5
Каникулы пролетели, я даже глазом не успел моргнуть. Зима была снежной. Снег валил почти каждый день. И автобазовский трактор, расчищавший дорогу на улице и подъезды к баракам, нагрёб в нашем дворе огромную гору снега. Такую огромную, что мы вырыли в ней лабиринт аж в три яруса. И в этом лабиринте играли и в прятки, и в догонялки. Ещё мы играли в крестоносцев. После просмотра по телику фильма «Александр Невский» это была наша самая любимая зимняя игра. Из листов фанеры мы изготовили себе щиты и разукрасили каждый на свой лад. У себя на щите я нарисовал льва, стоящего на задних лапах. Из штакетников или другого схожего материала были выструганы мечи. Некоторые в старых вёдрах сделали прорези для глаз и использовали их как шлемы крестоносцев. А ещё мы играли в хоккей, ходили на обвалы, где прыгали с большой высоты в сугробы. Так что за всё это время я про Светку даже ни разу не вспомнил. И про обиду, незаслуженно нанесённую ею мне – тоже.
И вот после каникул, шагая с друзьями в школу, я даже не думал о том, что меня там ждёт. Как там поведёт себя Светка? Извинится или опять начнёт хамить, обвиняя во всём меня, как тогда в первом классе после столкновения? Потому что мне было всё равно. Я вырвал её из своего сердца, и теперь там зияла пустота, огромная, чёрная пустота, которой всё было до лампочки.
Когда Светка вошла в класс, красивая, румяная от мороза с вздыбившейся непослушной чёлкой и поздоровалась, я сделал вид, что не заметил её. А когда она молчком опустилась рядом со мной на скамью, я даже не повернул головы.
Светка тоже ни разу не посмотрела в мою сторону и не сделала ни какой попытки, привлечь моё внимание.
«Значит, вот как»? – с горечью пронеслось у меня в голове. И я тут же осознал, что где-то в глубине пустоты, захватившей моё сердце, всё же остался осколочек надежды, что Светка раскается в своём проступке. «Ещё чего не хватало! – заявил я сам себе. – Немедленно найти этот осколок и уничтожить»! И сделал это без сожаления.
После уроков я задержался, чтобы дать возможность Светке уйти. Но когда вышел на крыльцо, то увидел её. Она стояла на том же месте, где мы обычно дожидались друг друга. Выходит, она всё-таки осознала, что была не права, и теперь хотела извиниться за это. Только зря она это затеяла. Я даже раздумывать не стал, как мне поступить в таком случае. Я всё решил ещё тогда, когда шёл домой и плакал от обиды. А решений своих я не отменяю, даже если они идут мне во вред.
Не обращая на неё внимания, я вслед за друзьями прошёл мимо неё. «Раньше надо было думать»! – мысленно сказал я ей, пытаясь этим оправдать свой поступок.
Больше Светка не ждала меня после уроков. И всё у нас началось сначала. Школьные дни заполнились взаимной отчуждённостью, игнорированием друг друга и демонстративным безразличием. Так наши отношения, проделав круг в пять лет, вернулись к исходной точке. Всё было в точности, как когда-то в первом классе, с той лишь разницей, что теперь мы были на пять лет старше и обиды наши были уже не детские.
23 февраля Светка ещё подлила масла в огонь наших отношений.
В «пятнашке», как ласково мы называли свою новую школу, была такая древняя традиция. В День рождения Советской армии девчонки дарят пацанам, как будущим защитникам Родины, подарки. А потом Восьмого марта, в Международный женский день, наоборот, пацаны преподносят подарки девчонкам. Хорошая традиция!
В четвёртом классе Светка подарила мне заводную машину. А я ей на восьмое марта – куклу, которая, если её качнуть, моргает глазами и произносит: «Мама». Мы с матерью все магазины в центре города облазили, пока такую нашли. И не зря старались. Подарок Светке понравился.
Что она мне подарит нынче, я даже голову себе не грел на этот счёт. И не потому, что мне было всё равно, а просто был уверен, что подарок мне не светит. Но, как оказалось, я ошибался.
В пятницу, 23 февраля Анна Михайловна, наш классный руководитель, собрала нас на классный час. Анна Михайловна участник Великой Отечественной войны. Она была снайпером и на её счету немало убитых вражеских солдат и офицеров, за что её неоднократно награждали. Поэтому, когда начался урок, мы в первую очередь поздравили с этим праздником её. Наши родители скинулись по этому случаю и купили ей огромный букет красных гвоздик и коробку шоколадных конфет. Вот это мы ей и вручили от всего нашего класса. Она так растрогалась, что даже прослезилась.
А потом девчонки читали нам стихи про солдат и войну, пели песни военных лет и даже станцевали пару раз. Хорошо подготовились, молодцы!
Перед самым звонком Анна Михайловна спохватилась.
- Скоро звонок, - объявила она, - так что, девочки, дарите нашим будущим защитникам отечества свои подарки.
Сразу все оживились, зашевелились. Девчонки захлопали крышками, доставая портфели, а пацаны заёрзали в нетерпении, ожидая подарки. Только двое из всего класса не принимали участия в этой суматохе. Это я и Светка. Мне, конечно, хотелось подарка. Ведь я тоже будущий солдат как-никак. Но Светка не шевелилась, и мне ничего не оставалось, как только ждать звонка, чтобы побыстрее убраться отсюда. Пусть мне по фигу, но всё равно же неудобно: всем дарят, а тебе нет.
Наконец, прозвенел звонок. Пацаны с подарками рванули к двери. Девчонки устремились за ними. Светка тоже встала, но сделав несколько шагов, остановилась.
- Ах, да, - спохватилась она и вернулась.
Она расстегнула портфель и вынула из него небольшую цветастую коробку, перевязанную красным бантом.
- Вот, - сказала она, не глядя на меня, и протянула эту коробку мне, – поздравляю.
В её голосе просквозило ехидство. Или, может, это мне показалось? В любом случае я не обратил на это внимания.
- Спасибо, - ответил я машинально и взял эту чёртову коробку. Если бы я знал, что в ней, сроду бы к ней не притронулся!
