38
Заманжол слушал младенческий лепет Алтынай, а мысли его, пробив толщу времени и пространства, вернулись туда, в точку, в которой была Земля со всеми своими обитателями пятнадцать лет назад. Упрямая сила памяти, вопреки законам мироздания, возвращает нас в невозвратимое, раскручивая обратно витки, намотанные планетой на свою орбиту.
Заманжол вспоминал Алтынай из пионерлагеря и сравнивал с ней нынешней. Она сумела проскочить какой-то короткой дорогой мимо тех витков, в то время как он сам тратил эти годы так бездарно. Но, удивительно, - сейчас их груз перестал давить на душу, и он чувствовал юношескую упругость и легкость в мышцах, и смотрел в будущее, словно только начал жить, словно он – студент-практикант, только что прибывший в тот пионерлагерь.
Темные тучи сгущались над ним в школе и дома, а он не хотел ничего замечать. У него появилось солнце, осветившее и обогревшее его пасмурную жизнь. Он стал молодым, он только начал жить, и все было впереди.
Глядясь в зеркало, он замечал, что морщины на лице разглаживаются; начавшие редеть волосы вновь загустели и завились, проблески седины растворились в залоснившейся смоли. К нему заново возвращалась молодость. Балжан заметила эти перемены и еще пуще занервничала.
- Все молодишься? – неприязненно бросала она, видя, как Заманжол с удовольствием растирает полотенцем мокрый после душа торс, - Все для своей молодушки стараешься?
- Балжан, перестань! - отвечал, улыбаясь Заманжол, - Ты ухаживаешь за своим телом – почему мне нельзя?
- Я женщина! – возражала Балжан, - Но и я не стараюсь особо; по крайней мере, не стремлюсь выглядеть моложе своих лет. Мне это ни к чему. А ты…
Она не могла выносить его жизнерадостности, ее буквально корежили его бодрые взгляды и улыбки про себя. Она знала, по ком эти улыбки, и в припадке ревности думала, что болезнь Алтынай – ловкий трюк, придуманный, чтобы внедриться в их семью. Балжан твердила, что Алтынай поселится у них только «через ее труп».
Но Заманжол не раздражался ее упрямством. Он спокойно повторял, что Алтынай – не его пассия, и что он хочет взять ее под свою опеку только из милосердия. Балжан твердо стояла на своем, но чувствовала – Заманжол поступит по-своему. Она видела, как он уверен в себе; в нем не было ни капли сомнений. Сомнения поселились в ней самой.
Иногда, в минуты просветления, Балжан думала, что, наверное, Заманжол и не лжет, что может быть, и нужно помочь несчастной девушке. И она готова была поставить свою подпись под заявлением, о чем ее постоянно просил Заманжол. Балжан чувствовала, что потеряет, наверняка потеряет его, если не согласится с ним. Она чувствовала, что эта Алтынай все больше заслоняет ее в глазах Заманжола, и воспитание невменяемой девушки может стать единственным делом его жизни.
Но потом в ее воображении возникали картины одна ужаснее другой. В них Заманжол предавался любви с Алтынай прямо под ее носом, в их постели, и эти видения сметали слабые ростки человечности в ее душе. Балжан страдала. Она вся издергалась; срывала зло на всех, кто попадался под руку - на муже, на дочери, на учениках, на соседях, с которыми прожила мирно столько лет, на случайных попутчиках в автобусе или в маршрутном такси. Она злилась на них, словно по их вине Заманжол потерял машину. Она видела, глядясь в зеркало, как подурнела в последнее время, и злилась, ощущая возрастающий контраст между собой и Заманжолом. Ей казалось, что она безнадежно стареет на фоне молодеющего мужа.
- Ну что ты все время злишься! – пытался образумить ее Заманжол, - Успокойся и перестань подозревать меня. Я по-прежнему люблю тебя и никогда не изменю тебе. У нас счастливая семья. Нас было трое – станет четверо. Появится интересная научная работа; можно будет защитить диссертацию на ее основе. Разве тебе не хочется стать кандидатом наук? Может быть, у нас появится возможность перейти к преподаванию в вузе.
