18
Первое заседание суда оказалось коротким. А начиналось оно, как обычно – секретарь воскликнул:
- Встать! Суд идет.
Все встали. И лишь Заманжол Енсеев остался сидеть.
- Встаньте! Вы что! – шикнул на него секретарь.
- Не буду! – уперся Заманжол. Судья заметил это и строго приказал:
- Подсудимый, встаньте!
- Не буду.
Судья, несколько растерянно:
- Почему?
- Не хочу участвовать в этом шоу, - и Заманжол произнес, передразнивая, - Встать, суд идет! Ваша честь! Я протестую!
Судья нахмурился.
- Значит, вы не уважаете суд?
- Что это такое вообще – суд? Вы? Ваши заседатели? Обвинитель? Защитник? Уважаю ли я вас? Пока еще нет. Как можно требовать уважения к незнакомым людям? Возможно, вы и достойны уважения. Но я пока не знаю этого. Вот посмотрю вас в деле – тогда и решу, уважать вас или нет.
Судья залился краской.
- Я не требую уважения к своей личности. Уважайте мою должность!
- Но что это – ваша должность? Ваша мантия? Или этот массивный стол? Или молоток, которым вы то и дело постукиваете? Все это походит на спектакль. Ведь все это придуманный кем-то нелепый ритуал. Я вижу человека, в руки которого вверена моя судьба. И если человек этот рассудит все по справедливости, то да, я зауважаю его. Но если он будет придерживаться мертвой буквы закона, наплевав на справедливость, - на какое уважение он может рассчитывать?
Судья побагровел.
- Все, замолчите! – прикрикнул он на Заманжола и добавил, обращаясь к залу, - Заседание суда считаю открытым.
Он взял молоток, покрутил его в руках, потом решился и стукнул им по подставке.
Заманжолу был задан вопрос, после приведения к присяге:
- Согласны ли вы с предъявленным обвинением?
Заманжол начал было:
- Извините, не знаю вашего имени – отчества…
Судья оборвал его:
- Обращайтесь ко мне: «Ваша честь!»
- Не буду я участвовать в этой комедии! – Заманжол вновь загорячился, - Что значат эти слова? Зачем подчеркивать то, что есть – надеюсь, меня не судит бесчестный человек? Скажите ваше имя и отчество...
Судья вскочил со своего места.
- Прекратите безобразничать! – потребовал он, - Иначе я удалю вас!
Заманжол пожал плечами.
- Воля ваша. Но что это будет за суд без подсудимого?
И по залу суда прокатилась волна смеха.
Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения судьи. Он бросился вон из зала суда. Адвокат Заманжола удостоил своего подзащитного укоризненным взглядом. Но ничего не сказал. Спустя минуту вышел секретарь и объявил, что заседание суда переносится на завтрашний день.
- Я спал, - начал свои показания Заманжол на следующем заседании, - Я спал и мне снился сон. Мне снилось, что я… что мы…
Заманжол замолчал. Оглядев зал суда, он встретился с десятками напряженных глаз, ожидающих, что же им поведает этот необычный человек.
- Мне снилось, что я люблю Алтынай, - продолжал он решительно, - Вы, быть может, сочтете это преступлением, но я люблю свою подопечную. Да, люблю, люблю давно, с тех пор, как пятнадцать лет назад впервые встретил ее в пионерском лагере. Алтынай тогда была школьницей. Вы можете принять меня за сумасшедшего, а мой рассказ – бредом умалишенного. Алтынай сейчас не больше восемнадцати на вид и я не знаю, что произошло с ней после того, как она умерла и была похоронена. Да, это невероятная, фантастическая история, но мы с Алтынай встретились и полюбили друг друга задолго до моей женитьбы на моей нынешней жене. Алтынай умерла, я ее похоронил, и никто не может упрекнуть меня в том, что я полюбил другую – мертвые остаются в памяти, но живые продолжают жить. Но когда Алтынай появилась вновь, я понял что люблю ее, как прежде, что любил ее все эти годы. И понял, что обязан поднять ее, поставить на ноги, ведь я, хотя бы косвенно, виновен в ее гибели. Вот и все. Вы можете верить моему рассказу, можете не верить – мне все равно – я рассказал правду. Я понял, что по-прежнему люблю Алтынай, как только вновь увидел ее; моя любовь не умерла вместе с ней, она просто оставалась в глубине моей души. А что касается моих чувств к жене… то они… то от них ничего не осталось. Да, это наша общая вина, я не ухожу от ответственности, хотя при всем при том я не собирался разрушать нашу семью – это инициатива жены. У нее много советчиц.