Светка тут же развернулась и ушла.
Я не стал открывать подарок, чтобы посмотреть, что там, хотя меня так и распирало от любопытства. Что же Светка такого могла мне подарить, обижаясь на меня? Конечно, я был заинтригован, но сдержался. Решил, что посмотрю его дома. Но и дома я ещё долго не решался развязать бантик и поднять крышку.
Светка всё-таки поздравила меня. Возможно, только ради приличия, потому что все дарят, и она, вроде как, должна. А вдруг она это сделала от души? Решила признать свою ошибку и таким образом всё исправить? Может, вместе с подарком она положила туда записку, которая всё объясняет?
Не знаю, сколько бы я ещё так терзался, если бы мать не объявила, что мне пора спать.
Танюха, сестрёнка, уже дрыхла без задних ног. Братела где-то ещё шлялся. Он был восьмиклассником, и ему разрешалось отсутствовать до одиннадцати часов. Так что мне никто не мешал вскрыть коробку. Я быстро сорвал бант, скинул крышку и…
Сначала я ничего не понял, а когда понял, то впал в ступор. В коробке лежал пупс. Голая пластмассовая кукла непонятного пола. Вот уродина, а! У пацанов подарки, так подарки. Вон Серёге Хохлину настольную игру «Хоккей» подарили. Другу моему, Косте, ружье, которое из пробки стреляет. Игорю Чернявскому, которого девчонки не очень-то жалуют, и то в подарок получил машину-самосвал. А мне куклу! Даже не солдата, а пупса драного! Что к чему? Зачем мне, мальчишке, кукла? Я долго недоумевал, а потом до меня дошло: это был не подарок, а просто напросто издевательство надо мной.
Кровь закипела во мне от негодования. Мало ей, что ли, моих слёз на Новый год? Ещё раз захотелось обидеть? Гадина такая! Я зашвырнул пупса в угол и завалился спать.
Но ещё долго не мог успокоиться, всё ворочался, вынашивая план мести. Уже Серёга домой пришёл и, наскоро перекусив, юркнул ко мне под одеяло. Мы с ним спали вместе на двуспальной кровати. Он лёг на бок, повернувшись ко мне спиной, и тут же уснул. Везёт же некоторым! А тут лежишь, места себе не находишь, стараешься придумать что-то такое в ответ Светке, чтобы она от собственной злости задохнулась. Планов было много и разных. От демонстративного презрения и пощечины до её убийства и самоубийства. А что? Написать записку, что до смерти меня довела Светка Казанцева, и повеситься. Пусть потом в неё до самой смерти пальцем тычат, мол, довела парня до самоубийства. Это ей будет кара на всю жизнь.
Этот вариант мне больше всего понравился. Но тут я вспомнил о родителях. Это очень плохо, когда родители хоронят своих детей. Они так расстраиваются, что стареют раньше времени и потом умирают от переживаний. Мне стало жалко своих родителей, а потом и себя. Ведь я ещё мальчик, и у меня всё впереди. А вдруг в будущем я совершу подвиг и стану героем? А может, просто сделаю много полезных и добрых дел, за что люди от души скажут мне: «Большое спасибо»? Так почему они, то есть люди, должны потерять всё это из-за какой-то вздорной девчонки?
Не помню, как заснул и к какому результату пришёл перед этим, помню только, что когда мать подняла нас с Серёгой в школу, я уже точно знал, как отомщу Светке. Я подарю ей её же пупса! Пусть подавится! А когда отплюётся от злости, может, одумается и станет добрее. А сейчас я просто сделаю вид, что вчера ничего не было: ни классного часа, ни подарков, ни пупса.
Когда Светка вошла в класс, я по обыкновению уже сидел за партой и вытаскивал из ранца тетради и учебник. Она поздоровалась, причём, громче обычного, наверное, хотела привлечь моё внимание. Но я даже ухом не повёл. Я не смотрел на неё, но боковым зрением видел, как она внимательно наблюдает за мной. «Зря стараешься, пупсик, - подумал я про себя, - ничего ты от меня не дождёшься. Ведь вчера ничего не было. Но знай, месть моя будет жестокой».
Прозвенел звонок, и Светка поспешила занять своё место. В класс вошла «русачка» Мария Анатольевна, начался урок «русского языка», и всё пошло в обычном русле.
Две недели пролетели быстро. Как-то мать полюбопытствовала, что мне подарили на 23 февраля.
- Ничего, - буркнул я.
- То есть как ничего? – удивилась она. – Света тебе ничего не подарила?
- Подарила. Машинку, - спохватившись, соврал я; не говорить же ей о пупсе, который я спрятал в самое своё потаённое место – в подпол. – Но я её до дома не донёс. Мы её с пацанами по дороге разломали.
- Ну и нетулика же ты у меня, сынок, - вздохнула мать. – Вещи нужно беречь, а подарки – тем более.
- Мы же не нарочно.
- А какая разница?
А когда до праздника осталось меньше недели мать начала допытываться, что я собираюсь подарить Светке и когда мы пойдём в магазин. На что я всегда отмахивался и говорил: «Потом». А за два дня до Восьмого марта на её вопрос: «Так ты надумал что или нет?», я снова соврал, сказал, что сделал ей подарок своими руками.
Я ведь хорошо рисовал. И рисовать я начал с тех пор, как научился правильно держать в руке карандаш. Когда мать бралась за изготовление аппликаций к своим урокам, я присаживался рядом, брал листок бумаги, карандаш и старательно пытался нарисовать то, что рисовала она. Сначала, разумеется, получалось что попало, но со временем у меня стали выходить вполне осмысленные рисунки. Помню, я ходил уже в старшую группу. В тот день детский сад по каким-то причинам был закрыт, наверное, на карантин, отцу с утра надо было на работу, и матери ничего не оставалось, как взять меня с собой. Но у неё был открытый урок, на котором должны были присутствовать учителя с других школ, и она сплавила меня своей подружке Тамаре Константиновне, которая учила моего брата. Так я попал на урок рисования в третьем классе. Мать знала, как заставить меня сидеть на уроке тихо и никому не мешать.
