33
Следствие по делу Владимира закончилось. Ждали суда. В отчаянии Алена взяла документы на свою квартиру и пришла в офис фирмы истца. Она предложила тамошнему юристу:
- Пожалуйста, возьмите мою квартиру и заберите свой иск. Я прошу вас!
И еще раз добавила: «Пожалуйста!», видя, что адвокат смотрит на нее заинтересованно.
Но тот улыбнулся и цинично изрек:
- Девочка моя! Волшебные слова не действуют в мире бизнеса. И квартиры твоей недостаточно, чтобы покрыть исковую сумму. Твой отец нанес нам большой ущерб. Где взять остальное?
Алена молчала, растерянно пожимая плечами. А юрист продолжал, не отрывая своих цепких глаз от нее:
- Есть один вариант. Очень хороший вариант, между прочим. Думаю, я смогу уладить это дело, если ты предложишь себя в качестве компенсации…
- Что?! – взвилась Алена, - Себя? Да как вы смеете!
Юрист, сытый, довольный человек, только развел руками.
- Я указал реальный путь, позволяющий вызволить твоего отца. А воспользуешься им или нет - решать тебе. Что для тебя важнее – свобода отца или твое самолюбие? Если выберешь первое, я вызываюсь стать посредником. Советую воспользоваться предложением. Если сумеешь ублажить кое-кого, то, может быть, отпадет необходимость в жертве квартиры. Это если постараешься и исполнишь все, о чем тебя попросят. Ты, смотрю, девушка видная, так что отложи на время гордость и самомнение – у тебя есть реальный шанс вызволить своего папу и при этом остаться в своей квартире. Жилье – серьезная вещь, не стоит им разбрасываться. Можешь думать о нас что угодно, но наш босс сильно обижен и справедливо требует компенсации…
Алена слушала и не верила своим ушам. Краска бросилась к ее лицу. Что могла она ответить этому хлыщу, достойный ответ которому был бы плевок в лицо? Но Алена сдержалась и, взяв папку с документами, покинула кабинет.
- Оставим этот вопрос открытым! – крикнул юрист ей вдогонку, - Если надумаешь, приходи.
Выйдя на улицу, Алена остановилась отдышаться. Затем медленно побрела домой. Она начинала понимать казавшиеся неразумными действия отца. Она поняла, что отец хотел одного – быть человеком, и требовал, чтобы к нему относились соответственно. А эти «боссы» и их слуги видят в таких, как он, рабов, которых можно купить и продать. Сегодня Алене ясно дали понять это; этот «юрист» прямо сказал, что согласен стать посредником ее купли-продажи. Алена в бессилии сжимала свои кулачки, но слова юриста посеяли в ней семя искуса, которое, быстро дав ростки, раздвоило ее сознание. В ней началась борьба – честная и порядочная девушка возмущалась предложением этого хлыща, а любящая дочь соглашалась на жертву ради отца. Наверное, в такие минуты и приходит к нам настоящее взросление. Когда вдруг открывается неприглядное нутро окружающей нас жизни, и мы начинаем искать в нем свое место. Сколько молодых жизней оборвалось из-за невозможности найти чистое место для своих кристальных душ! А сколько их продолжает поиск и, бредя по пояс в липкой жиже, не теряет надежды выйти когда-нибудь к чистой воде, чтобы, зазвав туда своих современников, отмыть, наконец, чумазое человечество.
Тем временем ее отец со спокойной душой слушал рассказ своего товарища по несчастью.
- Итак, я уехал, - продолжал Вячеслав, - Несколько лет я не приезжал домой и постарался забыть Юлию. Но это плохо мне удавалось. Конечно, были подруги, как сейчас их всех припомнишь? И всякий раз, ложась спать с какой-нибудь из них, я неизменно оказывался в объятиях Юлии. Я так и не смог окончательно избавиться от ее образа. Я мог долго не вспоминать о ней, но проходило время и она сама, не знаю каким образом, напоминала о себе. Я раздевал и начинал ласкать очередную свою женщину, и тут появлялась Юлия, я видел ее разведенные бедра, ощущал на себе ее обвивающие руки, ее мягкие ладони, ее пальцы, не находящие покоя, и забывшись, называл любовницу ее именем. Сколько потенциальных невест порвали со мной из-за этого.
Шли годы. Я работал и учился, пробыл несколько лет после окончания института на севере, и возможно, остался бы там, как остаются тысячи, навсегда связав свою судьбу с суровым краем, но меня стало тянуть к корням. За эти годы умер отец, а когда я приехал на похороны матери, вся наша родня насела на меня, мол, хватит бродяжничать, возвращайся в отчий дом. И я остался жить в нашем старом доме. Николай и Юлия давно жили отдельно.
