... или же – глиняный человечек с кувшином за спиной, поднимающийся по склону, образованному слоистыми ступенями скальных пород. И это место – нехорошее. Это тоже – безнадёжное место. Человек этот – Сизиф, он несёт пустоту в своём кувшине, но самое странное то, что он никак её не может донести куда-нибудь.
Впрочем, иногда здесь появляется ВЕРЕНИЦА, череда бредущих в гору странников, мужчин, женщин, детей, чья мгновенная жизнь, неприметное рождение новых людей, их быстрая старость и смерть, и новое рождение следующих являются просто функциями жизнедеятельности ВЕРЕНИЦЫ, которая опять-таки не может никак дойти куда-нибудь, хотя движение её и полно смысла и явно направлено в гору.
«Времена не выбирают, в них живут и умирают...»
Их выбирают образом и местом жизни, времена и пространства связаны, избирая сторону мира этого, избираешь времена, и в стихе этом главные слова: «...большей пошлости на свете...» и «...как на рынке...», а вовсе не: «сад чудесный» – сада нет. Во всяком случае, на всех его не хватает. На беспризорных попрошаек-пацанов не хватает, на убитых в Чечне, на загнанных в хлев нищеты... Впрочем это всё – политика, которую мы договорились презирать, хотя это – и жизнь, которую мы презирать не договаривались.
Поэты выбирают себе те времена, в которых слова их звучат свободнее, они выбирают девятнадцатый век, даже если народ их не успел обжить тринадцатого. Они бы, пожалуй, забрались бы и в двадцатый, подобно Бродскому, но там, в двадцатом, структурный анализ подбирается не только к речи, но к самой душе человеческой, создавая всё более и более удачные электронные карикатуры на людей, а, стало быть, и на поэзию, но там, в двадцатом, поэзия, вслед за живописью, обретает на аукционах всё более и более устойчивую цену... там – тревожно...
«Времена не выбирают...» – слова эти останутся плакатиком в руках скукоженного старикашки: «Да, будьте же вы людьми!»
Если продаётся, стало быть – не душа? Так я понимаю или не так? Стало быть, и деньги взяты за «куклу». А если уж – душа, то продавать её, даже в виде списка, как-то, согласитесь, не совсем пристойно. Декоративный узор – это да, для продажи, а вот летопись печалей людских продавать в виде рукописи я бы, например, не решился – стыдно. Да и, как всякая летопись, она не может быть вполне утверждена фактами в каждом своём слове. Стало быть, бескорыстие – главное условие достоверности. Если, конечно, летописи не читаются ради гастрономических свойств их – ради художественности.
Поэзия – это воровство. У жизни не убыло, конечно. Но и поэт не заработал написанного.
Впрочем, убыло, конечно: там, где должно было действовать, продолжить цепочку жизни собой, а не текстом своим.
Вспомнив, кстати, покровителя истинного искусства, мсье Воланда, глубокий бас его и роскошь привычек, служителей его обаятельных и по морде готовых смазать мастерски, да с прибауточками, его бескорыстие в помощи Мастеру, вспомним и страшноватую его приёмную, и тьму, откуда выныривают развесёлые и всё знающие наперёд халдеи его, – сообразишь, вдруг: малина воровская с тяжеленным паханом во главе стола, с Горбатым, который как раз сейчас – покоен и шутит, да и артиста уважать привык, от того, что – не такой он, артист, юрод он, не работник.
Особенно сейчас, когда малины разрослись до размеров ЕСТЕСТВЕННЫХ МОНОПОЛИЙ, а власть пахана неограниченна действительно, – сообразишь: вдохновением своим снесённый в область правды, артист выдал что-то бесстыдное. Он признался, что ему помогает Сатана.
Искусство, вынося чувство наружу, материализуя его в упрощенной сетке символов, ослабляет его, как чувство, притупляет боль, анестезирует переживание. Разумеется, в том лишь случае, когда переживание было искренне. Но тогда искусство – есть способ избавления от чувства, от чувства в его истинном размере, во всяком случае.
Прежде изъяснения трепета душевного, прежде постижения тайных перемещений символов сих, положенных нам в исполнение бессмертия, прежде бессмертия самого, переложить должно в слова странность состояния того, в коем мысли и чувства независимо от наружных обстоятельств оббегают положенный им круг обращения в словесный результат и уходят в новый круг, то есть переложить в слова исполнение слов, поскольку другого пути к пониманию того, что называется миром внутренним, нет.
Интеллигентный человек живёт именно там, во внутреннем своём мире, привыкнув мир внешний воспринимать как объект рассмотрения и оценки, для чего и надобно независимое как бы от мира внешнего положение души. Любовь к человечеству, составляющая заметную часть душевной организации интеллигентного человека, стало быть, происходить может оттуда только, из внутреннего его мира, он имеет возможность глядеть на людей из особенных своих пространств, из обширной норки, напоминающей часто чуть ли не критский Лабиринт, из норки иногда бесконечной – но из НОРКИ, потому что мир внутренний несомненно вторичен по отношению к миру внешнему, хотя бы из того, что исчезает, буде внешний мир перестанет окружать его, хотя бы из того, что всё остальное никуда не девается, когда наступает КОНЕЦ КУЛЬТУРЫ или даже КОНЕЦ ИСТОРИИ.
