Рассказы о спецназе

Рассказы о спецназе

Глава 1
Мечты
Каждый мальчишка мечтает быть сильным, смелым, ловким и стать непременно героем. И я мечтал, только мое постоянство оставляло желать лучшего. Мечты менялись в зависимости от очередного просмотренного героического фильма, сталкивались между собой в напряженной борьбе, и в результате побеждала мечта, обладающая более свежими впечатлениями.
В ту юную пору в небольшом городке близ уютной столицы Украины мы развлекались, как могли, ввиду отсутствия особых развлечений. Наша фантазия превосходила все мыслимые и немыслимые пределы. Если бы эти наши игры наблюдал какой-то проницательный режиссер из далекого Голливуда, он без раздумий дал бы нам главные роли в своих боевиках и вестернах, так артистично, изобретательно и захватывающе мы разыгрывали тут же сочиняемый сюжет и воплощали это все на любой площадке обширного двора. Советские режиссеры тоже не побрезговали бы, но их бы остановил наш облик не вполне состоявшегося строителя коммунизма. Как бы там не было, но мы наслаждались своей игрой и не могли оторваться до позднего вечера, пока тревожные голоса родителей не пронзали сгустившуюся темноту на предмет возвращения домой.
А теперь о мечтах по порядку: после фильмов с Гойко Митичем про справедливых и добрых индейцев, а также злых ковбоев, я мечтал быть то индейцем, то справедливым ковбоем. Злым ковбоем быть я не хотел, тогда лучше индейцем. После фильмов или книг о летчиках – конечно же, мечтал быть летчиком. Тем более, что прямо над нашим домом проходила глиссада самолетов, направляющихся в аэропорт. И еще были слышны мощные звуки форсажа взлетающих истребителей-перехватчиков Миг-25 с военного аэродрома за десять километров от дома. Я с замирающим сердцем прислушивался к этим звукам, в томительном и сладком ожидании предвкушал это звучное – “ба-бах”, свидетельствующее о переходе звукового барьера, и, услышав, сам себе говорил восхищенно: “Ух-х ты!!”.
Когда мама принесла с работы бинокль (она работала в лесничестве на лесосеменной станции, и они в этот бинокль бесстыдно рассматривали, как размножаются, то есть, цветут и созревают деревья), я забирался на крышу дома и приникал к окуляру, разыскивая в безмятежном и бесконечном небе яркие серебристые крестики, или точки, за которыми тянулся белый инверсионный след. Увидев увеличенный в восемь раз самолет, я, замерев в восхищении, провожал его завистливым взглядом до самого горизонта, где он таял в сизой дымке. А уж приблизив пролетающий на малой высоте самолет и увидев расплывчатые лица летчиков, я был счастлив несравненно. Так и сидел днями на крыше, даже дикий голод не мог согнать меня вниз, где шипела сковородка, распространяя по округе заманчивый запах жареных котлет. Надо сказать, что мама по этой части была непревзойденным мастером. Впрочем, как мама, она была выдающимся мастером по всем видам домашнего хозяйства и единоборствам с каждым членом семьи. Она брала добротой и укладывала всех на лопатки. Кроме младшей сестры, у которой было врожденное противоядие к доброте, как личной, так и окружающих. Так и росла она семейным божком, которому приносили в жертву все, а он, как бы не замечая, принимал эти жертвы и требовал новых.
Покатавшись по Днепру на теплоходе, я понял, что это мое. Стоять на мостике, и смотреть внимательно на бушующие волны было очень красиво. А качаться на волнах было интересно. Интересно до тех пор, пока не стошнило. И мечта на всякий случай была отставлена в очередь где-то на четвертое место. Оно и понятно, профессия хорошая, а к качке можно и привыкнуть.
Отдельным звеном в списке была музыка. К ней я имел огромные способности и любил самозабвенно. Имея дома балалайку, на которой играл две композиции отец, прижимая струны огромными мозолистыми пальцами, накачанными работой с молотом на плодоовощной базе, где он делал бочки. Когда игра на балалайке стала для него занятием более тяжким, нежели сбить пару бочек, он забросил инструмент и тут же его освоил я. Натирая тонкими струнами нежные ребячьи пальцы, я подобрал несколько популярных мелодий и довольно легко. Тут я понял, что балалайка инструмент небольших возможностей, так как имеет только три струны, и потребовал у родителей ни много, ни мало, а целый аккордеон. Также я понял, что родители меня очень любят, когда они в один прекрасный день принесли почти новый “Voltmeyster”. Однако пришлось выдержать борьбу за обладание инструментом со старшим братом и сестрой, которая увидела в нем просто новую игрушку и вцепилась мертвой хваткой. Все попытки уговорить ее утонули в истерическом крике и плаче. Поэтому пришлось нам смириться на время и отступить, скрепя сердце. Все же мы были старше, как говорили родители, а значит умнее. Но я не хотел быть умнее, потому что тогда придется все отдать. Наутро, поднявшись пораньше, я тихонечко взял аккордеон, стоявший в ногах на диване сестры, и на цыпочках удалился в дальнюю комнату, где тихонечко начал подбирать популярные мелодии правой рукой. Обнаружив, что при переключении регистров меняется звук, я начал экспериментировать с ним. Через полчаса я уже довольно уверенно играл “Во саду ли, в огороде” и еще что-то. И тут на пороге возникла сестра, которая с любопытством смотрела на клавиши и на мои пальцы. Замерев в ожидании крика и плача, я прекратил играть, но маленький тиран властно погрозил пальцем и приказал продолжать. Она зачарованно смотрела на инструмент и, видно, начинала понимать, что я никакой не брат ей, а волшебник, который извлекает чудесные звуки из какого-то ящика. Я увлеченно бегал пальцами по клавишам, не подозревая о свой дальнейшей скорбной участи. Но когда я окончил играть, сестра требовательно сказала: “Есцо!”. Несмотря на усталость в пальцах, я продолжил, подбирая на ходу нехитрую мелодию. Чудовище на время успокоилось и покачивало миловидной головкой с белокурыми кудряшками. Не сумев преодолеть боль в пальцах, которые уже сводило с непривычки судорогой, я прекратил игру. Сестра внимательно посмотрела на меня и начала наполнять глаза слезами. Через секунду высокий пронзительный вой заставил соседей посмотреть на небо и бежать в укрытие.
- О, боже! – застонал я и принялся снова играть. В общем, к вечеру я не мог не только прикоснуться к аккордеону, но даже и смотреть на него. Такая нелюбовь к клавишным инструментам сохранялась в течение нескольких лет, что помешало оформить законный брак с музыкой в виде диплома об окончании музыкальной школы. Однако судьба преподнесла подарок в виде духового оркестра в пионерском лагере. Как я им завидовал! Это были боги, сошедшие с небес. В белых парусиновых штанах и рубашках с распахнутым воротом они издавали стройные волшебные звуки. И это было наяву, не через динамики. К ним можно было подойти и потрогать. И когда в 7-м классе в школу пришел лысый дядька и представился руководителем будущего духового оркестра, я первым прибежал на зов. Постучав ритм по крышке пианино, и подобрав в точности несложную мелодию, я был принят в это тайное общество музыкантов-духовиков, которое готовилось к борьбе за выживание в этом нестойком мире. Технический прогресс вышибал из-под их ног свадебную почву и оставлял лишь скорбный путь траурной процессии, что и в денежном плане хуже и, понятно, настроения не поднимает.
К окончанию школы я стал довольно неплохим музыкантом, хотя и без диплома. Однако образование компенсировал наш руководитель, научивший нас нотной грамоте без лишних прибамбасов. А то, как бы мы так слаженно играли, что стали украшением города на всяческих официальных праздниках и демонстрациях.
Конечно, мечтая стать индейцем, я не мог обойтись без спорта. Правда, природа подарила мне тонкую кость и требовала вырасти длинным, тощим и сутулым. Однако, вовремя просмотренные международные соревнования по тяжелой атлетике и, особенно, выступление иранского легковеса Моххамеда Нассири, обладающего прекрасной атлетической фигурой и прыгающего с места на высшую ступеньку пьедестала почета, а также пример старшего брата, вдохновили меня, и я пошел в секцию тяжелой атлетики в 13 лет. Многие отговаривали, пугая тем, что тяжести не дадут мне вырасти, но пример высоченного и накачанного мастера спорта в секции опроверг их измышления. Не останавливаясь на узкой специализации, я решил развиваться всесторонне. Поэтому работал на четырех фронтах: тяжелая атлетика, бокс, бег и турник, на котором мог вращаться так долго, что у наблюдателей возникало головокружение. А все из-за кумира Гойко Митича и его классной фигуры. Это вам не современные качки, надутые стероидами, там все было настоящее.
И вот наступил выпускной вечер. Ночь напролет мы гуляли, встречали рассвет и грустили, расставаясь с детством. Ведь нужно было уже воплощать мечты в реальность, а вот определиться я никак и не мог. Чего-то не хватало, а чего, я тогда и не понимал. Поэтому решил поступать в политехнический институт за компанию с другом-одноклассником. Глупость, конечно… Он ведь шарил в математике, а я нет. Пришлось нанимать репетитора, прокуренного, но изрядно толкового дядьку, который, не вынимая сигареты изо рта и ловко меняя их, как обоймы, втолковывал мне сложные алгебраические истины, интегралы и логарифмы. Задыхаясь от смрадного дыма, я пытался вникнуть в объясняемое и, надо же! Чудо! Дядька за неделю умудрился втолковать мне то, что за годы учебы в школе пролетало мимо восприятия, не задерживаясь ни на миг. Это и помогло мне получить четыре в аттестате по математике. Однако это ничего не дало: на первом экзамене по злополучному предмету: написав все и успокоившись, я помог еще незаметно соседу и спокойно отправился домой, предвкушая триумф. Но не тут-то было. Обнаружив себя в списке двоечников, был ошеломлен и побежал восстанавливать справедливость. Но мне популярно объяснили, что сыновей рабочих очень много, как и самих рабочих, а вот сын директора завода, который прошел вместо меня, находится в единственном числе и его нужно беречь. Не согласившись с этой установкой, я ушел, громко хлопнув дверью, распрощавшись с надеждой получить высшее образование. Долго бродил по зоопарку, расположенному напротив, и высказывал свою обиду зебрам и жирафам. Увидев скучных обезьян в загаженном вольере, немного успокоился. Все же кому-то хуже, чем мне. Я вот хоть напиться смогу, а они – нет. Напиться удалось… Появилось очень много новых друзей, правда, куда они потом исчезли, когда появились враги, я не знаю. К счастью, напился я не полностью, поэтому, отбив печень одному и вбив переносицу в череп другому, я остановил пыл остальных и гордо прошел сквозь толпу, хоть и пошатываясь, но по прямой линии. Шпана не решилась преследовать, что зажгло мое сердце отчаянной отвагой, и я собрался было вернуться, чтобы наказать остальных, как вдруг появился друг, ради которого я пошел в “политех”, и забрал меня домой.
Месяц я пребывал в грусти, потом пошел на работу в тот же “политех”, чтобы отомстить изнутри. Заодно познать систему, чтобы попытаться поступить на следующий год. Чего меня тянуло туда – не знаю. Честно. По логике, у меня не было никаких задатков к точным наукам. Отвращение было, это точно, но любви не было. И, я подозреваю, не без взаимности. Однако отомстить не удалось. Коллектив оказался прекрасным, многому научил, и я перестал строить планы мести.
Спасла меня повестка в военкомат. Видно, где-то наверху уже определили мою судьбу, и решили задачу, которую я не мог решить – выбрать жизненный путь. В военкомате сообщили, что я отобран в десантные войска и направляюсь с группой таких же счастливчиков на неделю в местный аэроклуб прыгать с парашютом. Нет, я не робкого десятка, но пока это в мои планы не входило. Я ведь еще даже в самолете не летал и все панорамы земли с высоты видел только в кино. Это меня восхищало, да! Но, поднявшись в небо, сразу сигать вниз?! К этому я был пока не готов. Но делать было нечего, отказаться я не мог. Родина ждет! И я покорно поехал.
Коллектив подобрался неплохой. Забегая наперед, скажу, что почти все мы попали в одну часть. А тогда, кружась на лопингах и прочих приспособлениях, предназначенных подготовить несмышленого новичка к суровым полетам вне самолета, мы подкалывали друг друга и обреченно веселились, пытаясь заглушить шутками волнение. Однако день, которого все боялись и ждали, все же пришел.
Ранним утром, когда неумытое солнце еще стеснительно пряталось за туманным горизонтом, к нам, стоящим с парашютными ранцами на спине и на животе, бодро подкатил, попыхивая сизым дымком из патрубков, старичок – “кукурузник” и мы поднялись по трапу, отворачивая лица от поднимаемого винтом потока ветра. Заняв места в самолете, все напряженно уставились в никуда, не реагируя на шутки инструктора. Я врос в иллюминатор глазами и ожидал чуда. Оно произошло. Самолет двинулся, разбежался, и земля ушла вниз, уменьшаясь в размерах и одновременно разрастаясь до горизонта. Еще немного, и она превратилась как бы в карту, с тем отличием, что по ней двигались маленькие машины, отражались багряные облака в озерах. Это действительно было чудо! Я ошарашено смотрел в иллюминатор, забыв обо всем, и ощущал непередаваемое счастье. Все же недаром я хотел быть летчиком, часто летал во сне. Ибо увиденное стоило того, чтобы воплотить эту мечту, хоть и отчасти.
Услышав крик инструктора, я едва оторвался от иллюминатора. Инструктор что-то кричал, улыбаясь и показывая большой палец, видно, подбадривал. Мы вымученно улыбнулись в ответ. Дальше произошло то, что инструктор открыл дверь. Рев мотора и гул воздуха ворвались в салон и оглушили всех. Некоторые даже зажмурились, но не я. Я не хотел пропустить ничего, пожирая глазами красоты земли за дверью. Не сразу понял, что инструктор жестом приказывает всем подняться. Холодок пронзил сердце, страх забил дыхание, но мысль о том, что можно отказаться от прыжка, смалодушничать, казалась кощунственной. “Будь, что будет!” - решил я и приготовился к прыжку. Карабины вытяжных веревок были пристегнуты к тросу под потолком самолета. Я стоял третьим, потому что очередность подбирали по весу: более тяжелые находились спереди, понятно почему. Наконец я услышал крик: “Пошел!!” - и, зажмурив, наконец, глаза сделал шаг в бездну. Словно провалившись под лед в холодную воду, я ощутил рывок и повис на лямках парашюта. Открыв глаза, я увидел картину, сравнимую только со сказкой: я висел неподвижно под розово-синим небом, солнце, едва показавшееся из-за горизонта, невероятным образом опускалось назад. Поразила тишина и только слышался затихающий гул самолета, да птицы пели утреннюю песнь где-то под ногами. Пятна леса, пестрые полоски полей едва двигались, кружась. Потом, все быстрее и быстрее, я приближался к земле. Правду говорят, что во время парашютного прыжка хочется петь. Только, кому петь, а кому… Короче, восторженный мат порхал между парашютистами, словно бабочка. Вспомнив наставления инструктора, я повернулся лицом по направлению ветра и приготовился к приземлению, вытянув ноги под углом. Оно оказалось неожиданным, потому что то, что я считал кукурузным полем, оказалось стерней скошенной пшеницы, и я немного ударился пятками о землю. Не обращая внимания на боль, я вскочил и, погасив да собрав купол парашюта, закричал во всю силу легких: “Ур-р-а-а!!”.
Нет, друзья, никто не сможет, даже гениальный писатель, передать словами эти чувства. Никогда, ни до этого дня, ни после, я не испытывал подобных чувств, кроме как во время прыжка с парашютом. Это какая-то квинтэссенция сильнейших, ярких ощущений, синтеза страха и восторга. Это вспышка эмоций во время перехода от страха к восторгу. Да и сам страх не совсем обычный, он состоит из нескольких страхов: за собственную жизнь, страха высоты, страха опозориться перед товарищами. И вот этот букет страха превращается в грандиозный букет восторга и счастья, многократно увеличивая его. Нет, не могу… Вот пишу, а все не то. В общем, ребята, сделайте в жизни хоть один прыжок, и вы заболеете этим на всю жизнь. Для многих это стало тем сильнейшим наркотиком, от которого невозможно излечиться, да и не нужно.
Короче, приземлился я уже десантником. Ничто и никто не могли тогда сбить меня с этого пути, тем более, что последующие прыжки были еще ярче и впечатлительнее. Прибыв домой, я еще неделю ходил в каком-то трансе, не обращая внимания на действительность. Родителей я пожалел и не сказал до времени про свою новую мечту, но развернул широкую исследовательскую кампанию: перечитал все книги, которые имели прямое, или, хотя бы, отдаленное отношение к десантуре. Собрал все заметки и статьи в “Комсомольской правде” о Рязанском воздушно-десантном училище, в которых описывалась в ярких красках богатая событиями жизнь курсантов.
Год прошел под знаком эмблемы воздушно-десантных войск и ни о чем другом я думать не мог, только усилил занятия спортом: бегал длинные кроссы по живописным лесистым местам родного городка, нагревал до покраснения перекладину, кружась и куражась перед пацанами, таскал дома гирю, чтобы впечатлить комиссию в военкомате и добиться направления в Рязанское воздушно-десантное училище. И вот этот день настал: я еду в Москву, а потом в Рязань. Волнующая встреча наяву с мечтой. Но здесь меня ждало разочарование. Я не узнал свою мечту, вернее, то, что я себе построил в воображении, читая книги и статьи. Удар под дых мечты я получил утром, когда злые курсанты разбудили абитуриентов ранним утром и погнали на кросс. Столько матов в секунду я не слышал никогда, не смотря на то, что вырос не в чопорном Лондоне. Временами я переставал воспринимать его, словно ультразвук, осознавая, что попал куда-то не туда, так как в газетных статьях мне описывали милых, дружелюбных людей, готовых прийти на помощь в любой момент, занимающихся чеканкой в специальной мастерской и резьбой по дереву.
Хотя я бегать любил и умел, но система внезапных остановок с криками: “Вспышка слева!!” и “Отжаться двадцать раз!!” - вымотала и меня. Удовольствия от бега я больше не получал. Потом я понял главную фишку армии: там помогут возненавидеть то, от чего ты получал удовольствие.
Умывшись после кросса и зарядки, мы пошли строем на завтрак под насмешливые крики курсантов. Набычившись и краснея, мы смотрели по сторонам, чувствуя себя мишенью в тире, в которую стреляют десятки стрелков. Сев за стол, на котором стояла алюминиевая посуда, железные кружки и два бачка, мы заглянули в них и увидели перловую кашу в одном, а также подливу из сала в другом. Переглянувшись, мы поняли, что попались в ловушку газетных статей, в которых описывались блюда иного порядка. Но делать нечего, пришлось есть, разделив все на десять человек. Оказалось, что и по количеству нас обделили, но я так понял, что добавки не предполагалось.
Это был первый день пребывания в училище, но мне уже стало тоскливо. Я ругал свою мечтательную и доверчивую натуру, понимая, что двадцать пять лет этой каторги я не выдержу. Я вообще-то думал, что живут люди в холе и неге, потом совершили подвиг и ну, давай снова валяться. Но нет, все по-другому. И это все мне не нравится.
Первый экзамен я сдал, сочинение по русской литературе. На четыре. Чего даже испугался, а вдруг поступлю. Но следующий день, начавшийся так же кошмарно, перечеркнул мой испуг. Был экзамен по физике, и я получил билет, который убедил меня в том, что физика бывает разной. Одна – это та, которую учат в школе. Другая – которую задают на экзаменах. Прочитав вопросы и задачу, я понял, что ничего похожего я в жизни не изучал, даже не слышал. Охватив руками свою бедовую голову, я ждал своего позора. Однако сосед по столу, сын какого-то генерала, который, исполняя волю тирана-отца, приехал сюда, как на плаху, подмигнул мне, понимая состояние, встал и положил билет на стол экзаменатору. Я, увидев, что ничего страшного с ним не произошло, повторил то же самое. Как на крыльях мы летели с ним на вокзал, не оглядываясь и понимая в душе, что не сдали самого главного экзамена. Хотя, может, и к лучшему. Невольник – не богомольник.
Это потом я пойму, что, в каких условиях не жил бы человек, главное – те люди, которые его окружают, те обстоятельства, в которых они раскрываются. Я пойму, что эти нити, которые свяжут нас – они вечны.

Глава 2.
Призыв
Наступил день призыва, и я чувствовал себя покойником, умирающим для гражданской жизни, которого отпевают пьяными песнями, топчутся в танце под музыку “Beatles” и устраивают драки в темном углу. Я так и не понял, зачем устраивать проводы, да еще с таким размахом, словно провожают не в армию, не в место, где человека ждут серьезные испытания, а, может, и гибель, а на какой-то курорт, где призывник два года будет нежиться под жарким солнышком, купаться в бирюзовых пенных волнах и попивать заморские коктейли. Я чувствовал себя чужим. Отец был занят гостями, дирижировал поющими, так как сам обладал изрядным баритоном, мама хлопотала на кухне, глотая слезы и оттягивая время прощания. Мама, мама… Я чувствовал связь с тобой в самых тяжелых обстоятельствах, чувствовал твою молитву.
Наконец, попрощались, и я уехал на призывной пункт, уже оторванный от дома, но еще не прилепившийся к чему-либо.
Смешавшись с разношерстной и наглой толпой призывников, я словно попал в струящийся поток с водоворотами мимолетных знакомств, когда, не успев переброситься необходимой информацией о себе, замечаешь, что рассказываешь все это уже незнакомому человеку. Все делились впечатлениями о некой врачихе-венерологе, которая, жуя виноград, предлагала показать призывникам самое сокровенное, не прекращая жевать при этом, и тут же приказывала повернуться, наклониться и раздвинуть, что было крайне унизительно и стыдно. Но она смотрела на наш интим тухлым взглядом и, казалось, пребывала в полной прострации. Мне было ее жалко, потому что, мне казалось, она уже никогда не будет полноценной женщиной, забив голову картинами множества приспособлений для продления жизни на земле.
Посмотрев на часы, я удивился тому, как долго тянулось время. По всем ощущениям мы должны были уже грызть продрогший ужин, но по часам до обеда еще было больше часа. Я уставился на минутную стрелку и понял, что попал в параллельный мир, где время остановилось. Нет, часы были исправны и шли, как полагается, но мир вокруг как бы застопорился и никак не хотел бежать в будущее. Я представил себе перспективу вечного пребывания в этом чистилище, и мне стало жутко. Решил, это потому, что я трезвый. На беду, я послушался маму, которая меня предостерегла, что выпивший я могу сразу попасть на гауптвахту и прослыть на все два года неблагонадежным. Никто вокруг, как я понял, этим не заморачивался, поэтому группировались по интересам: кто по винным, кто по водочным, а кто по самогонным. Я выбрал, что полегче, и направился к группке, распивающей болгарское “Тырново”, крепленое вино 19 градусов. Кротко познакомившись, я встал в круг и, дождавшись очереди, вылакал четверть большой бутылки. Никто не протестовал, а наоборот, подбадривая, хлопнули по плечу. Тогда я проглотил еще четверть и отдал бутылку дальше. Захотелось закурить, хотя я был еще и некурящим. Знала бы мама, на каком пути я стою и на каком распутье, она бы ни за что не отдала  меня в армию. Но я хотел быть, как все. А все пили, орали песни, матерились, обнимались, дрались – все было как всегда, как в суровой обычной жизни. И только я со своим спортом и мечтами куда-то из нее выпал, поэтому все было для меня внове. Особенно ощущения после вина. Забористым оказалось винишко. Стало легко и приятно. Пейзаж изменился до неузнаваемости, серые бетонные стены и такой же по цвету высоченный забор вдруг раскрасились неземными красками, зверские пьяные лица вокруг стали родными и любимыми, и я почувствовал блаженство. Посмотрев на часы, с удивлением заметил, что за эти пять минут кайфа прошел уже целый час и пора идти на обед.
Так промчались два дня в полусне, в полупостроении, когда нас сонных и пьяных поднимали и гнали на плац строиться, где эту хмурую толпу разбирали покупатели. Я думал, что про меня забыли, как вдруг услышал свою фамилию по громкоговорителю. Неведомый диктор приглашал меня подойти в центр плаца и влиться в строй. Захватив свой рюкзачок, я побежал, балансируя между потоками осеннего ветра, в назначенное место. Увидев строй, стал в него как вкопанный, не шатаясь, хотя это было и трудно. Внезапно услышал чудовищно громкий бас.
- Отставить! Выйти из строя!
Я оглянулся, ища адресата столь громогласного призыва, но потом понял, что имеют в виду меня. Тем более соседи подтолкнули локтями, обозначив направление взгляда. Я посмотрел вперед и увидел мужественного офицера с тремя звездочками на погонах, голубыми петлицами со стремящимися ввысь парашютами. Он сурово смотрел на меня, ожидая действий. Я вспомнил военную подготовку в школе и несколько неуклюже, но в целом правильно, вышел из строя.
- Что нужно спросить?! – с непроницаемым лицом пробасил офицер.
- Разрешения? – спросил я неуверенно.
- Ну?!
- Разрешите стать в строй, товарищ старший лейтенант!! – браво выпалил я, мгновенно переродившись, так вдохновил меня облик покупателя.
- Становитесь! – гаркнул офицер, несколько удивившись моей метаморфозе, но просветлев лицом при этом.
Я повернулся кругом и стал в строй почти профессионально. Повернувшись кругом в строю, увидел приветливое выражение лица офицера. “Да… - подумалось, - я-то думал, что он монстр настоящий, а он смотри, даже улыбаться умеет”.
Между тем офицер-десантник начал перекличку. Когда назвали мою фамилию, я, что есть силы, крикнул: “Я!!!”, да так, что соседи присели. Офицер снова удивленно посмотрел в мою сторону и продолжил перекличку. Закончив, он спросил:
- Спортсмены есть?
- Так точно! – ответил я. Еще человек десять отозвались вразнобой.
- Выйти из строя!
Когда мы вышли, он спросил у каждого вид спорта, разряд. Я признался, что у меня второй по тяжелой атлетике и первый по боксу. Офицер довольно ухмыльнулся и пошел спрашивать дальше. Все отвечали, как на духу, не зная, правда, к чему эти расспросы – к хорошему, или плохому.
- Музыканты есть? – в очередной раз спросил офицер.
Снова вышли несколько человек, и я в том числе. Все хвастались игрой на гитаре, баяне, скрипке, но он хмуро кивал головой, записывая. Когда дошла очередь до меня, и я сказал, что играл в духовом оркестре на теноре, радость взыграла в суровом облике, и он был готов обнять меня в нарушение Устава. Даже переспросил, правду ли я говорю. Я подтвердил, что правду.
В общем, команду сформировали. Мы пристали с расспросами к двум сержантам, сопровождавшим офицера, что да как. Однако сержанты были немы, как рабы, проговорились только, что часть находится в городе К. в центре Украины. Это было сравнительно недалеко, чтобы приехать родителям, однако довольно далеко, чтобы бегать домой в самоволку. На том и успокоились. К вечеру нас собрали и повезли на вокзал.
В вагоне было шумно и жарко. В первую очередь сержанты обыскали наши вещи и конфисковали горячительные напитки. Однако, предупрежденные старшими товарищами призывники предусмотрели такой ход развития событий, поэтому большая часть спиртного была спрятана в потаенных местах на себе. Наконец тронулись.
Сначала напились сержанты. Они употребили конфискат, не рассчитав сил, и захрапели, подав сигнал к всеобщему безобразию. Мгновенно появились бутылки, банки и прочая посуда, зашуршала бумагой разворачиваемая закуска. Через час нас было не узнать. Из вполне приличных людей мы превратились в приматов, скачущих по полкам, ржущих, как лошади, и орущих, как дикие звери в саванне. Проводники забаррикадировались в своей каморке, а потом, улучив момент, сбежали от греха подальше в другой вагон. Вернулись они ближе к полуночи, когда алкоголь победил самых выносливых. Все-таки, непобедима славянская сущность. Пили до тех пор, пока ничего не осталось. Мощный храп перебивал перестук колес. Было даже комфортно, если бы не белобрысый призывник со смешной фамилией Колотило. Он забрался на третью, самую верхнюю полку в общем вагоне, и время от времени падал нам на головы. Ошарашено озираясь, он что-то бормотал и лез обратно туда же, на третью, хотя рядом была свободная вторая. И снова валился нам на головы. А у нас не было сил и желания набить ему морду. Видно, его сильно тянуло в небо, но земля притягивала сильнее.
В город К. мы прибыли в четыре часа утра. В вагон явился офицер и долго будил сержантов. Когда те проснулись и узнали мир, как реальный, принялись будить нас всеми попадающимися под руку предметами. Нежные, еще гражданские тела сопротивлялись насилию, и во что бы то ни стало, хотели остаться в иллюзорном сонном мире, где очаровательная девушка призывно моргала глазами. Наконец нас, как стадо, выгнали на перрон и мы, поеживаясь и позевывая, собрались во что-то отдаленно напоминающее строй. Офицер брезгливо посмотрел на разношерстную толпу и скомандовал:
- Шагом марш!
Мы шли по ночному еще городу, затихшему в преддверии праздника Великой Октябрьской Социалистической революции, чтобы через несколько часов взорваться звуками оркестров, приветственными криками трудящихся, распуститься букетами цветов, красными лозунгами и флагами. Было 7 ноября 1973 года.

