Море… Предзакатный час… Шепот волн…
Тоня, в чем-то невесомом и полупрозрачном, с распущенными волосами, струящимися по спине, идет по берегу. Освежающий бриз играет полами ее легких одежд и завитками локонов. Заходящее солнце, окрасившее горизонт в пурпур, ложится нежным отсветом на лицо Тони. На душе у нее светло и чуточку грустно. Ей хочется так брести и брести вдоль водной кромки, забыв про всё на свете, оставляя на мокром песке следы босых ног, слушая море и крики чаек…
— Тонька, долго еще будешь плюхаться? — окрик Гены из-за двери заставляет задремавшую Тоню вздрогнуть. От неожиданности она начинает барахтаться, как тонущий щенок, и неловко смахивает с бортика ванны свечу в жестяной баночке из-под нескафе. Парафиновый оплывыш издает в воде короткий «пш-ш» и гаснет.
— Слышь, Тонька, вылезай уже. Чему там отмокать? На стройке, что ли, робишь? — продолжает Гена. — И что за моду взяла — ванну принимать, когда счетчики на воду крутят как бешеные… Барыня, блин. Ты хоть видала, как они фигачат? Вылезай, говорю.
Шаги мужа вместе с ворчливым бубнежем удаляются.
— Одно слово — блаженная. Правильно мать говорила, — это доносится с кухни, но произносится намеренно громко, чтобы Тоня непременно услышала.
Тоня услышала. Однако язвительные колкости мужа давно уже не ранят ее. Привыкла.
Вообще-то Гена неплохой, пытается убедить себя Тоня. Ну, в самом деле, что еще надо: работящий, потребляет в меру, не курит. И не изменяет… вроде. Правда, зануда он каких поискать. А еще скуповат — этакий мягкий вариант Гобсека. Но кто ж без недостатков… Одно плохо: с годами уж очень Гена маму свою покойницу стал напоминать. Говорить, как она, думать, как любимая матушка, судить о других, а главное — осуждать — тоже, как она, бывший контролер ОТК с шарикоподшипникового.
Для Серафимы Андреевны, которую назвать мамой Тоня так и не смогла, люди, как и детали, были либо годными к использованию, либо браком. Причем бракованных оказывалось куда больше. И Тоня — в их числе. Это будущая свекровь определила своим наметанным на изъяны глазом сразу, еще на смотринах. Первым в ряду многих оказалось Тонино тощее сложение, которое правильнее было бы назвать «вычитанием». Контролерша, будучи женщиной прямой, так и спросила: «Ты чё такая ледащая? Ни разу досыта не кормили тебя, чё ли? А может, ты хворая?» Тоня, и так трусившая встречаться с будущей родственницей до дрожи в коленках, чуть не заплакала. Ну, как объяснить: она здорова, и аппетит у нее хороший, а худенькая — так это конституция такая. Почему-то догадалась, что слово «конституция» Серафима Андреевна только в сочетании с «советской» признает.
Хорошо, хоть Гена разрядил ситуацию: «Да ладно тебе, мам, успеешь еще попилить…»
Нечего сказать, успокоил…
А попилить Серафима Андреевна страсть как любила. Делала это всякий раз, как представлялся случай, с прямо-таки садистским удовольствием, доводя Тоню до слез. Всё в невестке было не так, по мнению новоиспеченной «маменьки». «Гляньте-ка, люде добре, кормим ее кормим, а она тоща как килькин хвост». «А стряпня-то у Тоньки, — жаловалась контролерша своим подругам, — от такой и собаку стошнит». «Что в книжки пялишься? Они не накормют!» — заявляла Серафима Андреевна, заставая Тоню за чтением. «И зачем взамуж пошла, если ты, голуба моя, пустоцвет и ничё в тебе не заводится, акромя глистов?» — комментировала свекровь неудачные попытки невестки забеременеть, не допуская и мысли, что бесплодным может быть ее любимый сынок Генаша. Потом она непременно «жалеючи» добавляла: «Эх, не повезло моему сЫночке, взял за себя ни рыбу ни мясу». А напоследок припечатывала, словно клеймо пришлепывала: «Блаженная».