... поэтому интеллигентного человека частично можно определить ещё, как эмигранта, любящего человечество, что, впрочем, не мешает иногда упомянутому шарахаться в испуге от конкретных представителей разумной природы.
Почему и приходит на ум иногда не совсем, правда, глубокомысленное название: КРОЛИК И ЕГО ЛАБИРИНТ или СКАЗКА О БЕСКОНЕЧНОЙ НОРКЕ.
... – хам, потому что создавать античные стихи среди безграмотных и нищих – весьма откровенное хамство, предполагающее себя человеком, иных же – чем-то движущимся со смыслом.
Великий – не только в силу количества и коллективного упорства, но и от безусловного совершенства и трагической красоты своей, предполагающей общий и надтелесный признак гармонии.
Поэт и вор свободны от банальности общепринятого, от соблюдения норм.
Но прежде, чем произнести перед ни в чём не повинным человеком нечто вполне глубокомысленное и несомненно важное, крайне необходимо исполнить перед ним обряд, выражающий полное к нему уважение и всяческие заверения в почтении, а также в том, что желающий высказаться вовсе не считает желающего выслушать существом, нуждающимся в поучении. Это – разумное правило, хотя бы потому, что высказанное может неожиданно оказаться глупостью. Да и повседневная вежливость не мешает общению, как вы знаете, а уж тут-то никакие обмахивания шляпою паркетов не излишни, потому что человеку предстоит выслушать, а часто – и запомнить невольно, то, что надобным ему может и не оказаться. Так вот сюжет, художественность, рифма и контрапункт – это инструмент вежливости высказывающегося... если конечно высказывающийся не движим простым и в чём-то безусловно милосердным желанием развлечь за разумную плату людей одного с ним роста...
...когда нужен анекдот с тайною и анилиновые краски.
Я принадлежу к худшей, поучающей части человечества и прошу меня простить ещё и за то, что невоспитан, за то, что не могу измыслить сюжета.
Интеллигент Аввакум и интеллигент Волошин.
Их поразила одна болезнь – серьёзное отношение к жизни, то есть, косвенно, – к самим себе. Им не хватило юмора, который есть – спокойствие душевное, чтобы не принимать на себя ответственность за происходящее вокруг. Они оба стали пророками, вещателями истин, нескромно заслонив собою иконописный лик того, кто единственный имел на это право, они позабыли относиться к себе юмористически, они позабыли, что сами они не только несут в себе образ Божий, но и являются пародией на него, они позабыли, что любая речь – это не только СЛОВО, но ещё и БОЛТОВНЯ.
Откуда и делается нами греховный вывод об отсутствии Бога. Говорить он может только смертными устами, но оттуда же исходит и слово Сатаны, и только юмор примиряет их, уничтожая тем самым и того и другого.
– Вся штука в том, что для них, для поражённых собственным интеллектом, жизнь превращается в трек. Только стул и стол, только бумага на столе и дерево за окном влипнут в рыло движущейся машины символов, а цели нет, цель – движение машины, моё дело – разогнать её, а куда она въедет, вы уж там – сами... Вся штука в том, – Невидимка поднял тремя пальцами чашечку кофе и аккуратно из неё отхлебнул... мням... – что у реального времени нет независимых признаков, эпохе нет доказательств, эпоха – это питекантроп, севший за компьютер. Поражённые интеллектом попадают сами в свою машину символов, как в зеркальную ловушку, они бегут за своим отражением, разрывая связи сознания своего со своим пространством, на некотором этапе их не тянет уже назад.
(Да и не найти им своих времён – эпохе нету доказательств.)
Невидимка прошёлся с чашечкой по комнате и остановился перед зеркалом:
– Они отделяются... мням... независимым движением от Единой Молекулы, полагая результатом красоту сотворённого ими, а не то, что оставляет за собою сотворённое ими диво.
В зеркале было пусто, там совершенно никого не появилось, и Невидимка огорчённо отошёл к окну, посмотрел туда, на зимний двор, где по буднему снежному утру мужичок в затёртом десантном бушлате перетаскивал по металлической перекладине тусклый ковёр, зарываясь в него энергически с головою и палкой, а потом, перевернув наконец-то, начинал внимательно колотить по животу ковра, наполняя двор отдалённым аханьем: чап... чап... чап...
Невидимка вздохнул и ушёл в спальню, где и пропал в закрытом платяном шкафу. В опустевшей квартире продолжалось некоторое время шарканье и постукивание, словно бы кто-то прибирался в комнатах, из окна неслось: чап... чап... чап... Звякнуло на кухне, водопроводный стояк наполнился паническим рёвом и умолк тут же обиженно – и только когда угомонилось всё и замерло, только тогда уже в зеркало вошло Отражение и, оглядевши оттуда книжные полки напротив, сказало недовольно:
– Так...