Он замолчал и обошел неприязненным взглядом Дарью Захаровну, Боту и Лейлу, и этот его взгляд заставил присутствующих в зале суда сосредоточить свое внимание на этих женщинах. Дарья Захаровна не шелохнулась и сидела все так же, откинувшись на спинку сиденья. Лейла повернулась в одну сторону, в другую, и недовольно повела плечами, состроив презрительную мину. А вот Бота забеспокоилась, заерзала – она была самым слабым звеном в цепи «подруг» Балжан.
- Так вот, я люблю Алтынай, - продолжал Заманжол, - И не люблю жену – в этом Алтынай не виновата, это произошло задолго до ее появления, хотя жена и старается выставить ее виновницей всех наших бед. Я люблю Алтынай, она – моя юность. Да. Хотя она теперь годится мне в дочери. Она и называет меня папой. Она – моя воспитанница и я полностью контролирую себя. Мне приходится переодевать ее, купать и мыть – жена сразу отказалась ухаживать за ней – что же мне остается? И я не соляной столб, я живой мужчина, и вы должны понять, что я испытываю, прикасаясь к обнаженному телу юной девушки. Но, повторяю – я держу себя под контролем и не допускаю даже мысли о каких- либо желаниях. Да, это так. Но, когда я сплю…
Заманжол замолчал. Он подошел к самому трудному в своей исповеди. Тишина в зале была гробовой. Все затаили дыхание, ожидая продолжения, все взгляды пронизывали Заманжола, и даже Балжан подняла на него глаза. Заманжол встретился взглядом с теми, кто поддерживал его, с теми, кто верил ему – с Алией Бектемировой, с Парфеновым, со своими бывшими учениками, которые пришли на суд всем классом. Он взглянул в печальные глаза Ольги Придько, ему понимающе улыбались Анара и Шокан. Азамат поднял вверх кулак и потряс им, мол, «держитесь, мы с вами». Адвокат обреченно молчал, показывая всем своим видом, что отпускает ситуацию. Он словно говорил: «Я умываю руки. Если клиенту самому хочется проиграть процесс, то, что я могу сделать?»
Заманжол продолжал:
- … но когда я засыпаю, а сплю я в последнее время один, жена объявила мне бойкот, а потом и вовсе ушла от меня. Так вот, когда я сплю, мне снится, что я люблю Алтынай. Я не волен над своими снами и если в этом мое преступление, то можете меня осудить. И в ту ночь мне снилось, что я сжимаю в объятиях Алтынай, и откуда мне было знать, что происходит это на самом деле – я не знал, что Алтынай научилась передвигаться на четвереньках. Возможно, она проснулась от кошмара, и ей стало страшно одной в нашей детской – жена в пику мне стала укладывать нашу дочь с собой, а раньше Амина и Алтынай спали в одной комнате. Но, возможно, ее подбросила ко мне жена. Все, что я рассказал – единственная правда. Вы понимаете, что если бы я отмел все обвинения, то вряд бы кто сумел доказать мою вину. Но я не хочу лгать. Я никогда этого не делал и не буду, даже если мне станут грозить расстрелом. Я честно рассказал обо всем и утверждаю, что мои чувства к Алтынай никак не могут навредить ей, наоборот, они – как питательная сила, в которой она нуждается. Кто растит своих детей без любви к ним? Без ласки? А Алтынай – тот же ребенок. Вот и все, что я хотел сказать.