Я сделал капитальный ремонт, сменил обстановку; я работал, жил тихо, пил в меру по праздникам, особо близких отношений ни с кем не заводил. Родственники и просто односельчане пробовали сватать меня к засидевшимся девкам, разведенкам и вдовам, но я не хотел жениться. Так, провести ночку, другую…
С Николаем и Юлией не общался. Я старательно обходил их дом, хотя изредка приходилось сталкиваться с ними на улице, в магазине или в гостях. В такие минуты я отворачивался и проходил мимо. И брат, и сноха пили напропалую. А с момента моего возвращения Николай начал бить Юлию. Об этом говорили родственники и знакомые. Я пожимал плечами и отвечал, что не даю поводов к ревности, и что происходящее с ними меня не касается.
Дочка Юлии, Леночка, подросла. Ей шел двенадцатый год. Во многом она напоминала свою мать, ту Юлию – новенькую, впервые появившуюся в нашем классе. Лена часто прибегала ко мне – то продуктов попросить, то за посудой какой, видимо она привыкла еще при моей маме – родители ее пропивали все деньги, и у них вечно ничего не было.
С тех пор, как Николай начал бить Юлию, Лена несколько раз приходила ко мне, прося вмешаться, но я неизменно отвечал ей:
- Леночка, я не пойду к вам. Коля ревнует твою маму ко мне и совсем разозлится, если я вступлюсь за нее. Обижайся – не обижайся, но я не хочу драться с Николаем.
Однажды она прибежала вся в слезах и так меня умоляла, что мне стало жалко ее. Но и начинать вновь вражду с братом не хотелось. А Лена причитала:
- Прошу вас, дядя Вячеслав! Я боюсь оставаться с ними.
- А ты не ходи сегодня домой, - предложил я, - пусть дерутся, если им надо. При чем мы с тобой? Места у нас хватает.
Девочка утерла слезы и спросила:
- А можно?
- Конечно! – отвечал я, - Постели себе в бабушкиной комнате и спи.
Я покормил Леночку и уложил спать. Сам я всегда спал в бывшей детской комнате. Я все изменил в доме, лишь не трогал спальни родителей, где все оставалось на своих местах – и старинная кровать с чугунными спинками, и громоздкий комод с заевшим нижним ящиком и портреты бабушек и дедушек на стене. Изредка я заходил туда протереть пыль, полистать с ностальгией наш семейный альбом.
Проснулся я оттого, что почувствовал, как кто-то забирается под мое одеяло.
- Кто тут?! – вскричал я. Присутствие Лены в доме напрочь вылетело из головы.
- Это я, Лена, - раздался робкий голосок, - Я боюсь там одна, мне приснился страшный сон.
Леночка дрожала то ли от страха, то ли от холода. Руки и ноги ее казались ледяными – видимо она раскрылась во сне. Я прижал ее к себе и стал гладить по голове, успокаивая.
- Спи, не бойся. Что еще за страхи, разве можно бояться снов?
- Ага! Страшно даже пересказывать. Как будто папа душит маму, - отвечала она, прижимаясь ко мне. Я представил, чего она натерпелась с этими пьянчужками за эти годы, и сердце мое сжалось от жалости.
- Не бойся, он не станет душить ее. Николай любит твою маму. Так, помахается для виду, и все.
- Дядь Слав, - сказала Лена, согревшись немного и высунув голову из-под одеяла.
- Чего еще? – спросил я нарочито строго.
- Давай заберем маму сюда. Мы с ней будем спать в бабушкиной комнате.
- Это еще зачем? – продолжал я все так же строго, - Твоя мама – жена Николая, и она должна жить с ним.
- Но он убьет ее! Я так боюсь – он сегодня так и сказал.
- Не-ет, не убьет. Пустые угрозы. Я же говорю – он любит ее. А ты в следующий раз сразу беги сюда, как только они начнут драться. Если меня не будет, ключ под крыльцом. Поняла?
Лена закивала головой, соглашаясь.
- Вот и ладно, - сказал я и объяснил, что мое вмешательство лишь усугубит отношения ее родителей.
Лена успокоилась и заснула. А я лежал с открытыми глазами и мною овладели странные чувства. Мне казалось, что от Лены исходит тот же запах, что когда-то от Юлии. Я прижимался носом к ее волосам, вглядывался в ее лицо, слабо освещенное светом уличного фонаря, проникавшим сквозь плотную материю штор, и мне казалось, что рядом со мной та Юлия Савенко, новенькая, когда-то давным-давно появившаяся в нашем классе. Те же волосы с рыжинкой, те же ресницы и брови, тот же нос с конопатинками и те же чувственные губы.