Глава 3
Карантин
Мне снилось, что какой-то зверь вылез из морской пучины и ревет, пугая многоголосием, однако, каким-то стройным и музыкальным. Поморщившись, я открыл глаза и осмотрелся. За окном слышались знакомые до боли марши в исполнении духового оркестра, в большой комнате с двумя рядами двухярусных коек лежали призывники кто в чем, в основном, в одежде. Видно нас завели в эту комнату и дали поспать, что мы с трудом вспомнили. Головы болели и трещали, тошнило. Я подумал, что самое большое наказание – это с похмелья попасть в армию, где выпить уж точно не дадут.
Вдруг в комнату зашел полненький круглолицый офицер, старший лейтенант, и довольно миролюбиво поздоровался:
- Ну, что, доброе утро, бойцы! Выспались?
Мы хмуро уставились на него, не делая попыток даже встать. Потом ответили вразнобой на приветствие.
- А что ж мы не приветствуем старшего по званию? – также миролюбиво спросил старлей. Затем заорал высоким дурным голосом:
- Встать!! Смирно!!
Мы вскочили от неожиданности.
- В две шеренги становись!
Мы начали толпиться, ища себе место в строю, что заняло довольно много времени. Офицер снисходительно наблюдал за нашими попытками сложиться в геометрически правильные фигуры, то есть, в две параллельные линии, которые, по идее, должны были не пересекаться в бесконечности. Однако конечный результат наших усилий был таков, что продолжение этих линий пересеклось бы уже в коридоре. Но даже такой результат удовлетворил на время офицера.
- Ко мне можете обращаться товарищ старший лейтенант. Фамилия моя Лукьянов, я заместитель начальника политотдела части по комсомольской работе. Из вас же все комсомольцы, не так ли?
- Так точно! – весело гаркнули мы.
- Во-от, - удовлетворительно заулыбался Лукьянов, - учитесь прямо на ходу. Если так пойдет и дальше, будете отличниками боевой и политической подготовки. А сейчас я передаю вас в распоряжение прапорщика Коваля. Он вас накормит, оденет, обует и спать положит.
В дверь шагнул чернявый красавец-прапорщик, если можно так выразиться. Черные усы шли его румяному лицу, и вообще, он был похож на запорожца из картины Репина.
- Занимайтесь! – козырнул Лукьянов и покинул помещение. Мы выжидательно уставились на прапорщика. Тот критически посмотрел на наш помятый вид, затем отечески обратился:
- Ну, шо, сынки! Спать, конешно, я вас положу, но не сразу. Вы попали в армию и с этим ничего не поделаешь. Тут нет ни мамки, ни папки, - все нужно делать самому, бывает и за всех, если провинишься, итить-колотить. Здесь из вас будут делать сперва мужиков, а потом защитников Отечества. В общем, не плакать, не скулить, а мужественно переносить, так сказать, все тяготы воинской службы. Но это ничего, выживете… Все выживают, почти…
- А можно спросить? – отозвался высокий, смуглый и плотный парень, явно старше призывного возраста.
- А чего ж нельзя, спрашивай!
- Кормить нас когда будут?
- Вот настоящий солдат! – восхитился прапорщик, - В первую очередь о жратве думает. Да скоро, в аккурат сейчас и пойдем. Столовая тут, рядом. А потом будем получать обмундирование, и подшивать его согласно Уставу.
В столовой меня поразили размеры и количество столов. Казалось, присутствовала какая-то пространственная аномалия в целях сокрытия военной тайны от вероятного противника. Видно, такую задачу получили в свое время архитекторы этого здания, похожего снаружи на обыкновенный сарай, или барак. Мы зашли робкой стайкой, оглядываясь на шумные столы, где восседали солдаты-десантники. Все были в парадной форме, в честь праздника. Сразу же послышались громкие шутки, насмешки и крики:
- Откуда, земляки?!
- Из Киева! – степенно ответили мы.
- О-о-о-!! – загудели солдаты, оживившись.
Нас посадили за два стола по десять человек. Стол был сервирован, если можно так выразиться, так же, как и по моей памяти в Рязанском воздушно-десантном училище. Но в одном бачке была гречневая каша, а в другом вполне сносная подлива с присутствием мяса. Мы оживились, предчувствуя, что нас будут кормить на убой, однако потом мы поняли, что это было меню праздничного дня. Прапорщик Коваль деловито осмотрел нашу компанию и, выбрав за каждым столом по человеку, назначил их разводящими.
- Кем?! - переспросили мы.
- Разводящими! То есть, делить порции будут.
За нашим столом разводящим оказался тот самый смуглый, высокий парень, который обращался с вопросом к прапорщику насчет еды. Довольно профессионально он взялся за бачек и половник, не жалея каши, насыпал в три железные миски и огорченно уставился в пустой бачек. Потом ссыпал все обратно и начал делить на десять человек. Мы с волнением наблюдали за процедурой, а затем в мгновение ока уничтожили кашу и уставились на разводящего с немым вопросом. Он доел причитающуюся ему порцию и, поскреб ложкой миску. Затем удивленно осмотрелся и спросил у прапорщика:
- А добавки можно?
Коваль снисходительно ответил, склонив голову на плечо:
- А шо ж за церемония обращения к старшему по званию, итить-колотить? Ну, ладно, молодо-зелено. Скоро научат вас, как следует. А добавки не будет. Это все…
Мы намазали хлеб маслом, и запили все это жидкостью, которую повара гордо называли чаем. Короче, после завтрака желудки устроили стачку с требованием немедленно увеличить содержание и его качество, бурлили и клокотали, заглушая шум и говор солдат в столовой.
Поняв, что больше нам не дадут, мы начали подниматься из-за столов и уходить из столовой. Коваль в это время заговорился с коллегой, но услышав насмешливый шум, обернулся и, увидев это безобразие, заорал:
- Отставить! Кто дал команду подниматься?!
Вид его был яростен и жесток. Поневоле мы ощутили холодок в солнечном сплетении, такую волну погнал на нас внезапно преобразившийся прапорщик. Мгновенно усевшись на места, мы преданно посмотрели на Коваля, излучая готовность выполнить любой приказ, вплоть до начала боевых действий. Он, заметив эту готовность, смягчился и объяснил, что в армии нужно все делать по команде, не раздумывая, и беспрекословно. Также он прочитал небольшую лекцию, из которой мы поняли, что рядовой в армии - это бесформенное “нечто”, или, правильнее сказать – “ничто”, форму которому придает желание или приказ вышестоящего начальства. А также такого же рядового, который старше сроком службы. Форма может быть разной: от действующего приспособления к швабре, автомату, лопате и другим инструментам, спортивному инвентарю и другим полезным предметам. Форма может быть в виде самого рядового, исполняющего различные действия: печатать шаг, запевать, бежать, стоять смирно, подниматься и отбиваться, вставать по тревоге и еще множества действий, которые ввиду экономии бумаги, невозможно описать. Рядовой занимает низшую ступеньку в иерархии воинских званий и положений.
- А вы еще даже не рядовые, а салаги, так сказать, прообраз, итить-колотить!
Прапорщик ухмыльнулся, довольный собой и произнесенным мудреным словом, затем скомандовал:
- Встать! На выход по одному, шагом марш!!
В казарме нас уже ожидали два сержанта. Один веселый, среднего роста и румянцем на всю щеку. Второй был ростом под два метра, весом, наверное, килограмм сто пятьдесят, и при этом бугры мышц разрывали тесную форму шестидесятого размера. Он мрачно посмотрел на нас, и мы вторично за день ощутили смертельный холод в душе. Во взгляде сержанта читалась тоска, оторванность от любимого дела и приказ явно против его воли воспитывать незрелых гражданских лиц, выращивая из них настоящих солдат, достойных Присяги. Подтверждением этому стал его отчаянный возглас, обращенный к прапорщику Ковалю:
- Товарищ прапорщик! Что это за беспредел? У меня же взвод без начальства остался! Скоро соревнования взводов, а меня сюда направляют, как в наказание!
- А как же, Коля, именно в наказание! – ласково ответил Коваль, - Ты шо думал, твои художества без последствий останутся? Благодари комбрига, что этим ограничился, а не “губой” или “дисбатом”, итить-колотить!
Сержант расстроено бросил шапку на табурет и эмблема, звездочка с двумя лавровыми венками, оторвалась и, жалобно дзенькая, покатилась под койки. Кто-то из нас полез под койку и подал сержанту его эмблему, на которую тот зверем посмотрел, испепеляя взглядом и подавшего.
- Гордость наша! – обращаясь к нам и имея в виду сержанта, объявил Коваль. И тут же рассказал, что сержант Коломиец, будучи в увольнении, подвергся незаконному задержанию военного патруля ракетчиков, которые соседствовали с десантниками в городе и располагались буквально в одном городке, вернее, в одном из городков, которых у десантников было два. Первый, где находились мы, это был городок, где располагались штаб, санчасть, столовая, клуб, гараж, плац и казармы некоторых вспомогательных подразделений. Он находился возле городского стадиона, который назывался “Заря”, намекая на имя местной футбольной команды, замыкающей первую лигу союзного первенства. Во втором городке, который расположился возле городского парка, находились казармы, учебные классы, парашютные склады и спортзал. Буфет, как некая почва раздора, находился на территории расположения ракетчиков, куда, впрочем, был свободный доступ. Десантников туда пускали свободно, но выпускали не всегда. Возбужденные голубизной погон на фоне черноты ракетчиков, или, как их называли, “мазуты”, доблестные сыны неба вели себя порой вызывающе, чем возбуждали ответное и, замечу, законное негодование ракетчиков. Те, собирая, по их мнению, справедливое соотношение, примерно пять к одному, своих, под завязку наполненных скрытыми эмоциями и тоской по их свободному выражению, однобатарейцев, набрасывались на наглых захватчиков по дороге домой, и пытались их отметелить. Но привычные и скорые на реакцию “небожители” или давали достойный отпор, или же давали деру, в зависимости от соотношения сил. В этом ничего позорного не было, так как ложиться задарма замертво под сапоги и бляхи превосходящего по количеству противника, было явной глупостью. Это в кино один герой расправляется с десятками врагов. Но, то герой киношный, а ребята были из крови и плоти, которая легко ломается под железным ломом, против которого, как известно, нет приема. И падает, если сзади броситься в ноги, а спереди толкнуть всем телом. А лежачего “мазуты” всегда били с удовольствием, вымещая не только ярость по поводу их собственной наглости, а и всю боль от осознания места и времени, ограничения свободы и тоски по дембелю. Поэтому, натренированные конечности развивали бешеную скорость и десантники скрывались на своей территории, оставляя в задумчивости ракетчиков чесать затылки и размышлять, преодолена ли была скорость звука.
Однако и те и другие, получая реальную власть в городе, в виде повязок с надписью “Патруль”, начинали охоту друг на друга, руководствуясь только различием цвета погон, а не реальными нарушениями. В результате и те и другие тащили своих визави в комендатуру, где чаще всего, их отпускали ввиду отсутствия состава нарушения. Однако бывало, что до спонтанного ареста, кто-то успевал высосать пару другую бутылок вина, и тогда задержание было обоснованным.
Сержант Коломиец, к сожалению, успел выпить, но немного, всего 750 грамм вина и два бокала пива, как его остановил патруль ракетчиков в составе начальника патруля – капитана, и двух патрульных. Они, галантно улыбаясь и предвкушая поимку опасного нарушителя, потребовали документы. Сержант, как положено, представился и подал военный билет. Капитан, не глядя, сунул документы в карман и приказал следовать за ними в комендатуру.
- За что?! – недоуменно спросил Коломиец, - Я ничего не нарушил, иду в кино. Это что, запрещено?
- Разговорчики! – крикнул капитан и приказал патрульным схватить сержанта. Да-а-а…
Оно, конечно, приказать легко, да выполнить трудно. Патрульные бросились выкручивать руки сержанту, да так на них и повисли. Коломиец приподнял обоих и бросил на землю, не применяя особых приемов.
- Приказываю покориться приказу!! – заорал взбешенный капитан, - Иначе буду стрелять!
И он действительно расстегнул кобуру, вытаскивая пистолет. Взгляд сержанта потемнел, и он запросто взял пистолет из рук капитана, на что тот отреагировал удивленным рассматриванием пустых ладоней.
- Отдай!! - взвыл капитан, бросаясь на сержанта с голыми руками, так как потеря оружие пахла трибуналом самому ракетчику. Однако наткнулся на локоть Коломийца, немного смягченным одеждой, и гордо упал навзничь, оттеняя черный асфальт побледневшим лицом. Патрульные лежали в неестественных позах, притворяясь мертвыми, надеясь, что местный Кинг-Конг, получив игрушку, успокоится и удалится. Но сержант играться пистолетом не захотел, а вынув обойму, выбросил ее в одни кусты, а сам пистолет – в другие. Потом вытащил из кармана капитана свои документы, а затем только, не спеша, удалился по пустой улице, которая до происшедшего была однозначно многолюдной. Как только он исчез, патрульные вскочили и начали приводить в чувство капитана. Сразу же образовался кружок любопытных, которые повылазили, как тараканы, из неведомо каких щелей.
- Пистолет! – хлопнул по кобуре пришедший в себя капитан, - Где пистолет?!
- А он его в кусты бросил! – спас ситуацию один из свидетелей происшедшего. Через пять минут напряженных поисков пистолет был найден, а обойму искали еще полчаса, так как она зарылась в опавшие листья, и отблеск видневшихся желтых патронов ее маскировал идеально.
Капитан хотел было приказать патрульным замолчать ситуацию и спустить все на тормозах, однако дело получило огласку, потому что кто-то вызвал милицию, и она приехала к концу поисков обоймы. Капитан договорился с милицией, но, беда, среди свидетелей оказалась жена начальника штаба дивизиона, которая взахлеб и сообщила мужу новость.
Как бы то ни было, но руководство, как ракетчиков, так и десантников посмеялись втихую: одни скрепя сердце, другие от души, но делу хода не дали. Так что сержант отделался небольшим наказанием, в виде месяца в карантине. А это все-таки наказание, ибо попробуйте сначала тупых баранов загнать в стойло, а потом научить гражданских военным премудростям и дисциплине. Первое, хотя и само по себе тяжело, но все же намного легче второго.
Прежде чем получить форму, все прошли через парикмахера, хотя это и громко сказано. Трое угрюмых солдат совершенно бесплатно остригли нас наголо, что не предусматривает наличия хоть какой-нибудь квалификации. Они, правда, пытались нас расколоть на какое-то вознаграждение, но мы были тверды, как никогда.
Процесс получения обмундирования был непростым. Во-первых, удивило обилие предметов, выдаваемых каждому. Так как стоял ноябрь на дворе, выдавали зимнюю форму одежды. В армии нет осенней или весенней формы. Есть летняя и зимняя. Меняется она в одночасье в определенный день – или 15 апреля, или 15 октября, независимо от климатических условий. Однако, есть переходной предмет одежды – бушлаты, которые носят в пиковые сезонные периоды: когда уже летняя, но еще холодно, или когда еще летняя, но уже холодно.
Получили мы теплое белье, гимнастерки образца 1938 года, бумбарашевские галифе, портянки, сапоги, ремни, шапки, бушлаты и эмблемы. А также звездочки, петлицы, погоны и подшивочный материал. Это нас вбило в ступор разочарования. Где тельняшки? Где голубые береты, черт побери?! Но прапорщик объяснил, что тельняшки и береты еще нужно заслужить. Скрепя сердце, мы взяли в охапку обмундирование и бросили на койки разбирать. Все это нужно было приводить в порядок: подшивать и гладить. В размеры особо никто не вникал, только сапоги выдавали лучше больше размером, чем меньше. Выдали иголки, нитки и пошла работа, сопровождаемая матерными криками, возгласами и стонами. Я тогда понял, почему в армию не берут женщин: они бы ходили постоянно с вялеными ушами, пока не научились материться сами. Особенно возмущалась душа, когда подшитый подворотничок отпадал, и приходилось подшивать снова, или когда петлицы и погоны оказывались пришитыми вкривь и вкось. Здесь тоже требовалась операция отпарывания и повторения пройденного. И на все нужны были тонны нервов.
Когда-то все заканчивается… Закончился и процесс подшивания формы. Мы, наконец, одели на себя выданное и сгрудились возле зеркала в бытовке, отпихивая друг друга, так хотелось поскорее увидеть себя в героическом образе защитника Родины. Однако увиденное обескураживало: на каждого смотрел какой-то лысый хмырь с оттопыренными ушами в безобразной, не по размеру одежде. Он вызывал не благоговейный ужас врагов, а скорее, сострадание и жалость. В голове струились различные догадки: или это специальный прием, чтобы нами разжалобить врагов, заставить их пустить слезу и выпустить оружие, а затем, захватив врасплох, разбить их настоящими героическими частями. Или заставить нас поверить, что мы настоящие ничтожества, мерзкие и безобразные уроды, которых нужно наказывать по жизни. Вот, пожалуй, и все, что приходило на ум. Поникнув головами и упав духом, мы поплелись строем на обед. В столовой мы вызвали гомерический хохот всех присутствующих и только жалко и виновато улыбались в ответ. Даже самые мужественные на гражданке ощущали в этот момент призыв зарыться в теплую мамину грудь и дать погладить себя по голове, а то и заплакать. Но понимание того, что луженные глотки готовы сотрясать помещение в результате плаксивого расположения духа еще сильнее, мы сдерживались, как могли.
Фамилия второго сержанта была Емец. Он повел как раз нас на обед и показал себя довольно простым и добродушным парнем. Он резко крикнул обедающим солдатам:
- Ну, что гогочете, как гуси?! Сами давно такими были?!
Раздался возмущенный гул сотен сидящих за столами солдат, но смех поутих.
- Садись! – скомандовал сержант и продолжил:
- Не обращайте внимания, ребята, то ли еще будет. Привыкайте…
Обед был праздничный. На удивление вкусный зеленый борщ со сметаной, котлеты с картошкой и компот из сухофруктов. Мы поняли, что жить можно.
Так и потекли дни и ночи в карантине. Скажу, что даже мне было тяжело от той физической нагрузки, которой нас подвергали. Зарядка продолжалась полчаса и состояла из кросса в три километра, комплекса физических упражнений на перекладине, брусьях и друг с другом: бег одного на руках и другого, державшего его за ноги, бег на корточках, бег с партнером на плечах и многое другое, посещавшее изобретательные головы сержантов. Но перед зарядкой была катавасия с подъемом и отбоем за 45 секунд. Мы, путаясь в непривычных одеждах, металлических пуговицах и тугих петлях, а особенно в портянках, спеша и потея, пытались одеться в установленное время. Но время в этот раз не текло, а мчалось, и нам никак не удавалось вложиться в норматив. Кто-то укладывался, но в армии работает принцип: все за одного. Поэтому одевались и раздевались до умопомрачения, пока не надоедало самому сержанту.
Я показал себя на второй день, когда были занятия по физподготовке и каждый проверялся на предмет его способностей. Нас построили перед перекладиной. Ребята были ростом не менее ста восьмидесяти сантиметров, некоторые немногим выше моих метра девяносто. Вызывали по алфавиту, поэтому меня назвали пятым. Те ребята, которые были передо мной, особыми успехами не отличились, разве что некоторые выполнили норму.
- Подъем переворотом умеешь?
- Так точно! – отозвался я по-солдатски уверенно.
- К снаряду!
Я подошел к перекладине, подпрыгнул и, схватившись за металлический стержень, легко поджался и, сделав подъем переворотом, пошел на второй и так беспрерывно тридцать раз.
- Отставить! – сержант похвально смотрел на меня, - А склепку?
Я кивнул головой, ощутив некоторую вольность в результате моих успешных действий, и снова запрыгнул на перекладину. Склепка не требует много силы, а больше техники. Поэтому можно крутить ее бесконечно, пока не надоест.
- А подтянуться-то сколько сможешь? – спросил Емец.
Я ответил, что точно не знаю, так как в последнее время подтягивался с пацаном, висевшим на туловище. Но могу попробовать, если отдохну. Сержант кивнул головой в знак согласия и продолжил занятия с другими. Они также не особо отличились. Я заметил одну особенность: парни из пригорода физически были гораздо развитее городских и это превосходство было явным.
На втором заходе я вместо подтягиваний произвел выход на две руки раз пятнадцать, а потом еще раз тридцать подтянулся, вызвав одобрительное “О-о-о!!” у товарищей.
Каждое утро около девяти часов, мы, возвратившись с завтрака, слышали, как на плацу играет оркестр. Как мы узнали, на плацу шел развод части на занятия. Впечатление было торжественным и хотелось присутствовать на этом действе, однако карантин есть карантин: нас, как прокаженных, держали вдалеке от нормальных солдат, чтобы не шокировать их лишний раз и не способствовать потере боевого духа.
Целыми днями нас муштровали то на плацу, приучая заново ходить, то в казарме, загружая изучением различных уставов, как-то: гарнизонной и караульной службы, внутренней службы. Нас дрессировали разбирать и собирать автомат Калашникова на время, и мы сначала поплевывали, вспоминая, как в школе на занятиях по военной подготовке мы укладывались в норматив, даже били рекорды. Автомат можно было просто бросить на стол, и он рассыпался на детали в определенном порядке. Но, когда пришлось разбирать боевой автомат при необходимости обязательно передергивать затвор, то тут нас ждало разочарование: пружина затвора оказалась довольно тугой, да и сами детали приходилось буквально отдирать. Поэтому в норматив мы сразу не уложились, пришлось долго тренироваться.
Когда прошло две недели пребывания в карантине, молодых начали готовить к распределению по ротам. Рассказывали всякие ужастики о “дедах, которые за нас возьмутся, мало не покажется”. Действительно, рассказы оптимизма не прибавляли, а наоборот, иссякал еще пока имеющийся оптимизм. Я мучил себя вопросом: неужели все это правда? Неужели в наше время, при победе развитого социализма и покорения космоса, в нашей самой лучшей в мире армии происходят такие случаи, когда один порабощает другого и заставляет выполнять рабскую работу, прислуживать, а при неподчинении – избивать и издеваться. Но мне объяснили, что это не случаи, а система, что начальству это выгодно, так как огромную часть воспитательной работы с молодыми солдатами берут на себя старослужащие. А то, что они калечат молодые души и тела, это что? До этого никому нет дела? Я с ужасом представлял себе, что вот я прихожу в роту к незнакомым ребятам, мне нужно адаптироваться, всему учиться, а вместо помощи и поддержки я буду подвержен унизительным пыткам, как моральным, так и физическим! Как же я всему научусь, если буду ночами зубной щеткой драить унитазы, а днем, засыпая, валиться с ног, зарабатывая себе очередное наказание?
Мы постоянно думали о будущих испытаниях и стали к своим обязанностям относиться менее ответственно, расслабились, словно готовились к неминуемой смерти. Как-то мы заметили в столовой, что основная масса солдат сидит и кушает, а по два представителя взводов дежурят возле вешалок на улице и сторожат шинели или бушлаты. Все из числа молодых до полугода службы. Один садился вместе со всеми за стол и покорно ждал своей очереди раздачи пищи. Как правило, очередь была последняя, доставалось то, что осталось. И это нужно было съесть очень быстро, чай и хлеб с маслом на ходу, или, вернее, на бегу к выходу из столовой, чтобы подменить товарища, сторожившего шинели. Тот, сломя голову, бежал к столу, чтобы успеть за считанные минуты проглотить остатки пищи до команды “Встать!!”. Здоровья это не прибавляло, а наоборот, молодой худел, его било нервным тиком во сне и вообще, был он похож на духа бестелесного, недаром позже это прозвище за ними и укрепилось. А в наше время называли просто: “салабон”. И салабонам осеннего призыва не везло вдвойне, так как к общим прелестям военной службы добавлялась эта сторожевая обязанность.
Как-то в карантин пришел усатый прапорщик и назвал по списку тех, кто признался в своих музыкальных талантах. Мы быстро собрались и, построившись в колонну по одному, пошли в клуб. Он оказался довольно уютным, с тяжелым бордовым занавесом на сцене, сотнями деревянных кресел, построенными в ряды, и старым пианино сбоку сцены. В глубине и центре сцены красовался экран. Это место было нам уже знакомо, так как мы побывали на двух киносеансах по субботам. Показывали военные фильмы, в основном, про партизан или наших диверсантов. Особым успехом пользовался фильм “Пятеро с неба” и понятно почему: В этом фильме в популярной форме был изложен учебный материал для каждого десантника. Он был любим начальством, а солдаты особо не возражали, хотя все события и цитаты были заучены до мельчайших подробностей.
Прапорщик представился Гришановым и на суржике предложил каждому поиграть на том инструменте, который был им ангажирован. Кто-то коряво сыграл на баяне и вызвал морщинистость лица не только у прапорщика, а и у всех присутствующих. Пару человек сыграли несколько композиций блатного содержания типа “Мурки”, чем завели прапорщика, но он вовремя опомнился и сказал, что репертуар следует изменить, да и в гитаристах с таким репертуаром часть не нуждается. Наконец он предложил мне сыграть на теноре, предлагая самому выбрать инструмент из ряда висящих на стене, испытывая, таким образом, на предмет идентификации мною заявленного инструмента. Тенор был опознан и взят, как полагается. Не успел прапорщик хитро посмотреть на меня, как я попросил мундштук, чем обрубил возможность меня подколоть и разочаровал Гришанова на мгновение. Но когда я заиграл партию из марша “Комсомолец” и выдал вполне приличный и чистый звук, несмотря на длительное отсутствие практики, прапорщик даже вскочил со стола, на котором восседал.
- О!! – поднял он указательный палец и странно, даже как-то похотливо изогнувшись, сделал несколько победных “па”.
- А гимн Союза знаешь?
Я послушно кивнул головой и исполнил по памяти партию тенора из гимна. Прапорщик чуть ли не бил чечетку. В это время в клуб зашел младший сержант с веселым, широким и улыбчивым лицом.
- Витя! – расплылся в улыбке Гришанов, - Ты как раз вовремя! А то мне додому надо. Дывысь, ось цэй, - он показал на меня, - гарно играет на теноре, остальные - хто как и хто на чем. Проверь, а я, в случае чего, в том городке, лады?
Сержант кивнул головой и обратился к нам:
- Младший сержант Квитка! Представьтесь!
Мы представились по очереди, и началась проверка, которая оказалась более профессиональной, чем показал прапорщик. Квитка (а эта фамилия ему очень шла) играл на многих инструментах, поэтому никакие “Мурки” на трех аккордах не проходили. В результате он отобрал четверых: Игоря Лысенко из Прилук, обладателя замечательного баритона, выпускника техникума культуры, Витю Романова из Чернигова, рок-гитариста и также хорошо поющего, Зенонаса Романецкаса из Вильнюса, бас-гитариста и обладателя высокого хард-рокового голоса, и меня, примитивного духовика. Играть на гитаре я тоже умел, но не в той поражающей степени, чем эти ребята. Лучше, правда, чем исполнители “Мурки”, но далеко от них я не ушел.
Квитка поздравил нас с тем обстоятельством, что мы стопроцентно будем зачислены в музвзвод и в честь этого, нам, как уже потенциальным подчиненным, приказал убрать в клубе и музыкалке. Защитить нас было некому, да и ссориться с будущим командиром было незачем, поэтому взялись мы за веники и швабры, вычистив клуб до блеска, чем приятно удивили Квитку.
- Будет из вас толк, я вижу, сыграемся…
Я был и рад, что все определилось, что Квитка не выглядел каким-то зверем, и огорчен, что вместо героических будней придется жить в вечном празднике музыки. Однако, время показало, что я глубоко ошибался.

Глава 4
Рота
Вот и закончились дни карантина. Мы уже сжились друг с другом, подружились со многими, с некоторыми повраждовали. С ребятами, которых отобрали в музвзвод, я подружился уже довольно крепко, мы общались все свободное время, раскрывались, шутили, веселились. Ребята оказались простыми и дружелюбными, а главное – искренними. С такими легко дружить и без раздумий за эту дружбу хоть в драку, хоть в бой.
Наконец нас построили и начали оглашать список, кто куда идет. Когда назвали мою фамилию и определили в четвертый взвод седьмой роты второго батальона, мое лицо вытянулось, и я хотел было закричать: “А музвзвод?!”. Но это было бы смешно, поэтому пришлось, закусив губу, терпеть и ждать определенности.



Определенность пришла только в том городке, куда нас привели строем через город. Это были бывшие гусарские казармы, построенные более ста пятидесяти лет назад еще при царе Николае I, но, скажу честно, тогда умели строить. Здание было теплым, сравнительно уютным, короче, жить было можно. Крепкое и основательное, красно-кирпичного цвета, со стенами более полуметра толщиной, оно сохраняло тепло зимой и прохладу летом. Я смотрел на него и вспоминал свой уютный дом, как бы передавая от своего дома эстафету новому своему жилью на следующие два года.
Ребята, которых отобрали со мной, волновались и недоумевали также. Мы поделились опасениями, что нас “кинули” и над нами в очередной раз насмеялись, но все же надеялись, что все устаканится.
Поднявшись на второй этаж, мы построились в длинном коридоре, шириной около трех метров, напротив двери, где висела табличка: “7-я рота”. И вдруг к нам вышел сержант, который выглядел намного старше по возрасту, чем окружающие нас солдаты. На вид ему было вообще лет тридцать. Круглолицый, с простецким, но хитроватым лицом и мешковатой фигурой, он ковылял на кривых ногах к нам, изображая кровожадный интерес. Шапка сидела на нем как на пугале огородном и постоянно сползала на бок, обнажая залысину, которая едва прикрывала мозг.
- Кто в четвертый? – спросил круглолицый.
Мы так поняли, что во взвод, и послушно сделали шаг вперед, пытаясь не заматериться от негодования. Зачем было весь тот спектакль устраивать?! Чтобы найти причину клуб убрать?
- За мной, шагом марш! – повернулся к двери сержант, и мы вошли в помещение, которое в армии называется расположением роты, а попросту – казармой. Слева от двери, с одной стороны стены, где были три окна, мы увидели ряд коек, а с другой стороны, где дверь – ряд двухярусных коек. Справа от двери был гардероб, где висели шинели и бушлаты. Койки были аккуратно застелены и отпрессованы табуретками. Красный деревянный пол был намазан мастикой и отполирован до блеска. Все было просто, чисто и красиво.
Сержант распределил нам койки в том ряду, который был возле окон, то есть, в единственном ярусе. Нам уже рассказали, как деды, живущие на первом этаже, выбрасывают толчком ног со второго молодых, и те летят на землю, инстинктивно взмахивая руками, как крыльями, не понимая спросонок, в каком из миров находятся. И только звонкий удар об напомаженный пол помогал им определиться.
Мы облегченно вздохнули и переглянулись понимающе, исподтишка, чтобы сержант не обнаружил наше беспокойство. Мы, как бы, уже смирились с превратностью судьбы, именуемой “служба в армии”, так что смириться с потерей музыкального будущего было плевым делом.
Внезапно в коридоре, словно шлюз открылся и зашумел поток солдат, вырвавшийся из узкого проема двери ленинской комнаты, где проходила политинформация. Застучали сапоги по бетонному полу коридора и рассыпались отзвуками по стенам и потолку, пугая тараканов, коренных жителей здания, ведущих свою генеалогию от дремучего царского времени.
Вдруг открылись двери и в расположение ворвались незнакомые солдаты, одетые в повседневную форму с расстегнутыми воротами, из проема которых виднелись синие полоски заветных тельняшек. Они, увидев нас, остановились, и начали брезгливо рассматривать, оттопырив губы и оттянув большими пальцами пояса. Это было настолько похоже на выступление танцевальной группы ансамбля песни и пляски имени Александрова, что я не выдержал и прыснул от смеха. Несколько солдат немедленно преобразились в какой-то бандитский шалман и, выпячивая подбородки, двинулись ко мне.
- Ты че, салабон?! Смешливый попался?
Я выпрямился по стойке “смирно” и пролепетал:
- Никак нет! Я чихнул.
- Ну, смотри… Ночь длинная, чихов не хватит!
- Ну, ладно, хлопци, чихнул пацан, а вы сразу… - заступился сержант за меня, оттаскивая за рукав подальше от греха. В это время в казарму зашел Квитка, оценил ситуацию и приструнил нападавших.
- Что, волчары, уже жертву наметили?
Старослужащие как-то сразу сникли и разбрелись по койкам.
Потом сержант, присмотревшись к нам, объявил:
- О-о, так это ж мои хлопцы!
Мы, в свою очередь, готовы были принять в объятия сержанта, который так неожиданно появился, не по причине нашего избавления от гнева старослужащих, сколько по причине восстановления “статус кво”, что наши музыкальные надежды снова имеют место.
- Ты показал им койко-места, Шумейко? – продолжил Квитка, обращаясь к сержанту, который принял нас. Тот лениво подтвердил, пошел к крайней койке и блаженно возлег на нее. Но сразу же вскочил, потому что в казарму вошел тот самый басистый старший лейтенант, который приезжал за нами в Киев. Такого подарка судьбы я не ожидал. Я уже упоминал, насколько понравился мне этот героический офицер, с его непроницаемым лицом, грохочущим басом и чеканной терминологией. Он как бы объединял в себе все черты настоящего офицера-десантника, которые я себе воображал.
- Смирно!! – прозвучал голос одного из солдат и все стоящие вытянулись, а сидящие и лежащие вскочили и встали по стойке “смирно”.