Заманжол рисовал заманчивые перспективы перед практичной женой и замечал, как у нее загорались глаза, но, как только дело доходило до подписи в заявлении, сомнения ее возвращались с новой силой. В конце концов, она согласилась, но поставила условие - пусть Заманжол вернет машину.
- В том, что мы потеряли машину, нет вины Алтынай, - возразил Заманжол.
- Да, но нам понадобятся деньги на ее содержание, - стояла Балжан на своем, - Нужно будет нанять санитарку, ведь эта Алтынай лежачая.
- Нет-нет, никаких санитарок! Обойдемся своими силами. Алтынай скоро сможет ходить. Она уже может сидеть. Будем больше заниматься с ней, и сдвиги станут еще ощутимее. Может быть, тебе придется взять академический…
- Еще чего! – вскричала Балжан, - И не думай! Я работу не брошу, нянчись с ней, как хочешь. И вообще, я тебе ясно сказала: верни машину, - тогда и поговорим. А пока нечего разговорами пустыми заниматься.
Заманжол звонил в полицию, в таможню, но пока не получил внятного ответа. Звонил он и Алии Бектемировой, справляясь, как продвигаются дела с опекой над Алтынай. Та отвечала, что все уперлось в отсутствие у Алтынай документов. Запросы ничего не дали. Данных о ней нигде нет. Теперь суд будет устанавливать ее личность, и только после этого станет возможным оформление личных документов. Отъезд Алтынай в интернат был задержан, и Заманжол надеялся, что ее туда не отправят.
В школе установилось временное затишье. Дарья Тиранова вроде бы оставила Заманжола в покое, перестала донимать его придирками и упреками, чему он был очень рад. Он не знал, что послабление с ее стороны вызвано тем, что она ждала действия механизма дискредитации, запущенного ею во всех уровнях системы образования. На тех уровнях завертелись и начали набирать обороты маховики и шестеренки, способные размолоть и раздробить любого, кто проявит неосторожность и попадет в их безжалостный захват. Дарья Захаровна твердо знала – это обязательно произойдет, ведь Заманжол Енсеев не первый, с кем она расправилась подобным образом.
Заманжол Ахметович спокойно работал, вливая в души и умы своих питомцев живительную влагу знаний, удвоив силу своего таланта энергией вернувшейся молодости. «Эх! Если б всегда так работалось», - думал он, отдыхая душой во время временного затишья, не зная, что это последние его дни в школе, последние уроки.
Сколько способных, талантливых педагогов трудятся под гнетом властных чинуш! Они вынуждены приспосабливаться, «прогибаться», как выразился поэт, под этих всемогущих деспотов, обладающих обширными связями во всевозможных властных структурах.
И редко кто, подобно Заманжолу Енсееву, решается открыто противостоять своим дарьямзахаровнам. Такая позиция не считается целесообразной. Коллеги Заманжола, солидарные с ним, советовали «не высовываться», закрыть глаза на некоторые вещи, творящиеся в школе, не встревать в конфликт с директрисой.
Способные люди во всех отраслях применяют подобную тактику, чтобы не быть отлученными от любимого дела. Многие прекрасные учителя трудятся, делают незаметно свое светлое дело, культивируя души детей, теряя в малом, чтобы иметь возможность творить великое. И именно эти люди остаются в нашей памяти, а их угнетателей мы забываем. Или, если вспоминаем, то недобрым словом.
Галия Досовна, пожилая учительница, перевидала всяких самодуров на своем веку, и придерживалась в отношениях с ними принципа «не тронь говно…». Ее все уважали, и даже Дарья Захаровна вынуждена была считаться с ее заслугами. Но, при всем при этом, Галия Досовна не могла позволить себе конфликтовать с ней и не всегда поддерживала Енсеева, который, по ее мнению, часто поступал неразумно. Она видела, к чему ведет Тиранова, и решила поговорить с ним, посоветовать и предостеречь.