Тамара Константиновна выставила на постамент обыкновенный эмалированный ковшик и дала задание классу его нарисовать. Чтобы я никого не отвлекал, она дала мне альбомный листок, цветные карандаши и предложила попытаться нарисовать этот ковшик. Каково же было её удивление, когда, собрав в конце урока рисунки, она обнаружила, что лучше всех изобразили ковшик мой брат и я.
Ну, а к двенадцати годам я мог перерисовать практически любую картинку, будь то всадник, животное какое там, танк, самолёт или ещё что. Следуя по стопам брателы, я научился выпиливать лобзиком, работать с выжигателем, резьбе по дереву и выдавливать картинки на фольге, взятой от тюбиков из-под зубной пасты.
Так что я мог сотворить поделку, и мать мне поверила и, сказав, что я молодец, потому что подарок, сделанный своими руками, дороже, чем купленный, ибо сделан от души, отстала от меня.
А я стал ждать дня своего возмездия, и не сомневался, что , не колеблясь, выполню задуманное.
Есть у меня такая черта. Не знаю, откуда она взялась и когда успела сформироваться, хорошая она или плохая, но она осталась у меня до сих пор. Я долго принимаю решение, мучаюсь, терзаюсь, стараясь взвесить все «за» и «против». Но если я что-то, в конце концов, решил, значит, так тому и быть. Сказал себе не думать о ком-то, всё, я о нём не думаю. Причём, без всякого напряга. Просто не думаю и всё. Самовнушение, что ли? Решил, например, не якшаться с Гришкой Казаковым за то, что он возвёл на меня напраслину, сказав Анне Михайловне, якобы это я сломал её указку, за что меня наказали, заставив моих родителей изготовить новую указку, и я не здоровался и не разговаривал с ним до тех пор, пока случайно не выяснилось, что эту чёртову указку сломал Санька Мурашов. Тогда на классном часе Анна Михайловна заставила Гришку при всем классе просить у меня прощения. Я едва не расплакался от радости - как же, оказывается, есть всё-таки справедливость на свете! – и простил Гришку и стал здороваться с ним.
Пожалуй, это был единственный случай в моей жизни, когда справедливость восторжествовала…
И вот наступил долгожданный праздник. Девчонки в белых бантах, фартуках и колготках выглядели такими красивыми, что глаз было не отвести от них. Даже те из них, которых симпатичными было трудно назвать, преобразились, превратившись из гадких утят в прекрасных лебёдушек.
Мальчишки смотрели на них влюблёнными глазами и, чтобы привлечь к себе внимание, дёргали их за косички, всячески дразнили и толкали их вроде бы как случайно.
А девчонки смотрели на нас высокомерно, как королевы, и не скрывали радости от такого внимания со стороны противоположного пола. Даже на дёрганье косичек и толчки они реагировали совсем по-другому. Ещё вчера за такую дерзость вместе с криком: «Вот тебе, дурак!» ты мог получить тумак по спине или хлёсткую затрещину. А сейчас они только небрежно отмахивались, как великосветские дамы, и спрашивали: «Ну, чего пристал, Иванков?» или «Что, тебе больше делать нечего, что ли?».
Светка была вообще бесподобна. Тётя Аня, наверное, на ночь закрутила ей на чёлку бигуди, и теперь с этой кудрявой чёлкой она выглядела просто потрясающе. Как я себя не сдерживал, но мои глаза то и дело сами по себе поворачивались в её сторону. Естественно, Светка это замечала, но делала вид, что ей всё по барабану. Меня это немного царапало, но я успокаивал себя тем, что скоро я ей отомщу. За всё отомщу! И за мои слёзы, и за пупса, и за это безразличие. Она у меня ещё попляшет! Не раз пожалеет, что сделала мне больно.
Так я продержался два урока. На третьем, слушая рассказ о древнем Риме, я случайно боковым зрением поймал на себе её мимолётный взгляд. Он был полон грусти и чем-то ещё, мне не понятным, но разбередившим мне душу на столько, что чёрная-пречёрная пустота в моём сердце стала вдруг заполняться светом и теплотой. Мне уже расхотелось ей мстить. И если бы в эту минуту Светка что-нибудь сказала мне, хорошее, разумеется, я бы, не раздумывая, простил её. Но она не могла этого сделать, потому что шёл урок, а на уроках разговаривать нельзя. А так у меня было время всё обдумать и взвесить.
Я понял, что Светка тоже страдала от нашей размолвки. И мне стало её жалко. Я пожалел о том, что в тот день прошёл мимо, когда она ждала меня после уроков на нашем заветном месте. Если бы я тогда перешагнул через свою гордость и подошёл к ней, то не было бы этих терзаний, страданий, не было бы этого пупса…
При воспоминании о пупсе я вздрогнул, словно мне влепили пощёчину. «Стоять!» - приказал я сам себе, выходя из полудрёмного состояния, в которое меня поверг Светкин взгляд. – «Если случай на новогоднем празднике можно как-то объяснить случайностью или недоразумением, то появление пупса – это целенаправленное желание меня обидеть. И этого простить нельзя! Иначе, какой я мужик, если мне будут плевать в лицо, а я только утираться и молча сносить это?» Свет и теплота мгновенно исчезли из моего сердца, оставив в нём холод и пустоту. Вот так. Я облегченно вздохнул, ощутив себя прежним. Только месть! Никакой пощады! И пусть этот чёртов пупс станет моим возмездием!
Приняв решение, я перестал размышлять и весь обратился в слух, собираясь послушать историчку. Но тут раздался звонок: перемена. А там классный час. Ну вот, и приблизилось время расплаты!
На классном часе мы, конечно же, в первую очередь поздравили нашу классную, вручив ей опять большущий букет цветов и коробку конфет. Затем уже мы, пацаны, читали стихи, пели песни и играли сценки, а девчонки слушали, смеялись и аплодировали. Лично я прочитал какое-то длинное стихотворение, посвященное женщинам. Прочитал с чувством, с толком и с расстановкой, как советовал мой тёзка Грибоедов. А потом мы с Борькой Вальчек, который по росту был вторым после Локти, разыграли сценку из репертуара Тарапуньки и Штепселя. При этом я так кривлялся и строил рожицы, что девчонки смеялись, даже не слушая, что я говорил. Глядя на нас, и Анна Михайловна прослезилась от смеха.