 

- Вольно! – отмахнув рукой, пробасил офицер и обвел взглядом всех присутствующих, как будто кого-то искал. На мое удивление он никого не отругал и не наказал за сидение и лежание на койках днем, хотя и заметил это безобразие. Как потом я понял, это были старослужащие, на проявление вольностей которых офицеры смотрели сквозь пальцы.
- Это кто? – спросил я шепотом у сержанта Квитки. Тот искоса посмотрел на меня, не обратившегося по уставу, но ответил:
- Это старший лейтенант Киселев, командир роты. Все дальнейшие вопросы потом.
Как оказалось потом, рота имела четыре взвода по 12 человек, что по пехотным меркам было чрезвычайно мало. Батальон состоял из четырех рот, одна из которых состояла непосредственно из радистов. Многое сначала было непонятно и я, по мере понимания, буду объяснять читателю.
Киселев спросил у сержантов, прибыло ли пополнение. Те ответили утвердительно: кроме нас четверых, прибыло по двое-трое молодых в каждый взвод. Только во второй взвод прибыл один молодой, на которого даже старослужащие смотрели с жалостью, ибо судьба его была тяжкой, потому что во взводе было три “дедушки” и четыре “кандидата в дедушки”. “Черпаки”, отслужившие полгода, были в количестве четырех человек и также имели притязания на право помыкать молодым. Поэтому участь его была незавидна. В нашем же взводе распределение влияния было таково: один “дедушка”, четыре “кандидата”, три “черпака” и четыре “салабона”, то есть, мы.
Киселев приказал привести нас в ленкомнату для беседы и через пять минут мы собрались.
Рассматривая большую комнату с рядами стульев и завешенными военно-патриотическими плакатами стенами, я обратил внимание на фото-стенд и, пока было немного времени, подошел поближе. На стенде висели фотографии солдат в разных ситуациях: на бегу с полной выкладкой, при укладке парашютов, на стрельбах, во время прыжков с парашютом и после приземления. Несколько фотографий поразили меня видом самих солдат, вернее, формой, в которую они были одеты. Это были комбинезоны, состоящие из множества карманов, а на голове красовался головной убор, похожий или на немецкий головной убор с длинным козырьком времен Великой Отечественной войны, или на современные американские кепи и бейсболки. Такой себе “чепчик”, как почему-то пришло в голову. Я еще никогда не видел такой формы в Советской армии, даже в фильмах про десантников. Похожие комбинезоны видел, но таких кепи – нет. Тут в мою душу закрались смутные сомнения, что все не так просто, однако, что не так, я пока еще понять не мог.
Услышав возглас: “Встать, смирно!!”, я выпрямился, а после команды - “Вольно!”, бросился к свободному стулу и занял его, интуитивно чувствуя, что сейчас мы услышим важную информацию. Так и произошло. Комроты, осмотрев внимательно всех и дождавшись абсолютной тишины, произнес:
- Во-первых, поздравляю вас всех с прибытием в роту, в боевое разведывательное подразделение части специального назначения.
Мы ошарашено переглянулись и снова уставились на Киселева. Тот продолжил:
- Часть было создана в средине 60-х годов с целью дальней, глубинной разведки на территории вероятного противника, ориентированной на объекты средств доставки ядерных зарядов, то есть, расположения дивизионов ракет средней дальности “Лэнс” или “Першинг”, а также складов ядерных боеприпасов. Эта информация секретная, как секретная и сама часть. Поэтому вам запрещается в письмах даже намекать на принадлежность части. Вы – десантники и баста. Хотя мы не подчиняемся командованию воздушно-десантных войск, а подчиняемся Главному разведывательному управлению Министерства обороны СССР.
В ленкомнате стало трудно дышать, так как весь свободный воздух был вытеснен нашим внезапно распухшим самомнением и гордостью. Кровь прилила к лицам, и мы восторженно заблеяли, задавая вопросы. Киселев окатил нас, словно ледяной водой из ведра, доводя до нашего, не совсем окрепшего в армейских условиях ума, что задавать вопросы разрешения не было и, возможно, не будет. Наше дело слушать и внимать, слушать и исполнять. Но гордиться своей принадлежностью к элитным войскам нам никто запретить не может. Это даже полезно, так как вдохновляет на подвиги, пусть даже и в мирное время.
Внезапно Киселев сжалился и разрешил задать пару вопросов, о чем сразу же пожалел, ибо вопрос был задан каверзный, но по существу.
- Товарищ старший лейтенант! Ну, вот, нашли разведчики дивизион этих самых ракет. А что дальше?
Комроты побагровел, пытаясь приливом крови к голове вымыть из глубин мозга подходящий ответ, и, наконец, ответил:
- Группа разведчиков, обнаружив дислокацию ракетного дивизиона противника, должна немедленно передать по засекреченной связи координаты цели в Центр. Если это не удается, или Центр не располагает возможностью нанести удар по цели, группа применяет все имеющиеся средства для ее уничтожения.
Киселев говорил, словно по написанному, чеканя слова и имитируя голосом рев паровозного гудка. Окна в ленкомнате жалобно позванивали, занавески колыхались. Мы сидели поникшие и яростно не желали войны, так как понимали, что перспектива возвращения домой с задания равна нулю. Но на всякий случай переспросили:
- А если Центр будет иметь возможность нанести удар? Он ведь будет ядерный, да ?
- Да! – честно ответил комроты.
- Выходит мы что, смертники?
- В некоторой степени, да…
Комроты загрустил, как будто представил уже холмики с нашими бренными телами, но судя по этим новостям, кроме пепла от нас ничего не останется.
Наш восторг сразу же поутих, но мы духом совсем не упали, а начали представлять себе, как героически будем убегать из зоны поражения, или как сперва убежим, а потом передадим координаты. То, что мы будем действовать на территории страны противника, и нам будет нужно еще выявить цель и добраться до нее, в голову пока не приходило. Но, тем не менее, из ленкомнаты мы возвратились совершенно другими людьми с легким отблеском куража, что было особенно нелепо, учитывая то, что было на нас одето.
При выходе мы попали в лапы старшины роты – прапорщика Билыка. Это был красивый мужчина, смуглый и чернобровый, выше среднего роста и довольно спортивной, как для старшины, фигурой. Он смотрел на всех черными и влажными, как у теленка глазами и, казалось, вот-вот лизнет тебя в щеку шершавым и теплым языком. Однако он сипло произнес: “За мной!” - и пошел по коридору.
Старшина заведовал всем хозяйством роты и был по этой части и царь, и бог. Его трон находился в каптерке, помещении возле бытовки батальона, которая была и складом, и раздевалкой, и убежищем старшины от начальства, и берлогой, в которой спал старшина, насосавшись отнюдь не лапы. Это была его святая территория, на которую без разрешения мог заходить только каптер – солдат, назначенный исполнять роль кладовщика. Это было доверенное лицо старшины, которое пользовалось определенной свободой, как в отношениях с начальством, так и в городе: он мог получать увольнительные при любой надобности и использовать их по своему усмотрению.
Здесь хотелось бы отвлечься, чтобы рассказать о блатных должностях в армии, попасть на которые считалось огромной удачей. Это и писарь в штабе части, который практически был на равных с офицерами и также имел свободный выход в город. Это “хлеборез” в столовой, который имел неограниченный доступ к хлебу, маслу и сахару и распределял их по утрам и вечерам. И, конечно, повара. Здесь вообще без конкуренции. Затем идут всякие комсорги роты, батальона, которые имели некоторую свободу и блат у начальства. Многие причисляли в категорию блатных и музвзвод, однако это было не так и далее я вам расскажу об истинном положении дел. Единственное, что хочу открыть, так это то, что музвзвод, как мы поняли, был нештатным, и был вынужден тянуть на себе всю боевую подготовку наравне со всеми, а свободное время, которое тоже бывает у солдат, отдавать репетициям, подготовке части к праздникам и прочее. Когда получалось так, что во время каких-то занятий музыканты были отозваны на важное мероприятие, чтобы создать торжественную атмосферу собранию, играя гимн Союза, это занятие должны были с ними провести в неурочное время. Но музыканты не жаловались. Во-первых, они себя чувствовали настоящими разведчиками и реально могли дать сто очков вперед другим подразделениям. Во-вторых, они имели возможность заниматься любимым делом, быть в контакте с прекрасным, и вообще, отвлекаться от суровых будней, играя танцы в гражданских учреждениях, институтах и училищах. Но пусть читатель не думает, что музвзвод ограничивался только игрой на духовых инструментах. Конечно, нет. Ребята еще прекрасно и профессионально играли на эстрадных инструментах, создав ансамбль, который назвали “Голубые береты”, и который имел бешеный успех не только в среде военных, но и в городе. Нам предстояло влиться в этот коллектив и постараться занять достойное место, чтобы хотя бы не ухудшить его состояние.
Однако, вернемся к старшине… Он был явно немногословным, с трудом извлекал из себя редкие фразы через сиплое горло, но те фразы, которые увидели свет, были того достойны. Как-то он закрылся в каптерке в очень ответственный момент выдачи инвентаря, и на ругательство одного из сержантов в адрес каптерки, просипел из-за двери: “Как ты сказал про советскую каптерку?!”. На сей раз все обошлось без памятных выражений, старшина был корректен и строг. Отдав приказание каптеру выдать нам повседневную и парадную одежду, фуражки, ботинки, шинели и все прочее, он присел на свой трон в виде стула у небольшого письменного столика, вытянул ноги и улетел в иные миры, посапывая сквозь выпяченную обижено губу. Видно, он с разбегу улетел куда-то далеко, потому что сипение перешло в то ли тяжелый хрип, то ли храп. Мы, посмеиваясь, мерили обмундирование, сапоги, шинели, и потихоньку преображались. Волосы на голове у нас уже немного выросли и мы перестали быть похожими на лысых тонкошеих болванчиков, или на буддистов, поэтому и выглядели гораздо солиднее. Форма также гораздо лучше сидела на нас, чем карантинная, и мы спросили было, куда выбрасывать ее, но каптер хмыкнул и сказал, что нам еще придется ее поносить, но в виде рабочей формы одежды.
Красуясь перед зеркалом в бытовке, мы прощали форме некоторые мелкие изъяны, потому что, в целом, она сидела, как влитая. С шинелями было посложнее, но методом подбора и обмена каждый выбрал себе шинель практически по размеру. А это была большая удача. Мы просто не могли представить себе, что разведчик-диверсант может выглядеть как мешок с дерьмом, поэтому с презрением смотрели на съежившуюся на табурете ныне рабочую форму.
Пока старшина мирно храпел, булькая носом, уронив голову на стол, мы успели подшить голубые погоны и петлицы, а также белоснежные подворотнички. И тут, словно ножом по сердцу резанул вопрос: “А тельняшки?”. Но каптер невозмутимо ответил, что тельняшки получим весной при переходе на летнюю форму одежды, если доживем. Увидев наши округлости вместо глаз, поспешил успокоить, что доживем, куда мы денемся. Вообще, каптер был толковый и веселый малый. Кроме того, отслужив уже год, вел себя просто и по-свойски, видно вся эта маета с дедовщиной была ему по барабану. Он уже и так был практически на дембеле, а мелкие услуги, в виде что-то постирать и погладить, могли оказать ему все желающие получить без очереди какую-то занятную вещицу.
Приодевшись и подхватив шинели под руку, мы собрались было покинуть гостеприимную каптерку, как вдруг бульканье прекратилось, старшина хрюкнул и поднял голову, рассматривая нас красными, как семафоры, глазами. Соединившись с сознанием, Билык встал, пошатываясь, и сипло приказал построиться в бытовке. С удивлением мы заметили, что с виду старшина был вдребезги пьян, хотя был все время на виду. Это осталось его тайной, а нам пришлось ограничиваться догадками, типа: во сне сообразили на троих, а впечатлительный старшина вошел в роль, да так и не вышел.
Билык обошел строй, присматриваясь и щупая то погоны, то петлицы. Если что-то не подходило по его стандарту, он впивался цепкими пальцами в предмет и отрывал его практически с мясом. Через минуту весь пол в бытовке был усыпан израненными погонами, петлицами и подворотничками, которые, свернувшись, казалось, молили о пощаде. Но неумолимый старшина, уходя, сделал непонятный жест, который мог обозначать только одно: за работу.
Следующий показ мод был успешнее: то ли старшина устал, то ли понял, что от нас ничего больше не добьешься, но Билык перенес свое внимание на прически. Он вяло возмутился тем, что волосы отросли до такой степени, что прикрывают блеск черепа, а он его очень забавляет. Кроме того, волосы на голове не должны были отличаться курчавостью или цветом.
- В армии все должно быть однообразно, все пострижено, покрашено и посеяно песком! Так же и прически! Я бы их ликвидировал, как недостатки! Это что?! – дернул старшина Витю Романова за отросшие и закрутившиеся на висках светлые волосы. Романов поморщился от боли, дернулся, однако остался стоять по стойке “смирно”.
- Стрижка должна быть, как у меня: сзади - наголо, а спереди - как сзади! - заявил Билык, поглаживая коротко стриженый затылок, - ясно, бойцы?
- Так точно, - рявкнули мы.
- Срок – до утра! Ночь длинная, - успокоил старшина нас и приказал идти в роту.
В роте готовились идти на ужин и мы, чувствуя себя неловко, осваивали свои тумбочки, укладывая туда зубную пасту, щетку, мыльницу с мылом и прочие солдатские мелочи. Все укладывалось в определенном порядке на определенные места, иначе предметы гигиены и прочее будут беспощадно выброшены в мусор на утреннем обходе старшиной.
Впервые на ужин пошли в составе роты из одного городка в другой. Все-таки, это вам не в глуши какой-то служить. Город был красивый и уютный, много старинных зданий. По тротуарам ходили симпатичные девушки и глазели на нас, впрочем, как и все прохожие, хотя и привыкли уже к таким военным парадам.
Мы старались идти, не сбиваясь, чтобы не получить по ногам тяжелыми сапогами старослужащих, идущих, как правило, сзади. Бывало, они и пинали провинившегося молодого пониже спины, и тот взвивался птицей в небеса, нарушая строй. Однако его ловили в силки и запирали обратно в угрюмый квадрат солдатского строя, толкнув еще пару раз для острастки. Внезапно раздалась команда ротного, который был в этот день дежурным по батальону и вел его на ужин - “Запевай!”. Запели в нашей роте, и запели настолько хорошо, что я удивленно оглянулся, за что получил по ногам и услышал злобное шипенье:
- Че творишь, салага?!
Запев закончился, и весь батальон грянул припев. Слов песни я не знал, что-то про парашюты, но хотелось подпевать, да и “деды” из других взводов рычали сзади, требуя демонстрации вокальных способностей, и мы заорали песню без слов. Она нарушила основное исполнение, внося диссонанс и теребя уши даже неискушенных слушателей, так что мы получили очередную порцию ударов и заткнулись.
Я не ожидал, что столько сложностей свалится на нас в первого дня пребывания в роте. И это мы толком еще не познакомились.

Глава 5
Присяга и прочее
Я пытался заснуть, но наполненная впечатлениями голова вертелась, как на карусели, даже с закрытыми глазами. А все от этой серии раздеваний и одеваний на время перед отбоем. Спичек никто не зажигал, соблюдая правила пожарной безопасности. Однако и без спичек нам не хватало десятка секунд, чтобы уложиться в положенный норматив. Тут была одна особенность: команду “отбой” давали всей роте, а не укладывались в норматив только мы. То ли ввиду нового обмундирования, в котором пуговицы с трудом пролазили сквозь петли, то ли из-за волнения и спешки. Ведь из-за нас мучилась вся рота, хотя все укладывались в койки за 35-40 секунд. Некоторые умудрялись раздеться за 25 секунд, при этом, как положено, сложить обмундирование на табуретке и обмотать голенища сапог портянками. Несложно себе представить те “ласковые” слова и эпитеты, которыми нас награждали ребята. Старшина, руководивший этой экзекуцией, видно, домой не спешил, и тормошил нас до половины одиннадцатого, хотя отбой был в десять. Когда же он ушел, притомившись, поднялись злорадные “деды” и закричали противным голосом: “Подъем, салаги!!”.
Экзекуция началась по новому кругу. Здесь дело уже дошло до ногоприкладства: нас подгоняли пинками по мягким частям тела и они давали хотя и небольшое, но ускорение. Мы уже вплотную подошли к выполнению норматива и, о чудо, к полуночи, наконец, уложились как в норматив, так и в койки. Пальцы горели от натертостей о пуговицы и петли, руки-ноги ныли, а голова кружилась.
Утром, а это было воскресенье, нас еще немного потренировали, а затем погнали на зарядку. В одних нательных рубахах и штанах мы побежали за ворота части на зарядку в парк. Лежал свежий, выпавший за ночь, искрящийся снег. Мы, ведомые старослужащими, кружили по парку бегом, хрустя по сбитому от мороза снежку, затем, используя различные качели-карусели в виде спортивных снарядов, размялись, как следует, и побежали обратно в казарму. Такой способ зарядки мне понравился, потому что был более свободен от пресса руководящего, который заставлял делать все под счет. А это трудно и утомительно.
Умывшись и почистив зубы, мы построились в коридоре напротив расположения роты и приготовились к утреннему осмотру. Его проводил сержант Шумейко. Проверив подворотнички и пояса, петлицы, погоны и прочие детали одежды, он потребовал снять шапки и предъявить к осмотру. Мы уже знали, что положено в шапке иметь иголку с ниткой, что шапка должна быть идентифицирована хлоркой, т.е., должна быть написана хлоркой фамилия владельца во избежание воровства или грабежа старослужащими. Иголки и нитки были не у всех, поэтому Шумейко, подняв угрожающе указательный палец, важно произнес:
- Каждый из вас должен носить в шапке две иголки, не менее пятидесяти сантиметров - черную и белую!
Мы прыснули со смеху. Шумейко удивленно поднял брови и взревел:
- Оставить веселье! Я сейчас сделаю вам весело, и каждый почувствует палку на своей голове! Что я смешного сказал?!
- Миллиметров!
- Что миллиметров?!
- Иголка должна быть пятьдесят миллиметров, а не сантиметров! – Лысенко показал руками расстояние с полметра.
- А! - словно очнулся Шумейко, - Ну да! Но не ваше дело мне указывать. Ваше дело молчать и выполнять! А это что?! – показал он на выеденную хлоркой белую полуфамилию Романецкаса.
- Это сокращенно!
- Фамилию пишите полностью, а вот инициалы - сокращенно! – возмущенный Шумейко отдал Зенонасу шапку и перешел к другой жертве.
Наконец-то перед построением на завтрак мы стали в строй своего 4-го взвода. Он состоял из двенадцати человек, по шесть человек в отделении. Командиром первого отделения был Шумейко, а второго – Квитка. Командир первого отделения еще исполнял обязанности командира взвода в его отсутствие, как я услышал, лейтенанта Турова, но который еще не показывался. Однако на деле выходило, что все организационные вопросы решал Квитка, а Шумейко получал от начальства различные взыскания. При этом он очень смешно пыхтел, краснея, чем веселил всех присутствующих.
Одним “дедом” на весь взвод был ефрейтор Игорь Гришко. Судя по всему, четыре “кандидата” воспитали его молчаливым, скромным и не притязательным. Изредка они позволяли ему использовать свои права, но без издевательств и прессинга, а по просьбе. Ну, типа, постирать форму и выгладить, почистить сапоги и подшить подворотничок. Просьба, как правило, не вызывала возмущения.
Вообще, нам повезло. То, что пришлось испытать нашим ребятам в других взводах, не шло ни в какое сравнение с межвидовыми отношениями в музвзводе. Квитка, Шумейко, Олег Ярмыш и Юра Задорожный были ребятами добродушными, и в них не замечалось стремления к изуверству. Они не заставляли пахать на себя молодых и сдерживали, как я уже упоминал, Гришко. Требовали, правда, и строго требовали выполнения уставных положений, но, что касается неуставных, здесь они были чисты. Единственное, что они себе позволяли, - это безобидные подколки, после которых падали от смеха и “палачи” и “жертвы”. Я понял, что музыка – это волшебное снадобье, которое облагораживает людей, делает их чище, лучше, добрее. Тот, кто любит музыку, тот и людей любит, и животных, и природу, да весь мир, чего уж тут!
‘Черпаками” были трое: Володя Вахмянин, трубач и гитарист; Саша Голынский, румянощекий клавишник, кларнетист и скрипач, и мужественный Гриша Литвинчук – тромбонист и баритонист. По иерархии они были к нам ближе всех, а поэтому с ними мы и сблизились быстрее.
После завтрака кто разбежался по увольнениям, кто в ленкомнату к телевизору, кто в спортзал, а мы - в клуб. Это был наш второй дом в части и репетиционная база, хранилище для инструментов и нот, место, где душа отдыхала, пользуясь отсутствием начальства. Но это случилось позже, а пока начальством для нас были все. И этот выходной мы потратили на изучение нот тех маршей, которые нам придется играть с понедельника, а также на их звуковое воплощение. У меня хоть был опыт игры на инструменте, несмотря на перерыв, а вот у Лысенко, Романова и Романецкаса, как у эстрадников, здесь оказался пробел, который нужно было заполнить. Квитка определил Лысенко быть ударником, т.е., обслуживать большой барабан и тарелки, Романову и Романецкасу дали альты. Почему так, не знаю, но, видимо, из-за одинакового корня в фамилиях. Их быстро научили дудеть и пользоваться тремя клавишами, потом дали час на заучивание гаммы. Я уже добросовестно разучивал марш “Прощание славянки”. Этот марш стоит особняком от всех маршей мира. Его пронзительно трогательная мелодия, выворачивающая душу и сердце наизнанку и наполняющая слезами даже самые мужественные глаза, призвала его исполнять почетную миссию – быть “дембельским” маршем, любимым маршем как “дембелей”, так и всех, кто ждет демобилизации. А кто в армии не ждет “дембеля”? Понятно, ждут все. Значит, это был любимый всеми марш, который приходилось исполнять чаще других. Его значение для солдат было и остается особенным: если бы нашлось такое место, где он звучал беспрерывно, то это место называлось бы дембельским раем.
Кроме того, нас ждала уборка клуба и музыкалки, комнаты, где хранились инструменты, и где можно было посидеть, покурить. И еще подготовка к присяге, которую мы должны были дать Родине в понедельник. А это муштра по поводу выйти из строя, чеканным шагом подойти в центр плаца, правильно взять папку с текстом присяги, четко и вразумительно, с вдохновением и торжественно прочитать ее, а не промямлить, повернуться и зайти в строй. Это целая наука, которую гражданским лицам знать не обязательно. Но семь согнанных потов солдату обеспечено. Как все это нам удастся совместить и выполнить, мы не знали, но каким-то образом все удалось. К ужину мы подошли с распухшими от игры губами, мокрыми на дрожащих коленках галифе, и совершенно тупой головой, в которой варилась вся эта солянка. После ужина нам предстояло сыграть выученное в составе всего оркестра.
Хоть и отдохнувшие, но обожженные от горячего рагу губы, протестовали и не желали “выдать звук”, как того требовал Квитка. Так как время не ждало, нам пришлось пригрозить вечным туалетом, после чего оркестр, на удивление, зазвучал, как нужно.
Кто не знает, какая это тяжелая работа – дудеть, тот не поймет. Когда зрители видят оркестр, легко исполняющий тяжелейшие произведения, идущий строем и играющий без запинки, за этим фасадом остаются многие дни, а то и годы самой тяжелой муштры, постоянного повторения пройденного, заучивания до совершенства. И то, что буквально за один день до вечера, мы влились в своими ручейками в широкую реку оркестра, и потекли в широком музыкальном пространстве, иначе как чудом, назвать нельзя.
Утром в понедельник, а это был День Конституции, к которому, по традиции, приурочили присягу, нам выдали автоматы, которые будут за нами закреплены. Мы одели их на себя и сразу почувствовали себя сильнее, мужественнее, грознее. Удивительное свойство оружия, даже не заряженного. Оно придает мужчине уверенность, поднимает его над миром, рождает доблесть и желание защищать до самой что ни есть последней капли крови свою Родину, семью и народ. Я имею в виду настоящего мужчину, потому что трусу никакое оружие не поможет.
Я держал в руках свой АКМС, автомат Калашникова с откидным прикладом, и млел от восторга. На поясе висел штык-нож и я, посмотрев в большое зеркало на стене бытовки, увидел воинственного и мужественного солдата, настоящего бойца – высокого и стройного. Переглянувшись с ребятами, понял, что эти чувства испытывали и они.
На удивление, даже старослужащие из других взводов были приветливы с нами в этот день, толкали дружески в плечо и желали стать настоящими разведчиками, потому что от этого зависит не только наша жизнь, но и их. Ведь в разведке не должно быть никаких слабых мест, никаких “авось”. Все подчинено выполнению задания, и малейшая ошибка каждого может привести к провалу и уничтожению группы. Добро бы, если только к уничтожению, а не плену, что хуже стократ.
После завтрака на плацу выстроились батальоны. Вся бригада красовалась в парадной форме, четко, как по линеечке, выстроенные шеренги и колонны. Оркестр расположился справа, возле управления части. Автомат висел у меня за правым плечом и немного мешал держать трубу, однако, волнение и всеобщее напряжение заставило забыть о неудобствах.
Наконец мы увидели командира нашего взвода лейтенанта Турова. Мы разочаровано смотрели на офицера совершенно не боевой внешности: небольшого роста, с ярко-красными капризными мальчишечьими губами и каким-то слащавым лицом. Он осмотрел оркестр, что-то коротко спросил у Квитки. Прибежал запыхавшийся Гришанов и промычал что-то невнятное в оправдание. Туров махнул разочаровано рукой и наши инструменты дернулись навскидку. Однако, поняв, что жест не имел дирижерского значения, мы приостановили свой порыв.
На репетиции нам объяснили наглядно, как все происходит и что нужно делать, что играть во время происходящего. Я знал, что сейчас будем играть “Встречный марш”, когда начальник штаба будет идти докладывать командиру части. Его нужно уметь закончить по отмашке, когда офицеры остановятся. И вот начштаба пошел навстречу комбригу полковнику Горшакову. О, что это был за начштаба! Майор Заболотный будто сошел с афиш американских боевиков: высокий мужественный, с высеченным, словно из камня, лицом. Засмотревшись, я пропустил начало и вступил от неожиданности слишком громко, впрочем, как и альты. Лысенко от волнения бухнул по барабану невпопад, однако, быстро исправился. Хорошо хоть по отмашке закончили вовремя. Горшаков покосился на оркестр, выслушивая доклад, затем повернулся направо, лицом к части, и поздоровался:
- Здравия желаю, товарищи!
- Здрав… жел... тов.. ник!! – загремело над площадью и испуганные вороны с карканьем взметнулись в серое зимнее небо.
- Вольно!
Полковник Горшаков произнес речь, потом к микрофону вышел пожилой человек в гражданской одежде, которого представили как Евгения Березняка. Но, когда добавили, что это тот самый легендарный “майор Вихрь”, фильм о котором смотрели все, восторгу нашему не было предела. Увидеть воочию легенду, это дорогого стоит. Сразу же возгорается в душе чувство ответственности, желание не подвести ни в чем товарищей.
Это сказалось и на нашем поведении во время принятия присяги. Мы восприняли ее очень серьезно, и это было видно по торжественным и ответственным лицам, по четкому шагу и нахмуренным бровям. Нас выстроили в одну шеренгу перед трибуной, и мы стояли, смотря перед собой, волнуясь и переживая, сможем ли достойно прочитать текст. Инструменты оставили в руках новых товарищей, так как в это время никакой музыки не предполагалось.
Вдруг, как будто сверкающий луч пронзил мои глаза, и я покосился влево, откуда прилетел этот отблеск. Там стояли родители многих молодых солдат, приехавшие на присягу. Среди них стоял, сияя от счастья и гордости, мой отец, так, что я боковым зрением уловил это сияние. Не показывая виду, я продолжал стоять и, когда пришла моя очередь, четко и внятно прочитал текст присяги, повернулся и пошел в строй. Когда же принятие присяги было завершено, мы бросились скорее к взводу, в то время, как остальные расходились по своим подразделениям строевым шагом.
Схватив инструменты, мы через мгновение были готовы играть. В тот же миг прозвучал голос комбрига:
- В походную колонну! По-ротно!

 

При этом мы строевым шагом двинулись к центру плаца. Заняв место перед трибуной метрах в двадцати от нее, мы вскинули инструменты и приготовились.
- Шагом-м марш-ш! – прозвенел, натянутый, как струна, голос Горшакова. И грянул марш “Прощание славянки”, как подарок к празднику всем шагающим. Любо-дорого было смотреть на эти ровные ряды идущих строевым шагом солдат. Я увидел, как бы, другую, лицевую или фасадную сторону службы, и она меня вдохновила. Я подумал, что все неприятности пройдут, а эти воспоминания останутся яркими до самой старости. Особенно воспоминания о сияющем лице моего отца, в жизни которого было немного радостей.
Когда прошли последние ряды солдат, мы опустили инструменты, четко повернули направо, прошли двадцать метров, затем повернули налево, подошли к основной полосе прохождения строя и выстроились для прохода оркестра с маршем. Начали играть вступление “Триумфального марша”, а при звуках основной части, двинулись строевым шагом вдоль трибуны, соблюдая равнение направо даже при игре. Это выглядело красиво и триумфально. Даже наша пока еще мешковатая форма не бросалась в глаза.
Мы шли просто на гостей - родителей, приехавших к своим сыновьям. Отец смотрел на меня и плакал. Я успел написать письмо, что меня взяли в музвзвод, но оно вряд ли дошло еще, ведь отец выехал еще вчера, а я только вчера утром бросил его в почтовый ящик. Поэтому для него было новостью увидеть меня в такой ипостаси. Закончив марш, мы остановились, и я стоял, стреляя глазами в сторону отца и улыбаясь краешками губ. Отец готов был броситься ко мне, но торжество момента обволакивало меня ореолом неприступности, и он не осмелился, остался ждать момента. И он наступил. Туров дал команду “Вольно” и я обратился к нему с просьбой подойти к отцу. Разрешение было получено и вот я с автоматом и трубой наперевес, бросился к отцу в объятия.
Все-таки, большое дело – армия. В ней испытываешь недостаток всего того, что казалось тебе обыденным и вечным, даже порой надоедливым. За этот месяц, в течение которого я жил совершенно другой жизнью, вдалеке от своих развлечений, книг, друзей и родственников, все это приобрело совершенно другой смысл и другую цену. Трудно понять живущему у ручья, что такое жажда, пока не иссякнет ручей. Вот так и в жизни: чем больше мы теряем, тем большую цену оно приобретает. Холодные и небритые щеки отца мне укололи лицо, но я прижимался к ним, крепко обнимая и не стесняясь, как прежде, телячьих нежностей. Переговорив коротко и спросив, как мама, сестра, брат и бабушка, я прибежал на зов лейтенанта, который сообщил, что мы уйдем в увольнение, первое за службу, но сначала положим инструменты и сдадим оружие. Если инструменты мы оставляли в этом городке, то оружие пошли сдавать в другой. Отец шел вдоль строя по тротуару и время от времени приветственно махал рукой. Вдруг высокий четкий голос пронзил морозную синь прояснившегося зимнего неба:

Тверже шаг, ребята,
По земле советской мы идем
В десанте служим мы крылатом
А здесь нельзя не быть орлом

И батальон в двести глоток подхватил:

Нам, парашютистам,
Привольно на небе чистом
Легки ребята на подъем
Задирам мы совет даем:
Шутить не следует с огнем!