Все так же было сухо и тепло. Галия Досовна окликнула Енсеева, направлявшегося к остановке. Еще не совсем увядшая красота ее подчеркивалась со вкусом подобранной одеждой. Эта привлекательная пожилая женщина отличалась своеобразной манерой подвязывания платка, выделяющей ее среди женщин, повязывающих платки по правилам здешних мест. Заманжол любил ее; Галия Досовна напоминала ему его покойную маму, которая была такой же статной и красивой.
- Удивительная нынче осень, - «пропела» Галия Досовна. И голос ее напоминал Заманжолу незабвенный голос матери, поэтому, слушая пожилую учительницу, он немного волновался.
- Да, - поддержал он ее, - Наверное, и зима будет мягкой.
- Скорее всего, так и будет, - согласилась с ним Галия Досовна, - Очевидно, следующий год будет засушливым. Метеорологи предсказывают глобальное изменение климата. Он станет более сухим и жарким. Так что такие осени станут привычными.
- Конечно, комфортно, когда сухо, но дожди нужны, - заметил Заманжол, выдавая свое сельское происхождение, - Что станет с почвой в наших и без того засушливых краях?
Как часто мы завязываем малозначащий разговор, о чем угодно, не решаясь сразу приступить к главному. Заманжол понимал, что Галия Досовна окликнула его отнюдь не для обсуждения грядущих изменений климата. Но он тактично поддержал начатую тему.
- Ты не торопишься? – поинтересовалась та, видимо решив, что предисловие было достаточное.
- Нет, - ответил Заманжол, хотя всем своим существом стремился к Алтынай.
- Тогда проводи меня, я хочу поговорить с тобой.
Заманжол кивнул, соглашаясь, и пошел рядом с ней. Она жила недалеко от школы, в доме, когда-то специально построенном для учителей, но занятом теперь посторонними людьми.
- Извини, если лезу не в свое дело, - начала Галия Досовна разговор, который обдумывала с начала учебного года, но к которому сумела подступиться только сейчас – такой она была деликатной и тактичной.
- Вам незачем извиняться, Галия Досовна, - заверил ее Заманжол, - Говорите, я слушаю вас.
- Да-да. Но все же, зачем ты все время стараешься нажить неприятности? Восстановил против себя Дарью Захаровну, Боту Хасеновну… и некоторых других учителей. Ты хороший учитель, и мы не хотим, чтобы школа лишилась тебя.
- Кто это – «мы»? – спросил Заманжол, быстро взглянув на собеседницу.
- Мы все – учителя, ученики…
- А мне кажется, что за меня переживают не все наши учителя. Большинство равнодушно к другим, их «хата с краю», их лишь бы самих не трогали. Я ощущаю поддержку лишь от единиц.
- Многие согласны с тобой и рады бы поддержать, но не могут позволить себе такую роскошь. И не спеши их осуждать. И я во многом согласна с тобой, но… как ты думаешь, что важнее? Отстаивать свои принципы, проявить характер, или делать свое дело, иметь возможность учить и воспитывать?
- Я думаю, что и то и другое одинаково важно. Как я могу воспитывать кого-то, поступаясь при этом своими принципами? Меня попросту перестанут уважать!
- Значит, меня не уважают?
- Нет, что вы, – смутился Заманжол, - Я этого не говорил.
- А я принципиальна?
- Да… конечно.
- А почему я не конфликтую с Дарьей Захаровной?
- Не знаю, - Заманжол пожал плечами, - Она не осмеливается покушаться на вас, на ваш авторитет. Вы – заслуженный учитель республики!
- Значит, я родилась с этим авторитетом? Сразу же получила звание? – Галия Досовна улыбнулась, но глаза ее были печальными, - Эх, Заманжол, Заманжол! Были времена, когда и я была молоденькой учительницей. И я пыталась быть прямой и принципиальной. Но… но ни в чем нет совершенства, и нам приходится с этим мириться.