В общем, концерт наш прошёл удачно: девчонки остались довольны. Программа у нас оказалась настолько большой, что мы едва уложились в урок. А когда прозвенел звонок, Анна Михайловна спохватилась.
- Девочки, не торопитесь, - обратилась она к классу, - наши мальчики приготовили вам подарки. Мальчики, давайте быстренько.
И опять захлопали крышки парт, защелкали замки ранцев.
Я не шевелился, ожидая, когда все разбегутся. Светка тоже. Уставившись в угол, она сидела, не двигаясь, и ждала. Как я когда-то на 23 февраля. «Сейчас дождёшься!» - думал я, краем глаза оценивая обстановку – пора или нет? Но Светке, наверное, надоело ждать. Она вдруг встала и пошла к выходу.
- Ах, да! – сказал я тогда громко ей в спину.
Она остановилась и посмотрела на меня. Глаза злые, но выражение, как всегда безразличное. Видно, держится из последних сил.
«Ага, заело!» - обрадовался я. – «Сейчас я ещё добавлю!» Я вышел из-за парты, обогнул стол и, вытаскивая на ходу подарок, подошёл к ней.
- Вот, - сказал я, вручая ей подарок, - поздравляю!
Я специально сказал ей то же самое, что говорила мне она, вручая пупса, чтобы поняла, почему я так поступаю.
Узнала она свою коробку или нет, я так и не понял. Если и узнала, то ничем себя не выдала.
- Спасибо, - сухо и, скорее всего, машинально – ведь она была воспитанной девочкой, - ответила она и, забрав подарок, поспешила выйти.
Я выждал время, чтобы она подальше отошла от кабинета и не услышала меня, а потом, вскинув руку победоносно вверх, радостно воскликнул:
- Ха, держи, фашист, гранату!
На этом моё злорадство кончилось. Я исполнил свой план мести. Теперь можно спокойно жить дальше. Без Светки. Как жил без неё до первого класса. Играть с пацанами в хоккей, в рыцарей или в индейцев. Ведь жизнь на Светке не заканчивается. Тем более в двенадцать лет. Я уже прожил без неё два месяца, и буду продолжать жить дальше, как жил когда-то до встречи с ней. Так я думал, покидая школу, но, увы, на этом мои злоключения не закончились.
Ответ Светки на мою месть был для меня полной неожиданностью. Ни до, ни после отмщения я не задумывался над тем, как она на это среагирует. Я просто убедил себя, что мне на это наплевать. Но когда она, войдя в класс, после того, как поздоровалась, села не рядом со мной, а за пятую парту в первом ряду к Андрюхе Иванкову на место своей подружки Ольги Балякаевой, меня это задело.
Как только я услышал Светкино: «Здрастье!», то по обыкновению сделал вид, что не услышал её. Но когда она прошла мимо, этот вид у меня быстро улетучился. Я обернулся и с удивлением увидел, куда она села. Вот тогда-то мою душу и царапнул какой-то предмет, похожий на Светкин ноготь. Причём больно царапнул, до крови. В голове сразу же зароились планы для новой мести, но тут я вспомнил, что мне давным-давно всё по фигу, и успел отвернуться раньше, чем Светка заметила мою реакцию.
Когда звонок известил о начале урока, я вдруг вспомнил об Ольге Бакаляевой. А она тогда куда сядет? Со мной, что ли? Но Ольга не пришла. Оказалось, что она на радостях простудилась и слегла с высокой температурой. Но мои измышления оказались верны. Когда через неделю Ольга вернулась в класс, она села рядом со мной. Назло Светке я не стал возражать. Ведь вдвоём веселее, чем одному.
Так я сменил себе соседку и проучился с нею до окончания учебного года.
6
А потом начались летние каникулы. Часов в восемь-девять утра подъём, наспех завтрак и бегом на улицу, где уже ждали друзья-приятели, и игры, игры, игры до бесконечности. Вернее до двадцати двух ноль-ноль. Если прийти позже, можно схлопотать ремня. Отец у меня всегда делал то, что обещал. А он обещал мне всыпать, если заявлюсь после десяти: мне ведь не пятнадцать лет, как брателе. И вот так каждый день.
Видно, моим родителям это надоело, и они взяли мне путёвку в пионерский лагерь «Орлёнок» на второй сезон.
- Может, хоть там тебя откормят, - говорила мать, собирая меня в лагерь, - а то отощал уже совсем. Где же ты вырастишь, если не ешь совсем?
- Правильно, - поддержал её отец, - там режим. Глядишь, и к дисциплине приучат.
Я молчал, зная, что моё мнение по этому поводу никого не интересует. Но, как говорится, что не делается, то делается к лучшему. Это событие сыграло важную роль в моей жизни. Жаль только, что это лучшее делается через боль.
В общем, что бы я ни думал о происках родителей, решивших на месяц лишить меня привычной жизни, в следующую ночь я спал уже в третьем корпусе, где разместился третий отряд. Опять магические тройки. В первый раз они способствовали знакомству со Светкой. Что на этот раз они мне уготовили?
В лагере мне понравилось. Кормили там досыта, походы в тайгу, игры, конкурсы всевозможные, вечерние посиделки у костра – всё было весело и интересно. Но больше всего мне нравилось, когда нас водили на речку купаться.
Плавать я тоже научился рано. Первый раз я поплыл, наверное, лет в пять. У автобазы, возле которой расположился наш посёлок, не было мойки автомобилей. Поэтому неподалёку от неё была отсыпана площадка, установлен насос и подведены электричество и вода. На этой площадке и мыли грязные самосвалы, вернувшиеся в гараж на ремонт. Вода эта стекала в ложбину и скапливалась в ней. Вот так рядом с нашим посёлком образовалось искусственное озеро. Но в нём никто не купался, потому что вместе с грязью с машин смывалось масло, солярка, бензин, отчего озеро на солнце переливалось местами всеми цветами радуги. Зато весной, когда от таяния снега это озеро разливалось, оно было излюбленным местом смельчаков для катания на плотах.