Честно, это было здорово. Такой был подъем в душе, что она пела, не зная еще слов, так хотелось быть полноценной частью этой общности, этого огромного коллективного тела, движущегося длинной и широкой змеей по улицам города и колыхающегося в такт строевому шагу. В этот миг мое сердце пронзила душевная боль. Я понял, как легкомысленно я поступил, сорвав экзамены в Рязанское воздушно-десантное. Не по-мужски, нет. Испугался временных трудностей, а того, что за ними стояло, не распознал. Ну, да ладно! После службы обязательно поступлю, дайте срок!

Глава 6
Будни и степи
Солдат – существо опасное, поэтому его без сопровождения не отпускают никуда. А так как зачастую в сопровождение посылают такого же солдата, только более опытного, то опасность удваивается. Лучше посылать с ними прапорщика или офицера. Но бывали случаи, когда и они не могли устоять перед подопечными и, соединяясь с ними в угаре разгильдяйства, совершали поступки, далеко отстоящие от понятия “офицерская честь”. Мало того, репрессивная армейская система могла положительно повлиять на солдата и ввести его в требуемое русло, но с офицерами и прапорщиками все обстояло иначе. Бывало, они, вкусив запрещенного плода, не могли забыть его заманчивого вкуса и продолжали осваивать глубины падения. Чем добивались не только общественного порицания в виде комсомольской или партийной ячейки, а и более строгих взысканий, вплоть до понижения в звании, должности, или даже гауптвахты.
Одним из таких павших ангелов был командир первого взвода старший лейтенант Шипуллин, высокий, худой, горбатый и крючконосый, словно вышедший из русских народных сказок претендент на роль Бабы Яги. Татарин по национальности, он, однако, был лишен традиционного разреза глаз и был больше похож на немца, или на популярного в то время артиста Александра Файта, игравшего, как правило, злодеев. С немцами его роднило и отличное знание немецкого языка, немецкой современной армии и вооружений. Впрочем, не только немецкой. Он блестяще стрелял изо всех видов оружия, как советского, так и иностранного, поражая с любого расстояния не только цель, но и воображение присутствующих. Странное дело, в отличие от немецкого языка, который он знал в совершенстве и говорил с неподражаемым баварским акцентом, русский язык ему не давался и выглядел в его исполнении каким-то бессмысленным набором слов. Типа: “Что вы мне здесь, как этот?! Куда пошел, говорю?! Зачем вы говорите мне здесь?! Кому сказал, говорю?!” Как-то встретив меня возле клуба, он спросил:
- Как фамилия, кому сказал?!
- Рядовой Спивак, - говорю. (Да, это моя фамилия)
- Сбегай бегом быстрей на склад, там прапорщик Билык. Скажешь, что комроты вызывает, кому сказал!
- Есть! – ответил я и побежал лишь бы куда. Но бдительный Шипуллин, все же, остановил меня и спросил:
- Стой, кому сказал! Ты знаешь, где склад, кому говорю?
- Никак нет!
- Ну, беги бегом быстрей, кому сказал, говорю!
Так и жили… Вообще, Шипуллин был человеком не вредным, несмотря на его экзотическую внешность и речь. Всяческие нарушения дисциплины он рассматривал в узком кругу себя и нарушителя, не доводя до вышестоящего начальства эту информацию. Какое наказание при этом получал нарушитель, оставалось тайной двоих. Зато первый взвод считался лучшим по дисциплине, а также по боевой и политической подготовке. На то он и первый взвод. Так уж было принято в бригаде, что первые взвода рот, первые роты батальонов были как бы на гребне ответственности и считались подразделениями первой очереди. Т.е., в случае войны, они первыми улетают в тыл врага на выполнение боевого задания. Но на самом деле, в роте, в том числе и в нашем 4-м взводе, было достаточно ребят, способных опередить военнослужащих первого взвода по различным видам боевой подготовки, однако эта слава присваивалась таки первому взводу.
А вредным был командир 3-го взвода старший лейтенант Голованов. Выше среднего роста, плотный, злой, с непокорной щетиной, проявляющейся во второй половине дня после утреннего бритья на волевом раздвоенном подбородке, он занимался средней руки террором во вверенном ему взводе, часто распространяя его и на всю роту в дни, когда он был ответственным. Его откровенно боялись и старались по возможности не попадаться на глаза. Однако Голованов был вездесущ и всегда злющ, поэтому редко кому удавалось избежать его спокойного психологического избиения. Он ставил перед собой провинившегося, бывало, только тем, что не вовремя попался на глаза, корчил из себя удава и, гипнотизируя взглядом, давил беспощадно уничижительными фразами, доводя жертву до болезни Паркинсона. Удостоверившись, что жертва парализована, Голованов назначал какое-либо наказание в виде общественных работ в ночное время. Любые извергаемые звуки, по частоте похожие на звучание его фамилии, заставляли вздрагивать и оглядываться всю роту. Его боялись пуще вероятного противника и предполагаемой войны. Наоборот, война оказалась бы избавлением для роты, но не для третьего взвода, так как в случае войны Голованов стал бы командиром разведгруппы на базе взвода. Однако была уверенность, что командиром он был бы недолго, вплоть до высадки на чужой территории, слишком много он задолжал каждому.
Удивительным для меня стало то, что, кроме обязательных занятий по строевой подготовке, “физо”, стрельб, выходов в поле на занятия по тактико-специальной подготовке (ТСП), было много занятий в классах по минно-подрывному делу, военной топографии, изучению армий НАТО и их вооружения, иностранных языков. Я записался на английский, так как занятия проводились по группам, в которые включали по признаку изучаемого в школе языка.
Занятия по английскому языку проводил сам ротный. К этому времени мы уже знали, что его называют “рейнджер”. Во-первых, потому, что он тащился от этих американских групп специального назначения и жил в этом образе. Во-вторых, потому, что он, будучи лейтенантом, на учениях провел группу сквозь расположение ракетной части, дислоцированной в их запасном районе, и, когда буквально на выходе их рассекретили (а они шли в плащ-палатках, скрывая знаки различия), показал мастерство ближнего рукопашного боя, обездвижив четверых ракетчиков и дав возможность группе скрыться. Так что, эта кличка носила скорее уважительный смысл, нежели иронический.
Нужно отдать должное Киселеву и его выдержке во время занятий, так как ученики были разные и с разным уровнем подготовки. Группа состояла практически со всего нашего взвода, кроме Шумейко, который был записан в группу немецкого языка, и Саши Голынского, записанного в группу французского. И, кроме нас, присутствовало еще несколько человек из других взводов. Остальные занимались во второй группе английского, в группах немецкого и французского.
Малежика я заметил давно. Это было существо, похожее на инопланетянина, низкорослое, со скуластым, побитым оспой лицом, выдающимся носом, бегающими, глубоко посаженными глазками и кривыми ногами. Я задавался вопросом: кто призвал в эти элитарные войска экземпляр, который, при всем моем человеколюбии, внушал некий первородный страх, как мистическое существо? Единственным ответом был такой: чтобы, забросив Малежика в страну противника, моментально выиграть войну и принять капитуляцию деморализованных войск. Единственной проблемой в этом случае было бы размещение самих военнопленных и беженцев из числа гражданского населения.
Добро бы, если он проявлял исключительные человеческие качества, тогда жалость наполняла бы наши сердца. Но, увы… Малежик, к тому же, был подлым и мстительным, досаждая окружающим необъяснимыми поступками и вызывая к себе, кроме отвращения, еще и ненависть. Мы, конечно, в то далекое советское время, были оторваны от  евангельских истин, жили только кодексом строителя коммунизма, в котором любовь к врагам не упоминалась, а только беспощадное уничтожение.
Кроме того, Малежик доводил сержантов и офицеров своей непроходимой тупостью до истерики, сохраняя при этом безмятежно глупый вид. Насколько я знаю, командование роты многократно пыталось перевести Малежика в хозвзвод, где-то за окраину города на небольшую ферму ухаживать за свиньями, которых откармливали для пополнения белками десантных организмов. Но эта миссия была невыполнима, и никто не мог понять, почему. Или потому, что Малежик был тем секретным оружием, которое тщательно скрывают в нашей части. Или ввиду того страшного урона для нашего животноводства, которое приказало бы долго жить, в случае внедрения на ферму Малежика, откуда бы пошла эпидемия страха с переходом в бешенство на весь СССР.
Киселев вошел в класс, кивнул на вставание и приветствие и приказал садиться. В этот день мы изучали глагол “быть” во всех его проявлениях. Не обошлось и без цитирования “To be, or not to be!”, что обожал Киселев, как, впрочем, и цитаты из классиков, античной литературы, мифологии и философии. Чувствовалась основательная университетская подготовка, знание древней истории. Он, например, называл Малежика Медузой Горгоной, а тот счастливо улыбался, не понимая смысла этого названия, и пытался в благодарность совершить очередную подлость.
Киселев начал занятия мощно и прорвал сонную невнимательность слушателей, заставив их встряхнуться и как-то участвовать. Своим неподражаемым басом он выговаривал английские слова и предложения с глаголом “быть”, заставляя нас повторять за ним. У кого получалось с первого раза, у кого со второго, третьего. И вот подошла очередь Малежика. Киселев вымолвил по-английски слово “были – were”, Малежик повторил – “ви”.
- Да нет! – загорячился Киселев, побагровев, - Ве-э!
- Ви… - повторил Малежик.
И так сорок раз… Малежик ни на шаг не отступил от своего видения произношения английских слов, и это было похоже со стороны на аккомпанемент в духовом оркестре, когда туба рычит: “ве-э”, и альт выдает свое тонкое из-затактовое “ви”. Мы устали хихикать в рукав, задыхаясь и краснея, поэтому, не сдержались и грохнули мощным хохотом, прекратив эту экзекуцию в отношении комроты, за что он был нам благодарен, так как даже не отругал за столь явное нарушение учебной дисциплины, а махнул рукой на Малежика, как бы отгоняя наваждение, и пробасил:
- Вы что, рядовой, с ума сошли, или вы где?!
Малежик дернул плечиками и манерно склонил голову, как бы стесняясь.
- Вы что, не грамотный ни разу? – Киселев, волнуясь, мимикрировал в Шипуллина и начинал говорить в несвойственной ему беспорядочной манере. Опомнившись, он изрек безаппеляционно:
- Малежик – вы недоразвитое человеческое существо эпохи мезозоя! Даже люди каменного века, и те могли бы со второго раза правильно повторить. На вас бы эволюция и закончилась!
Малежик скромно потупился, очевидно, понимая, что для него и это похвала.
Киселев встряхнул головой, словно жеребец, и продолжил испытание на предмет сравнения нашего умственного уровня с попугайским. Хотя у попугая повторять фразы получалось бы лучше, но и мы не намного отстали. Вдруг комроты споткнулся о Романецкаса, который не только повторил фразу, но и добавил еще несколько с рекомендуемым глаголом, чем поверг в приятное замешательство Киселева. Он спросил что-то по английски, типа: Where you studied English? И, получив ответ, что в английской спецшколе, не стал уточнять, в какой именно – под эгидой Ми-6 в Интеллидженс сервис, или той, что в центре Вильнюса, откуда родом был Романецкас.
Вообще, литовцы были отдельным пунктом в перечне национальных признаков личного состава части. В основном высокие, широкоплечие, с квадратными лицами и каким-то несоветским запахом тел, они старались изображать невозмутимость и держались особнячком, имея то преимущество, что могли в присутствии любого субъекта поносить его различными литовскими ругательными словами, мило улыбаясь при этом. Это, я вам скажу, особая привилегия иноязычных. Мы-то этой привилегии не имели, а они могли, словно нервные японцы, приходящие домой после работы и избивающие куклу начальника, спокойно давать волю словесным чувствам, не опасаясь наказания.
Романецкас резко отличался от своих сородичей. Был весел, находчив, шутлив, не притворялся, что не знает русского языка. К тому же, был искренен и не забывал подставить плечо, или помочь хотя бы морально. За это его во взводе полюбили даже старослужащие. Кроме того, он был изрядно изобретателен и находчив в тяжелых ситуациях, несколько хулиганист, что не вполне совпадало с эмоциональными особенностями холодной литовской расы. Но, в целом, ребята все были неплохие, хотя бы в том смысле, что не обижались на смех по поводу фамилий. Особенно доставалось рыжему Чючюлке, который в ответ на смех только обиженно моргал белесыми ресницами.
Последнюю четверть урока Киселев посвятил Романецкасу, которого он расспрашивал по-английски о его родном городе, и тот отвечал ему той же монетой. Мы в мыслях аплодировали Зенонасу, так как он принял на себя залп энтузиазма комроты и сдерживал позиции, отстреливаясь, словно из дзота, короткими очередями английских реплик. Тихий звонок прозвенел украдкой, как всегда, рано для преподавателя и поздно для учеников, но все продолжали сидеть на местах смирно, ожидая разрешения Киселева встать и идти на перерыв. С явной неохотой Киселев оторвал свои астральные щупальцы от ментального тела Романецкаса и дал разрешение на перерыв. Мы высыпали гурьбой на улицу, где была оборудована курилка. Я, хоть и не курил, но любил пообщаться с ребятами, несмотря на уничтожающее действие табачного дыма.
Киселев также вышел покурить и присоединился к нам. Вообще, офицеры части были довольно демократичны, потому, что на учениях, а то, бывало, и на занятиях по ТСП в поле, делили с нами все тяготы, как говорится, воинской службы. Тогда они были нам ближе, исчезал, или, по крайней мере, истончался иерархический барьер, и мы могли себе позволить довольно либеральные беседы. Вот и в этот раз Гриша Литвинчук со свойственной ему прямотой спросил у ротного:
- Товарищ старший лейтенант, ну почему такие экземпляры в армию берут? – имея в виду Малежика, - Тем более в такую часть…
Киселев попыхтел сигаретой и, внезапно улыбнувшись, обнажая широкие, лопатообразные зубы, пробасил:
- Конечно, бывают ошибки и недосмотры, но поймите: разведчик не должен быть похож на разведчика. Ведь у людей создался стереотип, что похожий на Джеймса Бонда человек – потенциальный разведчик. Представьте, вы во вражеском тылу. Прячетесь в глубоком лесу, но вам необходима информация, которую вы можете узнать, только выйдя из лесу. У вас есть гражданская одежда, вы сносно владеете языком, но скажите: вот вы, на месте жителей, например, германской деревни, увидев коротко стриженого парня под два метра ростом, с буграми мышц, за кого вы его примете? Тем более в военное время. Вот то-то же, - поощрил нашу молчаливую сообразительность ротный, - А Малежик? Ну вот, бежит такой вот в лохмотьях и мычит, как немой. Что подумают? Какой-то нищий и больной. Тут и знания языка не нужно.
Мы, закивав головами, согласились, конечно, что на эту роль Малежик может подойти, хотя…
- Так он же дурной в ступу! – возразил Литвинчук, - его маскируй, не маскируй, а вся тупость наружу. Он же сразу группу завалит!
- Это да… - согласился ротный, помрачнев. Видимо, задумался, как ему все же избавиться от этого балласта.
Все занятия оказались интересными, особенно, минно-подрывное дело. Пока мы изучали теорию, но маячил и выход в поле с практическими занятиями. Я все время слышал: выход в поле, выход в поле… Ну, поле, оно и есть поле, так думалось мне. Но, оказалось, это степь. Не дикая, конечно, распаханная, но, все же, степь, потому что в моем представлении поле перемежается с лесом, озерами, деревнями, как у меня на родине.
Скоро я понял, что я - не друг степей – калмык. В один из дней недели по расписанию значилась ТСП. Мы подготовили оружие, ранцы РД-54, куда запихали химзащиту и саперную лопатку, а также пару-тройку кирпичей для весу, так как в боевых условия наше снаряжение потянет килограмм на 40-50, если не больше. И это, не считая парашютов, основного и запасного. Далее, штык-нож, фляга, котелок, противогаз. Вроде, все. Побежали!
Бежали из центра через весь город, громыхая снаряжением. Я имею в виду молодых, т.е. нас. Остальные бежали подозрительно тихо. Нас остановили и приказали подогнать снаряжение, чтобы не было ни звука при движении. Тем временем остальные отдышались, и я понял, почему нас не предупредили, что надо подогнать снаряжение и оружие. Хитрые, однако…
Офицеры, налегке, оснащенные только пистолетом без патронов в кобуре и офицерской сумкой, бежали рядом с нами, подгоняя словесными бичами наше задыхающееся стадо. Мы поняли про себя очень много нового, отчасти то, что мы принадлежим к животным отряда парнокопытных и двурогих, обитающих в горных районах Кавказа или Тибета, и не способных бегать по равнинной части земной коры. Время от времени, жалея не столько нас, сколько имидж войск, офицеры давали команду: “Шагом марш!”, и мы, копируя рыб, путешествующих в садке рыбака по дороге к нему домой, разевали рты, безуспешно пытаясь насытить жаждущие легкие столь необходимым кислородом и затуманивая подмороженную округу клубами паровозного пара.
Молодым было труднее всех. Избиваемые, к тому же, твердыми кирпичными кулаками в ранцах, мы все, кроме Малежика, уже почти достигшего сходства, мечтали быть горбатыми Квазимодо, чтобы эти удары не достигали хрупких костей позвоночника. Автомат также раздражал своей разболтанностью за правым плечом и постоянным сползанием на локоть. Потом я придумал, как этого избежать, и, растянув ремень подлиннее, держал автомат спереди, как балансир. Даже бежать стало легче. Однако подвергся репрессиям со стороны, как сержантов, так и старослужащих, которые рассмотрели мою инновацию как покушение на устоявшиеся традиции. “Что, самый умный?!” – прошипели они, казалось, прямо в мозги и мне пришлось возвратить традицию. Нет, чтобы воспользоваться идеей, ведь с точки боевой готовности из такого положение можно быстрее и легче выстрелить, чем снимать с плеча, а потом уже только стрелять в ответ на многочисленные дырки в родном туловище.
Выбравшись, наконец, на окраину города, где многочисленных зрителей не наблюдалось, нас перестали жалеть и дали вводную: “Погоня с собаками!”. Это означало, что движение надо было ускорить до максимума, чтобы избежать хищных зубов воображаемых собак и сохранить социалистическую собственность в виде штанов.
Когда перед глазами уже плыли круги, то яркие, то темные, и солнце, внезапно выглянувшее посмотреть: “А что тут за бардак?!” – изменилось в лице и скрылось, не в силах выдержать наших мучений, прозвучала команда: “Стой!”.
Мы рухнули в мыслях на избитую ногами снежную дорожку, но, увы, не наяву. Наяву нам предлагалось стоять, хрипло дыша, и вцепившись руками друг за друга. Как оказалось, мы бежали так медленно, что будь собаки живыми, а не воображаемыми, они бы нас давно порвали в клочья. Это - по словам офицеров. По нашим же ощущениям, скорость бега была такова, что инверсионный след за ротой в виде снежной пыли, проявлялся далеко не сразу, а это означало скорость, намного превышающую скорость самой резвой собаки. Да что там собаки – гепарда! Однако нам пообещали повторить этот опыт вживую где-то ближе к лету, чтобы у собак не замерзли лапы. После этих слов мы очнулись на самом низу эволюционной лестницы, так как о наших лапах никто не заботился, кроме нас самих, а значит, что выше нас еще много занимательных и полезных существ, пользующихся любовью и заботой людей в офицерских погонах и живущих в комфортных условиях в их квартирах. А это могут быть не только собаки и коты, а и различного рода птичье семейство, даже несимпатичные на первый взгляд грызуны и тараканы. Грустно поразмышляв о несправедливости земного бытия, мы, построившись в колонну по двое, повернув направо и образовав две шеренги, застыли, внимая голосу ротного, усилившего свою резкость на морозном воздухе и заставившего поморщиться от боли барабанные перепонки.
Ставилась задача боевого поиска ракеты противника с применением только пеших средств передвижения. Это означало, что мы получали первичный азимут движения, т.е., направление по отношению к частям света. Пройдя несколько километров, мы должны были найти тайник, где лежала информация в виде следующего азимута. И так еще раз. В принципе, маршрут движения предусматривался в виде треугольника, и сам азимут можно было предугадать по рельефу местности, но ради соблюдения порядка мы очень ответственно разрабатывали азимут и, получив команду, полубегом-полушагом двинулись в указанном направлении. Для каждого взвода оно было разным, но в конце, все сходились в одной точке. Не знаю, кому было легче: нам, бегающим, или офицерам, стоящим и притоптывающим три часа.
“Степь да степь кругом…” – эту магическую формулу я понял только сейчас, когда мы побежали. Находясь как бы на вершине покатого холма, мы бежали вниз, хотя, если смотреть недалеко вперед, этой покатости не наблюдалось. Зато впереди мы видели поднимающийся склон другого покатого холма, на которой разместилось небольшое село. Оно было на расстоянии, как казалось, вытянутой руки, однако наше движение не приближало объект визуально, хотя мы и бежали довольно уже долго. Наконец мы достигли пика вогнутости местного ландшафта и начали преодолевать небольшой подъем. Бежать сразу стало труднее, поэтому переход на шаг стал происходить чаще.
Состояние было, скажем, таким: не до шуток. Мы старались тупо следовать движениям более опытных товарищей, и нашей задачей было не отстать, не подвести, потому что время засекается по последнему солдату, прибывшему в пункт назначения.
Подходя к селу на вершине холма, я отметил полное отсутствие зелени на деревьях. Сами деревья, понятно, были, но отсутствие хвойных делало панораму скучной и серой. Редкие посадки на фоне заснеженных полей, выглядели тонкой паутинкой на потолке, деревья на приусадебных участках в селе были похожи на кустарник. Ничто не радовало глаз, и я вопрошал: где хваленая живописная красота украинского села? Оказалось, что нужно ждать до лета. А пока пейзажи рассматривать некогда.
Пробегая по главной и единственной улице затаившегося села, мы попали под перекрестный лай озверевших от мороза собак, как будто это они должны были недавно гнаться за нами, да их, так вот некстати, посадили на цепь.
Маленькие окна в небольших квадратных домиках, казалось, прятали глаза за полуприкрытыми ставнями. За стеклами метались испуганные тени обитателей, прячущих, наверное, самогон от суровых мужчин в форме, которые, к сожалению, не имели права ни изымать, ни дегустировать запрещенные напитки. Поэтому мы неслись, как тройка, вдоль хилых заборов, оставив жителей в недоумении и раздумье: прятать ли самогон дальше, или уже можно на стол выставлять?
Внезапно в ленивый лай собак ворвалась непривычно-истеричная нота и хор усилился. Оглянувшись, мы увидели, что из некоторых дворов выбегают временно амнистированные собаки и собираются в стаю под предводительством огромного черного пса, который, по всей видимости, совершил побег, так как на шее железным галстуком болтался обрывок цепи. Организовавшись, стая бросилась за нами вдогонку и ранее провозглашенная вводная стала реальной, только погоня была не с собаками, а самих собак. Взяв за ориентир мелькающие пятки нашего коллективного организма, стая, дико воя и лая быстро сокращала расстояние. Как мы не старались, но офицеры оказались правы: к моменту, чтобы собаки порвали нас в клочья, оставалось совсем немного.
Мы бежали что есть мочи, рассекая морозный воздух, а в голове роились странные мысли о вечном, точнее, о реинкарнации. Как молния вспыхнула догадка, что мы все были в прошлой жизни корейцами и ели собак на завтрак, обед и ужин. Поэтому эта стая была напущена на нас небесными силами в качестве возмездия, которое было неотвратимо. Стая уже покусывала пятки бегущих сзади старослужащих, которые пожалели, что добивались привилегированных мест в строю, так как приходилось отбиваться бесполезными в этом момент автоматами, т.е., полезными, но не полезней палки, так как даже холостых патронов нам не выдали.
Печальный исход казался неизбежным, как вдруг заревел, заводясь, трактор, стоящий возле двора местного тракториста. Тот едва успел дернуть тесьму, запустив бензиновый движок, который завращал основной, дизельный. Село вздрогнуло от резких звуков пускового двигателя, похожих, скорее, на звуки крупнокалиберного зенитного пулемета. Вздрогнули от неожиданности и мы, а собаки вдруг разбежались в разные стороны, поджав хвосты. Мы были спасены!
Тракторист-спаситель, увидев нас, вяло махнул в знак приветствия рукой, а я, продолжая свои эзотерические мысли, начал выяснять, кем был в прошлой жизни тракторист, что так успешно предотвратил кармическое возмездие. Нашедши, что он был американским летчиком, сбитым северными корейцами и спасенный южными, я окончательно запутался в хитросплетениях кармических взаимозачетов и сосредоточился на беге. К тому же столь мирное с виду, но опасное по факту село уже заканчивалось.
За селом мы увидели развесистую иву, уныло свесившую промороженные тонкие ветви. Она как бы стояла на распутье: здесь наша дорога перпендикулярно упиралась в другую, более широкую. Знамо, тайник здесь: это было понятно даже нам. В принципе, особенно прятать тайник никто и не собирался. Главное было правильно пройти по азимуту и не свернуть с направления, что очень часто случается, так как шаг правой ногой немного шире, чем шаг левой, и это заставляет путника, не направляемого никакими ориентирами, поневоле кружить против часовой стрелки. А на расстоянии пяти километром он настолько бы сбился с пути, что искомая ива ему на глаза бы и не попалась.
Найдя в дупле круглую жестяную коробку из-под леденцов, мы открыли ее, ломая замерзшие ногти Романова, которым непосредственно и открывали коробку. Затем Квитка торжественно вынул оттуда свернутый листочек тетрадной бумажки в клеточку, где были написаны цифры. Мы, я имею в виду молодых, пока еще не понимали тайного значения этих цифр, но зато остальные уставились на них, вертя ободками компасов и находя нужное направление. На наш вопрос некстати, как это делается, ребята удостоили нас презрительным взглядом, а Квитка сказал:
- Потом, как-нибудь…
И мы снова побежали под прямым углом к предыдущему направлению, пугая редкие машины на заснеженной дороге. Я понимаю водителей, едущих навстречу. Вы едете, а на вас бежит больше десятка мужиков с автоматами. Кто не различал звездочек на шапках, те сворачивали вправо, независимо от того, был там поворот, или нет. Если нет, то они застревали в глубоком снегу где-нибудь в овраге и занимали глухую оборону в кабине. Если поворот был, то поворачивали, нарушая предназначенный маршрут в путевом листе. Их не волновала реакция завгара, лишь бы ноги, то бишь, колеса унести. Те машины, которые ехали сзади, не осмеливались нас обогнать, поэтому двигались, соблюдая темп похоронной процессии, когда мы не бежали, а шли. Когда же мы пускались бегом, водители переключались на вторую передачу и напускали на себя мужественный вид, пока солдаты не оглядывались. Оглянувшись, мы увидели несколько машин, ползущих по дороге друг за дружкой, и Квитка сказал:
- Стой!
Мы хмуро смотрели на приближающуюся первую машину, которая ползла навстречу неизвестности. Это был бортовой ГАЗ-51, такой себе послевоенный “студебеккер”. Подъехав на расстояние около десяти метров, грузовик обреченно остановился. Сзади его подпирала колонна еще из двух машин, видно, рабочий день был в разгаре, хотя все ехали порожняком.
Квитка, сняв автомат с плеча, нес его в опущенной руке стволом вниз, держа за рукоятку. Это было угрожающе-настойчиво, хотя Квитка и улыбался, медленно подходя к нервной машине, которая тряслась то ли из-за “затроившего” двигателя, то ли из-за тремора водителя, который насторожено улыбался навстречу Квитке.
- Куда едем? – глухо спросил сержант.
- Прямо! – тут же внятно объяснил водитель.
- Подвезешь немного?
- А чего ж…
- Так мы садимся?
- Ага…
Квитка повернулся к нам и махнул автоматом в сторону кузова. Мы, сорвавшись с места, горохом посыпались в кузов с такой скоростью, что водитель долго не мог понять, куда делись солдаты с дороги, и что можно уже ехать. Наконец Квитка втолковал ему, что следует включить передачу и двигаться, и мы поехали. Морозный воздух забирался в самое во внутрь, под бушлат, и остужал разгоряченное тело, что было чревато санчастью. Туда, правда, хотели все хоть на немного, и данному случаю радовались, как манне небесной, однако был еще другой исход – действительно тяжелая простуда с осложнениями. Мы простуды не хотели, поэтому, подняв меховые воротники, закрыли доступ холодного воздуха в тайные глубины повседневной одежды.
Подъехав около четырех километров, мы увидели дорогу, пересекающую нашу под острым углом. “Идеальный прямой треугольник!” – похвастался я перед собой остатками знаний по геометрии, и хотел было поделиться ими с ребятами, как вдруг машина остановилась, и Квитка вылез из кабины.
- К машине! – скомандовал он, и мы покинули холодный кузов, выстроившись в две шеренги. Грузовик сразу же встал на дыбы и рванул, петляя как заяц, вдаль. Как ни странно, Шумейко, хотя и пыхтел обижено, но почему-то выполнял команды Квитки, хотя и младшего по званию, да и по должности. Внезапно, словно опомнившись, он прикрикнул:
- Ну-ну, построились, быстро! – хотя все уже и так стояли.
Квитка прошелся вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица солдат, и проникновенно произнес:
- Вот, братцы, благодаря смекалке командира, мы намного сократили время пути и, главное, сохранили силы. Но! – он остановился возле нас, молодых, - Но! Совершенно не обязательно трепаться об этом, где бы то ни было, особенно при командирах. Понятна стратегия?
- Так точно! – браво ответили мы, гордые осознанием того, что нам доверяют хоть и небольшую, но тайну.
- Итак! – вскинув руку, посмотрел на часы Квитка, - у нас есть в запасе полчаса-час. Первый и второй взводы также не будут гнушаться дармовым транспортом, третий, ясно будет бежать своими ножками. Так что, можем идти спокойно и будем вовремя.
- А почему третий взвод будет бежать? – спросил любопытный Романецкас, шмыгнув игриво носом.
Квитка грозно посмотрел на обнаглевшего молодого, затем, смягчившись, ответил:
- Там, если вы помните, служит гроза НАТО Малежик. Этот придурок даже за доброе по отношению к себе дело может заложить весь взвод. Поэтому они не рискуют подставляться. Ведь все в увольнение хотят.
Подойдя к столбу на перекрестке дорог, Квитка вытащил из щели между бетонным основанием и деревянным стволом свернутую бумажку и, развернув, показал новые цифры. Все снова занялись своими компасами и дружно показали направление по дороге. Этот путь был как бы по гипотенузе, и мы поняли, что это последний отрезок, который приведет к точке отправления. “Как просто!” – подумал я, однако Квитка, словно подслушав мои мысли, отозвался:
- Если кто-то думает, что ничего сложного в этом нет, то я сам дам ему цифры, пусть идет. Это только ради вас, салаги, чтобы познакомить с процессом, и чтобы не искать вас потом с вертолетами по СССР. Дальше не по дорожке будете порхать, а по болотам ползать. И никакие машины там не ездят.
Я прикусил язык, хотя ничего и не говорил, и побежал дальше.
Этот отрезок мы больше шли, чем бежали, а бежали, чтобы согреться, не более. Времени хватало с избытком, и этот избыток нужно было съесть, рассчитав все таким образом, чтобы и норматив выполнить, и не попасться на несоответствии, возбудив подозрение командиров.
Когда по расчетам Квитки, осталось не более километра, он дал команду “бегом” и сам рванул вперед, задавая темп. Скоро показался УАЗ-459 из которого, увидев нас, вышли офицеры роты. Напрасно я их жалел, наверное, сразу после нашего ухода к ним приехала персональная котельная в виде “козлика”. Так что время для них прошло незаметно, две-три “пули”. Но для непосвященных, это не грозное орудие убийства со стальным сердечником, а партия в преферанс. Что такое преферанс, надеюсь, знают все.
Офицеры увидели олимпийский рывок 4-го взвода, который был похож на бег антилоп по саванне, только заснеженной, когда их преследует львица. Снег почти таял под ногами, такой чудовищный всплеск энергии излучали наши отдохнувшие тела. Радость наполняла наши сердца: мы были первыми.
Конечно, кто-то должен быть первым. Это понятно. Но, чтобы исключить возможность обмана на будущее, Киселев пошел на парадоксальный шаг: он приказал победителям в награду окопаться, чем поверг в шок даже бывалых солдат. Или он хотел показать молодым, что армия – не мед, хотя мы и так уже это поняли, или беспокоился о нашем здоровье, чтобы мы не слишком переохладились, ожидая остальных. Как бы то ни было, мы, матерясь вслух и в мыслях, пошли стучать по мерзлой земле саперными лопатками, максимально растягивая процесс, чтобы не слишком углубиться до прихода следующего взвода, потому что все равно придется все зарывать обратно.
Через двадцать минут показалась еще группа солдат. Это был, как водится, первый взвод. Он всегда приходил или первым, или первым после 4-го взвода, потому, что между нами была негласная конкуренция. Продолжая традиции Киселева, который был до назначения ротным командиром нашего взвода, и старался, чтобы взвод был всегда первым или в числе первых по части, чтобы ни у кого не повернулся язык назвать музыкантов “лабухами”. Это ему, как правило, удавалось. Лейтенант Туров, видно, был проинструктирован ротным на этот предмет, поэтому продолжил традицию, хотя и ненавидел музыкантов. Скорее всего, потому, что не ожидал назначения именно в этот взвод, а мечтал возглавить сразу взвод разведчиков-нелегалов где-нибудь в США.
Прибыв на место и отдышавшись, ребята из первого взвода начали посмеиваться и подтрунивать над нами, за что немедленно получили свою вводную: продвинуться ползком по полю сто метров и, окопавшись там, занять оборону. Уткнувшись по команде в искрящийся снег, они поползли, виляя задницами и маяча ранцами. Через пять минут, пугая полевых мышей, разбудив кротов и прочих подземных, первый взвод начал окапываться. Мы, вырыв достаточное углубление для стрельбы лежа и положив перед собой замерзшие пласты земли с засохшей травой, улеглись в них, имитируя стрельбу. Но долго лежать не пришлось: второй и третий взводы явились почти одновременно, хоть и с разных сторон, уж таков был их маршрут. Третий взвод тащил на руках ненавистного и безвольно уронившего руки Малежика, который добил их своей неспособностью бегать на длинные дистанции. Горящие ненавистью глаза солдат, несущих Малежика, словно лазером, прожигали снег до земли. Так казалось… А может и не казалось.
Добравшись до части тем же способом, т.е., бегом, мы не чувствовали ни рук, ни ног.
- А если бы еще машину не поймали? – поделился открытием Лысенко, за что был награжден увесистым подзатыльником щедрого Литвинчука, который так тихо и проникновенно, пригнув голову Лысенко к своему рту, прошептал:
- Заткнись, салабон, что, память короткая?
Игорь, вспомнив, что говорил Квитка, испуганно прикрыл рот рукой. На его счастье рядом никого из других взводов не было.
Так мы набирались опыта и закалялись, преодолевая свою слабость. Потому что нет ничего более организующего, чем коллектив, более воспитывающего, чем коллектив. Особенно, если это хороший, крепкий коллектив, каким и был музвзвод.
Почистив и сдав оружие, мы переоделись в шинели и направились на построение в столовую. Идя по привычному маршруту, от одного городка к другому, мы пробовали петь, но голоса были уставшими и тусклыми. Однако с каждой минутой песня крепла, наполнялась огнем, и вот она уже громыхает на весь квартал, проникая в открытые форточки и заставляя дрожать стекла окон. Кое-где к стеклу приникало лицо какого-то пожилого мужчины, и слеза находила путь среди морщинистых щек. Ведь и он когда-то так маршировал среди добровольцев, уходящих на фронт, и возвращался с песней среди победителей. А молодость всегда жива, как и душа.