Все, о чем говорила Галия Досовна, было обдумано Заманжолом бессчетное количество раз, и он знал, что доводы мудрой учительницы разумны. Он соглашался с ними… и поступал им наперекор.
- Я все понимаю, Галия Досовна, - сказал он, - И знаю, что у Дарьи Захаровны прочные позиции, обширные связи, и что не мне с ней тягаться. Но что же делать? Неужели нам всю жизнь пасовать перед ней, перед такими, как она? Я не хочу! Да, возможно, - это проявление моего эгоизма. Во всяком случае, многие так думают. Да, я рискую быть уволенным и могу лишиться доступа к своим ученикам. Но я тешу себя надеждой, что заронил в тех, кого успел воспитать, стремление к справедливости, дух борьбы и даже противоречия, стремление противостоять тирании посредственностей. Пусть дети знают, что нельзя давать спуску тупости и ограниченности, что всегда нужно давать отпор самодурам и деспотам. Так я считаю, Галия Досовна. И потом, уже поздно что-либо менять. Будь – что будет! Если я сейчас пойду на попятный, меня перестанут понимать мои ученики, и пойдут насмарку все мои труды. Вы же знаете, какие они максималисты. Какая будет польза от меня, если они теперь перестанут меня уважать?
Галия Досовна кивала, соглашаясь, а ее глаза тонули в глубокой печали.
- Заманжол, ты прав. И ты все правильно делаешь, - сказала она, - И я завидую тебе, - у тебя совесть чиста. Ты не совершал ошибки, такой, какую по молодости совершила я. Да, я сейчас заслуженный учитель республики. Да, я уважаемый человек. Но уважаю ли я себя? И почему я всю жизнь мирилась с Дарьей Тирановой?
Они уже стояли во дворе ее дома. Галия Досовна пригласила Заманжола в беседку, которая сейчас пустовала.
- Я хочу рассказать тебе об одной истории, - сказала она, когда они оказались в тени сплошного полога из уже пожелтевших вьюнков, - Произошла она давно; тогда я была молодой учительницей, в общем-то, глупой и наивной девушкой Галией. А Дарья Захаровна – она тоже тогда была молоденькой девушкой Дашей. Но только вовсе не глупой и далеко не наивной.
Директором у нас был солидный, уважаемый всеми мужчина – Кудайберген Абдуллаевич, а завучем – учительница математики, Сара Мухановна. Они оба имели семьи, но любили друг друга. Бывает такое в жизни. Но глупая и наивная учительница по имени Галия плохо знала жизнь, и она тогда витала где-то в облаках. А вот другая молоденькая учительница, по имени Даша, стояла твердо на земле, но умело использовала тех, кто витает в облаках.
Однажды Даша Тиранова подошла ко мне и сказала с возмущением:
- Какие они все же бессовестные!
Я удивилась:
- Кто? О ком ты?
- Да о Кудайбергене Абдуллаевиче и Саре Мухановне!
- Ты что, - какие же они бессовестные?!
- Ну, как иначе их назвать! Я сейчас забежала к нему в кабинет, - забыла там свой журнал. Он намедни вызывал меня, так я и забыла журнал. Нужно идти на урок, а журнала нет. Вспомнила, - ведь он остался в кабинете у директора, забежала, – а он и она… они целуются!
- Кто – он и она?
- Ну, ты что – совсем?! Он – Кудайберген Абдуллаевич и она – Сара Мухановна!
Я побледнела. Это не укладывалось в голове, - Кудайберген Абдуллаевич! Ведь я его боготворила! Да и Сара Мухановна, - ведь ее все уважали! Первая моя реакция:
- Не может быть!
- Да! И я сначала не поверила своим глазам! Стою, смотрю, а они прилепились – не оторвать. И не замечают, что я стою, смотрю. Представляешь?!
- Да нет, не может быть!
- Ты что – не веришь мне?