Это произошло в конце апреля, в самый разгар сезона. В это время все маломальские лужи были забиты плотами, которыми управляли отчаянные хлопцы, рисковавшие из-за одного неверного движения оказаться в воде, а то и утонуть. К сожалению, бывали и такие случаи.
Вот однажды и мы, малышня, наигравшись в войну, решили сходить покататься на плотах. Дело было ближе к вечеру, стало прохладнее, и мы развели костёр, чтобы греться. А потом я, наверное, как самый отчаянный, пошёл кататься. Плотов было несколько, но мы всей гурьбой смогли столкнуть в воду только самый маленький плотик, сколоченный скобами из двух брёвен. Затем я взял длинный шест и оттолкнулся им от берега.
Я не раз наблюдал, как пацаны постарше нас запросто рассекали на этом плоту по озеру. Со стороны это смотрелось легко, но на самом деле оказалось не так. Чтобы придать плоту движение, нужно было упереться шестом в дно и силой оттолкнуться от него и при этом ещё удержать равновесие.
Но я был шустрым парнишкой и быстро приловчился. Сначала я осторожно проплыл вдоль берега туда-сюда, а потом, осмелел и направил свой корабль на середину. При этом я представлял себя Синдбадом-мореходом, который после кораблекрушения на обломках корабля плыл по морским просторам. Пока я мечтал, плот остановился. Я машинально погрузил шест в воду, чтобы оттолкнуться и плыть дальше. Но шест вдруг полностью ушёл под воду, не достав дна. Меня угораздило заплыть на самую глубину.
Разумеется, неожиданно не найдя опоры, я потерял равновесие и, чтобы не упасть в воду, резко выпрямился. Но от такого движения мой плот перевернулся, и я с головой ушёл под воду. Вынырнув, я не растерялся и главное, за что я всегда себя хвалю, вспоминая этот случай, не запаниковал. Если бы запаниковал, то обязательно утонул бы. И тогда сейчас не сидел бы на скамейке и не посматривал бы изредка на Светку Казанцеву, сидящую напротив и читающую книгу. Или только делающую вид, что читает? Впрочем, мне всё равно уже.
Не помню, как я добрался до берега. Наверное, инстинкт самосохранения подсказал мне, как нужно правильно работать руками и ногами, чтобы доплыть до суши. А выбравшись из воды, сразу бросился к костру. Но тот не грел – был слишком маленьким для этого. Тогда, чтобы я не простудился и не заболел, Васёк Кутий предложил вернуться домой, и все сразу с ним согласились. Больше никто не возжелал прокатиться на плоту.
Во избежание родительского гнева за непослушание, а катание на плотах было категорически запрещено, я решил пойти на Пушкинскую улицу, где жили Володя с Люсей. Я много раз у них ночевал, и посчитал, что родители не будут против, если я переночую у них ещё раз. А Васька попросил, чтобы он сказал об этом моим родителям.
На следующий день Люся привела меня домой. Они долго о чём-то болтали, а потом она ушла, так и не сказав матери, что я пришёл вчера к ним весь мокрый и синий от холода, и что ей пришлось постирать мне одежду, чтобы избавить её от мазутных пятен и погреть мне ноги в горячей воде, чтобы я не заболел. Замечательная была у меня тётка!
Но, несмотря на то, что тогда я сумел преодолеть несколько десятков метров, я так и не научился плавать. Это случилось позже, когда мы купались в Камбале.
За нашим посёлком, по ту стороны горы, среди обвалов располагалось небольшое озеро почти круглой формы, всего метров двадцать в диаметре. У берега там было мелко, как раз для нас, малышни. Зато на середине было достаточно глубоко. Даже Лёвка Зуин, самый высокий из нас, чтобы достать дно, уходил под воду полностью. Мы плюхались на мелководье, пытались научиться плавать по-собачьи, отчаянно молотя по воде руками и ногами, и тем самым поднимали со дна глину и ил, а потом уставшие и посиневшие, в грязно-глинянных потёках на лице выходили на берег и усаживались греться около костра, который топили коровьими кизяками. Те, кто умел плавать, заплывали на середину. Там вода была значительно чище.
Однажды Лёвка Зуин предложил нам с Васьком покататься с ним на камере. Эту камеру он то ли стырил в автобазе, то ли выпросил у шоферов, а потом мы всей улицей по очереди качали её велосипедным насосом. Он частенько брал её с собой и катал нас на ней, когда мы его об этом просили. А тут он пригласил нас сам. Мы, разумеется, согласились и, не ожидая подвоха, залезли на камеру. А Лёвка вытолкал её на середину, а потом столкнул нас в воду.
- Не кипишитесь, - сказал он, отплывая с камерой подальше от нас, - а плывите к берегу.
И мы поплыли, выплёвывая, попадавшую в рот мутную воду. Задрав головы, как собаки, мы отчаянно гребли руками и лупили по воде ногами. И, как ни странно, добрались-таки до берега. Вот так мы с Васьком научились плавать по-собачьи.
А летом, после четвёртого класса, Лёвка как-то поехал с отцом на работу на разрез и увидел там озеро. На следующий день мы всей толпой поехали туда утром на дежурке. Озеро было недалеко от того места, где происходил пересменок рабочих, так что мы добирались до него не долго. Водоём по размерам намного превосходил нашу Камбалу, и вода в нём была чистой и лёгкой. Вот там я уже научился плавать по-настоящему. И в размашку и по-морскому. Там же я научился нырять и подолгу находиться под водой, стараясь проплыть как можно большее расстояние, подражая Оцеоле. Этот вождь семинолов, проплыл под водой половину реки, чтобы незаметно добраться до парохода бледнолицых. После этого фильма все пацаны словно чокнулись и старались переплюнуть друг друга, пытаясь проплыть под водой как можно дальше остальных. Естественно, что и я принимал в этом участие. А для того, чтобы подольше находится под водой, специально тренировал задержку дыхания.
Так что к тому времени, когда я попал в пионерлагерь, я чувствовал себя в воде, как рыба, и без всякого хвастовства демонстрировал это на купаниях. Так мы называли мероприятие, когда нас приводили к речке и разрешали купаться.