Я не заметил, как начал ласкать Леночку. Я целовал ее волосы, щечки, прикоснулся губами к ее пухлым детским губкам. В какой-то момент руки мои соскользнули вниз к маленьким, тугим ягодицам. Я разволновался, как тогда, в чердаке, на своем детском матрасике, когда прикоснулся впервые к прелестям Юлии. Девочка спала, доверчиво прижавшись ко мне, а я долго волновался, борясь с затопившими меня желаниями…
С этой ночи началась моя непонятная любовь к Лене. Я завалил ее подарками, я заново одел и обул ее. До этого она ходила в чужих обносках, которыми наши сердобольные родственники и соседи снабжали Юлию – та и не думала что-либо покупать дочери. Ей с моим братом было не до ее нарядов.
Я покупал Лене все модное, и она сразу преобразилась. Любовь мужчины, его внимание необходимы и таким пигалицам, ведь в каждой из них сидит женщина. Лена на глазах хорошела, и скоро на ее груди появились маленькие бугорочки, и тоненькие бедра стали потихоньку наливаться и полнеть.
Прошло три года. Брат и сноха спились вконец. От былой привлекательности Юлии не осталось и следа, и я уже не думал о ней. Я нашел, обрел другую Юлию, и мне уже не нужно было никого, - у меня была Лена. Она жила у меня. Николай и Юлия не возражали; они избавились от лишнего рта. Теперь у них была одна забота – найти чего-нибудь выпить. Николай совсем озверел, и я не понимал, зачем Юлия еще живет с ним. Она постоянно ходила с синяками. Несколько раз вмешивался участковый; он отвозил Николая в райцентр, сажал в КПЗ, но тот через пятнадцать дней возвращался, и все начиналось сызнова. Леночка теперь наведывалась к себе лишь для того, чтобы прибраться и покормить вечно голодную Юлию. Хотя Лена называла Николая папой, я знал, что она тихо ненавидит его. Я догадывался об этом по тону, с которым она отзывалась о нем, по недоброму блеску в глазах, когда она рассказывала о побоях, нанесенных им ее матери.
Лене шел шестнадцатый год, когда случилось это. К тому моменту она совсем не напоминала ту девочку с ледяными ручонками и ногами, забравшуюся под мое одеяло. Фигура ее вполне оформилась, груди наполнились, бедра и ягодицы соблазнительно округлились. Лена становилась женщиной. Она чувствовала мои взгляды и часто со мной кокетничала. Когда она получала от меня особенно дорогой подарок, то кидалась на шею и благодарно целовала, затопляя меня неодолимым желанием. И однажды я не совладал с собой…
А произошло это после того, как умер Николай. Да, брат неожиданно умер. Просто не проснулся утром после хорошей попойки. Участковый отвез его в район на экспертизу; врачи сказали - инсульт. Я поехал в морг забирать его и не узнал в покойнике прежнего Николая – красавца, на которого вешалось все девичье население деревни. Общими усилиями родственников и односельчан мы похоронили брата. Мы похоронили его, и никто никому не задал вопроса, отчего же он умер. Я знал, что говорили об этом досужие люди, но пусть это будет на их совести…
Николай умер и никто не горевал о нем. Я искал в своей душе хоть каплю скорби, но не находил. Я вспоминал детские годы, наши с братом игры, наше соперничество, наши драки, - и эти воспоминания также оставили меня равнодушным. Что произошло со мной? Почему смерть родного человека не тронула меня? Рассудок мой говорил, что покойный сам сделал все, чтобы мы стали чужими. Память подбрасывала картины прошлого, и я понимал, кто поспособствовал нашему отчуждению, кто разжег пожар неистовой вражды между нами. Не будь Юлии, как знать, может быть, наши с ним отношения сложились бы совсем по-другому.
Насколько можно было судить, и Юлия не была огорчена смертью мужа. Спокойно принимала она слова соболезнований от односельчан и, не проронив ни слезинки, проводила мужа в последний путь. Но сразу же бросила пить. Она устроилась техничкой в ФАП, мы с родственниками снабдили ее живностью – кто дал гусей, кто уток на развод, а я подарил одну из трех своих коров, унаследованных от матери. Лене назначили пенсию; оказывается, брат удочерил ее. Короче Юлии на жизнь хватало. Лена была на моем попечении, хотя теперь, после смерти Николая, жила у себя. Но часто бывала у меня, прибиралась, даже оставалась ночевать, если припозднится с посиделок с подружками или задержится на дискотеках или днях рождения.