Судья вернул Заманжола на место и объявил, что сегодняшнее заседание закончено. Заманжол устремился к выходу, он торопился домой – Алтынай была там одна. Балжан тоже встала. Ее окружили ее «подруги», о чем-то оживленно переговариваясь, очевидно, уверяли ее, что дела у Заманжола – швах. Он хотел подойти к ней, сделал движение в ее сторону, но потом махнул рукой и вышел из зала в сопровождении Алии Бектемировой и своих учеников. Они говорили наперебой слова поддержки и выражали уверенность в его победе; Заманжол кивал, словно бы соглашаясь, но сомневался – он думал о том, что был не совсем убедительным, что кое-какие выражения в его речи могли бы быть и более удачными.
Но потом он оставил и эти мысли. «В конце концов, все позади, - думал он, - Теперь ничего не изменить. Теперь остается уповать на судьбу и на милость этих судей». Заманжол распрощался с Алией и с теми, кто говорил ему слова участия и поддержки, и поехал домой.
Алтынай спала, и соседка, на попечение которой Заманжол оставлял ее, ушла. Заманжол готовил обед для себя и Алтынай – она уже ела с ложки, но пищу для нее приходилось готовить отдельно, все еще по рекомендациям диетсестры из клиники Парфенова. Заманжол старался не шуметь, но Алтынай чувствовала его присутствие и всегда просыпалась, когда он появлялся после долгой отлучки. Заманжол услышал, как она сползла с кровати и, передвигаясь на четвереньках, направилась в сторону кухни. Она радостно лепетала: «Папа, папа, папа!». Сердце его сладостно заныло и он, отложив готовку, подался ей навстречу. Завидев его, Алтынай села и протянула к нему руки. Глаза ее радостно сияли. Он подхватил ее и понес, прижимая к себе.
- Алтынай! Милая, родная моя! Я никому не отдам тебя! – заверял он и она, словно бы понимая, кивала головой.
Заманжол легко нес ее, и ему припомнились слова обвинителя на процессе, - тот пытался опровергнуть Заманжола, предположившего, что Алтынай к нему в постель могла подбросить Балжан.
Он сказал:
- Вы считаете, что ваша супруга способна сделать такое?
Заманжол пожал плечами. Обвинитель не унимался и потребовал внятного ответа.
- Да, - сказал Заманжол, не так поняв прокурора.
- Посмотрите на свою супругу, - и прокурор попросил Балжан встать, - Разве эта слабая женщина способна поднять и перенести из одной комнаты в другую, через третью, пятьдесят килограммов живого веса?
Заманжол возмутился.
- Вы словно говорите о животном, - заметил он и не удержался, - Вам бы работать зоотехником, а не прокурором.
По залу прокатилась новая волна смеха. Прокурор налился кровью, а судья застучал своим молотком и призвал к порядку.
- Вы не ответили на мой вопрос, - упорствовал обвинитель, - Ваша супруга способна поднять и перенести из одной комнаты в другую вашу подопечную?
- Теперь я знаю, - она на многое способна, - ответил Заманжол, глядя на Балжан, - Например, на подлость и вероломство.
Зал вновь зашумел, и судья прекратил допрос.
- Ну и дурак же ты, прокурор! – вырвалось теперь у Заманжола, - Тупой, зачерствевший чинуша. Как можно эту пушинку, эту невесомую снежинку обозвать так?
И он закачал головой, повторив про себя: «пятьдесят килограммов живого веса!». Алтынай обхватила его за шею, а он целовал ее губы, щеки, шею, не сдерживаясь. Поцелуи его были светлыми; это была любовь в самом чистом виде, это была любовь, которую жаждала ее немощная душа и тело, это была исцеляющая, питающая любовь, способная поставить на ноги даже безнадежно больного, и поцелуи, ласки были необходимым средством передачи этой любви, и только тупые и ханжеские души могли назвать их «развратными действиями в отношении подопечной».