Но однажды во время купания я нанырялся до такой степени, что мой организм не выдержал и дал сбой. Когда в очередной раз с криком: «Я – Оцеола!» я погрузился в воду, намереваясь продержаться там дольше обычного, то вдруг почувствовал в ушах сильную резь. Потом там что-то лопнуло и в голове зашумело. Я испугался и поспешил всплыть: может, что изменится? Но уши по-прежнему болели, словно кто-то внутри резал барабанные перепонки на кусочки, а в голове стоял противный шум. По наитию я решил, что это от того, что в уши попала вода, и если её оттуда удалить, то всё нормализуется, и стал ковыряться в них пальцем. Почувствовав на пальцах влагу, обрадовался – получилось! – но, глянув на пальцы, увидел кровь и, перепугавшись, поспешил выбраться на берег.
Не знаю, почему я не сказал об этом воспитателю или нашему пионервожатому, благодаря которому у нас так часто были купания. Побоялся, что после этого нас перестанут водить купаться? Неужели я тогда думал, что уши немного поболят, а потом перестанут, и я снова смогу нырять? Не помню, чем я тогда руководствовался, умолчав о боли в ушах, но теперь-то я знаю точно: если бы мне сразу оказали помощь, то этот случай прошёл бы для меня менее болезненно и быстро. Но тогда, пожалуй, не случилось бы того, что случилось позже.
Я промучился целых три ночи, ворочаясь и терпя адскую боль, пока не приехали родители. Днём-то, бегая и играя, я отвлекался и забывал о ней, но ночью боль с новой силой набрасывалась на меня и не давала покоя.
Родители приехали в субботу. У них совпал выходной, и они решили навести меня вместе и ещё прихватили с собой Танюху. Услышав про мою беду, отец сразу же повёл меня в лагерный медпункт к врачу. Но врач этот оказался не то фельдшером, не то дантистом, то ли ещё кем-то, но только не врачом-ухогорлоносом – это точно. Замазать зелёнкой ссадины и царапины – это одно, другое дело – поставить правильный диагноз ушному заболеванию и, главное, назначить правильное лечение. Это я понял сразу, когда этот врач, наскоро почистив мои уши ватой, закапал в них борную кислоту. Боль была нестерпимой, и я, от природы терпеливый, не выдержал и заплакал.
- Ничего, это скоро пройдёт, - успокоила врач заволновавшегося отца. – Вечером я ему ещё раз закапаю, и ему станет легче. Но всё же было бы лучше, если бы вы показали его отоларингологу.
Позже мне действительно стало чуточку легче. Видно, воздействие борной кислоты на раны прошла, и мой организм успокоился. Я перестал плакать и кривиться от боли. Родители мои облегчённо вздохнули и отправились домой. Вечером после ужина к нам в корпус заглянул доктор и закапал мне в уши лекарство. Всю ночь я промучился от нестерпимой боли, терзавшей мои уши, надеясь, что днём я отвлекусь и забуду об этом.
Но на следующее утро вернулся отец, словно чувствовал, что с этого врача толка не будет, и, забрав меня из лагеря, увёз в больницу.
Оказалось, у меня лопнули обе барабанные перепонки. А в этом случае борная кислота противопоказана. Из-за несвоевременного начатого лечения и неправильно оказанной помощи лечение моё получилось затяжным и очень болезненным. Одни уколы чего стоили! Мне шесть раз в сутки ставили пенициллин, причём, калиевый. А он был такой болючий, зараза! Правда, потом Люся – она ведь всё-таки была медиком, работала в шахтовом здравпункте зубным врачом, - достала кальцевый пенициллин, и мне, хотя бы в этом плане стало полегче.
А Вера Яковлевна, мой лечащий врач, пожилая, суровая тётка, проработавшая всю войну в походных лазаретах, когда, ковыряясь в моих ушах, замечала, как я корчусь от боли, всегда говорила мне: «Терпи, парень. Если я сейчас тебя не вылечу, в армию тебя не возьмут». И я терпел, потому что хотел служить.
Как-то в классе во втором, играя на улице, я, убегая от кого-то, а, может, наоборот, догоняя, запнулся и сходу приземлился на четвереньки, при этом до крови разодрав себе коленки и ладошки. Боль была такой, что я завопил во всё горло. Это случилось у нашего барака. Мать выскочила, заохала, закудкудахтала надо мной, как квочка над цыплёнком, а Люся, её сестра, подскочила ко мне, подняла на ноги и строго так сказала:
- Что же ты, Санька, ревёшь как девчонка? Ты же мужчина, будущий солдат. А солдаты не плачут.
И я перестал реветь, хотя боль от этого совсем не уменьшилась. Потому что знал, что когда вырасту, пойду служить в армию и стану солдатом. А раз солдаты не плачут, значит, и я не должен.
Это сейчас нынешней молодёжи, выросшей в ельцинском хаосе и бандитском беспределе, погрязшей в пьянстве, наркомании, разврате и криминале, пойти служить в армию считается западло. А в те времена нам с детства воспитывали дух патриотизма, говорили, что Родину надо любить и защищать. Фильмы и книги о войне, о подвигах простых солдат и матросов, которые не щадя своих жизней, дрались с ненавистными фашистами, поднимали в нас боевой дух и становились примерами для подражания. И если кто-то по каким-то причинам не смог служить в армии, то девчонки смотрели на него, как на ущербного, неполноценного и спросом у них пользовался не большим. Зато с каким удовольствием они крутились вокруг солдата, пришедшего домой на побывку или насовсем, чтобы привлечь его внимание! И неважно было для них, имелись ли у него лычки на погонах или нет, и что блестело у него на груди - ордена и медали или только значки. Их сводила с ума военная форма и осознание того, что парень служил в армии. Два года, а то и три, он защищал их покой и сон, и за это они были благодарны и оказывали ему всяческое внимание.