И Юлия стала появляться у меня, хотя я давал понять ей, что присутствие ее у нас нежелательно. Она часто звала меня к себе – то что-нибудь починить, то просто посидеть; я шел, помогал, но отказывался от угощения и уходил. Я понимал, что Юлия теперь стремится сойтись со мной, но она уже не интересовала меня. Видимо она начала понимать, почему я содержу Лену. От нее не могло укрыться - мои взгляды, обращенные к Лене, излучали любовь. И вот Юлия запретила Лене навещать меня. Но та ее не послушалась.
Смерть Николая, нормализация жизни Юлии так благотворно повлияли на Лену, что она совершенно расцвела. Я не мог налюбоваться ею и думал: «Вот ведь как устроена жизнь. Нужно кому-то умереть, чтобы дать другим жить».
И вот как-то, в начале этого лета, Лена пришла ко мне вся в слезах. Она была вываляна в грязи с ног до головы. Из ее сбивчивых слов я узнал, что Юлия рассердилась на нее, когда на вопрос, где она была, Лена ответила, что это ее не касается. Юлия свалила ее в грязь, в лужу за дверьми, и безжалостно отпинала.
Я как мог, успокоил Леночку и, налив в большое корыто теплой воды, предложил снять одежду и искупаться. Она начала раздеваться; а я собрался выйти из комнаты, когда услышал:
- Слава, пожалуйста, искупай меня…
Я взглянул на Лену с интересом. Она впервые обратилась ко мне так - раньше всегда называла «дядь Слав». Наши взгляды встретились; не отрывая от меня своих темных глаз, Лена продолжала раздеваться. Я, как завороженный, следил за ее движениями.
Полностью обнажившись, она забралась в корыто и посмотрела на меня. Я начал купать ее. Мои руки опускались все ниже и ниже, и вот я с трепетом прикоснулся пальцами к ее тугим грудям с вытянутыми тонко сосками. Я легонько сжал ее полушарие в ладони, и Лена протяжно вздохнула. Я неотрывно глядел на нее; она повернула лицо ко мне; ресницы ее чуть подрагивали, глаза взволнованно блестели, и она поминутно облизывала свои пухлые губки, словно они пересыхали. Я…
Вячеслав прерывисто вздохнул и замолчал. Владимир тактично молчал, понимая, что человек заново переживает тогдашнее свое состояние. Он с трудом справился со своим волнением и продолжал:
- … я взял ее на руки; она обвила мою шею. Я ощущал смешанные чувства – Лена казалась ребенком и доверчиво прижималась ко мне, как тогда, в нашу самую первую ночь. И она была женщиной, которая хотела отдаться мужчине, любимому мужчине, желанному мужчине. Я вытянул ее из корыта – мокрую… и горячую. Она вся горела, и я почувствовал ее жар через одежду. Этот огонь проник в меня… и я вспыхнул, запылал!
Я с некоторым трудом лишил ее девственности, но она даже не застонала. Я был не в себе, я неистовствовал – она все терпела, покорно принимая мои бешеные ласки, мою сумасшедшую любовь. Я горел неугасимо всю ночь, а может, это продолжалось только мгновение? Время перестало значить что-либо для меня. Я горел, и словно мучимый многолетней жаждой, пил, напав на чистый девственный источник с волшебной водой, пил и не мог утолить жажду. А Леночка, эта маленькая, нежная девочка, доказала в эту долгую-долгую ночь, что она женщина, настоящая женщина, способная, умеющая любить и желающая, чтобы ее любили. Она всем существом давала понять, что видит смысл появления на этот свет в любви, в моей любви, в нашей с ней любви. И я почувствовал, что моя жизнь до этой ночи не имела смысла; я знал, что все эти годы я искал этот смысл и только теперь, здесь, в постели с этой девочкой - женщиной, покорно принимающей мои ласки, только теперь моя жизнь, наконец, стала жизнью в полном смысле этого слова. Тогда я понял, как прекрасна наша жизнь, как прекрасно жить полноценной жизнью и как малозначаще и бледно я существовал доселе.