Глава 7
Знакомство с “Тропой разведчика”

У солдата нянек нет. Он сам себе нянька, так и любимому “дедушке”, которого он должен холить и лелеять, выполнять за него всю грязную работу, да просто всю работу, которую “дед” не хочет работать. А так, как он не хочет работать в принципе, даже, чтобы обслужить себя, то молодому солдату приходиться пахать за двоих, а то и за троих. Распорядок дня рассчитан, как правило, на одного и, как известно, время не растянешь по своему желанию. Но есть еще ночь, которая растягивается за счет сна солдата, т.е., за счет его сокращения. В итоге сутки превращаются в сплошное бодрствование, за исключением нескольких минут временной потери сознания без прекращения двигательных функций. Это может случиться на ходу и солдат в этом беспамятстве шагает строевым шагом, орет походную песню, смотрит на мир широко открытыми глазами и, одновременно, спит, как сурок. Спроси его позже, как он дошел до столовой – будет лупать глазами и озадачено озираться.
Нас было четверо на пятерых, так что соотношение было еще почти равное. Тем более, что “кандидаты” - Квитка, Шумейко, Ярмыш и Задорожный – обслуживали себя сами, не то, чтобы не доверяли нашим кривым рукам, просто уважали себя и не унижали других. Это было удивительно на то время и требовало всяческого подражания. Однако мало кто этому следовал. Да и мы, уважая занятость старших товарищей, бывало, сами предлагали что-то постирать или подшить. Только тогда они соглашались и искренне благодарили. А “дедушка” Гришко, как я уже говорил, стараниями этих четверых настоящих человек, был весьма нетребователен.
Кроме того, у нас и так было достаточно работы: кроме расположения роты, которое мы убирали по очереди, имея график дежурств, на нас был весь клуб с помещениями, которые нужно было драить до блеска. Были духовые инструменты, которые также должны были блестеть. Была музыкальная аппаратура, гитары, ударная – это все должно было работать и не иметь на поверхности ни пылинки. Еще много времени занимали репетиции, как эстрадные, так и духовым оркестром. Ансамбль также имел духовую группу: две трубы и тромбон, так что в полном сборе звучал, как эстрадно-симфонический оркестр.
С приходом нашего призыва значительно усилился вокал ансамбля. Солистом был Лысенко, с его бархатным баритоном, а на подпевке, а также на сольных роковых номерах – Романов и Романецкас. Зенонас, как бас-гитарист, был вообще исключительным. Всем известно, как тяжело петь, солируя на каком-либо инструменте. Так Романецкас это делал легко и непринужденно, играя сложнейшие басовые партии и выдавая рулады голосом.
Не обходилось без приколов. Например, идет репетиция ансамбля, на сцене инструменты, микрофоны, а я сижу в боковом репетиционном помещении и дудю в трубу, разучивая какой-нибудь новый марш, или вальс. Вдруг слышу: зовут меня в микрофон! Я бегом, сшибая стулья, продвигаюсь к сцене, взлетаю по короткой лестнице и докладываю Квитке, сидящему на стуле возле Вахмянина, который перебирает струны гитары, что, мол, по приказанию прибыл.
- Что ж ты, мать твою растак?! Почему музыкалку не вымыл, как следует?! – начал Квитка свою речь. Я сначала молчал, а потом начал оправдываться, что музыкалку я вымыл тщательно, все пособирал, уложил, поскладывал. Пыль повытирал и не знаю, какая сволочь снова намусорила. Правда, про “сволочь” я не озвучил, хотя и подумал, потому, что “сволочью” мог оказаться любой из старослужащих.
Несмотря на мои аргументированные оправдания, на всю доказательную базу, которую я привел, включая свидетелей из числа молодых, которых я гонял во время мытья полов, чтобы не затаптывали плоды тяжкого труда, Квитка не утихал. Он еще более разъярился и требовал немедленной экзекуции. Я растерялся совсем. Во-первых, потому, что не чувствовал за собой вины, а во-вторых – потому, что не ожидал от интеллигентного Квитки такой лексики и такого наезда.
Все прояснилось через минуту, когда, не выдержав, Квитка с Вахмяниным расхохотались, чуть ли не ползая по сцене.
- Что?! В чем дело?! – недоуменно спрашивал я, озираясь. Увидев, что мои молодые товарищи тоже ржут, как кони, я понял, что был какой-то прикол. Ну не мог Квитка так зло и подло, а главное, всерьез, прессовать меня. Наконец Квитка успокоился и включил магнитофон, стоящий на табурете и играющий роль ревербиратора. Послышались глухие звуки, как бы топот ног, а затем весь диалог. Слушая свой незнакомый и жалобный голос, который произносил оправдательную речь, я сначала смутился, а затем разразился искренним хохотом, потому, что было действительно смешно. Насмеявшись до слез, мы успокоились и Квитка произнес:
- А ты - молодец! Не надулся, не обиделся, а сам смеялся. Значит, будет из тебя толк!
Вахмянин пожал руку и добавил, что умение смеяться над собой – очень важное качество. Человек понимает свое несовершенство, и, выходит, к другим он также снисходителен и умеет прощать. Тогда он и шутит беззлобно и других не обижает. Наверное, он сказал по-другому, не так научно, но я понял так.
Что касается прямой речи, то передаваемые мною диалоги не соответствуют действительности, т.е., сплошное вранье, в том смысле, что так чисто и литературно не говорил никто. Но я оставляю за читателем право домысливать связки между словами в силу развращенности каждого. Если бы я писал стенографически, то ряды знаков пестрели бы сплошными пробелами, если вдруг не были предусмотрены в этой азбуке знаки для запрещенных печатью слов.
Декабрь был месяцем сплошных знакомств. Мы знакомились с ротой, с нарядами по графику и вне очереди, с баней мы познакомились еще в карантине, но в роте все было гораздо интереснее. Кстати, о бане… Она размещалась на окраине города и была мощным стимулом для укрепления дисциплины. Если в течении, предоставленных для загрязнения дней, рота вела себя хорошо, то ехали мы в баню на общественном транспорте, а если были нарушения, то бежали бегом по окраинным отнюдь не лечебным грязям, забрызгивая себя по шапки и в этом пугающем виде вваливались в храм чистоты, превращая предбанник в элементарный свинарник. Добро бы так, но бывало, что нас заставляли бежать по тому же маршруту обратно, что низводило на нет все старания местного Мойдодыра. В редкие минуты пешего порядка мы еще обходили лужи, но в режиме нервной беготни, когда за широкой спиной впереди бегущего не видно, куда ставить ногу, мы преодолевали водные препятствия с разбегу, не давая впереди бегущим рулить в сторону от лужи. Потом были минуты свободного времени, когда приходилось в спешном порядке чистить обмундирование, дабы не показаться пред лицом высокого начальства в виде диких “гопников”, и не дать повода к преждевременному инфаркту.
Еще мы познакомились с полосой препятствий, именуемой в части “Тропой разведчика” (ТР). Если на преодоление полосы препятствий в обычной части дается от силы пару минут, то для преодоления ТР нужно было не менее десяти. И это на “отлично”.

 

Состояла она из обычной общевойсковой полосы для затравки. Далее шли развалины четырехэтажного здания, на которое нужно было вкарабкаться, а затем, спустившись немного, прыгнуть с четырехметровой высоты, т.е., с окна второго этажа. Перекатиться через спину с одетым ранцем, затем бежать к железной дороге – участку с рельсами длинной около 50 метров. Там нужно снять часового, установить под рельс заряд “тротила”, а на самом деле – макет с капсюлем-детонатором, и поджечь шнур. Отбежав на безопасное расстояние, нужно было подождать, когда стрельнет детонатор и бежать дальше. Если вдруг детонатор не выстреливал, приходилось все делать сначала. Дальше шла серия препятствий из стен различной высоты: два метра, три метра и три с половиной. На двух последних стенах были вмурованы наверху в торце бутылочные осколки, для пущего интересу. Поэтому бежали по двое, а на последнюю стену нужно было приложить акробатические усилия трех человек. Если удавалось преодолеть эти три стены, нас ждала переправа через водное препятствие. Это было чрезвычайно интересно. Стояли две переправочные конструкции: одна из веревочной лестницы внизу и тросом вверху, другая - из двух тросов, размещенных вертикально. Все это потрясающе качалось вокруг собственной оси, особенно при наличии прямоходящего претендента, балансирующего между двух нестабильных точек. Часто, по какой-то прихоти внешних незримых сил, все эти нитки пытались свернуться в катушку, и предмет между ними оказывался лишним, выпадая в осадок мелкого водоема. Здесь нужны были навыки шерстистой собаки, чтобы, выбравшись из болотистой речки и отряхнувшись, бежать занимать место снова. Если же удавалось форсировать речку, то разведчика ожидали следующие препятствия в виде бурелома – нагромождения веток и пней, участка с короткими и тонкими пеньками, которые нужно было проскакать сверху, стараясь не попадать ногами мимо. Если было иначе, то в этом случае, провалившись ногой между корней, разведчик летел всем остальным туловищем прямо на торцы пней, оставляя круглые синяки. Потом нагромождение бревен с колючей проволокой, столбики с колючей проволокой сверху в виде сетки, под которой нужно было проползти, лабиринт и, наконец, рукопашка под названием “Двое на одного”. Всего этого хватало с избытком, чтобы потом тупо сидеть, привалившись к стенке и мечтать о скоротечной войне, чтобы погибнуть героем. Так легче, казалось нам, чем готовить себя к победе над врагом. Но это от малодушия, которое таким образом и уничтожали в нас. Потом мы уже сравнительно легко преодолевали ТР, и мысли о героическом суициде нас не посещали.
Познакомились мы также и с караульной службой, но сначала с ее уставом. Его мы зубрили до посинения и должны были в любой самый неподходящий момент ответить на самый каверзный вопрос. Заходит, например, сержант в туалет, а там уже расположился на длительный отдых кто-то из молодых. Сержант, оскорбленный столь вызывающим ничего не деланьем, с лету задает вопрос: “Обязанности часового?”. И всполошенный молодой, тужась от ментального и телесного напряжения, вынужден был пересказывать все, что знал по данному вопросу. Если его ответ сержанта не устраивал, то молодой оставался там же ликвидировать загрязнение всего туалета так, как бы это было ядерное заражение.
Сам же наряд в караул, при всей привлекательности того, что нам давали боевые патроны, и мы должны были себя чувствовать настоящими рейнджерами, оказался занятием трудным и утомительным. В карауле есть три смены: дежурная, которая непосредственно обеспечивает охрану объекта, бодрствующая, которая дежурит в караульном помещении и следит за исполнением графика дежурств, и отдыхающая, которая, в принципе, должна отдыхать перед выходом на пост. Однако на деле все оказалось не так. Оказалось, что “дедушка” может отдыхать, находясь в любой смене, а молодой пашет все 24 часа, убираясь и изучая устав караульной службы даже находясь в бодрствующей смене. Поэтому единственным выходом для уставшего тела и сознания было спать на посту, где солдат был предоставлен себе самому, ночи и объекту. Ночь скрывала обездвиженное тело часового, прикорнувшее где-то на вышке, а объект был накрепко вросшим в землю со своими подвалами-складами, и не собирался никуда убегать. Кроме того на объекте водилось множество бродячих собак, которые поднимали тревогу при любом шорохе.
Наиболее удобным был пост в автопарке, где можно было залезть в кабину ЗИЛа-130 и кемарить, изредка поглядывая на территорию поста. Главное при этом было не нажать лбом на сигнал и не поднять по тревоге дежурных по КПП, которое находилось неподалеку. Еще была опасность подстрелить с перепугу кого-то из своих, сдуру полезшим через охраняемый объект в самоволку. Один раз так и случилось, когда литовец нашего призыва из другой роты, не внял криками самовольщика из автороты и сигналам, типа, “свой-чужой”, т.е., дзеньканьем бутылок за пазухой, а поступил строго по уставу. Оно и понятно – не русский, чужая культура. Когда крики “Стой, кто идет!”, и “Стой, стрелять буду!” не остановили наглеца, последовал предупредительный выстрел в воздух. Самовольщик и ухом не повел, только шел от перепрыгнутого забора, раскинув широко руки и бормоча: “Слышь, братан, ты чего?”. Не знаю, о чем думал часовой, но он дал очередь, кровь нарушителя смешалась с вином, и он упал замертво. Это событие потрясло как личный состав части, так и офицеров. Они не знали, что предпринять. По уставу полагалось дать часовому отпуск, а по совести – расстрелять самого. Но, учитывая национальность часового и вероятные осложнения в национальной политике СССР, отпуск ему, как водится, дали, но после отпуска перевели в другую часть, подальше от взглядов и рук сослуживцев.
Очень занятными были устраиваемы “дедами” вечера декламации, только не стихов, а количества оставшихся до приказа о демобилизации дней, стоя на возвышении, для чего ставились тумбочки одна на другую, и так до трех. Молодой солдат голосом Левитана выразительно декламировал: “До приказа осталось восемьдесят два дня! Ура!” – и все подхватывали клич, качая дедушек, а кто-то бил ногой по нижней тумбочке и вся пирамида валилась карточным домиком. Декламатор летел вниз птенцом, не умеющим еще летать, и перед приземлением должен был сгруппироваться и упасть по правилам дзю-до. Однако не все успевали и бились, словно в истерике, о пол, о койки и о головы не успевших отскочить товарищей, мечтая при этом быть простым резиновым мячиком, которому не больно. Нас это не касалось, это было развлечение более примитивных в гуманитарном отношении старослужащих из остальной роты. Но больно было и нам, пусть и в душе, хотя мы понимали, что против этой системы мы не выстоим, даже, если сгруппируемся и дадим отпор. В армии есть достаточно легитимных способов для пыток протестующего личного состава, и основной способ – наряд вне очереди. По уставу он должен отрабатываться 24 часа в неурочное время, т.е., ночью. А так как солдату положено спать не менее четырех часов в сутки, каждые сутки у него забиралось четыре часа из восьми, в которые он, ползая по полу коридора, похожего по размеру на киевский Крещатик, пытался стереть верхний слой бетона при помощи зубной щетки и отполировать пол до появления зеркального отражения. Так как эта задача была невыполнима, провинившийся оставался должен на многие месяцы сержанту и был практически его рабом. Жаловаться было некому и не на кого, разве что на Устав. А как на него пожаловаться? Он же – Устав!
Как-то и меня постигло несчастье стать яблоком раздора между старослужащими. Дело было вечером в бытовке, где я наглаживал свою повседневную форму. Подошел некий Кесарев из первого взвода и, бросив передо мной свою форму, коротко сказал:
- Постирать, погладить, подшить!
Я удивленно посмотрел на наглеца, потому что в роте не было принято эксплуатировать чужих молодых. Есть свой во взводе – пожалуйста, езди на нем, но на чужого пасть не разевай. В смысле, покричать то он мог, поругать, повоспитывать, а вот заставить на себя работать – нет!
- Я не буду!
- Что, “салабон”?! – взъярился Кесарев.
И последовала яркая, эмоциональная речь человека, не знакомого с эстетическим воспитанием, из которой следовало, что я обнаглевший до предела козел и что меня сейчас попишут-порежут моими же рогами. Затем последовало действие: Кесарев правым крюком попытался ударить меня в челюсть, но я, галантно уклонившись всем корпусом и возвращаясь в исходное положение, припечатал его по печени. Тут же испугавшись содеянного, я прикусил непослушный кулак, наказывая его за самоуправство. Действительно, сработало не столько желание, сколько автоматизм, выработанный в зале и на ринге спортивной секции по боксу общества “Динамо”.
Кесарев сполз на пол бытовки и, согнувшись калачиком, тихо стонал. Все вокруг были словно в столбняке – такого не было на их памяти. Назревало что-то страшное, и это страшное должно было уничтожить меня, так мне казалось. И действительно: старослужащие, ставшие свидетелями происшедшего, начали окружать меня со сдавленными криками:
- Ты что, “салабон”, оборзел?!
- У тебя что, крыша поехала?!
И много других, не очень успокаивающих, слов.
Я уже приготовился было дорого отдать свою жизнь, и мой вид был настолько обещающим, что нападавшие немного притормозили. И тут, на мое счастье, в бытовку ворвался Квитка с нашими “кандидатами” и крикнул:
- Стоять, братва! Что случилось?
Деды возмущенно рассказали о драке и Квитка, согласно кивнув, обратился ко мне:
- Ты его за что ударил?
Я рассказал о попытке Кесарева меня припахать и о том, что я ударил только в ответ на его удар, от которого уклонился. Квитка покачал головой и сказал:
- Ну, Спивак, веселые тебя ожидают деньки. Кесарев еще тот фрукт, с остальными я-то договорюсь, а вот Кесарев будет ловить тебя постоянно. Так что на стрельбах, или при прыжках осматривайся и будь осторожен. А в целом, поступил правильно! Нечего ему вас припахивать, свои “салаги” есть!
Меня немного трясло от волнения и от предчувствия будущих неприятностей. Так вот влипнуть в одночасье – я и представить себе не мог. Конечно, налицо явная провокация Кесарева, и, если бы я согласился на его требование – меня бы наши старослужащие сами бы наказали.
С тех пор, при ходьбе, голова моя была, как на шарнирах. Рассказывали, что Кесарев, когда пришел в себя, рвал и метал, пытался выхватить штык-нож у дневального по батальону, едва сдержали. Это давало повод к еще большим опасениям.
Особым сочувствием ко мне проникся почему-то Шумейко. Как я уже рассказывал, это был странный тип, хотя и вполне добродушный. Ему оказалось двадцать семь лет и то обстоятельство, что его лишили отсрочки за год до окончания срока, оставило на нем печать постоянной неудовлетворенности жизнью. Он брюзжал по любому поводу, был уныл и в чувство его приводил только алкоголь в неизмеримых количествах. Здесь его талант блистал на уровне мировых кинозвезд. Если нужно было немедленно достать спиртное – обращались к Шумейко, и он всегда его находил. Даже создавалось впечатление, что это спиртное находит Шумейко, а не он его. Бывали странные случаи, когда даже воды негде было достать, а Шумейко доставал самогон или домашнее вино. Выпив, Шумейко расслаблялся и его пыхтящий смех слышался по любому поводу, смешному или грустному.
На следующий день была суббота, а это парко-хозяйственный день. Это значит, что все подразделения занимаются уборкой территории, своих расположений. А музвзвод едет на какой-то завод или фабрику продавать свою рабочую силу в обмен на строй- и лесопиломатериалы. Занимались, как правило, работой грязной, пыльной и неквалифицированной, такой, которую не желали делать рабочие с самой низкой зарплатой, мы тем самым обеспечивали часть материалами для ремонта и строительства, ибо иной обмен был невозможен. В эту субботу мы работали на небольшом заводике и свозили металлическую стружку из цехов во двор. Через два часа работы я услышал, что меня зовет Шумейко, таинственно подмигивая правым глазом. Подойдя к сержанту, я услышал, как он, пыхтя, говорит:
- Слушай, Спивак, иди сюда, дело есть!
Я зашел в каморку, похожую, на раздевалку рабочих, и вопросительно посмотрел на сержанта. Тот, оглянувшись, вытащил, из-за спины поллитровую бутылку красного вина, и сказал, сияя всем лицом:
- Смотри, что у меня есть!
Здесь наступила моя очередь просиять лицом, однако, затонировав его некоторым оттенком удивления.
- Откуда?! Где вы достали, товарищ сержант?
- От верблюда… - Шумейко был доволен собой и эффектом, произведенным на меня. Видимо, все уже настолько привыкли к его талантам в этой области, что он решил испытывать этот эффект на молодых.
- Давай! – сержант ловко открыл бутылку и протянул мне. Я, было, засомневался: с чего бы это командиру поить подчиненного. Но взгляд Шумейко был искренен, он заботливо, словно мать, вытер бутылку от пыли и сглотнул слюну. Взяв вино, я начал пить из горла, кося глазами и опасаясь подвоха. Не успел я отпить четверти бутылки, как Шумейко нервно крикнул:
- Хватит!! Дорвался! – и я отдал ее сержанту, который жадно припал к горлу, словно путник в пустыне к ручью. Открыв рот, я смотрел, как темно-красная жидкость стремительно исчезает в широкой пасти сержанта, который, не глотая, по принципу так называемого “открытого горла”, поглощал живительный нектар. За три секунды вино вылилось в дебелое туловище Шумейко, энергично впитываясь в уже привычные к этому делу сосуды и наполняя мозги беспричинной радостью.
- Во! Понял?! – бросил посуду в угол сержант и принял героическую позу, словно его уже окружали враги. Я понял, что нужно покидать место преступления, так как нехорошее предчувствие усилилось.
Я давно уже не пробовал спиртного, поэтому приятное чувство эйфории затуманило голову, стало легко и приятно. Появились мысли, типа, что и здесь можно жить, да и вообще все вокруг окрасилось в более приветливые и яркие краски. Я таскал тележки со стружкой, пытаясь не дышать на ребят, однако Шумейко все испортил: рассказал Квитке и другим кандидатам, где он пил и с кем. Меня сразу же вызвали в укромный угол для разборок.
- Пил?!
- Пил, немного…
- Как посмел?!
- Сержант Шумейко приказал!
- Как?! – метнулись взгляды на Шумейко. Тот вяло, но согласно кивнул головой и промямлил:
- Приказал, а что?.. А что, мне одному пить, что ли?
-А где достал? Ты же никуда не выходил?
- Где достал, где достал?! Да валялась бутылка просто на полу!
- Так уж и валялась? – Квитка хитро посмотрел на Шумейко, догадываясь, что все не так чисто. Тот хлюпнул носом и пробормотал:
- Где достал?... Нету там уже!
- Во-о, дела! – протянул досадливо Квитка, - Это ж точно, украл у рабочих!
А рабочие, тем временем, собирались на обед. Двое из них шуршали по углам, что-то разыскивая, видно, злополучную бутылку. Их возмущение нарастало и скоро выплеснулось за пределы бытовки. Один вышел и, поискав глазами Квитку, подошел, сердито вращая глазами.
- Слышь, командир, тут твои бойцы ничего не находили?
- А что должны были найти? – невозмутимо ответил Квитка вопросом на вопрос.
- Да винишко тут пропало, бутылка! А ваши тут тынялись, вынюхивали что-то!
- Да как вы могли подумать?! – деланному возмущению Квитки не было предела, - Мы тут, так сказать, помогаем вам, со всей душой, а нас еще в воровстве обвиняют?!
- Ну, ну, - пошел на попятный рабочий, - извини, если что, я ж не со зла! Просто, я знаю, свои не возьмут, а вы тут, как бы, пришлые.
Шумейко, тем временем, увели в машину, которая ждала нас, и он прикорнул на скамейке под тентом. Дело кончилось благополучно, а я первый раз выпил на службе. Это, я вам скажу, огромная разница, чем пить на гражданке. Чувствуется прелесть запретного плода.
Тем же вечером Квитка объяснил мне, почему я удостоился чести быть угощенным сержантом Шумейко. Дело было в том, что прикольщики из числа “дедушек”, зная пристрастие и способность сержанта, поставили бутылку из-под вина, наполненную мочой. Шумейко, увидев бесхозную бутылку, затрепетал, заоглядывался, и, как бы невзначай, подхватил драгоценную посуду под мышку, затем в рукав и мгновенно исчез. Через минуту он появился со слезящимися глазами, плюясь и кашляя. В руке он держал разбитую бутылку “розочкой” кверху. Размахивая этим оружием, он кричал что-то неразборчивое, из которого понятно было только одно слово: “Убью!!”. С тех пор Шумейко старался использовать в качестве первичного дегустатора кого-нибудь из молодых, кого не жалко. Я был разочарован… Я уже, было, поверил в благосклонность ко мне боевого командира.