Я пролежал в больнице почти месяц, и в перспективе ожидалось, по словам Веры Яковлевны, ещё неделя лечения, когда к нам в палату заглянула санитарка и сообщила, что ко мне пришли. «Кто бы это мог быть?» - думал я, откладывая в сторону чтение и обувая тапочки. Володя с Люсей были ещё до обеда. Родители только что ушли. А, может, что забыли? Вряд ли. Скорее всего, опять пацаны прибежали на минутку проведать. Лето-то кончалось, впереди маячила учёба, хотелось ещё поиграть, и поэтому им некогда было шляться по больницам. Они изредка делали ко мне набеги, как печенеги на древнюю Русь, минут десять со мной болтали, а потом убегали играть. Я их понимал и никогда не обижался на них за это.
Спустившись вниз, а Лор-отделение находилось на втором этаже, я выскочил в фойе, где обычно больных ожидали посетители. Там я увидел всего три парочки, сидевших на лавках, и никого из знакомых. Тогда я решил, что санитарка, молодая девчонка, разыграла меня. Повернулся, чтобы уйти, и тут увидел Светку и обмер. Сходу залетев в фойе, я проскочил мимо неё и потому не заметил. Она стояла справа за дверью и, сложив руки за спину, ждала, когда я её обнаружу.
В глаза сразу бросилось, что она повзрослела и похорошела, став ещё красивее. Под коротким цветастым сарафаном, одетым на стройное загорелое тело, отчётливо выделялась подростковая грудь. А стройные, обнажённые почти до середины бедра ноги невольно привлекли мой взгляд, и я с трудом его отвёл.
Честно сказать, я растерялся от такого нежданного сюрприза и не знал, как поступить в данной ситуации. Почему-то сразу промелькнуло в голове, что отсюда до Светкиного дома часа полтора ходьбы. Зная, как ходят у нас автобусы, можно было не сомневаться, что она проделала этот путь пешком. После стольких месяцев демонстративного незамечания перешагнуть через свою гордость и взять и прийти ко мне – это для неё был уже подвиг. А для меня… У меня комок застрял в горле, а на глаза навернулись предательские слёзы от захлестнувшего вдруг непонятного чувства. Выходит, я не полностью выкорчевал из себя своё отношение к Светке, и что-то сохранилось в глубине души и выжидало время, чтобы мигом расцвести и заполнить собою всего меня…
- Привет, - сказала Светка, так как молчание неприлично затянулось, и, смутившись, опустила глаза.
- Привет, - словно эхо ответил я осипшим от волнения голосом.
Я ещё не принял решение, как вести себя с ней, но душа моя уже ликовала: «Как хорошо, что ты пришла! Как хорошо, что ты пришла!» И тут, глядя на сконфуженную Светку, до меня вдруг дошло: «А как же она узнала, что я лежу в больнице?»
- Я сегодня в Шестом Нину Дмитриевну встретила, твою маму. Она там тебе гостинцы покупала, - словно услышав мой вопрос, сказала Светка. – Мы разговорились, и она мне рассказала, что у тебя болят уши, и ты лежишь здесь, в больнице.
Я молчал. Смотрел на неё, не отрываясь, и молчал, чем немало её смущал.
- Вот, - она сделала ко мне шаг и остановилась в нерешительности, а потом вытащила из-за спины книгу и протянула мне. - Твоя мама сказала, что ты давно просишь её найти книгу Майн Рида «Оцеола – вождь семинолов». Я пошла в библиотеку, и мне повезло. Эту книжку только что сдали передо мной и… вот, я принесла её тебе…
- Спасибо.
Я тоже шагнул к ней и, протянув руки, взял книгу. При этом я не сводил глаз с её лица, и потому получилось так, что вместе с книгой я сжал и её пальцы. Светка попыталась высвободиться, но я почему-то сжал их сильнее, и у неё ничего не получилось. Она смутилась и улыбнулась и больше не делала попыток вырваться.
Несмотря на то, что в эту минуту я был на седьмом небе от счастья, я всё же обратил внимание на то, что стал выше Светки. Ещё на новогоднем празднике у Марины мы были с ней наравне, а теперь я был выше её на несколько сантиметров. И я невольно вспомнил сетование матери, что я ничего не ем и потому не росту. Ан нет, маманя, росту всё-таки!
Это открытие ещё больше подняло мне настроение. Но тут, наверное, включилось моё подсознание, и я вдруг вспомнил, что мы со Светкой в фойе не одни. От этой мысли я невольно ослабил хватку, и Светка, наконец-то, смогла убрать руки. А затем прислушался и, не услышав гомона, который обычно случается, когда говорят сразу несколько человек одновременно, обернулся. Все до единого присутствующие с нескрываемым интересом пялились на нас. Среди них была молодая парочка, возможно, женатая. Судя по больничному халату, болела она, а парень пришёл её навестить. Так он с такой неприкрытой завистью смотрел на меня, что мне стало неловко. Но только я, было, собрался предложить Светке выйти на улицу, как вдруг услышал тихое: «Прости меня». Я с удивлением посмотрел на неё: может, мне это показалось? Ведь уши-то у меня ещё не зажили.
Светка виновато опустила глаза, но после тут же решительно вскинула их, вперив в меня два своих изумруда, и твёрдо повторила:
- Прости меня!
Будь мы одни, я бы, наверное, не сдержался и под воздействием нахлынувшего на меня счастья, задушил бы её в объятьях. А, может, даже и поцеловал бы. Но при посторонних, которые, забыв, о чём они только что болтали, откровенно подслушивали нас, я постеснялся.
- Пойдем на улицу, - предложил я, пытаясь справиться с бушевавшими во мне страстями, и, не дожидаясь ответа, пошёл к выходу.
Больница, в которой я лежал, состояла из комплекса зданий и размещалась на большой территории, огороженной от мира здоровых людей высокой кованой оградой. Посредине этой территории был разбит сквер или что-то наподобие. Там были асфальтовые дорожки, вдоль которых стояли скамейки, и всё это утопало в тени берез, акаций и кустарников с волчьей ягодой. Там всегда было полно народу, особенно, к вечеру, когда наплыв посетителей увеличивался. За то время, что я здесь находился, я излазил этот сквер вдоль и поперёк и потому знал, где мы со Светкой сможем побыть наедине. Было там одно место.