Генка, правда, помягче был в определениях Тониных недостатков, но и он соглашался с мамой: «И правда блаженная…»
Тоня не раз вспоминала, как встретилась с будущим мужем. Она возвращалась зимним вечером от подруги. Долго ждала транспорта, замерзла и, чтобы сократить путь, решила пройти через парк. Парк этот, при свете дня обычное место прогулок мамочек с колясками да бабушек с внуками, в темное время суток добропорядочные граждане старались обходить стороной. Болтали, что там, мол, по ночам наркоманы прохожих грабят, бандиты собираются, и вообще — хочешь жить — не суйся, проходи мимо. Тоня и прошла бы мимо, но через парк было рукой подать до дома, где она снимала комнатку вдвоем с однокурсницей, а в обход топать и топать. В другой бы раз так и пошла, в обход, как настоящие герои, но тогда от холода она уже пальцев на ногах не ощущала, боялась, что отморозила.
В общем, рискнула. Прижала к груди сумочку, в которой всего-то богатств — остатки от стипендии и томик стихов Ахматовой, и рванула по центральной, довольно слабо освещенной аллее, как спринтер. Тоня бежала, не глядя по сторонам. Она бы и вовсе закрыла глаза от страха, но боялась напороться на скамейку или дерево. В замерзших ушах свистел ветер и почему-то слова: «Девушка, а девушка…» Наверное, послышалось, отметила Тоня на ходу, не останавливаясь. Но «галлюцинация» догнала Тоню и нарисовалась перед ней в виде запыхавшегося коренастого парня в лохматой шапке и куртке-аляске. Румянец во всю упитанную щеку, крупный нос с раздувающимися ноздрями и зеленые глаза в рыжую крапинку завершили картину. «Ну, всё, это моя смерть. Какая она, однако, цветущая…» — успела подумать девушка, прежде чем «смерть» произнесла, точнее, произнес:
— Ну вы и бегаете, девушка, еле догнал.
«Догнал… Зачем догнал? Ну, точно убьет…» — уже не сомневалась Тоня.
— А я вас еще на остановке приметил. Вы же в третьем подъезде живете, да? А я в первом. Так что нам по пути. Только я думал, вы вдоль парка пойдете, а вы напрямки. Смелая! Ну и я за вами, так же и правда ближе. Но вы ка-а-ак припустили, я не ожидал, честно.
— Так я в школе легкой атлетикой занималась, «сотка» моей любимой дистанцией была, — зачем-то соврала Тоня.
— Ну, тогда понятно, — сделал вид, что поверил, парень. — Меня, кстати, Геной зовут. Но вообще-то я сам прихожу, даже когда не зовут, — пошутил Гена, чтобы разрядить напряжение.
— А меня Тоня, — вроде успокоилась девушка. И правда, зачем узнавать имя перед тем, как лишить жизни…
Так и познакомились. А над историей того «преследования» они потом часто смеялись, вспоминая. «Я ведь всегда плохо бегала, в школе никогда в нормативы не укладывалась, а тут страх сделал из меня чемпионку», — признавалась она. «А я думал: ничего себе, она не только симпатичная, так еще и по ночам через парк ходить не боится…» — восхищался он.
Оказалось, что Гена работает в гараже и учится на вечернем в автодорожном техникуме, живет с мамой, а отец ушел от них, когда он был маленьким. Тоня же своих родителей не помнила совсем, потому что после их гибели в авиакатастрофе ее вырастила бездетная тетя.