Я не знала, что сказать. Конечно, я верила своей приятельнице. Даша Тиранова не давала повода обвинить себя во лжи. Вот уже три года мы работали вместе в одной школе. И за эти три года она показала себя серьезной, ответственной учительницей. Но как поверить в то, что директор и завуч, такие солидные и уважаемые люди, имеющие семьи и детей, ЦЕЛОВАЛИСЬ!
- Может, тебе показалось?
Даша рассердилась.
- Ты что! За кого ты меня принимаешь? Я своими глазами видела.
- И что они… что они сделали?
- А ничего. Они так и не заметили меня. Я взяла журнал и тихонько вышла. Может они до сих пор целуются. Хочешь посмотреть?
- Н-нет. Это нехорошо – подглядывать.
Даша фыркнула.
- А хорошо целоваться в школе? Устраивать разврат в кабинете самого директора? Вот скажи, ты, комсомолка, хорошо так делать женатому мужчине и замужней женщине?
- Нет, конечно, - промямлила я, - Если они так делали, то конечно это плохо.
- Но я же тебе говорю – они целовались! Неужели я, секретарь комсомольской ячейки, буду врать? Неужели мы, комсомольцы, не будем верить друг другу?
Я заверила, что верю своему товарищу – комсомольцу.
- И что теперь будет? – спросила я.
- Не знаю. Но этого так нельзя оставлять. С этим что-то нужно делать. Мы, комсомольцы, не должны мириться с такими проявлениями разврата.
- Да, но что мы можем сделать?
- Кудайберген Абдуллаевич и Сара Мухановна теперь не имеют права работать учителями, не имеют права быть директором и завучем. Мы должны добиться изгнания их из школы. Ты согласна со мной?
- Да, конечно… если, конечно, они целовались…
- Нет, ты мне не веришь! – возмутилась Даша. Она встала и схватила мою руку.
- Пойдем! – с этими словами она потащила меня к кабинету директора.
Я слабо упиралась, но Даша была сильнее. Она распахнула дверь директорского кабинета и втолкнула меня.
Директор и завуч с удивлением взглянули на нас. Нет, Кудайберген Абдуллаевич и Сара Мухановна не целовались. Но его рука лежала на ее руке. В те годы никто не мог так запросто войти к директору в кабинет, - только по вызову. И то, - предварительно постучав в дверь. А тут – мы просто вломились! Может быть, поэтому директор и не догадался убрать руку. И на эти руки и уставилась глупая и наивная девушка Галия.
- Что с вами? – директор строго взглянул на нас. У меня отнялся язык. Я видела только возлежащие друг на друге руки, и то, что директор с завучем сидят слишком близко. Слишком близко для женатого мужчины и замужней женщины. И для директора и завуча тоже.
Да, у меня отнялся язык. Но Даша Тиранова отлично владела собой. Она смело взглянула в глаза директору и отчеканила:
- Кудайберген Абдуллаевич! Сара Мухановна! Мы возмущены вашим поведением! Оно не укладывается в моральный облик строителя коммунизма. Ведь вы оба коммунисты.
Директор побагровел. Завуч залилась краской.
- Да как ты смеешь, соплячка! – голос директора был подобен грому, - Вон отсюда!
Я втянула голову в плечи. Мне показалось, что рядом упала молния. Я никогда не видела нашего директора таким сердитым. И сделала движение в сторону двери. Но Даша вцепилась в меня.
- Куда ты! Испугалась этого развратника? Ведь ты комсомолка!
И тут директор сорвался. Он схватил нас обеих за шкирки и вышвырнул из кабинета. И с грохотом захлопнул за нами дверь.
Я стояла, ни жива, ни мертва.
- Ты теперь убедилась, что это за человек? – сказала Даша Тиранова, спокойно оправляя блузку на себе, - Мало того, что устраивает разврат, так еще грубит и распускает руки. Хам! Нет, мы не должны этого так оставлять. Если только мы называем себя комсомолками.