В этом месте кусты волчьей ягоды так разрослись, что из-за них даже взрослых-то трудно было заметить. В кругу них росли несколько берёзок. Кто-то между двумя берёзами примастырил доску, смастерив, таким образом, лавочку. Идеальное уединённое местечко для влюблённых. Я приходил сюда, чтобы посидеть в одиночестве, помечтать о чём-нибудь или просто почитать, устав от палаты и больничного шума.
- Так ты меня простил? – спросила меня Светка, когда я привёл её на это место.
- Лучше скажи, зачем ты это сделала? – вопросом на вопрос ответил я и при этом мой голос предательски дрогнул: эта тема для меня была всё ещё больной. – Я имею в виду праздник у Марины.
- Ты перемигивался с Ольгой Бакаляевой, - тихо ответила она, не поднимая глаз.
- Так вот в чём дело-то! – я едва не задохнулся от досады: из-за такой глупости так со мной поступить! – Так мне теперь что, вообще нельзя на других девчонок смотреть, да? И разговаривать тоже, да?
Светка молчала, а я заводился всё больше.
- Нашла до чего доколупаться!
- Я подумала, что ты с ней заигрываешь… - попыталась она объясниться, но я её перебил.
- Она подумала! Ну, надо же, а? – распалялся я. – Ты что, совсем дура, что ли? Ты что, до сих пор не поняла, что мне кроме тебя никого больше не надо? Да ты…
Тут я прикусил язык, поняв, что сболтнул лишнее. Сказал ей самое своё сокровенное, что старательно скрывал даже от самого себя. Глаза у Светки радостно вспыхнули, но тут же потухли.
- Тогда ты сделал мне больно,- тихо сказала она, потупив взгляд.
- Извини, я не знал, что ты это так воспримешь, - теперь наступила моя очередь извиняться. – Это была просто игра. По крайней мере, я так это понял. Я моргал, и Ольга начинала крутиться, как волчок. Это была игра, и ничего более. Если этим я тебя обидел, то совсем не хотел этого.
- Мне тогда было очень больно, - повторила Светка, - и я решила тоже сделать тебе больно.
- У тебя получилось, - я тяжело вздохнул, вспомнив тот день, и вдруг признался. – Я плакал от обиды…
- Прости, Саш, - Светка робко коснулась моей руки.
Я посмотрел на неё и увидел в её глазах слёзы.
- Прощаю, - ответил я. – Только больше так не делай. Никогда. Если ты ещё раз меня обидишь, я тебя забуду,- немного подумав, я с решительностью добавил. – Навсегда!
- Обещаю! – сказала Светка, глядя прямо мне в глаза. – Я никогда не обижу тебя. Слышишь? – и повторила с горячностью. – Никогда, никогда!
- И я тебе обещаю, что не дам тебе больше повода обижаться на меня!
Светка прямо на глазах расцвела от счастья. С каким бы удовольствием я бы расцеловал сейчас это милое лицо! Но до этого наши отношения ещё не дошли, и я, конечно же, воздержался от такого выказывания чувств. Вместо этого взял её за руку и повёл гулять по скверику. Пусть все смотрят и завидуют нам!
- Свет, а зачем вся эта история с пупсом? – вспомнил я вдруг о странном подарке на 23 февраля.
- Может, не будем об этом, Саш? – она умоляюще посмотрела на меня. – Просто давай забудем всё, что было до этого дня, как кошмарный сон.
- Давай, - охотно согласился я.
К чему ворошить то, что уже прошло, пережито и быльём поросло, когда у нас начался новый виток отношений?
Начало понемногу темнеть. Народ стал рассасываться, и скоро мы со Светкой остались одни. Я с сожалением подумал, что и ей уже пора уходить. До дому ей далеко, добираться долго. А надо чтобы она успела дойти засветло. И я, ни слова не говоря, повёл её к воротам.
- Ты это чего? - не поняла она, увидев, куда мы пришли.
- Как мне не жаль, – вздохнул я грустно, - но тебе пора домой.
- Ты меня выпроваживаешь? – Светка своим ушам не верила. Ведь всё было так здорово, и тут – на тебе: «Пора домой».
- Нет, - ответил я, беря её за вторую руку. – Но ведь скоро стемнеет, а тебе ещё тащиться в такую даль.
- Ну, и что?
- Дело в том, что я не смогу проводить тебя, ты же понимаешь, - объяснил я, - и тебе придётся идти одной. А я хочу, чтобы ты добралась до дому целой и невредимой, чтобы потом тебя снова увидеть. Ясно? А, чтобы моё сердце не терзалось угрызениями совести, что я отпустил тебя одну, я бы хотел, чтобы ты пошла домой прямо сейчас, пока светло. Так мне будет спокойнее. И потом, мы же с тобой не в последний раз встречаемся. Правда, же?
- Конечно! – выпалила Светка и, подумав немного, сказала. - Хорошо, я пойду. Ты прав, поздно уже. Но я приду сюда завтра.
Она посмотрела на меня, ожидая моей реакции, и реакция моя её обрадовала.
- Буду ждать с нетерпением! – заверил я её.
- Очень, очень?
- Ты даже представить себе не сможешь, как очень, - признался я.
- Тогда жди, - улыбнулась она и посмотрела на меня так хитро, как человек, который что-то задумал.
Не успел я подумать, что именно, как она подалась вперёд и чмокнула меня в щёку. Затем вырвалась из моих рук и, крикнув: «Пока!», выбежала за ворота.
Своё «Пока!» я крикнул ей уже вслед. Когда она исчезла из виду, я развернулся и направился в свою палату, ставшую за это время уже родной. По дороге вдруг вспомнился пионерский лагерь, третий отряд, расположившийся в третьем корпусе. Магические тройки… Вот что они мне уготовили! Подружили со Светкой. Спасибо вам! Выходит, правильно говорят люди: «Всё, что ни делается – делается к лучшему». Тут я вспомнил адскую боль, которую терпел в лагере последние три ночи, калиевые уколы, от которых ноги порой отказывались слушаться, и с сожалением произнёс:
- Жаль только, что через такую боль…