Глава 8
Первая тревога. Полигон

Мы потихоньку врастали в ротный организм, привыкали к четкому распорядку дня. Сами дни, хотя и тянулись невероятно медленно, но, все же, меняли друг друга, и вот на носу наш первый Новый год, встречаемый в армии. Наши политработники взбодрились, так как на них лежала основная нагрузка ответственности за благопристойную встречу Нового года. Музвзвод готовил праздничный концерт, репетируя ансамблем по вечерам. Шумейко, Ярмыш и Гришко, не участвующие в ансамбле, сидели в зале и делали критические замечания по поводу сыгранной песни, давая рекомендации. Правда, Шумейко сразу же начинал клевать носом и перебирался в укромное место за экран, где засыпал, диссонируя храпом со звучанием ансамбля. Хотя громкость музыки спать ему не мешала, зато он мешал музыкантам основательно, поэтому Квитка, выбрав выпуклость за экраном, бил сапогом по ней, заставляя Шумейко переворачиваться.
Я же был на побегушках: то воды принести, то чаю из столовой, что расположилась по соседству, то пепельницу выбросить. Я не возникал, осознавая свое положение, и, наоборот, радовался, что хоть таким образом и такой ценой я могу участвовать в репетиционном процессе ансамбля. Я издавна поклонялся “Beatles”, “Deep Purple” и просто млел от возможности быть рядом с музыкантами ансамбля. Хотя они исполняли песни только советских композиторов и ансамблей, но они мне также очень нравились. Особенно “Песняры”, “Цветы”, “Веселые ребята”, Юрий Антонов, Давид Тухманов. А ребята исполняли эти песни очень профессионально, хотя звучание недорогой аппаратуры типа “Подилля”, подводило. Однако они старались компенсировать этот недостаток индивидуальным мастерством.
Как в армии часто бывает, предпраздничное настроение командиры разбавляли тревожным настроем, чтобы не расслаблялись. Для начала нас поднимали по тревоге после отбоя, тренируя быстрый подъем, оснащение ранцами, оружием и построение внизу во дворе. Далее следовал отбой учебной тревоги, и мы возвращались в расположение, сдавали оружие, раздевались и ложились в койки, чтобы через полчаса все повторить сначала. В этом смысле командиры были неутомимы, так как менялись по очереди, но мы ведь были теми же! Особенно отличался командир первой роты первого батальона капитан Власов, который приезжал среди ночи на мопеде, поднимал роту по тревоге и гнал кросс десять километров в одну сторону. Обратно солдаты возвращались к утру совершенно без ног, но приходил другой офицер, и начинал их муштровать без скидок на ночные марши.
Нам в этом смысле еще повезло: такого бессмысленно-жестокого обращения мы не знали, хотя и то, что мы знали, казалось нам невероятно тяжелым.
И вот 30 декабря в 4 часа утра прозвучал дребезжащий звонок, и батальон съежился от отчаянного крика дневального:
- Батальо-он, подъем!! Тревога!!
И понеслось… Раньше роты тренировались по отдельности, а теперь вдруг забегали все вместе. В ружпарк, где хранилось оружие, было не протолкнуться. Сталкивались лбами те, кто хотел побыстрее взять оружие, и те, кто, взяв, пытался побыстрее покинуть помещение. Нагруженные ранцами, химзащитой и оружием, молодые бегали по коридору с выпученными глазами, внося неразбериху и хаос в общем-то дисциплинированные ряды остальных солдат. Я тоже растеряно тыкался сквозь толпу, ища свой взвод, но потом решил наблюдать за старослужащими и делать как они. Это помогло, и я успокоился на время, найдя свой взвод и место в строю. Дальше все зависело только от приказов и вводной.
А вводная нас ждала серьезная. Мы должны были на лыжах пройти к полигону, который находился за двадцать километров от города. Там отстреляться и к вечеру вернуться в казармы. Погода была морозная, но не снежная. Вообще, снега было – кот наплакал. Хотя за городом обещали покров побольше.
С лыжами у меня не сложилось еще с детства. Что-то в моих мечтах не оказалось места для удачливых охотников эвэнков и якут, поэтому, хотя и умел ходить на лыжах, однако не совсем уверенно. Эту уверенность пришлось приобретать прямо на ходу, потому что приход роты на полигон также определялся по последнему, а последним во взводе как раз был я, нелепо размахивающий палками и не к месту втыкающим их в снег. Дабы развить мою координацию, Квитка поставил сзади меня Юру Задорожного, который изредка, но чувствительно, тыкал меня палкой пониже ранца, стимулируя, таким образом, мое желание быстрее научиться кататься на лыжах. Вскоре я вошел в ритм и бежал, не отставая.
Погода была изумительной… Небольшой мороз окрасил инеем тонкие ветви деревьев, бледный свет полной луны, стремившейся к закату, играл в этих тонких белых нитях, превращая в их в радужные сияющие кружева. Однако, пот, заливающий глаза, не позволял насладиться этими красотами. В сознании была лишь одна мысль: добежать и не упасть.
Добежали, хотя и падали. Падали и поднимались, бежали по горам-холмам бескрайней степи вдоль шоссе. Появилось вроде бы как второе дыхание. Хорошо было скользить с покатого холма пару километров. Плохо было на такой же подниматься. Мы уже устали считать количество этих холмов. И, как назло, – ни одной елочки. Ни единого зеленого деревца, к которым я так привык. А я привык бегать по лесу и зимой, и летом, короче, в любое время года. Я лес чувствовал, я с ним говорил, и он шелестел мне в ответ что-то приятное. Как правило, в лес я уходил с собакой, которая имела звучную кличку Мухтар, хотя больше ничем овчарку не напоминала. Это была помесь дворняги с дворнягой, у одной из которых была прабабушка лайкой. Поэтому мне попалась милая черно-белая псина средних размеров, добрая и злая, в зависимости от обстоятельств и окружения. То, что со мной она была добрая, определяло мое отношение к ней, как хозяина. Бывало, она меня кусала, когда я пытался забрать у нее кусок мяса или косточку, но кусала не больно и виновато, как-то по-доброму. Однажды в весеннем лесу, когда душу наполнял восторг от видов просыпающейся природы, мы с ним нашли ежа, который только проснулся и исследовал свободный от снега участок на поляне. А Мухтар ежей не любил. Когда они приходили к нему в гости ночью похлебать из миски, он хватал их за игольчатую спинку и, страдая от боли, пытался наказать. Но, в итоге, чаще всего, ранил себе пасть. Приходилось ночью вставать, слыша все эти скулежи и хрипы, и спасать бедолаг: ежа от собаки и наоборот.
И вот в лесу он снова напал на бедного ежика. Пришлось забрать тщедушное колющее тельце и приспособить его между стволов сосны. Когда же я увел собаку, которая надулась от обиды и исподлобья смотрела на меня, пришлось спускаться в овраг, склон которого был еще покрыт снегом. Мухтар бросился мне под ноги, и я скатился, едва не поломав себе все кости, на самое дно. А этот подлец стоял над моим лицом и лизал, извиняясь, щеки.
Но это дома, а пока нам казалось, что до полигона, как до дома – вечность. Но мы прибыли как-то неожиданно, потому что сам полигон оказался той же степью, только обозначенный несколькими бетонными сооружениями. Просто прозвучала команда: “Стой!”.
Собрав и связав лыжи, мы их поставили к стенке бетонного сарая, который именовался командным пунктом. Далее следовал десятиминутный отдых.
Офицеры, которые прибыли за полчаса до нашего прибытия, стояли группкой и курили, весело смеясь. Им-то было чего смеяться!
Я заметил, что в наших походах по полям и степям, старшим группы назначался кто-то из сержантов, офицеры только контролировали уход и приход группы, сверяя по времени. Сами они не жаловали эти пешие прогулки, предпочитали ездить на машинах. Только, бывало, на учениях старшим группы назначался офицер, чаще всего, командир взвода. И вот прозвучала команда:
- Становись!!
Мы выстроились в две шеренги повзводно лицом к розовощекому востоку. Ночь уступала свои позиции просыпающемуся солнцу, и этот процесс восхищал, хотя повторялся уже миллиарды лет, могли бы и привыкнуть. Однако, нет, - буйство красок этого природного явления не оставляло равнодушным ни одно сердце, более или менее чувствительное к красоте.
Перед нашим строем выстроились офицеры роты: Киселев, капитан Силаев, политработник, так сказать, наш комиссар. Командиры взводов: Шипуллин, лейтенант Скрыпник, командир второго взвода, ст. лейтенант Голованов и лейтенант Туров. Прапорщики присоединились к нам и заняли главенствующее место у каждого взвода.
Ротный прокашлялся и натужно забасил, объясняя распорядок стрельб. Предполагалось сначала осуществить классические стрельбы для разведки: стрельба по грудной мишени за бруствером – 100 метров; стрельба по макету ракеты в боеголовку – 300 м.; стрельба по двум ростовым бегущим – 600 метров. Последнее было самым сложным, потому что необходимо было поразить на расстоянии прицельной дальности автомата движущиеся макеты людей в полный рост, т.е., с применением упреждения. На это все давалось десять патронов, и нужно было правильно отсекать очередь, чтобы и мишени поразить, и патронов на все хватило. Некоторые щедрые стрелки лупили по грудной мишени до тех пор, пока не вылетали все патроны. А вылетали они мгновенно, все-таки 600 выстрелов в минуту. Получается, что все десять патронов за одну секунду.
Не получалось сначала и у нас, хотя я имел хороший опыт еще со школы – занимал первые места на школьных соревнованиях по стрельбе из малокалиберной винтовки вплоть до областного уровня. Как-то в районной газете написали, что я выполнил норму кандидата в мастера спорта, и я явился, полный негодования, к нашему военруку с требованием выдать мне положенные “корочки”. “Вынь, да положь!” – так требовательно я еще никогда не подходил к Алексею Павловичу, прекрасному во всех отношениях человеку, внешне похожему на живого еще тогда Гагарина, только внезапно постаревшего. Сходство усиливалось, когда военрук одевал свою военную форму капитана ракетных войск и только несоответствие звания и рода войск спасало его от восторженных расспросов.
Алексей Павлович был весьма смущен моим требованием и объяснил, что это были соревнования не того уровня, чтобы присваивать звание кандидата в мастера спорта. Постепенно ко мне дошло, что это в действительности так, и пришлось, краснея, просить прощения за “наезд”.
Но где малокалиберная винтовка, а где автомат? У него и отдача намного сильнее, такая, что очередь вылетает, если не контролируешь указательный палец на спусковом крючке. Патронов не жалели, лишь бы гильзы собрали. У меня с первого раза на ростовые мишени патронов не хватило. На второй раз я смог поразить одну ростовую, что вызвало похвалу ротного, который контролировал стрельбы. А наш лейтенант Туров только настроение портил своими достачами. И то ему не так, и это. Особенно убивали его презрительные нотки мальчишеского голоса. И кто его надоумил идти в разведку с такими данными? Мы его сразу же обозвали “Мальчиш-плохиш”, что вызвало смех даже у старослужащих. Сразу было видно человека с комплексом неполноценности, так как его хилое телосложение в придачу к маленькому росту резко контрастировало с остальными офицерами и тем более с солдатами. Обидно было смотреть, когда едва достающий тебе до плеча офицер, вычитывает тебя, грозя миниатюрным пальчиком. Действительно, нас удивляла некоторая разношерстность экстерьера личного состава части. Были громадные красавцы, поражающие своей силой и мышцами. Были, а таких - большинство, обыкновенные ребята, ничем выдающимся не отличающиеся. И были, вызывающие удивление и непонимание, ничем не примечательные коротыши, типа Малежика. Потом нам объяснили, что разведруппа формируется по такому принципу: пара-тройка человек высоких, сильных и выносливых, задача которых тащить на себе весь груз, включая ранцы радистов и разведчиков, которых отправляли на поиск объекта налегке. Обычно отправляли двоих только с автоматами и боеприпасами, и они шастали по заданному району, выискивая замаскированную ракету, тогда как остальные шли к заранее указанному пункту сбора, отвлекая на себя погоню. Радисты были нагружены радиостанциями типа ЗАС (аппаратура засекреченной связи) и были оберегаемые остальными разведчиками, как особо важные персоны, ибо без них добытая информация была бесполезной. Подрывники несли на себе противопехотные мины МОН-100 и МОН-200 направленного действия, пластидные шашки, капсюли-детонаторы, огнепроводные и детонирующие шнуры – тоже нагрузка достаточная. В общем, вес снаряжения доходил до 50-60 килограмм, и это без парашютов. Снаряженный двумя парашютами разведчик в полном снаряжении не мог иногда без посторонней помощи взобраться в самолет.
При выполнении боевого задания часто было необходимо преодолевать узкие проемы, проходы, пролазить по трубам, поэтому в группе должны были находиться пару человек небольшого роста и щуплого телосложения. Но эта щуплость было обманчивой, так как их тренированность доводила мышцы до степени твердости стали.
А тем временем со стороны третьего взвода послышался густой возмущенный бас ротного, который что-то показывал Малежику. Неуемный коротыш уже дважды выстрелял все десять патронов в грудную мишень, умудрившись не поразить ее. Киселев, как мог, пытался объяснить Малежику принцип отсекания очередей по два патрона, но у него получилось такое:
- Автомат стреляет следующим образом: - раз, два, три – и вас нет!
Малежик смотрел с собачьей преданностью на ротного, которой было явно мало для понимания процесса. Потом брал автомат и в очередной раз выстреливал полную очередь (простите за тавтологию) в мишень, умудрившись не задеть ее.
- О-о-о! – забился в истерике ротный, - Малежик, вы что, Зевс-громовержец, не можете молнии свои сдерживать? Ну, хоть в мишень попадите!
Кто-то заметил, что Малежик при стрельбе закрывает глаза, поэтому пули летят куда попало. Хотя и никуда не попало. Хотя, если задуматься… Черт, запутался…
- Отставить! – наконец сказал ротный и забрал у Малежика автомат, передав его прапорщику на хранение. Мы же, освоив первое упражнение, перешли к стрельбе из пистолета Макарова (ПМ).
Честно говоря, я не ожидал, что из пистолета будет так трудно попасть в десятку, хотя расстояние было лишь 25 метров. Приноровившись, я все же смог выбить 27 очков из 30 возможных, что было отличным результатом. Однако через полчаса задачу усложнили: необходимо было, свернувшись в клубок и скатившись с пригорка, выхватить пистолет и поразить мишень, которая поднималась в неожиданном месте. Старослужащие довольно легко справились с заданием, а нам пришлось долго падать и вскакивать, стрелять и снова падать, пока не научились хотя бы попадать в мишень.
Затем мы бросали гранаты РГД-5. Это граната наступательного типа, а это означает, что осколки гранаты имеют небольшую массу и летят на дальность меньшую, чем возможная дальность броска. Киселев нас собрал в бруствере, сам вылез наверх и показал, как обращаться с гранатой. Он разогнул усики кольца, выдернул его и бросил метров на двадцать вперед. Затем присел, прикрыв рукой в кожаной перчатке лицо. Грянул взрыв и он выпрямился, сказав:
- Вам перед взрывом необходимо прыгать в окоп, хотя граната наступательного типа и применяется, как вы поняли, при наступлении. А это значит, что вы ее бросаете и тут же бежите вперед, добивая пораженного гранатой врага.
Киселев изрекал эти истины четко, словно начитанный автомат. Мы были все во внимании, даже не переговаривались шепотом, подшучивая над офицерами, ведь дело было серьезное, тут и оторвать кое-что могло.
Вперед пошли старослужащие. Они четко, видно было, что не впервой, брали гранату, выдергивали кольцо и бросали далеко вперед, скрываясь в окопе. Звуки взрывов забили уши, словно ватой, но мы, как завороженные, выглядывали из бруствера, пытаясь не пропустить сам момент взрыва. Наконец наступила и наша очередь. Превозмогая волнение, мы подходили, вспоминая очередность действий, и бросали гранату. Резко пахло порохом от капсюля-детонатора и тротилом. Этот запах был приятен и щекотал ноздри, как приятен мужчинам запах бензина, битума и пива.
Справились все довольно хорошо. И тут наступила очередь Малежика. Он, в принципе, был “черпаком”, поэтому его очередь уже прошла. Я понял, что Киселев решил не допускать его к столь рискованному упражнению, но в это время Голованов подошел к нему и, указывая на Малежика, что-то сказал. Ротный ответил и они заспорили. Ветром донесло слова Киселева:
- Да он мне всю роту положит!
Мы с интересом ожидали конца спора и, наконец, ротный позвал Малежика к окопу. Видно доводы Голованова были убедительны настолько, что Киселев счел возможным рисковать жизнью целой роты.
Ротный еще раз показал Малежику принцип действия гранаты и с трепетом передал ее в руки потенциального террориста. Тот с интересом осмотрел гранату и для чего-то подбросил в руке, как яблоко. При этом офицеры шарахнулись в направлении окопов. Казалось, что он сейчас смачно откусит ее хрустящий и пульсирующий соком бок, так как он приблизил гранату к лицу, видимо, принюхиваясь.
- Выполнять упражнение! – взревел ротный, махнув рукой и инстинктивно отодвинувшись поближе к окопу. Во всех предыдущих случаях при взрыве он лишь приседал на одно колено, как уже я описывал, прикрывая глаза и лицо рукой.
Малежик отогнул усики, посмотрел восхищенно на Киселева, отчего тот дернулся, и выдернул кольцо. Капсюль-детонатор зашипел и задымился, а Малежик стоял, тупо смотря на гранату в руке.
- Бросай!!! – сотряс воздух своим басом не хуже взрыва Киселев, и Малежик стеснительно, как-то по-девичьи, бросил гранату не более чем на пять метров.
- А-а-а!!! – завопил Киселев и, схватив парализованного Малежика за рукав бушлата, свалился с ним в окоп. Мы также упали вповалку в бруствер. Раздался близкий взрыв и я, лежа на чьей-то спине с поднятыми кверху ногами, ощутил, что по сапогу в районе голени что-то ударило. С перепугу я заорал, представив себе окровавленную ногу с висящей на кусочке кожи стопой. Однако все оказалось намного легче, т.е., вообще никак. Небольшой осколок впился в голенище сапога, даже не пробив его, и был похож на кусочек ножовочного полотна. Облегченно вздохнув, я выкарабкался по спинам ребят на поверхность и увидел картину, которую не забуду никогда. Офицеры держали Киселева, который рвался к Малежику с криками: “Убью, гада!!”, - а прапорщик Билык, подававший гранаты из ящика и успевший только отвернуться спиной к взрыву, гонялся за Малежиком по степи, демонстрируя всем иссеченный в клочья на спине офицерский бушлат. Наконец, старшине удалось схватить верткого Малежика и он, сбив подлеца с ног, занес руку над его безобразной головой. И тут прозвучал тонкий, похожий на заячий, визг поверженного Квазимодо. Звук взрыва гранаты, по сравнению с этим визгом, был просто приятным звуком тихой свирели безобидного пастушка. Высокий, пронзительный, на грани ультразвука визг заставил нас прикрыть измученные уши руками. Офицеры, и в первую очередь, Киселев, увидев, что сейчас может совершиться убийство без суда, бросились оттаскивать Билыка от съежившегося тела Малежика, впопыхах пожимая ему руку, как бы извиняясь. Но отвечать за убийство никому не хотелось. Хватало уже происшедшего.
Внезапно завыла сирена на бетонном домике командного пункта. Это охладило присутствующих и отвлекло от безвольно распластанного тела Малежика, который тихо уполз за бетонные плиты, спрятавшись от греха подальше.
Киселев поднялся по железной лестнице в командный пункт и через минуту появился с перекрещенными руками.
- Отбой! Пока можно пообедать. Сейчас будут “мигари” бомбить! – и спустился, отдуваясь и напоминая о происшествии краснотой встревоженного лица.
Было как раз время обеда, а мы только вспомнили о еде. Расстроенный Билык раздал нам сухпайки и мы впервые могли посмотреть, из чего же они состоят. Сразу скажу – неплохо. Здесь была баночка говяжьей тушенки, баночка бекона, банка каши с мясом, сухой суп, галеты, сахар, соль, шоколад. В принципе, можно было пообедать довольно плотно, если иметь возможность сварить суп, подогреть кашу и поджарить галеты на беконе. Однако для полноценного дневного рациона этого было маловато. Мы тут же выразили эти претензии Турову. Тот, ехидно улыбаясь и обнажая довольно белые, хотя и мелкие, как у хорька, зубы, обнадежил:
- А вы еду в разведку не будете вообще брать!
- Как это?! – удивились мы.
- А вот так! – ликовал взводный, - Вам будут специальные таблетки выдавать, которые притупляют, а то и вообще убирают чувство голода. И еще специальные энергетические таблетки, чтобы сил хватило на три-четыре дня для выполнения задания. А потом… Потом уже не будет…
Мы поникли головами, предчувствуя свою незавидную судьбу быть убитыми или врагами, или же превращенными в прах последствиями ядерного удара своих. Вот уж воистину – вызываем огонь на себя. Оставалось только надеяться, что в ближайшее время войны не будет. Тем более, ядерной.
Постелив плащ-палатки и расположившись кругами на снегу, мы открывали консервы и поглощали всю эту вкуснятину. Костров разжигать было не велено, да и не с чего – степь да степь кругом, причем, заснеженная. Вдруг раздался тонкий свист, а затем на нас обрушился, парализуя своей мощью, рев двигателей трех МИГов-23, которые зашли со стороны солнца на высоте около 300 метров, а затем взвились вверх, в сверкающее синевой небо, на котором висели полотенца перистых облаков, и, совершив “мертвую петлю”, ушли в “пике”. Внезапно из-под крыльев вырвались огни и клубы дыма, пошли ракеты к земле, направленные в мишени, расположенные в двух километрах от нас. И вот поднялись разбавленные огнем комья земли от взрывов ракет и обломки мишеней.
Мы забыли обо всем, даже о застрявших кусках еды в горле – смотрели, как завороженные на это действо. О, это было грандиозно! Кто не видел, тот не поймет. Киносъемка не может передать всего величия этой картины, всего восторга ее созерцания. Какая мощь!! Действительно, советское оружие – лучшее в мире.
Проглотив пилюлю патриотизма, мы немного успокоились, хотя минувший восторг едва заметной дрожью отзывался в членах.
К вечеру, когда уставшее солнце, укрывшись багровым одеялом из облаков, готовилось к отбою, Шипуллин показал мастерство стрельбы из двух пистолетов. Стрелял он по пяти мишеням и все были поражены в яблочко. Затем вытащил из другой кобуры за поясом пистолет, формой напоминающий Макарова, но побольше. Присоединил к низу рукоятки проволочный приклад, затем навел на мишень и дал несколько коротких очередей, сухих и звонких. Мы стояли, открыв от удивления рты, так как не подозревали о существовании такого оружия.
- Это, я говорю, пистолет АО-44, автоматический, кому сказал! Кому непонятно, может застрелиться короткой очередью бегом быстрей!
- В магазине 20 патронов! – продолжил он, время от времени всматриваясь в солдат, -Ану, слушать сюда, кому сказал!! Наше занятие гроша выеденного не стоит, если не будете слушать, кому говорю! Вы разведчики, или где?!
- Гы-гы! – послышались звуки приглушенного смеха из строя.
В это время донеслись урчащие звуки машин. Мы оглянулись и увидели, что к нам по снегу карабкаются два “Урала” с тентовым покрытием кузова. От души отлегло, значит, обратно не на лыжах пойдем. Уже устали и замерзли до чертиков, а простая солдатская казарма казалась просто райским убежищем и мечтой полярного путешественника.
- Куда глазами, сюда смотреть! Я что-то объясняю, или как? – Шипуллин играл желваками, видимо, до натурального бешенства ему оставалось совсем немного.
- Все поняли, бегемоты? А теперь собрать все гильзы бегом быстрей и готовиться к посадке в машины. Гильзы пересчитать, кому сказал! Эй, вы, куда бежите, кому говорю! Здесь гильзы собирать, кому сказал, здесь!
Мы бросились, я имею в виду молодых, собирать гильзы, потому что вся работа была на нас, а “деды” только делали вид, что шевелятся. А Шипуллин ходил, как журавль, указывая рукой на блестящую в лучах фонарика гильзу, и поучал:
- После стрельб, кому говорю, все боевые патроны должны быть приведены в исходное состояние.
- Как, товарищ лейтенант, нам еще и пули по степи искать? – хитро улыбаясь, спросил Вахмянин. Все хохотнули в воротники.
Зачем - пули? Какие вам тут еще пули искать?!
- Ну, чтобы привести патроны в исходное состояние!
- А ну, бегом быстрей, всю траву вылизать и гильзы мне бегом быстрей по счету, кому сказал!! – заорал рассвирепевший Шипуллин.
Рассчитавшись с ним гильзами и получив по увесистому замечанию взамен, мы собрали и проверили оружие, экипировались и построились возле машин.
- Гришанов, командуй! – скзал устало Киселев, видно, и его вымотал этот полигон до отказа. А ведь мы же еще на лыжах бежали. Стоп! Лыжи!
Я посмотрел на стенку командного пункта, где стояли, покосившись, все лыжи роты, и хотел было сказать Гришанову о них, но тот скомандовал:
- К машине! – и подождав, пока мы выстроились возле машин, добавил:
- Первый и второй взвод в первую машину, третий и четвертый – во вторую. По местам.
Меня подхватил строй, руководя мною плечами, и понес к машине. Следуя движениям товарищей, я стал на скобу  опущенного заднего борта и сел на скамейку, согласно очереди. Последним залез Гришанов, после того, как закрыли борт. И тут я обратил внимание Квитки:
- Товарищ сержант, лыжи!
Тот посмотрел на лыжи и ударил себя рукой по голове.
- Товарищ прапорщик, мы лыжи забыли!
- Где?! – оглянулся Гришанов, - Шо, токо мы?!
- Да нет, вся рота!
- Твою мать!! Слушай мою команду! – заорал он, - Все к машинам, построиться!
Тихо матерясь и кляня прапорщика, рота покинула уже немного нагретые места в кузове и выстроилась возле машин.
- А лыжи шо, оставили дяде? Сами лыжи навострили и тут же забыли? А отвечать кому, Билыку? – тут Гришанов сообразил, что ответственность не на нем, поэтому можно со старшины бутылку скачать.
Разобрав лыжи и забрав одни лишние, мы без задней мысли снова заняли места в машинах, покачиваясь на неровностях дороги и убаюкиваясь этим, поехали в часть. И снилась нам теплая казарма.
Мы не успели еще выехать на шоссе и медленно преодолевали волны бездорожья, как вдруг услышали какой-то скулеж позади машины. Переглянувшись, мы пожали плечами.
- Собака? – прозвучал чей-то полувопрос-полуутверждение.
Крайним ехал на дембельском месте Гришко, который, приглядевшись, весело закричал, преодолевая шум двигателя:
- Так это ж Малежик, смотри, скачет как заяц!
Нам стоило больших усилий превозмочь себя и постучать по кабине, останавливая машину. Малежик царапался о высокий борт руками, пытаясь перелезть, пока две пары рук не помогли ему. День закончился, а до ночи нам предстояло пережить еще много событий.

Глава 9
Здравствуй, баня, Новый год!

Каждый встречаемый в армии Новый год для кого-то – “дембельский”. Поэтому ждут его не так, как на “гражданке”, а истово, с проявлением маниакального нетерпения, как будто все попытки сжечь неугодное время могут привести к успеху. Однако было два способа уйти в безвременье. Это пьянство и сон. Второе было более доступным и применялось повсеместно. Деды валились спать в любой подходящий и неподходящий момент, игнорируя действительность, ибо целью их жизни был “дембель”, и все подчинялось этой цели. Единственное, что могло вывести их из анабиоза, это необходимость подготовить “дембельский” альбом. Такого нежного и любовного отношения к чему-либо от представителей деспотичной армейской элиты я не ожидал. А тут еще и я прокололся. Дело в том, что к моим музыкальным талантам еще присосался художественный и поэтический. Я вообще удивляюсь, что я понадобился Родине в роли разведчика, видно, эти таланты нужны и в тылу врага. До поры до времени я скрывал свои способности, потому что делать стенгазеты по ночам, а потом весь день бороться со сном меня не привлекало. Хватало одной музыки. Хотя, проходя мимо коряво нарисованной стенгазеты под бодрым названием “Боевой листок”, у меня чесались руки поправить это безобразие, но усилием воли, предчувствуя свою незавидную судьбу, я, все же, проходил мимо.
Подвели меня письма. Не секрет, что солдатские письма проверяются “спецчастью” на предмет разглашения военной тайны. И я однажды не утерпел, терзаемый желанием хвастонуть перед домашними и намекнуть на принадлежность части к элитным войскам. Я изобразил себя, сильного и мужественного, в прыжковой форме с кэпи, которую я еще ни разу не одевал, с РД-54 на спине, “снимающим” часового возле ракеты средней дальности, по очертаниям – “Першинг”. Это письмо было немедленно конфисковано “особистом” и меня вызвали к ротному на предмет выяснения моей связи с иностранной разведкой. На вопрос, кому я пытался передать информацию, я ответил, что резиденту-отцу через связную – мать. Офицеры моей шутки не оценили и пообещали передать меня лично “особисту”. Уверившись, что содеянное есть результат всего лишь недомыслия и политической незрелости, они повернули тему вспять. Зашел туманный разговор про необходимость улучшения качества наглядной агитации. Силаев, смотря на меня светлым взглядом политически надежного товарища, чем-то похожий на Щорса в одноименном фильме, только без бороды, разрушал возведенную мною стену непонимания и выстраивал взамен светлые перспективы. Наконец, меня дожали обещанием внеочередных увольнений, и я сдался. Из кабинета ротного я вышел уже активным участником в общественной работе. А это много значило. Например, служил у нас в роте такой себе ефрейтор Сеня Банах. Я его ни разу не видел. ни на полигоне, ни на ТСП, ни на полосе препятствий, но он был лучшим разведчиком батальона! (?!) Страшный человек! Кто его видел, долго не могли определить, где он, такой Сеня был незаметный. Если в этом лучшее качество разведчика, то это – да! Но мне кажется, что такому почетному званию он обязан лишь тому обстоятельству, что был комсоргом батальона и прекрасно играл в шахматы, завоевывая различные призы на армейских соревнованиях.
После моего первого “Боевого листка” я был рассекречен и призван обеспечивать иллюстрационную часть альбомов всех ротных “дембелей”. С Квиткой они это дело уладили, и он сдавал меня в аренду за определенное вознаграждение в виде дешевого и доступного алкоголя. Правда, Шумейко основательно помогал ему, Задорожному и Ярмышу уничтожать приносимое, так что алкоголизм Квитке не грозил, а Шумейко этот порок особо не мешал.
Меня освободили от всякой неурочной работы, от нарядов и прочих отвлекающих моментов. Теперь я все свое свободное время посвящал кропотливой работе: художественному оформлению альбомов, рисовал красивые рамки для фотографий, а на вставках из папиросной бумаги изображал сценки из армейской жизни, прыжки с парашютом, учения, где пытался добиться у главного героя портретного сходства. Когда это получалось хорошо, то восхищению “дембелей” не было предела, а “кандидаты” забивали очередь на будущее.
Жизнь налаживалась, но все равно, бегая по парку во время утренней зарядки, я, бывало, останавливался возле местной филармонии, которая уютно спряталась среди размашистых деревьев парка и поражала неожиданностью архитектуры стиля “ампир”. На первом этаже мягким и заманчивым светом горело окно, где, по всей видимости, сидел сторож. Это было окно в другой мир, где тепло, где горячий чай с сушками, свежая хрустящая газета и, главное, спокойствие и комфорт. Но окрик Квитки прерывал мои мечтания и я бежал дальше, успокаивая себя тем, что мы для того и служим, чтобы за этим окном кто-то предавался безмятежному покою и чаепитию.
После полигона мы особо ощутили несвежесть белья и жаждали предновогодней бани. Нам ее устроили, так как, по традиции, 31 первого декабря мы всей ротой ходим в баню. Если вы уже слышали где-то эти слова, в каком-нибудь популярном на Новый год фильме, знайте: эта традиция была у нас и до создания фильма.
Главное перед баней – это хорошо спеть строевую песню. Это как определенный тест: спели хорошо – поехали на троллейбусе, спели плохо – побежали ножками. Мы постарались спеть хорошо и поехали на троллейбусе. Теперь болела голова у ответственного офицера, так как некоторые порывались “случайно” выйти и потеряться именно у гастронома. Но и езда на общественном транспорте была также со смыслом. Когда мы первый раз прокатились в баню в составе роты, то, по прибытию, ротный нас собрал и начал спрашивать: что мы видели, названия улиц, цвета, марки и номера машин и прочие мелкие подробности, на которые мы не обратили внимания. Оказалось, это важный аспект подготовки разведчика, который развивал наблюдательность и уже через две недели мы автоматически замечали такие детали в окружающей обстановке, на которые в обычной жизни не обратили бы никакого внимания.
Занимал нас и такой вопрос: зачем так далеко расположили солдатскую баню, на окраине города. Потом, поразмыслив, сообразили: наличие голодных и голых солдат, например, в центре города было бы опасно для местного населения, особенно для женской его части.
Строевые песни были особенной нашей гордостью. Кроме десантных песен мы еще пели общеизвестную “Не плачь девчонка”. Особой любовью пользовалась песня с такими словами:
Там, где пехота не пройдет,
И бронепоезд не промчится,
Тяжелый танк не проползет –
Там пролетит стальная птица.