Стали встречаться. В первое время только по выходным, потом чаще. Тоня старалась вытащить Гену в театры, на выставки, в кино, а он — затащить ее побыстрее в постель. Ради этого молодой человек соглашался ходить с девушкой везде, куда бы она его ни повела. Чем-то Тоня его зацепила. Может, тем, что совершенно не походила на его мать — генерала в юбке, которая, доведись, одной лишь луженой глоткой смогла бы повергнуть врага и принудить того к капитуляции. Этого командирства в матушке, ее громкой кипучей энергии было порой многовато даже для сына. А Тоня, спокойная, говорившая тихим голосом, умевшая слушать, мягкая и женственная несмотря на внешнюю хрупкость… она была совсем другой, к ней неудержимо тянуло. Рядом с Тоней он чувствовал себя сильным и решительным. А неодобрение его выбора матерью, когда он заявил, что хочет жениться на Тоне, как ни странно, только убедило его: именно эта девушка — его половинка. Он словно решил доказать матери, что и его слово в этом доме веское и с этим придется считаться всем. Серафима Андреевна, посопротивлявшись, смирилась, смекнув: пусть лучше хозяином в доме будет сын, чем его жена. Но от возможности куснуть ее никогда не отказывалась, тем более что жить им пришлось вместе. И это стало настоящей пыткой для Тони.
Серафима Андреевна контролировала всё: заработки молодых, расходы, покупки, совала нос даже в их интимную жизнь. Могла, к примеру, завалиться без стука к ним в комнату, когда они уже лежали в постели, — якобы в поисках какой-нибудь потерявшейся и срочно понадобившейся среди ночи вещи. Тоня часто плакала от обиды в подушку или в ванной, униженная в очередной раз словами или выходкой свекрови. Сколько раз она пыталась уговорить мужа уйти жить отдельно, но тот неизменно отвечал: «Чем здесь-то тебе плохо? Квартира нам не по карману. Так что находи с мамой общий язык. Она одна меня вырастила, и бросить ее я не могу», — пел он явно со слов своей матушки.
Может, роди она ребенка, и отношения с Серафимой Андреевной худо ли бедно ли наладились бы, но, вот беда, желаемая беременность не наступала. Виноватой в этом, естественно, оказалась Тоня — а кто же еще?! Генаша, он же здоровый, «кровь с молоком, орел, не то что ты, доходяга в корсете», зачем ему проверяться у врача?! Похоже было, что он и сам уверовал: причина бездетности именно в Тоне. Стал раздражительным, часто, подзуживаемый матерью, срывался на жене по мелочам, не торопился домой после работы, оставаясь в гараже, чтобы снять стресс с мужиками бутылочкой-другой пива. Тот Геночка, которого полюбила Тоня, который стал для нее не только мужем, но и братом, которого у нее никогда не было, и даже немного отцом, превратился в чужого, грубого, очень похожего на свою мать мужлана.
Брак оказался на грани развала, и скорее всего они бы развелись, если бы не неожиданный инсульт у Серафимы Андреевны. Гена очень тяжело переживал смерть матери, и Тоня не могла бросить его в такое время. Она заботилась о нем, молча, без упреков, терпела его запой, в который он ушел после похорон матери. Когда наконец протрезвел, муж сказал:
— Тонечка, не уходи, у меня теперь никого, кроме тебя, не осталось. Давай начнем сначала.
Тоня осталась. Не могла не остаться: любила она Гену, таким, какой есть, любила. Да и надежда появилась, что теперь, когда они одни, без свекрови, их счастью никто не станет мешать.
Жизнь и правда, казалось, наладилась. Гена ушел из гаража и устроился в солидный салон по продаже иномарок — сначала автомехаником, потом дорос до менеджера. Стал больше зарабатывать, не чета жене, которая после своего «института невест» получала копейки в школе.