В этот момент он вспомнил один эпизод из прошлого. Однажды пионерский отряд пошел в горы. В поход. В какой-то момент Заманжол объявил привал. Все скинули свои рюкзаки и попадали на них. Заманжол тоже сбросил свой рюкзак, но садиться на него не стал. Ему захотелось по нужде, и он отошел в сторону, за россыпь больших камней. Когда он вернулся, Алтынай среди детей не было.
На его вопрос, куда она ушла, все пожимали плечами. Заманжол знал, что девочка не пойдет одна по нужде – всегда вдвоем с подругой. Он встревожился и начал звать ее. И тут сверху раздалось:
- Э-ге-ге! Я здесь.
Заманжол поднял голову и похолодел – Алтынай стояла на узком карнизе, привалившись спиной к скале. Довольно высоко. Если она сорвется…
Заманжол бросился вверх, стараясь не думать о том, что будет, если она сорвется. И вот он тянет к ней руку с небольшой площадки.
- Алтынай, - уговаривает он ее, - Прошу тебя, иди сюда. Или стой! Я сам к тебе…
- Не надо ко мне! – воскликнула Алтынай, - Не то я спрыгну.
И она сделала еще один шаг по карнизу. Сердце Заманжола сжалось и словно бы замерло.
- Алтынай, не глупи – здесь очень высоко. Если сорвешься – можешь убиться.
- Ну и пусть! Зачем мне жить, если меня не любят.
- С чего ты взяла, что тебя не любят? Тебя все любят.
- Я не хочу, чтобы любили все. Я хочу… вы знаете, чего я хочу. А вы не любите.
- Неправда! Я люблю тебя, Алтынай.
- Вы врете. Говорите специально, чтобы я вернулась.
- Нет, не вру. Я люблю тебя. Я вас всех люблю.
И вновь Алтынай закачала головой.
- Я не хочу, чтобы вы любили всех. Я хочу, чтобы любили меня одну. А вы…
- Хорошо, - вынужден был согласиться с ней Заманжол, - Я не буду любить всех. Я буду любить тебя одну.
- Правда? Вы можете поклясться?
Что оставалось Заманжолу? И он поклялся. Когда он сумел схватить ее за руку и вытянул на ту площадку, то невольно прижал ее к себе. Его сердце стучало от пережитого, и он чувствовал биение сердца Алтынай. Возможно, и она ужасалась тому, что могло случиться с ней, а возможно, ее сердце ликовало оттого, что, вот, ее обнял и прижал к себе любимый человек.
Теперь, спустя столько лет, Заманжол вновь прижимал ее к себе, и вновь его сердце стучало учащенно. Оно стучало от любви. И от тревоги за их будущее. И он вновь чувствовал биение ее сердца, и этот бой словно предостерегал его от нового отступничества.
Заманжол сел за кухонный стол, держа Алтынай на коленях. Она ухватилась за нож, немного неуклюже, но Заманжол поправил орудие в ее руке, и сказав: «Давай Алтынай, помоги мне», начал резать луковицу, положив свою руку поверх ее кисти.
- Вот так. И, вот так! – приговаривал он, разрезая луковицу вдоль на четыре дольки, и она, улыбаясь, повторяла за ним:
- Вот тьяк. И-и, вот тьяк!
После еды Заманжол занимался с ней, уча ее премудростям, которым мы обучаемся в детском саду, затем, искупав ее в ванной, уложил спать. Он отправился на работу – выгружать вагоны, оставив ключ у соседки, немолодой одинокой женщины.
- Теть Шолпан, мне нужна нянечка для Алтынай, - сказал он, - Я нашел постоянную работу. Вы не согласитесь присматривать за ней? Сейчас намного легче ухаживать за ней, она уже сама просится в туалет и умеет справлять нужду, только нужно немного помочь ей, - ну, вы сами понимаете. И самостоятельно ест. Скоро она научится ходить и тогда будет совсем легко – только следить, чтобы она не вышла на улицу. Вы согласны побыть няней? Я буду платить.