И хотя это была песня о летчиках, то, что пелось в ней про небо, нас роднило с ней. Да и без летчиков как мы в небо! Самой популярной была десантная “Тверже шаг ребята”, но часто запевали свою самодеятельную на мотив марша “Прощание славянки”:

Мы идем, нас ведут, нам не хочется,
До приказа еще далеко,
Парашют где-то в небе волочится,
Где-то там высоко, высоко.

И хотя слова эти были далеки от совершенства, песня полностью передавала безысходную тоску по “дембелю” и распространяла эту тоску по городу в пределах слышимости, словно ядовитый газ иприт. А если представить себе, что эту песню пели, обычно, двигаясь не строевым шагом, а особым походным, т.е., вразвалку и подшаркивая ногами, то впечатление усиливалось многократно, вызывая тошнотворное чувство жалости и желание бежать из этой страны с такой армией. Но ясно, что эта картина была обманчива и имела целью ввести в заблуждение притаившегося врага.
Про баню рассказывать особо нечего. Все как обычно: голые мужики, холодная и горячая вода, душ, тазики, мыло, наклоны за упавшим мылом и скабрезные шутки, вызывающие дикий гогот.
Румяные, чистые, распаренные, мы одевали свежее белье и затихали в блаженстве предбанника, когда вроде бы и счастье еще не закончилось, и несчастье не наступило.
В этот раз мы делали все, чтобы не испортить себе праздник встречи Нового года и предвкушали уже праздничный обед в столовой, концерт и фильм. Т.е., были дисциплинированы как никогда. Как не старался ст. лейтенант Голованов, назначенный ответственным за помывку, найти причину сделать нам “вырванные годы”, его старания успехом не увенчались, ушел он, несолоно хлебавши и утешая себя, что этот день, пусть и последний в году, но не последний в жизни.
Концерт удался на славу. Трое моих сопризывников так ладно вписались в ансамбль и так разнообразили репертуар, что результат превзошел все ожидания: ребят просто носили на руках. А представитель шефов, директор местного швейного профтехучилища пригласил ансамбль сыграть танцевальный вечер в училище, что отразилось в глазах музыкантов искрами таинственного веселья.
Часть незаслуженной славы свалилась и на меня, так как ребята с роты, да и с батальона, не разделяли ансамбль и оркестр. Мне было неловко и пришлось уклоняться от приветственных похлопываний по плечу, прячась в глухих углах.
Сам новогодний вечер был устроен в ленинской комнате, где сначала политрук батальона капитан Сахно произнес проникновенную речь о мировом положении. Его почему-то называли “Кочегар”… Почему? Это было тайной. Разве что за изможденное и морщинистое лицо? Нет, не только у кочегаров такие лица, они и у шахтеров, у колхозников во время жатвы. За широкий таз и кривые ноги? Так это общечеловеческие недостатки! В общем, как ни старайтесь, не постигнете глубины солдатского метафорического восприятия. Мы пришли уже на готовое, поэтому ничего менять не собирались и приняли все, как есть.
После речи капитан Сахно, приняв излюбленную позу больного радикулитом кавалериста, загадочно посмотрел на нас и с торжествующим видом иллюзиониста извлек из-под стола картонный ящик, наполненный какими-то безделушками. “Алле-оп!!!” – словно кричали его глаза, брызжущие фонтанами неземной радости, которой он пытался заразить всех присутствующих. Но эпидемии не произошло…
Будто заранее привитые от шаблонных и формальных радостей, солдаты испытующе смотрели на капитана, словно приглашая его совершить какой-либо новый трюк. Раздались робкие аплодисменты. Сахно принял их за овации и благодарно склонил голову. Кланяться, как положено, видно, не захотел, чтобы солдаты не оценили размеры власяного ущерба на темечке.
Радость и щенячий восторг никак не хотели посещать суровые сердца солдат, а капитан все тянул и тянул интригу, не раскрывая содержание ящика. Было ясно, что это подарки, но тогда кто Дед Мороз? Здесь не каждый мог именоваться “дедом”! “Морозом” сколько угодно, но “дед” – это было священное слово! Вышло так, что никто из “дедушек” облачаться в бороду и румянить щеки не захотел, так как это была какая-никакая работа, а работать “дедушке” - западло. Но и посягнуть на это звание у других духу не хватило, поэтому Дед Мороз как бы присутствовал своим духом, не показываясь на глаза.
Наконец Сахно объявил, что в ящике призы для тех, кто продолжит известные стихотворения и назовет автора. Начал он с “Однажды в студеную зимнюю пору” Некрасова, и стих был хором продолжен. Фамилию автора назвали двое, я и Лысенко, за что получили по расческе. Осталось только отрастить волосы, и предмет оказывался необходимым в быту. Правда, можно было еще играть, приложив папиросную бумагу.
Далее пошел Маяковский, Пушкин и Есенин, которые также были довольно легко разоблачены. Сложнее было с Тютчевым и Фетом, которые не входили в школьную программу и вычислялись только знатоками
Мне пришлось еще раз удивиться тому обстоятельству, что общий уровень образованности был в части довольно высок, что, за редким исключением, дураков в спецназ не брали. А солдаты, зачастую, затыкали за пояс офицеров в знании тех, или иных предметов.
В самый разгар веселья, когда капитан Сахно резвился, как свадебный тамада, организовывая все новые конкурсы, входная дверь открылась, и в проеме показался мертвенно-бледный прапорщик Гришанов, которого поддерживал старшина роты Билык, или же, наоборот, сам держался за него. Прапорщики несколько мгновений тупо смотрели на Сахно, глаза которого метали дротики будущих взысканий, но лицо продолжало сохранять глуповатую улыбку, затем Гришанов пролепетал:
- Шо за собрание, мать вашу! Хто разрешил?!
- Пошли, идиот! – просипел Билык из-за двери, пытаясь оттянуть Гришанова, но тот упирался и упрямился.
- Не-е, подожди! Я им дам Новый год!
И выдал набор непечатных выражений, от которых Сахно посинел и завизжал противным голосом:
- В ленинской комнате громко матом не ругаться!! Вон отсюда!!
За дверью с грохотом упали два тела, потому что Гришанов дернулся бежать, узнав Сахно, наткнулся на Билыка и оба покатились по чисто вымытому полу коридора. Выбежавший старшина 6-й роты прапорщик Козак, коренастый и атлетичный, с рыжими казацкими усами, схватил обоих в охапку и понес к себе в каптерку на хранение.
Праздник был сорван…
Сахно собрал реквизит и ушел под гробовое молчание батальона. На выходе он обернулся и как-то жалобно пожелал:
- Ну, вы, того… С Новым годом, и все такое… Дежурный, отбой сегодня в одиннадцать!
- Как?! - возмущенно загудели солдаты, - а Новый год встретить?!
- Вот, уже некоторые встретили, чтоб им! – пришел в сознание капитан и, посмотрев на ящик, который держал в руках, бросил его обратно в комнату,
- Это разделите по справедливости, чтоб всем хватило! – и ушел, даже не пытаясь найти злостных нарушителей порядка.
Если говорить о справедливости, так ее в данном случае ожидать было тщетно. “Деды” рассовали по карманам ручки, расчески и прочую дребедень, оставив нам пустой ящик на макулатуру, с которой, как известно, не разживешься.
То, что капитан Сахно ушел, стало сигналом к настоящему празднованию. Героями дня были литовцы, которым с далекого советского Запада, прислали посылки с разными экзотическими вкусностями и разносолами. Здесь были и балыки, сыровяленая колбаса чудесного качества, соленая рыба и много, много другого, которого хватило понемногу практически на всех. Дежурный на КПП, проверяющий посылки, говорят, изошел слюнями, и некоторое время страдал обезвоживанием организма. Зато был вознагражден целым набором водочных и коньячных бутылок, которые были изъяты из посылок, вложенные заботливыми, но наивными родителями. Гришанов и Билык оказались первыми жертвами этой дерзкой спецоперации и пали на поле боя, не успев показать себя героями.
К одиннадцати часам вернулись из увольнения солдаты, которые по совместительству выполняли и роль посыльных. Каждый, втягивая живот, нес за поясом под шинелью батарею бутылок и был кристально трезвым, чтобы не привлекать внимание дежурного по КПП. Но привлекать было нечего: внимание дежурного офицера было уже рассеянным, словно зерно, и склеванным птицами иллюзорности, т.е., он видел, чего не было, и не видел того, что было. Так что, бойцы прошли беспрепятственно, и казарма погрузилась в пучину разгула.
Мне тоже немного перепало в честь праздника, но этого было мало, чтобы потерять самоконтроль, поэтому я накрылся с головой подушкой, чтобы не слышать пьяных песен, и заснул. Все, что мне снилось, ни в какое сравнение не шло с теми историями, которые происходили в казарме, я не могу это пересказывать из опаски переврать истинные события.
Первое утро следующего, 1974 года, многие встретили в туалете, в невероятных мучениях исторгая жизнепродукты в обратном направлении. Дело в том, что принесенные вино и водка здесь ни при чем, а при чем именно их нехватка, что побудило пьющий личный состав провести ревизию тумбочек и изъять все парфюмерные изделия, то бишь, одеколон, а также зубную пасту. Употребление этих невероятно вредных для здоровья жидкостей и смесей привело к такому плачевному результату. Запах в батальоне стоял такой, словно в коровнике надушили парфюмом коров, не убрав навоза. Потерпевшие ходили бледно-зеленые, под цвет “Тройного” одеколона, и отказывались дышать испорченным ими самими воздухом, предпочитая бежать во двор.
“Какая уж тут боеготовность!” – подумал я, задыхаясь в испарениях и, дыша через полотенце, проследовал в умывальник. Там было открыто окно, поэтому удалось довольно безболезненно умыться и почистить зубы. Несколько человек тут же обратились ко мне с просьбой выделить немного зубной пасты, чтобы и самим почистить зубы, так как их тюбики были безжалостно конфискованы старослужащими. За что те и поплатились. Странно было слышать их разговоры о предпочтениях, типа, болгарский “Поморин” идет, словно пятизвездочный коньяк, и советская “Мятная” очень приятна! А вот “Лесная” – не то, не тот градус и вообще, долго хвоей отдает. Кто-то сбоку восхищался лосьоном “Огуречным”, утверждая, как знаток, что это и выпивка и закуска одновременно. Эти разговоры в удушливой атмосфере посленовогоднего утра вызывали тошноту и рвотные позывы даже у тех, кто в оргии не принимал участия. Поэтому сигнал на завтрак уставопослушные солдаты восприняли как избавление и бросились во двор строиться. Батальон выстроился поредевший наполовину, так как буйная половина не возжелала трапезы, а удовлетворялась ледяной водой из крана в неограниченном количестве. Измученный бессонной ночью дежурный офицер дал команду: “Направо!” – и мы тяжело, вразнобой повернули. Офицер поморщился, видя нашу расхлябанность, но повторять строевой прием, как обычно, поленился и продолжил:
- Шагом-м… марш-ш! Батальон! Запева-ай!
В ответ было молчание, так как запевалы лежали вповалку в казарме, а достойной замены как-то не подготовили.
- Батальон! Чтоб вас! Стой!
“Раз, два..” – протопали мы, останавливаясь, и с тоской посмотрели на хмурое, под стать нашему настроению, небо. Внезапно дерзкая мысль посетила меня и, когда офицер возобновил попытки заставить нас запеть, я выдал низким резким баритоном: “Тверже шаг ребята!” – и спасенные от неминуемой муштры ребята удивленно обернулись на звук, а выжившие после ночного празднества старослужащие открыли широко глаза и ободряюще заулыбались. Так я стал и запевалой. А всему виной мое умение копировать Киселева с его басом. Мой голос был, конечно, не таким густым, но когда я выдавал его знаменитое раскатистое: “Че-ер-рт!!” – половина роты пряталась по углам. И когда я попробовал таким вот “оперным” голосом запеть строевую песню, получилось неожиданно хорошо, и я понял, что запевать мне и запевать.

Глава 10
Земля и небо

Солдат должен быть всегда занят, т.е., озадачен, выполнять или боевую, или учебную задачу. Как говорят в армии: солдат без работы – потенциальный преступник. А в нашем случае, когда ко всем сложностям армейской службы добавлялась необходимость ее музыкального оформления, истинно свободного времени, когда действительно, можешь делать, что хочешь, нам не выпадало вообще. Да и правильно, что еще делать, в носу ковыряться? Зато мы имели возможность, как играть, так и слушать музыку в исполнении мировых звезд, как старую, так и новейшие альбомы. Помню одну субботу, когда у всех был парко-хозяйственный день, мы, например, убирались в клубе, а неистовый капитан Власов погнал первую роту в жесточайший мороз и ветер на внеурочные занятия в поле. Они пришли за полчаса до обеда с обожженными морозным ветром лицами, уставшие до чертиков, вымотанные многокилометровым марш-броском с полной выкладкой в противогазах, и построились перед клубом. Кто не знает, что значит бег в мороз в противогазах – расскажу. Плотная резина маски не дает испаряться влаге на лице, которой во время изнуряющего бега всегда в изобилии. Мороз и ветер снаружи делают свое предательское дело, замораживая пот под маской и, буквально, сжигая кожу. Ребята попросились зайти в клуб погреться, и мы, естественно, радушно и сочувственно их пригласили, разместив в зале. На сцене как раз стояла включенная аппаратура, и через колонки играл магнитофон. Мы, желая порадовать измученную первую роту, включили концерт Deep Purple “Fireball”, экспрессионная первая песня которого, буквально, смела унылые выражения лиц и налепила блаженно-мечтательные улыбки. Глаза горели ностальгическим огнем, ноги шевелились и притоптывали в такт музыке. Когда начались гитарные пассажи Риччи Блэкмора, в зале раздался сдавленный стон и некоторые начали копировать манеру игры на гитаре выдающегося рок-гитариста. Надо ли говорить, какой это был праздник для ребят! Некоторые плакали, и я видел слезы на их обожженных щеках. Особенно запомнились слезы в глазах моего земляка, с которым мы прыгали с парашютом от военкомата. Он с благодарностью кивнул мне.
Кто знает манеру игры и стиль музыки “темно-пурпурных”, тот знает, как это все звучит даже при средней громкости через аппаратуру. И проходящий мимо клуба майор Поздняков, начальник штаба батальона, суровый и непроницаемый, услышал звуки вражеской музыки и остановился, не веря своим ушам. Как?! В самом сердце элитной советской части – такая провокация?!
Рванув двери клуба на себя, Поздняков восстал в проеме немым силуэтом древнего воина, жаждущего возмездия. Вскочив в зал и оглядевшись, он увидел, что предательские звуки развращают самое боеспособное подразделение части. Я бы добавил – самое многострадальное. Задохнувшись от возмущения, майор начал нелепо жестикулировать, издавая непонятные звуки, типа мычания. Наконец мы сообразили выключить магнитофон и уставились на Позднякова, стоя по стойке смирно и ожидая выволочки. Первая рота тоже встала и вытянулась, насколько ей позволяли набитые кирпичами ранцы и оружие.
- Это что, я спрашиваю?! – разродился, наконец, пронзительным криком Поздняков, - Что вы себе позволяете?! Это будет вам чревато боком!!
- Ну, вы-то, понятно, - продолжил он орать, обращаясь к нам, - вам положено быть несознательными, а вот вы?! – негодующе повернулся майор к солдатам первой роты, - На вас возложена почетная честь быть впереди, на острие атаки! Вы же присягу давали: быть верным партии?! Опять все пролопоушили?!
Снова обернувшись к нам, Поздняков, неожиданно тихо, но строго, приказал:
- Старший – ко мне!
Шумейко (а получать взыскание приходилось именно ему) спрыгнул со сцены, печатая шаг, подошел к майору и доложил о прибытии.
- Что у вас за вид?! – дернул майор за свободно висящий ремень на мешковатом туловище сержанта, - А если сейчас война и вас в тыл врага вот в таком виде?! Что подумают о моральном облике нашего воина?! А?!
Шумейко пыхтел, преданно глядя в глаза Позднякову, и старался дышать немного в сторону.
- Ну, объясните начальнику штаба, - язвительно продолжил майор, картинно согнувшись, - кто вас надоумил включить запрещенную музыку?
- А разве она запрещена? – наивно заинтересовался Шумейко.
- А вы как думаете? Все, что поется на языке вероятного противника, должно быть запрещено в нашей стране!
- Так мы ж, это… должны изучать язык вероятного противника, вот и включили… - нашелся Шумейко.
Поздняков недоверчиво посмотрел на сержанта, оглядывая его с ног до головы, как бы примеряясь, словно Баба-Яга, сможет ли он засунуть Шумейко в печь.
- Да вы понимаете, что вы работаете на агентов мирового империализма? Мы впитали в себя любовь к Родине с кровью матери, а вы вот так легко предаете ее!
- Товарищ майор, разрешите обратиться? – вдруг отозвался Квитка из глубины сцены, решив выручить Шумейко из цепких лап майора.
- Что?! Что еще здесь?! – метнулся взглядом в сторону голоса Поздняков, - Ко мне идите! Вы что сказать имеете?
Квитка спрыгнул со сцены и доложил:
- Так что, аппаратуру проверяем, товарищ майор!
- Зачем? – глуповато оскалился Поздняков.
- После ремонта!
- В каком смысле?
- Нужно было испытать колонки на полную громкость с употреблением низких частот, а подходящей советской музыки не нашлось. Пришлось, вот, взять эту запись. Но исключительно для проверки!
Поздняков недоверчиво оглянулся, но, увидев, что все стоят навытяжку (а это - более пятидесяти человек), приосанился и засунул ладонь под ремень портупеи на груди, превратившись в маленького наполеончика.
- Правда? – спросил он, оттаивая.
-Так точно!! – гаркнули одновременно Квитка и Шумейко. Поздняков поморщился от крика и махнул рукой первой роте.
- А вы выходите, время обедать идти!
Ребята потянулись к выходу, столпившись у двери. Выходя, они оборачивались и приветственно кивали нам, благодаря за доставленную радость, которую так жестоко прервал Поздняков.
Дни тянулись один за другим, начинаясь с подъема, зарядки, умывания, уборки. Как всегда, старшина роты Билык придирчиво осматривал тумбочки, разыскивая в них запрещенные предметы. Находя, он высоко поднимал предмет над головой, показывая всем, и спрашивал:
- Чье это? Петрушайтис, твое?!
- Не мое, товарищ прапорщик! – с едва заметным прибалтийским акцентом отвечал Петрушайтис.
- Спишь в этой тумбочке, а говоришь – “не мое”?!
Рота захихикала, на что старшина нахмурился, пытаясь понять причину смеха.
- Отставить смех! – обиженным голосом прикрикнул Билык и добавил угрожающе:
- Я от вас добьюсь порядка, даже путем смертельного исхода!
Рота взорвалась смехом.
- Ну, а сейчас что смешного я сказал? Старшина вам клоун, или кто?
И, окончательно разозлившись, старшина поставил точку, вызывая уже истеричный хохот.
- Третья и пятая тумбочки завтра в увольнение не идут!
Бывало, ротный, наблюдая за этой церемонией, сдержанно улыбался, отворачивая голову, но не вмешивался в процесс, получая удовольствие от его развития.
После уборки мы строились и шли на завтрак. Мы уже привыкли к качеству и количеству еды, которая была, скажем, сравнительно неплоха. Сравнительно, конечно, не с домашней едой, а едой, которой кормили ракетчиков, расположенных по соседству. Как-то нам привезли в дальний караул эту, с позволения сказать, еду, так как часть была на учениях, а нашей роте пришлось трое суток не вылезать с караулов. Поэтому нас снабжали ракетчики по договоренности. Попробовав подсоленную жидкость с тремя зернышками под названием суп, субстанцию, с виду напоминающую разведенный мучной клей, которая громко называлась картофельным пюре, мы остановились только на компоте из сухофруктов, единственное, что можно было употребить без вреда для здоровья. О какой-либо пользе, витаминах и калориях речи вообще не шло. Оставалось только удивляться, как еще двигались бедные ракетчики при таком рационе. Нам хоть за прыжки платили, а они существовали месяц на 3 рубля 80 копеек. Нас же, выходит, просто баловали: часто было овощное рагу с мясом, каши, картофельное пюре было настоящим, мясо также всегда присутствовало. Супы, борщ, рассольник, щи, а на праздники настоящий зеленый борщ со сметаной – об этом ракетчики могли бы только мечтать. До меня, наконец, дошло, почему наша столовая разместилась в другом городке, подальше от ракетчиков. Потому, что, если бы они разнюхали эти запахи, то могли бы взбунтоваться на почве кулинарного расизма.
После завтрака, а музвзвод, как правило, выходил немного раньше, чтобы успеть взять в клубе инструменты, часть двигалась на плац, где проходил развод бригады на занятия. Все происходило быстро и четко: “Встречный марш”, когда комбриг принимал доклад от начштаба, “Егерский”, “Марш авиаторов”, “Комсомолец” или какой-нибудь другой во время прохождения части маршем мимо трибуны, и “Триумфальный” во время прохождения оркестра.
Все воспринимали этот церемониал с душевным подъемом, даже “деды” и те – приосанивались и подтягивали ремни, основной признак “дедовства” и разгильдяйства старослужащих. Это было действительно красиво и вдохновляло на целый, наполненный тяжелыми занятиями, день.
Наступил период зимних прыжков с парашютом, и мы немного волновались. Ведь одно дело прыгать летом, когда упругий теплый ветерок обласкивает тебя, подкидывая в своих прозрачных ладонях. А другое дело – зимой, когда этот же ветер может, как ножом, порезать кожу на лице, особенно при прыжке с АН-12, четырехмоторного транспортного самолета, скорость выброски с которого превышала 200 километров в час. Попробуйте высунуть голову на морозе при такой скорости.

 

Прыгали со стабилизацией, т.е., во время отделения от самолета фал открывал ранец парашюта и оттуда выскакивал, словно мячик, специальный пружинистый небольшой парашютик, называемый вытяжным. Он тянул за собой парашют побольше - стабилизирующий, который вытягивал находящийся в чехле основной парашют. В таком виде парашютист летел семь секунд, чтобы уменьшить скорость инерции, данную самолетом и стабилизировать свое положение в воздухе. Ведь, когда парашютист выпрыгивал из люка громадного самолета на бешеной скорости, немилосердные воздушные потоки подхватывали его и начинали безбожно вертеть. В это время у многих слетали сапоги и летели без хозяина и парашюта со свистом к земле. Они оставались живы, в смысле, сапоги, т.е., пригодными к дальнейшей носке, нужно было их просто найти, бегая босиком по заснеженному полю после приземления, что вызывало сочувственный смех личного состава. Чтобы этого не случилось, голенища сапог перевязывали резинками для стяжки парашютного ранца, хотя, бывало, и это не помогало. Я терзался мучительными догадками: раз уже такую классную прыжковую форму для нас придумали, то можно было и ботинки какие-нибудь приспособить? Но, первая же оттепель меня отрезвила. Окружающие нас степи состояли из сплошного чернозема, в который мы погружались аккурат по самые по… Ну, вы понимаете… По самые голенища. Следовательно, сапоги были необходимы, чтобы предотвратить попадание раскисшей липкой земли внутрь, под портянки, что предполагало мгновенное натирание, волдыри и прочие прелести. Зато чернозем обожал налипать на эти самые голенища и превращал сапоги в неподъемную тяжесть, которую надо было как-то передвигать по планете. В этом случае приходилось саперной лопаткой очищать налипшие комья, чтобы через пять минут повторять процедуру. Этот процесс занимал уйму времени, поэтому выходы в поле в теплую зимнюю погоду считались тяжелейшим испытанием.
По вечерам желающие, и я, в том числе, развлекались в спортзале, который размещался в городке возле парка. Так как мы часто путали, где первый городок, а где второй, то называли первый городком возле стадиона, а второй – городком возле парка.
Дело не в том, что нам не хватало физической нагрузки, нет. Ее хватало с избытком. Но потренироваться в свое удовольствие, покрутиться на турнике, потягать штангу с максимально возможным весом, а не с разрешенным, - это только вечером, если было свободное время. Кроме этого, мы оттачивали приемы боевого самбо, которые нам показывали на физподготовке, приемы обезвреживания часового, очень жесткие, я вам скажу, такие, что обезвреживали навсегда, исключая случаи, когда нужен был “язык”.
Вообще-то, нам и не хотели показывать эти приемы, не объясняя, почему. Но однажды Киселев принес на занятия странный двуствольный куцый пистолет и объявил:
- Вот оружие, которое заменит вам необходимость отрабатывать приемы для снятия часового.
Мы, открыв рты, смотрели на пистолет, строя догадки по поводу его устройства.
- Он совершенно бесшумный, - продолжил ротный, - бесшумность достигается уникальным способом отсечения выхода пороховых газов в самой гильзе и составляет военную тайну. Поэтому я не имею плакатов с устройством этого пистолета. А называется он – “Гроза”!
Мы усмехнулись, поразившись странности названия. Ведь, по идее, при грозе блистают молнии, и гремит гром, а тут совершенная бесшумность.
Мы были до этого знакомы уже с устройствами для бесшумной стрельбы ПБС, которые накручивались на ствол автомата вместо компенсатора. Ни звука не было слышно, ни пламени также не было видно, слышен был только звук передергивания затвора. А в пистолете “Гроза” и этот момент исключался.
Такая же оказия возникла и с метанием ножей. Мы, как правило, занимались этим самостоятельно, в основном, в карауле, превратив в решето деревянный пожарный щит. Наши докучливые просьбы научить метать нас ножи по-настоящему, наконец, возымели действие и нас построили по одному в спортзале, вручив каждому резиновые макеты ножей. Затем, по команде, мы начали бегать по кругу, метая “ножи” в деревянную мишень в виде силуэта человека.
Представляемое нами прежде занятие, как весьма увлекательное, превратилось в изматывающую монотонную и безрезультатную беготню. Ведь резиновый нож не застрянет никуда, как не пытайся. Поэтому никакого стимула явлено не было.
Лейтенант Скрыпник, проводящий занятия, откровенно зевал, поглядывая на часы, и  минут через сорок прекратил занятия. Мы построились, потные и разочарованные, обглоданные мыслью, что нас надули в очередной раз. И что это за спецназ, если даже ножи не учат бросать?
Скрыпник внимательно оглядел строй, затем, потребовав тишины и внимания, вытащил из кармана портсигар, или что-то похожее на него, затем направил его на мишень, и через несколько секунд пять коротких клинков впились в область сердца мишени. И это на расстоянии около десяти метров. Мы не поверили своим глазам и онемели. А лейтенант Скрыпник, сказав: “Вольно!” – спокойно пошел в расположение роты. Почесывая стриженые затылки, мы долго не могли прийти в себя. Старослужащие только усмехались, оказывается, они уже давно это знали, но хранили интригу, чтобы увидеть реакцию молодых. Даже бесполезная беготня по кругу не испортила их впечатления от вида наших выпученных глаз. Мы окружили Квитку со товарищами и начали расспрашивать, какие еще сюрпризы возможны. На что Квитка ответил:
- Какие-какие, ну, например, мины-сюрпризы, стреляющие иголками ручки.
Этот односложный ответ разбудил вулкан разнообразия наших вопросов. Квитка едва от них отбивался, но, в конце концов, выдал:
- А про бесшумный гранатомет слышали? “Тишина” называется!
- Ну, да?! - не поверили мы.
- Он такой, подствольный…
- Какой?!
Квитка снисходительно посмотрел на нас и махнул рукой.
- Ладно, идите… Готовьтесь к построению на обед. Остальные подробности в процессе.
Мы пошли, возбужденные увиденным и услышанным, и еще долго обсуждали новости.
Хотя нам и показали чудеса техники, мы впоследствии не отказались от удовольствия метать ножи в любом удобном случае, на практике постигая все тонкости. Ведь, кто его знает, пошлют нас в тыл, а таких чудо-ножей не выдадут. Так что, все потекло по-прежнему.

Глава 11
Эпидемия

Каждый солдат мечтает попасть в санчасть и, при этом, не обязательно больным. Какими только способами это достигается - не перечесть. Поэтому стражи здоровья в белых халатах поневоле превращаются и в стражей, препятствующих нелегальному проникновению желающих в столь сокровенное место, где не только можно, а и нужно лежать, где кормят до отвала, а таблетки и уколы, хоть малоприятны, но все же - меньшее зло.
Система отбора была жестока: с “больными” по желанию отсекались и действительно больные, которые, или выздоравливали сами, или попадали снова на отсев уже в таком состоянии, что сомнений не оставалось, а требовалось спасать этот едва тлеющий огонек жизни.
Хотя все и мечтали о санкционированном отдыхе и всячески ухищрялись, чтобы туда попасть, слово “сачок” имело позорный и низменный смысл, в первую очередь, в устах офицеров и прапорщиков. Но санчасть не имела возможности вместить всех желающих, поэтому нужно было заболеть чем-нибудь опасным для жизни, чтобы попасть туда. Даже эпидемия не всегда приводила к заветному койко-месту. Когда случилась в городе эпидемия гриппа, командование части запретило все увольнения и приказало в неограниченных количества поглощать лук и чеснок, которые обильно выдавались во время всех трех принятий пищи.
Как человек послушный, я во время обеда съел головку лука, как, впрочем, и остальные, потом решил, что этого мало, и добавил пару зубков чеснока. Что творилось в это время в организме – Бог весть. Эфирные масла напитывали съеденное, смешивались с желудочной кислотой и приобретали какие-то новые свойства. Затем устремлялись атаковать печень и растворялись в крови, чтобы хулиганить по всему телу. Но сначала это было незаметно. Незаметно это было и утром во время подъема. Но, когда я выбежал с ротой на зарядку в парк, вдыхая чудный морозный воздух, набегался и натренировался, по прибытию в расположение роты почувствовал некий дискомфорт и подкожное горение по телу и на лице. Встревожившись, я подошел к зеркалу в бытовке и ужаснулся: на меня смотрел незнакомый китаец с распухшим носом и ушами, с покрытой мелкими пупырышками кожей. Ощутив зуд на теле, я поднял нательную рубаху и сразу же опустил, так как там я увидел громадные красные волдыри.
“Ой-ой-ой!!” – запаниковал я, и бросился было к начальству, но, кроме сержантов, никого не было. Командиры были возле парашютного склада, получали парашюты, так как сегодня были запланированы прыжки с АН-12. У меня это был юбилейный десятый прыжок, и я никак не хотел его пропустить. Подумав, решил скрыть происходящее со мной, тем более, что в тепле меня попустило и лицо приобрело знакомые очертания, а волдыри также стухли. Это немного меня успокоило, хотя тревога по поводу происходящих со мной метаморфоз не проходила.
Загрузив в машины парашюты и разместившись в кузове под тентом, рота поехала на военный аэродром, который разместился недалеко от города. Прибыв на место, разгрузились и начали разбирать парашюты.