В квартире сделали косметический ремонт, купили кое-что из мебели, хотя Тоне хотелось изменить в давно надоевшей обстановке всё: и интерьер, и дизайн, и сантехнику. Тем более что средства теперь позволяли это сделать, но Гена… Гена уперся. Он считал каждый потраченный рубль и требовал у Тони отчета за всё: сколько заплатила за обои, сколько за краску, зачем брать такую дорогую стенку, когда есть в два раза дешевле, ну и что, что на полу нет плитки, а в самой ванне, наверное, еще прабабушка мылась. Ничего страшного, ванну можно отдраить, а облупившийся пол застелить… ну, хотя бы и половиком.
Дальше — больше. «У тебя уже есть два платья, третье — явный перебор!» «Зачем тебе такая маленькая емкость под сыпучее — бери двухлитровую!» «Суп можно сварить и из косточек по тридцать рублей, нечего дорогущее мясо покупать!» А на все попытки возразить ответ был один: «Мне лучше знать, не спорь». В общем, дремавший до поры до времени контролер благополучно проснулся в Гене. От генов не убежишь.
Со временем Тоня научилась обходить стороной спорные вопросы. Что нужно, покупала сама, без мужа, не докладываясь, сколько это стоит. Хотя никогда и не тратила много на действительно необходимое. Мир в семье стоил дороже. Но мир этот был в ту пору таким зыбким, эфемерным, словно враждующие стороны договорились на время о перемирии, но всегда готовы отразить нападение.
Жизнь вне их семьи, однако, шла своим чередом. Соотечественники работали, женились, рожали детей, ездили отдыхать. Они давно открыли для себя другие страны, кроме «советской» Болгарии, Турции или Египта. Ездили и в далекие, экзотические места, встречали там Новый год под пальмами, а потом сотнями выкладывали фотографии тамошних достопримечательностей архитектуры и собственных счастливых загорелых тел.
Тоня, особа романтичная и, по большому счету, всегда витавшая в облаках, любила читать и смотреть передачи о путешествиях, а о поездках куда-то в реальности только мечтала. Однажды заикнувшись о том, что приятельница предложила недорогие горящие путевки на турецкий курорт: «Геночка, может, и мы съездим?» — услышала столько обвинений в расточительности, в желании красивой жизни, в стремлении быть, как все, что зареклась еще раз заговаривать на эту тему. «Ты не думаешь о будущем и живешь одним днем», — было самым невинным из тирады мужа, но отбило охоту к странствиям навсегда.
Давняя подруга Тони, которая объездила чуть ли не полмира и каждые полгода отправлялась куда-нибудь за новыми впечатлениями, из очередного тура, в этот раз в Израиль, привезла ей в подарок бутылочку с солью Мертвого моря. Для ванн. «Будешь плавать, как в море, — пошутила она, — раз ревнивый муж никуда не пускает». Голубого цвета, с нежным приятным запахом, соль Тоне понравилась необыкновенно. Только жалко было, что ее так мало. Разведенная в воде, она наполнила комнату чудесным ароматом. Забравшись в ванну, Тоня закрыла глаза, пытаясь представить, что она отдыхает на море, что ей не надо проверять тетрадки, что Гена не достает ее своим ворчливым занудством, что…
Тоня не заметила, как ее унесло из этой унылой, требующей ремонта ванной комнаты с мрачными синими стенами и облезлым полом далеко-далеко… Может быть, на Кубу. Или в Мексику. Сюда она, роскошная, молодая, красивая брюнетка, приехала на пару дней со своим любимым мужчиной. Кажется, его зовут Алонсо. Или Альваро. Но это точно не Гена. И у них роман. Они любят друг друга так, что ни на минуту не хотят расставаться. Он всегда нежно обнимает ее. Даже на людях. Они упиваются друг другом. Им снова и снова хочется острых эмоций, когда адреналин зашкаливает, когда риск щекочет нервы. Им везет. «В казино, милая?» «В казино, любимый!»
— Тонька, долго еще будешь плюхаться? Вылезай! Кому говорю! Блаженная!..
*Написано специально для конкурса новелл «СерНа» (http://www.m-novels.ru/)