- Ладно, - отвечала Шолпан, беря ключ. Затем добавила:
- Ни о чем не беспокойтесь – я знаю, как ухаживать за малыми детьми – их у меня было трое. Алтынай прилежная девочка и управляться с ней – одно удовольствие.
Заманжол поблагодарил ее.
«Вот ведь - простая женщина, а понимает куда больше, чем все эти высокообразованные педагоги из министерских комиссий. Она принимает Алтынай за ребенка, за маленькую девочку, а ведь и те «педагоги» и обвинитель на процессе постоянно твердили: «Взрослая девушка, достигшая совершеннолетия».
- И еще, - добавил Заманжол, передавая ключ, - Может статься, что придет Балжан – у нее свой ключ. Так вы посмотрите, чтобы она ничего не сделала с Алтынай. Ладно?
Соседка кивнула, но ничего не сказала. Лишь вздохнула печально. Он развел руками и быстро сбежал по лестницам.
Он шел по весенней улице, щурясь от мартовского солнца, уже взявшего силу, отчего подтаивал снег на тротуарах и мостовой, образовав совсем еще маленькие лужи. Он улыбался встречным прохожим, угадывая за приветливыми лицами добрые души, и думал: «Как все же много хороших людей у нас! Вот тетя Шолпан. Ей бы обозлиться на весь белый свет, ополчиться на мужчин, возненавидеть всех детей, после того, как они оставили ее одну на старости лет. А она добра и отзывчива».
Всякие люди шли навстречу ему, но все они оттаивали улыбками, возвращая сполна все то доброе, чем одаривал их Заманжол посредством улыбок, светлых взглядов, почтительных кивков. Беззаботно веселящиеся юные создания, молодые, но уже вкусившие горечь этой жизни, зрелые и пожилые люди, отягощенные заботами о семье, о детях, глубокие старики и старушки, охваченные думами о приближающейся смерти, - все они озарялись на минуту, словно встретили доброго, хорошего знакомого.
Все проблемы как-то отодвинулись на задний план; все неприятное, связанное с событиями последнего времени, с судом и липкими обвинениями и подозрениями, растворилось в этот многообещающий день ранней весны, и весь остаток дня, и следующее утро Заманжол провел в каком-то душевном полете. Он то и дело подхватывал Алтынай на руки; кружил с ней, переходя из комнаты в комнату; не переставая пел песни и декламировал стихи, и дурачился со счастливо смеющейся своей подопечной. Это был прекрасный полет – свободный и легкий, но закончился он неожиданно и трагически – налетев со всего маху на приговор суда.
Суд не смог осудить Заманжола – не было достаточных оснований, чтобы вменить ему «развратные действия в отношении подопечной». Но суд постановил немедленно переместить Алтынай в клинику доктора Парфенова, с тем, чтобы потом отправить ее в специнтернат. И мотивировалось это решение тем, что «опекун не в состоянии держать себя под должным контролем». Заманжол сидел, словно никак не мог уяснить, что означают эти слова. Должностные лица покинули зал, люди поднялись и зашумели, адвокат произнес слова поздравления вместе со словами утешения. Алия Бектемирова подошла и посочувствовала, какие-то люди тоже что-то говорили о том, что, мол, «спасибо, хоть не посадили». Заманжол не видел, как торжествовала Тиранова, как Бота с Лейлой поздравляли Балжан, а та улыбалась все же несколько натянуто.
Вид у Заманжола был жалок. К нему подошли судебные исполнители и потребовали выдать Алтынай, у них на руках уже была копия постановления суда. Сопровождаемый ими и Алией Бектемировой, Заманжол поехал к себе, обреченно повторяя про себя: «Все! Все кончено!»