И она поволокла свою глупую подругу в учительскую. Там она рассказала обо всем произошедшем учителям и вынудила меня засвидетельствовать ее слова. Я должна была бы сказать, что не видела, как целовались директор с завучем. Но я не сумела. Я все еще не могла прийти в себя. А потом… потом было поздно.
Многие учителя сочли, что это не их дело. Но некоторых Даша сумела убедить подписаться под заявлением в трех экземплярах. Это была настоящая кляуза, но тогда я не понимала этого. Я вообще мало что соображала. Я словно все еще была в директорском кабинете и видела лежащие друг на дружке руки. И слышала громовый голос директора и ощущала на своем затылке его твердые пальцы.
И я подписалась под той кляузой. Один экземпляр был отослан в горком партии, второй – в гороно, а третий Даша Тиранова отнесла в областную газету «Заря коммунизма».
Разразился жуткий скандал. Нас с Дашей вызывали в райком, и мне пришлось сказать, что видела, как целовались Кудайберген Абдуллаевич и Сара Мухановна. Областная газета опубликовала статью о юных комсомолках, давших бой разврату в стенах школы. Была напечатана фотография Даши Тирановой, под которой стоял броский лозунг: «Не могу поступаться убеждениями!»
Потом Кудайберген Абдуллаевич был снят с должности и переведен куда-то в сельскую школу. А Сара Мухановна ушла сама – муж бросил ее, и она уехала к родителям в другую область. А директором назначили Дашу Тиранову, потому что ее кандидатуру предложил первый секретарь горкома партии. Дарья Захаровна, как теперь ее все величали, вступила в том году в ряды КПСС.
Галия Досовна вздохнула.
- Да, я тогда была глупой, - продолжала она, - Но потом поумнела. Особенно после того, как однажды Даша Тиранова призналась: Кудайберген Абдуллаевич и Сара Мухановна тогда НЕ ЦЕЛОВАЛИСЬ в кабинете!
Мне показалось, что меня ударили по голове.
- Как же так? Значит, ты солгала?! – я не могла поверить в это, так же, как раньше не могла поверить в то, что директор с завучем целовались.
- Нет, не солгала, - Даша усмехнулась, - Они завели шашни. Я это точно знала. И я видела, как они целовались, нет, не там, в кабинете. Это было в парке. Вечером. Я была там днем, читала книгу. А потом меня позвали девчонки, и я забыла книжку на парковой скамье. А вечером вспомнила и пошла, думала, может быть, она лежит там. Подошла к скамейке, а там сидят Кудайберген и Сара. И целуются! И обнимаются. И говорят, как любят друг друга.
- Но ведь тогда, в кабинете, они не целовались? Когда ты забежала туда за журналом?
- Нет, в кабинете нет, - Даша смотрела на меня, словно издевалась, - И журнал я там не оставляла. Просто я заметила, как они там обособились. Но какая разница, где они целовались – в парке или в кабинете? Ведь они, и там, и тут были директором школы и завучем. Ведь они были женатым мужчиной и замужней женщиной.
Разницы вроде не было. Но тогда я поняла, что Даше Тирановой нельзя верить. Значит, нельзя верить и тому, что Кудайберген Абдуллаевич и Сара Мухановна вообще, где-нибудь, когда-нибудь целовались. Но было поздно. Нельзя было вернуть этих уважаемых людей в школу, в которой теперь воцарилась лживая, беспринципная директриса, и этому воцарению очень поспособствовала я, глупая и наивная молодая учительница Галия.
Галия Досовна вздохнула. Заманжол смотрел на нее с участьем. Она говорила о том, что завидует ему, о том, что он не совершал ошибки, такой, какую совершила она. Но ведь она ничего не знает.
- Галия Досовна, - сказал он, - Вам нечему завидовать. Ведь и я когда-то совершил ошибку, за которую расплачиваюсь до сих пор. Наверное, нет человека, которого бы не мучило что-то из прошлого. Только мне теперь дан шанс хоть как-то искупить свою вину. Уж не знаю, чем я это заслужил. Видимо, вы правы и я просто счастливый человек.