Как мог я не принять ее любви? Как мог оттолкнуть ее, сказать, что она еще не доросла? Мог ли я предложить подождать до ее совершеннолетия и просуществовать еще несколько лет бессмысленно? Что я вообще мог тогда ей сказать? Что я мог сказать, когда чувствовал, что теперь и дня не смогу прожить без нее? Мы обрели друг друга; мы дополнили недостающее друг в друге и поняли, что предыдущие наши жизни – ее короткая, моя более длинная, были лишь предысторией, подготовкой к настоящей, полноценной, полнокровной жизни, которая только теперь и начиналась. Мы слились воедино, мы чувствовали всей душой, что были частями единого целого и что было бы странно, недопустимо, если б этого не произошло. Мы слились, и что нам было до мнения глупых людей, воспринявших это великое слияние как запрещенный акт, как нарушение закона, падение морали. Мы знали, что участвуем в великом свершении – в торжестве любви, которая не терпит половинчатости и признает только безоговорочное и полное соитье. Соитье душ и соитье тел! Это только холодный и педантичный разум делит человека на эти неделимые, нерасчленимые ипостаси, а наши пылающие души и тела могли гореть, только бросившись целиком в костер любви.
До этой ночи мы были простыми смертными, совершенно не понимавшими, кто мы и что мы; после нее на нас нашло озарение – оказывается, мы - редкие счастливчики. Мы совершенно преобразились, мы стали другими людьми, а все потому, что обрели любовь. Мы удостоились этой чести; непонятно чем заслужили ее, но оказались достойными этого дара.
Все это мы знали, чувствовали; соитье наше было естественным, и я поражаюсь тому, как превратно истолковали люди нашу любовь. Почему они склонны видеть во всем низменное? Часто слышишь, что народ наш талантлив, что он отзывчив на высокое, что он умеет ценить красоту, что он понимает любовь. Видимо, говоря так, имеют в виду лишь его лучших представителей, людей с одаренной душой, зрячей душой, способных видеть лучшее, светлое в поступках других. К сожалению, многие имеют взгляд наоборот, наизнанку – извращенный способ видеть все в пошлом и подлом свете. Возможно, они убеждены, что их способ видения истинен, но я не хотел бы быть одним из них. Это было бы для меня самым большим несчастьем.
Вячеслав вздохнул и поднял глаза. В них темнела бесконечная печаль. Он отвел глаза и сказал, словно извиняясь:
- Но я отвлекся. Вам, наверное, неинтересны эти соображения…
- Нет, почему же, - отозвался Владимир, - Ты хорошо рассказываешь, как будто пересказываешь книгу. И твое отступление многое поясняет. Слушая тебя, я понял, какая у вас с Леной любовь, я прочувствовал ее. И твой рассказ лишний раз показывает, как несовершенны наши законы, как убога наша мораль, раз позволяют осудить человека за любовь.
Вячеслав вновь поднял глаза, и они теперь светились признательностью. Но в словах его была и горечь.
- Спасибо… спасибо вам за понимание. Мне оно очень дорого. И мне так важна ваша поддержка. Наши сельчане, и те, кто здесь, - он кивнул на нары других сокамерников, - считают меня подонком, совратившим малолетку. Я знаю, - мне вовек не оправдаться перед ними, я уверен, что они не поймут меня, так, как вы поняли. И я знаю, что меня ждет. Но я утешаюсь тем, что встретился один человек, которому я сумел объяснить, перед которым я чист. Теперь я спокоен, ибо чист в глазах лучшего, истинного человека и предвзятый, несправедливый взгляд остальных не страшит меня. Не страшит в том смысле, в каком не страшит человека несправедливость диких зверей, которые вот-вот растерзают его. Этому человеку, конечно, страшно, он не хочет погибать, он хочет жить, жить в счастье, которое только что одарило его своим светом. Но он утешается мыслью, что сам не является причиной своей гибели, что смерть его не кара за его деяния, за его пороки, за его преступление, а результат кровожадности зверей, которые рождены, чтобы питаться другими. Что бы ни делала, или не делала их жертва, будь она чиста душой или грешна – зверям без разницы, они губят его потому, что хотят жрать, просто хотят жрать…
И в этот раз Владимиру не суждено было дослушать рассказ Вячеслава. Узники с неудовольствием обернулись к двери, в которую ввели их сокамерника, рецидивиста с большим тюремным стажем. Он разлегся на нарах и весело обратился к Вячеславу:
- Ну что, готовь задницу, что ли! Да запасайся вазелином. А лучше – сразу вешайся!
И громогласно захохотал. Вячеслав молчал, угрюмо двигая желваками. Все знали, по какой он проходит статье, и каждый считал своим долгом поиздеваться над бедным парнем, вся вина которого состояла в том, что он полюбил несовершеннолетнюю.