«Зачем все это? – спрашивал он неведомо кого, - Зачем? Для чего? Кому это нужно? Для чего нужно было ей появиться, чтобы вновь исчезнуть? Может это просто сон? Просто затянувшийся сон? Может быть, я сейчас проснусь, может быть, я просто задремал, сидя у телевизора за просмотром тех новостей, и сейчас проснусь, и меня позовет Балжан к ужину своим ровным и равнодушным голосом. И я отправлюсь ужинать, лишь качнув головой и сказав что-то вроде: «Приснится же такое!»
И тут же он замотал головой. «Нет! Это не сон! Я не хочу, чтобы это был сон!» - запротестовал он, и судебный исполнитель, сидевший рядом, изумленно взглянул на него.
- Что с вами? Успокойтесь!
Рой вопросов осаждал Заманжола, пока он ехал домой в машине судебных исполнителей. У подъезда своего дома он увидел санитарную машину; возле нее, куря и о чем-то весело разговаривая, стояли рослые санитары. Когда он увидел все это, и ему вдруг открылась ужасающая истина происходящего со всей мертвящей ясностью, он забормотал растерянно, начал умолять приставов не отбирать Алтынай.
- Не надо ее забирать, прошу вас! – бормотал он, - Прошу вас, не надо. Я исправлюсь, обещаю вам. Клянусь!
Приставы улыбнулись, переглянувшись друг с другом. Алия сжала его руку и негромко произнесла:
- Заманжол, возьмите себя в руки. И, прошу, не отчаивайтесь. Это не конец. Мы вернем ее, обязательно вернем. Мы подадим апелляцию в вышестоящий суд.
Заманжол закивал, бормоча: «Да-да, конечно…», хотя мало вникал в смысл этих слов. Когда санитары внесли носилки и попытались уложить на них сопротивляющуюся Алтынай, Заманжол не выдержал, и, оттолкнув их, взял ее на руки. Алтынай крепко обхватила его за шею, озираясь на незнакомых людей. Наблюдавшая за происходящим тетя Шолпан отвернулась, вытирая слезы. Затем махнула рукой и ушла к себе. Заманжол понес Алтынай на улицу, говоря ей:
- Не бойся, Алтынай. Ты побудешь немного в больнице, так нужно. Ты уже была там, не помнишь? Там тебе будет хорошо. Там о тебе позаботятся. И я буду приходить к тебе, буду приходить каждый день. Все будет хорошо. Ты пробудешь там недолго, я потом заберу тебя, я обязательно заберу.
Заманжол прошел мимо санитарной машины и посадил Алтынай в машину приставов.
- Не надо везти ее в санитарке, - сказал он приставам, - Она умеет сидеть – зачем класть ее на носилки?
Он поцеловал Алтынай и отстранился, пропуская в машину одного из приставов. И тут Алтынай забилась, закричала: «Папа! Папа! Па-а-па-а!», и этот крик вонзился в сердце несчастного учителя безжалостным острием. Свет в его глазах померк. Машина резко взяла с места; и тут все вокруг потонуло в бурных волнах ночной реки, и Заманжол услышал где-то впереди захлебывающийся крик Алтынай.
Он упал, как подкошенный. Алия бросилась к нему, склонилась над ним и тут же крикнула санитарам:
– Несите носилки! Скорее!
Заманжол не подавал признаков жизни. Он не дышал, и лицо его наливалось мертвенной бледностью.
Его спасло присутствие санитарной машины.
Врачи в реанимации восстановили сердцебиение и дыхание, но Заманжол не приходил в себя. Он метался в горячке, он бредил, - никак не мог достать утопающую Алтынай – она вновь и вновь выскальзывала из его пальцев в последний момент.
Врачи сказали Алии, что Заманжол балансирует на грани жизни и смерти. Она позвонила Балжан. Алия считала себя уравновешенной женщиной, но тут не сдержалась.
- Вы хотели избавиться от мужа? Радуйтесь – он умирает.
- Кто умирает?
- Ваш муж!
- Муж? Заманжол, что ли?
- У вас есть другой муж?
- Послушайте, что за шутки?!
- Мне не до шуток! – голос Алии зазвенел, - Заманжол Ахметович находится сейчас в реанимации первой больницы.
- А что с ним случилось?
- А то вы не знаете! Думаю, вам следует поспешить – врачи скажут, что с ним, там и полюбуетесь на результат своих усилий.
Балжан побледнела. Она медленно вернула на место попискивающую трубку телефона, и сказала, повернувшись к своей сестре:
- Заманжол попал в больницу. Он в реанимации. Я съезжу туда – узнаю, что случилось.
- Мама, я поеду с тобой! – с этими словами Амина начала быстро одеваться.
- Нет, погоди. Сначала я узнаю, что там стряслось, - отговорила ее Балжан.
Когда она подошла к койке Заманжола, он метался в глубоком бреду. Он пылал так, что Балжан осязала его жар, сидя подле него. Ее поразил его вид – ввалившиеся щеки и глазные яблоки; вздувшиеся на лбу и висках вены словно грозили взорваться, ставший острым кадык беспрестанно ходил вверх-вниз. Заманжол поминутно мотал головой и кричал:
- Алтынай! Дай руку! Протяни руку, Алтынай!
И потом быстро-быстро произносил:
- Я сейчас, сейчас, сейчас…
Он облизывал горячие губы и вновь повторял эти слова. Балжан вдруг поняла все – ей со всей отчетливой ясностью открылась истинная любовь; и истинное горе, со всей отчетливой ясностью сжигавшее ее мужа. Она постигла в этот момент всю глубину его любви, и ей вспомнились чистые, детские глаза Алтынай, с той же степенью чувства глядевшие на Заманжола.
- Что же я наделала! – ужаснулась она, - Господи, что я наделала!
И из ее глаз полились слезы, и она упала на колени, и, уткнув лицо в пылающее тело своего мужа, зарыдала.
Три дня и три ночи Балжан просидела подле Заманжола. На исходе третьих суток Заманжол затих. Балжан показалось, что он умер – он перестал дышать. Она дико закричала:
- Заманжол! Заман! Прости меня! Прости-и…
Но он не умер. Кризис миновал, и он впал в состояние, близкое к коме.
- Вы можете отправляться домой, - сказал Балжан врач, - Теперь его состояние не вызывает опасений. Он просто спит – это глубокий, целительный сон. Думаю, когда он проснется, вы сможете забрать его домой. Но я хотел бы знать, что случилось, что могло ввергнуть человека в такой глубочайший нервный криз.
Балжан покраснела. Она отвела глаза и сказала тихо:
- Он потерял самого близкого и любимого человека.
Пришел день и Заманжол очнулся.
- Балжан… – сказал он тихо, - А где Алтынай?
Балжан не знала, как ответить на этот вопрос. Она взяла его руку, и, прижав ее к своей щеке, произнесла:
- Заманжол, прости меня! Прости, я не знала, что делала. Я не знала, что ты ее так любишь. Я даже представить это не могла.
Заманжол улыбнулся. Его глаза наполнились слезами, и к горлу подкатил тугой ком. Что-то зашевелилось в душе, и он с удивлением отметил, что это жалость. Поразительно, но это была жалость к Балжан.
- Ты права - для меня нет жизни без нее. Но и без тебя я не могу жить. И без Амины. Мне нужны вы все.
Балжан подняла заплаканные глаза и их взгляды встретились.
- Заманжол, - тихо сказала она, - Заманжол, ты простишь меня?
Он кивнул и грустно улыбнулся.
- Заманжол, давай забудем все, - горячо заговорила она, - Забудем все, будем жить как прежде, помнишь, как нам было хорошо? Ты, я и Амина! По вечерам мы будем смотреть телевизор, а потом, попив чаю с оладьями, ляжем спать.
Она нарисовала картину прошлого, в котором не было места Алтынай. И Заманжол сказал:
- А Алтынай?
- Что – Алтынай?
- Как же мы без нее?
Балжан пожала плечами.
- Но ведь ее нам не вернут.
Свет в глазах Заманжола погас.
- Тогда зачем? Зачем без нее? Зачем нам жить без нее…