 

Средней тяжести мороз около 15 градусов и ветер начали снова меня преображать. Долго я скрываться не мог, так как Гришанов подходил к каждому и проверял правильность экипировки. Подойдя ко мне, он вытаращился, увидев мое лицо, и заорал:
- А вы шо тут делаете, боец?! Идите в свое подразделение!
Я пытался объясниться, но Гришанов, не слушая, обратился к Шумейко:
- Откуда у нас этот чурка? Почему я не знаю?
Шумейко прищурил глаза, присматриваясь, потом встряхнул головой и неуверенно промямлил:
- Не знаю, товарищ прапорщик… А он что говорит?
Гришанов обернулся ко мне и резко спросил:
- А что ты говоришь?
Я, получив, наконец, слово, распухшими и одеревеневшими губами объяснил командиром, кто я и откуда. Они недоверчиво присматривались, потом Шумейко снял с меня шапку и проверил соответствие вытравленной хлоркой фамилии. Убедившись в соответствии, он обалдело запыхтел и обратился к Гришанову:
- Так, вроде, он, товарищ прапорщик…
- А что с вами, рядовой?! – скорее возмутился, чем спросил Гришанов. Я объяснил, что на морозе почему-то распухает лицо и появляются волдыри по телу. А сейчас вот и дышать становится труднее. Наконец, Гришанов встревожился и послал меня к лейтенанту Турову доложить о своем состоянии. Я снял парашют и подошел к командиру взвода, который стоял с другими офицерами и курил метрах в пятнадцати от роты.
Сделав положенные три строевых шага, я обратился к капитану Силаеву:
- Товарищ капитан, разрешите обратиться к лейтенанту Турову!
- Обращайтесь… - удивленно разрешил Силаев, не идентифицировав меня.
- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!
- Обращайтесь к своему командиру, я здесь причем! – зло ответил Туров, кутаясь в меховой воротник.
- Вы и есть мой командир!
- Откуда вы взяли, я вас не знаю! Вы что, издеваетесь?
- Никак нет, товарищ лейтенант! Просто я не знаю, что со мной происходит. Видно, заболел.
- Так кто вы, черт побери! – уже вспылил Туров. Офицеры заинтересовано всматривались в меня, строя догадки. Подошел Киселев с красным от мороза лицом и спросил, что случилось. Ему объяснили, и он со смешком подсказал:
- А вы разве не видите, это пришествие Будды!
Офицеры стеснительно хохотнули, потому что шутка была неуместной. У человека беда, так что не до шуток, потому что отвечать в случае неблагоприятного развития событий придется как раз Турову и Киселеву.
- Рядовой Спивак! – наконец смог выговорить я.
- Что – рядовой Спивак? – не понял Туров, сбитый с волны разговора появлением комроты.
- Вы спрашивали – кто я! Я – рядовой Спивак!
- Скажешь тоже! – не по-уставному отреагировал Туров, - А ну, покажи документы!
Я залез в глубины зимней формы одежды, где в нагрудном внутреннем кармане кителя лежал военный билет, вытащил и показал его Турову. Тот долго всматривался в мою фотографию, сравнивал с оригиналом и, наконец, резюмировал:
- Ну что, на фотографию, вроде, похож, только распухший. Ну, ты даешь, Спивак! Беги вон туда, где КУНГ стоит, там санчасть.
Я побежал, пряча военный билет с фотографией, сделанной в 16 лет сразу после школы. Действительно, у меня врожденная скуластость, только глаза не узкие. Говорят, среди моих далеких предков был крымский татарин, который еще в казацкие времена был взят в плен и привезен под Киев. Там он женился и прижился, от него и пошли скуластые потомки, у которых за счет славянских жен, все-таки, были славянские глаза. Помню, когда я работал в политехе, то в день окончания войны во Вьетнаме, было организовано торжественное собрание, куда пригласили студентов-вьетнамцев. Меня от отдела командировали туда и я, едва успев, сел между этих студентов, возвышаясь целой головой над их макушками. Снимало телевидение, и я заметил, что камера подолгу дежурит возле меня. Приехав домой, я мобилизовал родных смотреть новости и, вот было радости – мою физиономию показали среди лиц вьетнамцев, акцентируя кадр именно на ней и на парашютном значке, прицепленном к лацкану пиджака. Видно, по мнению режиссера, из всех вьетнамцев я был самый типичный.
Медбрат, который дежурил, был немногословен, а просто сделал два укола: димедрола в руку, и хлористого кальция - в вену. Меня потихоньку сморило, и я заблаженствовал в теплом фургоне, улетая в сонные дали.
Сквозь сон я слышал разговоры, но не просыпался, потом почувствовал, как машина тронулась и поехала, окончательно проснулся только возле санчасти, куда меня доставили. Мечта, как говорится, сбылась, и я окунулся в болезненное безделье, так желаемое ранее.
Хотя меня лечили исправно, волдыри по телу не проходили, правда, лицо распухать перестало, наверное, потому, что я находился в тепле. Однако зуд только увеличивался, еще и потому, что я расчесывал тело, не в силах выдержать этого свербежа.
Прошло всего два дня, и непроходимая тоска охватила меня. Смотря в тусклое окно на хмурое небо и на зимний пейзаж, который только усиливал волны тоскливости, я скучал по ребятам и жаждал вырваться из этого бастиона скуки. Соседи по палате оказались не очень интересными собеседниками, шуток не понимали и кичились довольно солидным сроком своей службы, как будто это основное качество человеческой личности. Праздничными моментами, раскрашивающими серые будни, были проведывания друзей, которые забегали, сокращая время приема пищи, так как санчасть находилась рядом со столовой. Но, порадовавшись несколько минут, я впадал в еще большую тоску, ожидая только быстрейшего выздоровления. Однако, зуд только увеличивался. Тогда я попросил на ночь привязать мои руки и ноги к кровати бинтами, чтобы не мог чесаться. Хотя я с трудом заснул в первую ночь, зато зуд начал проходить и через двое суток прекратился совсем. С легким сердцем я доложил на обходе врачу о выздоровлении и был тут же выписан, влившись в роту на обеде и радуясь встрече с друзьями.
Ребята тоже соскучились, даже Шумейко хлопнул меня по плечу, улыбнувшись и что-то пропыхтев. Оркестр во время моего отсутствия звучал несколько неполно и сухо, потому что тенор, на котором я играл, придает мелодичность и красоту композиции, наполняет лирическим соком даже сухую мелодию. Поэтому на разводе следующего дня мы играли особенно хорошо, с приподнятым настроением и вдохновением. Даже комбриг заметил, похвально кивнув во время прохождения мимо трибуны.
В первое же воскресенье нам выпало ехать с шефским визитом в районный центр Б., километров за сорок от К. Задача была проста: обеспечить музыкальное оформление торжественного собрания, посвященного юбилею города. Мы, как водится, открыли собрание гимном Советского Союза, затем, по истечении полутора часов всевозможных патриотических выступлений и борьбы со сном, тем же гимном закрыли собрание. Вот и вся задача! Зато мы провели столько времени в гражданском обществе в атмосфере незначительной свободы! Кроме того, нас покормили, а Киселева и Турова увели в неизвестном направлении, взяв под белы рученьки. Офицеры радостно дали себя увести в плен, видно, им пообещали нечто лучшее, чем булку с маслом и горячий чай.
Ввиду того, что нами никто не занимался, мы сами занялись собой. Собрав нужную сумму денег, ребята вручили их мне и Романецкасу и послали в разведку к ближайшему гастроному. Имея уже некоторый опыт, которого набрались в увольнении, мы мгновенно вычислили магазин и, соблюдая все меры предосторожности, а именно: разведку, прикрытие, выполнение задачи и отход, - загрузились по полной. Кроме того, зная аппетит наших старослужащих товарищей, мы, добавив из собственных ресурсов, взяли лишнюю бутылку дешевого белого крепкого вина, вполне, кстати, приличного, не “чернила”. Быстро и жадно проглотив ее содержимое, мы, закусывая на ходу леденцами, помчались с грузом к взводу, который разместился в одной из комнат клуба. Хрустально позванивая стеклянной тарой, мы появились на пороге, вызвав всеобщее воодушевление. Нас осторожно раздели и, разделив по справедливости напитки, приступили к таинству наполнения сердца временным ощущением счастья. Нам, как молодым, пришлось довольствоваться половинной долей, что было вполне понятно: много дать нам не могли, так как не знали наших возможностей в этом плане, ничего не дать – тоже не могли, так как это был путь к однозначному предательству. Однако мы с Романецкасом не грустили, а даже выделили чуть больше Лысенко и Романову, заставив их открыть глаза от удивления, ибо подобная щедрость была явлением невозможным. Но мы даже под пытками не признались бы об истинной причине нашей щедрости.
Командиров пришлось ждать полтора часа. За это время гостеприимные хозяева влили в офицерские организмы колоссальное количество алкоголя, вдохновляя собственным примером. Но гражданские лица, по причине редкой сосредоточенности на работе, плохо держали сивушный удар, в то время, как Киселев был бойцом выдающимся. Его лицо сохраняло вменяемость даже при таких количествах выпитого, которое уложило бы наповал слона. Да что там слона! Динозавра!! Хотя, и у того и у другого мозги не вместительные. А у Киселева под лысоватым черепом скрывался крупный и объемный мозг, способный поглощать молекулы алкоголя в невероятном количестве и мгновенно расщеплять их на атомы. Довелось видеть, как посиневший от разложившихся сивушных ядов ротный, вполне разумно командовал ротой на утреннем разводе после проведенной бессонной и разгульной ночи. Он мужественно выдерживал испытующий взгляд комбрига и комбата, ничем не выдавая своего полубессознательного состояния. Зато, приведя роту в расположение, оккупировал каптерку, заставляя бездомного старшину искать пристанища у коллег, и храпел отчаянным басом, вызывая у здания казармы признаки малой сейсмической активности.
Туров сдался сразу и полулежал за столом, склонившись на бок и пуская ребячьи слюни. Время от времени он наваливался на Киселева и тот отталкивал его безвольное тельце в обратную сторону, на председателя тамошнего горсовета. Тот, в свою очередь, повторял маневр, и Туров щелкал метрономом между ними. Наконец он сполз под стол и хозяева поняли, что гостей пора отпускать. Киселев встал из-за стола бодрячком, вытер салфеткой, долго прицеливаясь перед тем, остатки салата оливье на кителе, надел шапку, автоматически определив правильность ее положения на голове ребром ладони по эмблеме, и собрался к выходу.
- Забыли, товарищ командир… - заплетающимися языками пролепетали хозяева, держа под руки поникшего Турова и две шинели с шарфами.
- Да-а-а! – прорычал Киселев, - Объятья Бахуса крепки! Не каждый выдержит объятья!
И открыл дверь, пропуская хозяев, несущих тело.
Мы весело встретили командиров и тут же сменили их уставших собутыльников. Кое-как одев Турова и нахлобучив ему шапку на голову, понесли, чертя его ногами по снегу замысловатые линии, к автобусу. Киселев оделся сам и мрачно процитировал:

Владеют мною Бахус и Венера.
У них в плену – и слеп, и глух.
Я плоть дарю тебе, гетера,
А Бахусу уставший дух.

Затем проследовал к автобусу, пытаясь держать равновесие и ровную траекторию. Не доходя пары шагов до двери урчащего и готового смыться автобуса, Киселев обернулся и, воздев над головой сжатую в кулак руку в черной перчатке, поприветствовал гостеприимных хозяев, благодаря, очевидно, за теплый прием. Те, стоя на пороге и повиснув друг на друге, помахали в ответ руками, а потом, икнув, прокричали:
- No pasaran!!
Киселев кивнул головой и тяжело залез в автобус, отвергая помощь Квитки, подавшего руку. Усевшись на сиденье, ротный сосредоточился на дороге и рявкнул:
- Поехали!!
Турова мы уложили на заднее широкое сиденье, где он, капризничая плаксивым голосом, требовал снять сапоги и дать ему домашние тапочки. За неимением второго мы не стали исполнять первое, и он, похныкав, уснул, убаюканный покачиванием автобуса.
Наступил тот уникальный момент, когда незыблемый принцип армейской иерархии давал сбой и погоны, ввиду отсутствия разницы между пьяным рядовым и пьяным лейтенантом, не играли существенной роли. Первым начал брататься Киселев. Он положил тяжелую руку на плечо Квитки, закрыв ладонью знаки различия, видимо, чтобы они его не смущали, широко улыбнулся и запел:

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны

Мы во все двенадцать глоток подхватили:

Выплывают расписные
Стеньки Разина челны!

Хор оказался довольно стройным, так как, все же, состоял из музыкантов, понимающих в полифонии и выдающих сложное многоголосие. Киселев испытывал явное удовольствие, и видно было, что эта традиция не нова, ведь он был раньше командиром 4-го взвода и частенько выезжал на подобные мероприятия.
Так, распевая застольные песни, мы заехали к Турову домой, где, под руководством ротного, занесли его, словно пианино, и бросили на тахту. Туров пытался проснуться, но лучше бы он этого не делал, потому что нес такую ахинею, что лишь подтверждало его нахождение между двух миров одновременно. И в том мире он был явно в эпохе палеолита, так как вскрикивал что-то про костер и следы.
Добравшись до части, мы вышли и нечетким строем проследовали через открытые ворота части, минуя КПП, где сидел дежурный по части злорадный капитан Власов и своим орлиным взглядом замечал малейшие изменения в координации движения. Оставив инструменты в клубе, мы пошли по вечерним улицам во второй городок, не столько уставшие, сколько погрустневшие чего-то. Зима уже сдавалась перед напором весеннего дыхания, хотя до календарной весны было еще две недели, но напитанный свежестью воздух и туман от подтаявшего снега сигнализировали нам о ее скором приходе.

Глава 12
День Советской армии

Не все же солдату суровые будни, пора и празднику быть! Праздник – это особый день, когда за неделю до его сваливания на голову солдат изнуряют строевыми смотрами, проверяя каждую ниточку в форме одежды, правильность расположения погон, петлиц и эмблем. И если что-то не соответствует уставным положениям, наказание не медлит. От лица ротного оно летит в лицо взводному, далее – прапорщику, замкомвзвода, и, опускаясь по иерархии, командиру отделения, который обильно распределяет это наказание каждому солдату. В этом случае можно сказать, что строевой смотр – сплошное наказание. Это широкая арена действий для офицеров, которые ходят с линейками и дотошно измеряют всяческие расстояния между звездочками и лычками, эмблемами и значками, не давая ни одного миллиметра допуска. После строевого смотра казарма сначала превращается в швейную мастерскую, где все перешивается заново под крики командиров, а потом в плацдарм для муштры. Это и подъем-отбой, мытье и чистка расположения и прочие полезные занятия.
Так же мы готовились и ко Дню Советской армии – нашему, так сказать, празднику. Но прелюдия к самому действу была настолько утомительна, что, казалось, лучше бы не было и самого праздника, чем так мучиться. Но никуда не денешься, праздник был, и мы его отмечали, правда, каждый по-разному. Сначала отметили все вместе на плацу торжественным маршем с выносом знамени части. Затем – торжественное собрание в клубе и концерт. Потом – праздничный обед, а дальше – кому увольнение, кому - телевизор в ленкомнате или самоволка. Нам же выпала миссия весьма необычная: музвзвод в полном составе был командирован в город представлять Советскую армию в городских детских садах. Сначала это показалось нам смешным и тягостным. Ну что мы можем показать маленьким детям? Да и требование командования что-то спеть и станцевать детям обескуражило. Как-то неловко было выплясывать в военной форме и трезвыми. Однако на деле все оказалось намного проще и веселее. Мы разделились на три группы по четыре человека и каждая группа взяла на себя по три садика. Взяв адреса и увольнительные, мы выдвинулись на выполнение задания.
Все молодые оказалось в одной группе. Не знаю, что руководило командирами оставить нас без присмотра, но мы впервые почувствовали себя на свободе. Казалось, что мы уже на гражданке, если бы не форма и не необходимость отдавать честь проходящим мимо военным. Мы решили было выпить для смелости, но тут же отказались, ведь, все же, к детям идем, цветам жизни. А то, не дай бог, дыхнем на какой-нибудь, глядишь, и завянет.
Найдя садик по первому адресу, мы, поправив шинели и шапки, осторожно нажали на звонок. Нас ждали. Дверь открылась сразу же и на пороге возникла полная миловидная женщина с доброй и радостной улыбкой. Казалось, солнечные весенние лучики осветили наши сердца, и сразу же снялось напряжение.
- Добрый день! С праздником вас! А мы уже заждались! – умиленно запричитала женщина, как оказалось, директор садика, провожая нас по коридору до гардероба. Мы были приятно ошеломлены, словно оказались дома. Да и в помещении пахло молоком и еще чем-то по-домашнему вкусным. Мы разделись и вошли в игровую комнату, где нас ожидала группа детишек, сосредоточенно смотрящих блестящими глазенками.
- Вот, дети, к нам пришли настоя… - только начала представлять нас директриса, как дети оборвали ее спич и с диким ревом и визгом бросились на абордаж. Мы, в общем, не робкого десятка, но тут едва пресекли несанкционированное движение ног с целью сорваться подальше от опасности. Конечно, ничего страшного не произошло, но мы оказались обездвижены, так как на нас повисли, вцепившись в руки и обняв ноги, около двадцати детишек. Мы обескуражено поглаживали их по разномастным головам и рыдали внутри от счастья. Заглянув в эти восхищенные и доверчивые глаза, хотелось тут же защитить их от любого врага даже ценой собственной жизни.
Набежали нянечки и воспитательницы, которые тренированными движениями профессионально оторвали своих воспитанников от чужих дядей и рассадили по стульчикам в торце комнаты. Появилась молодая, не лишенная красоты и шарма, воспитательница, которая игриво бросила нам кость своего заинтересованного взгляда, посерьезнев затем и продекламировав патриотический стих об армии, служивший, видимо, затравкой к началу концерта. Затем выходили дети и читали нам стихи, смешно коверкая слова, пели песни, как в одиночку, так и хором, танцевали грустными трогательными парами. Мы не знали, куда себя деть, потому что никогда не были объектами столь пристального внимания. Краснея, и умильно улыбаясь, мы имели, наверное, самый глупый вид из всех, случавшихся в жизни. Искренне аплодируя после каждого номера, мы избили ладоши до одеревенения, а детки старались еще пуще прежнего, чтобы заслужить наши аплодисменты.
Наконец концерт был окончен, и мы собрались было к выходу, как вдруг ведущая, одарив нас любящим взглядом, сообщила:
- А сейчас наши гости покажут нам свои таланты и подарят песню.
Мы переглянулись и Игорь Лысенко, как самый опытный певец, подмигнув, запел:

Шел отряд по берегу, шел издалека,
Шел под красным знаменем командир полка,
Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой траве.

Подхватив слова песни, мы подержали солиста, разбив довольно стройно мелодию на терцию. Закончив песню, мы поклонились, как заправские артисты, выслушивая овации зрителей. Подняв головы, мы увидели восхищенно-удивленные взгляды персонала и лично директрисы. Особенно обнадеживающе смотрела ведущая, словно дарила что-то таинственное и приятное.
Мы поняли, что от нас ждут еще номеров и, уже немного освоившись, спели еще несколько революционно-патриотических песен, а также – “Три танкиста”. Затем в голову не пришло ничего лучше, чем показать пару приемов рукопашного боя, что привело в восторг мальчиков и вызвало отчаянный визг девочек, включая “девочек” - воспитательниц, которые едва не бросились бежать из комнаты. Поняв, что мы устали, директриса взяла бразды правления в свои руки и объявила:
- А теперь подарим защитникам Родины наши подарки!
Дети при этих словах бросились в соседнюю комнату и, найдя свои подарки, гурьбой вернулись обратно, протягивая к нам ручонки и, буквально, осыпая нас дарами. Некоторые дары больно били по ногам, но, когда мы рассмотрели подарки, то поняли, что одеколоном обеспечены по самый дембель и еще лет десять гражданки. Военнолюбивые мамы четко понимали, что потный военный с запахом немытого тела – угроза не только вероятному противнику, но и случайной представительнице гражданского населения, поэтому попытались обезопасить будущую возможную встречу и превратить душок в благоухание. Но бедные мамы не догадывались, что данный парфюмерный продукт имеет не только гигиеническое предназначение, иначе ни за что не положили бы в подарки провокационную жидкость.
Наконец возбужденных детей повели спать, а мы остались тупо смотреть на гору одеколона, ручек, расчесок и носовых платков. Из раздумья нас вывел голос приветливой воспитательницы:
- А мы вам мешочек дадим, чтобы вы туда все сложили.
И все вдруг облегченно рассмеялись. Вдруг, словно подающая хлеб-соль на плакате женщина, появилась директриса и, явно волнуясь, так по-домашнему сказала, что даже сердце защемило:
- А теперь, сынки, пойдемте, пообедаем с нами…
Мы оживились и мгновенно согласились, так как контакт уже состоялся и требовал продолжения.
Нас привели в комнату для воспитателей, где был накрыт стол. На столе исходили паром тарелки полные борща со сметаной, возле них стояли тарелки поменьше с картофельным пюре и огромной котлетой. Завершали натюрморт кружки с компотом. И все это так божественно пахло, что желудки вздыбились и, словно жирафы, вытягивали пищеводы, пытаясь заглянуть на стол.
Немного смущаясь, мы сели за стол, который был накрыт только на четверых. Не успев взяться за ложки и хлеб, мы были остановлены внезапным маневром директрисы. Она, заламывая руки, словно преодолевая какое-то моральное препятствие, подошла к нам и заговорила:
- Ребята, нам ваше командование строжайше запретило давать вам спиртное, но мы… - она как-то беспомощно оглянулась на коллег, стоявших у стены и наблюдавших за процессом, и, увидев поощрительные кивки и подмигивания, продолжила:
- Мы хотели бы вас угостить… Правда…
Мы вопросительно уставились на директрису, всем видом выражая преданность и готовность скрыть эту тайну на веки веков. Романецкас предупредил вопрос директрисы и заявил:
- Мы никому не скажем! Все будет сохранено в строжайшей тайне!
- Мы же себе не враги? – полувопросительно подтвердил я.
- Да!! – кивнули Лысенко и Романов.
Увидев полный консенсус, директриса заулыбалась, и победоносно щелкнув пальцами, произнесла:
- Ну, тогда… - дала она знак симпатизирующей нам воспитательнице и та, мгновенно испарившись, тут же воплотилась с потным графином в руке. Другая принесла четыре рюмки. Мы широким жестом пригласили остальных.
- А вы?
-Ну что вы, - засмущались все, - мы ведь с детьми работаем, они знаете, какие чуткие к этому делу. А вы угощайтесь, не стесняйтесь.
Замечание было явно не по адресу. Романецкас, как опытный официант, разлил водку по рюмкам и мы, на мгновение задумавшись, чокнулись, и Лысенко произнес тост:
- Ну, чтобы не было войны!
Персонал заулыбался и закивал головами, а мы опрокинули содержимое рюмок в горло.
Меня многие могут упрекнуть в пропаганде пьянства, но я, все же, скажу – это было прекрасно. Это было неописуемо: побывать вот так, в почти домашних условиях и выпить рюмашечку казенной водки под волшебную закуску. Какая радость жизни! Какой восторг желудка и чуть затуманенного счастьем мозга!
Водки хватило на три захода, значит, по нашим подсчетам, в графин влезло две бутылки. Расщедрились сердечные тетушки, ублажили. Нашей благодарности не было предела. Впрочем, как и их. Видно, наш импровизированный концерт им тоже понравился. Все-таки, что ни говори, а кроме музвзвода никто бы не справился с этой задачей.
Распрощавшись с гостеприимным персоналом и найдя глазами приветливую воспитательницу, мы послали ей глазами воздушный поцелуй, отчего она засмущалась и скрылась в глубине коридора. Затем пошли по заснеженной улице искать следующий садик. За это время погода изменилась, и повалил густой снег, изменив пейзаж до неузнаваемости. Но что разведке снег. Через десять минут мы подходили уже к следующему садику.
Программа повторилась, только директриса и воспитатели были другие, а дети они и есть дети – все как-то похожи, особенно, когда их много.
Выслушав и просмотрев выступления детей, мы показали наши, уже один раз отрепетированные таланты, пользуясь своей раскрепощенностью и поразив слушателей еще больше. Однако приемы рукопашного боя решили уже не показывать, потому что и координация не та, да и лень после сытного обеда.
Правда, когда нас пригласили отобедать, мы отказаться не смогли, потому что на второе были голубцы. Один Романецкас, как прибалт, не знал, что это такое. А это такое!!! М-м-м, пальчики оближешь, даже не будучи в армии.
К обеду поднесли бутылку вина, “Мадеры”. Кто не знает, это довольно крепкое вино, и его смешение с водкой не приветствуется. Но в нашем случае приветствовалось все, что пьется и горит, поэтому наше воодушевление было замечено, и на свет появилась вторая бутылка.
Выпив по два неполных стакана и расправившись с голубцами, мы, забрав с собой бутерброды с колбасой, которые нам приготовили, как сухой паек, и еще мешок с подарками того же ассортимента, двинулись на поиски третьего садика, хотя, казалось, двигаться больше не могли. Но свежий воздух и полчаса поисков утрамбовали наши желудки. Мы явились пред светлые очи руководства третьего садика уже изрядно захмелевшими, хотя и пытающимися не показать вида, что еще больше бросалось в глаза. Директриса, было, засомневалась, что нас можно показывать детям, но мы уверили ее, что все будет в порядке. Раздевшись, проследовали в игровую комнату как на автопилоте, уже зная, где она находится по типовому проекту.
- Здравствуйте, дети! – как-то фальшиво, по-волчьи взвыл Лисенко, словно обращаясь к неразумным козлятам, заставив детей вздрогнуть. Они прижались друг к другу и, насторожено поблескивая глазенками, никакого движения вперед, к обниманию проявить не пытались. Директриса подозрительно вглядывалась в лица подопечных, пытаясь понять их настроение, но внезапно дети бросились в соседнюю комнату и, пошуршав там немного, вернулись обратно, держа в руках свертки с подарками.
- А как же концерт, - развязно спросил я, так как хотелось еще попеть песни, похожие на застольные.
- Детки, - захлопала в ладоши, привлекая внимание, директриса, - давайте покажем дядям военным, какие номера мы приготовили!
Дети, все же, решились показать странным дядям свои таланты. А там и мы подхватили. В итоге, дети немного повеселели, даже один уткнулся мне в сапоги, обнимая. Было слышно, как директриса облегченно вздохнула. Когда мы получили очередной мешок подарков, она подозвала нас, эдак, строго, пальчиком, и сказала:
- Значит, так, солдатики! Я вашему начальству ничего не скажу. Но, в следующий раз пеняйте на себя! Где это вы так напились, прости, господи?!
Мы, как могли, хранили военную тайну, не желая подвести милых женщин, так по-человечески пригревших наши продрогшие души.
- Ну, ладно, понимаю, на свободу вырвались, возьмите, вот, с собой! Извините, за стол посадить не могу, сейчас родители придут своих чад забирать, а тут вы в таком виде.
Мы согласно кивнули головами, плотоядно поглядывая на сверток в сетке. Нескладно поклонившись в благодарность, наш спевшийся квартет нетвердой походкой направился по дороге в часть. Выйдя на улицу, заглянули в сверток и увидели бутылку водки. То, что было ниже, а именно: бутерброды с колбасой и селедкой и две бутылки пива – мы увидели потом. А сейчас нас мучила проблема – что делать? Выпить еще бутылку с непредсказуемыми последствиями, или принести в клуб, где было решено собраться после увольнения? Мобилизовав остатки здравого смысла, мы решили, все же, принести водку ребятам, а пиво выпить. Так будет честно. Может, это нам так повезло, а им – нет.
Успокоив совесть, мы пошли, преодолевая ливневый снег, залепивший нас в одну минуту с головы до ног. Так и подошли к КПП – четыре Снеговика, три с мешками, а один с сеткой. Нас встретил капитан Майоров, такое вот несоответствие фамилии со званием.
- Сто-оять! – пропел Майоров, преградив нам путь, - Что это за Новый год?!
- Выполняли приказ начальника политотдела части, товарищ капитан. Посетили с шефской помощью детские сады города! – доложил я, почему-то четко и ясно.
- И в чем была помощь? – критично посмотрел на мешки капитан, - Мешки с подарками таскать?
- Никак нет, не только! Мы выступали перед детьми, песни пели.
- А, ну ясно, “лабухи” при деле! Много заработали?
- Ну, как сказать, - замялись мы, стараясь не дышать, - тут на всю роту хватит.
- А что это за запах такой?
Мы перепугались, что капитан почувствовал запах перегара, но сразу сориентировались.
- А это одеколон пахнет, что дети подарили.
Капитан заглянул в мешки по очереди, поморщился и спросил:
- А чего так одеколона много?
- Не можем знать! – рявкнули мы хором.
Майоров порылся в мешке, выбрал себе пару флаконов “Шипра” и милостиво разрешил пройти. Мы перебежками метнулись к клубу и только там почувствовали себя в безопасности.
- Где вы лазили? – послышался возмущенный голос Квитки, который вышел на сцену из музыкалки. Но, увидев наш груз, замолчал, ошеломленный его величиной.
- Это… что?
- Это – подарки! - весело ляпнули мы.
- Откуда?!
- Из садика!
- А чего ж… - не договорил Квитка и обернулся на музыкалку, где отдыхали остальные, - Чего же нам столько не подарили?
Мы осторожно опустили мешки на пол сцены и начали отряхиваться от снега. Во время опускания в мешках звякнул одеколон и Квитка насторожился.
- Что там? – спросил он.
- Да… Ручки, расчески, одеколон…
- Одеколон?! – ужаснулся Квитка, - А ну-ка, прячьте скорее это все за экран, пока Шумейко не увидел!
Но было уже поздно. На сцену вышел Шумейко и, словно персонаж из фильма “Ночь перед Рождеством”, увидев мешки, зашевелил носом, принюхиваясь, затем бросился их развязывать.
- Ого! – только и сказал Шумейко, захлебнувшись слюной. Квитка, отчаянно махнув рукой, пошел в музыкалку.
У нас еще оставался сюрприз для утешения Квитки, поэтому мы последовали за ним и отдали сетку с бутербродами, а из кармана широких штанин вытащили заветную бутылку водки. Глаза у Квитки замаслились, он заулыбался и был готов обнять нас, но только субординация не позволила это сделать.
- Нет, вот, гляди, молодые, а понятие имеют! Не выжрали все, а старикам принесли! Молодцы!
Мы засмущались от похвалы и подумали, что правильно, все же, поступили, когда решили не пить эту водку, а принести. Потому что в другом случае скрыть наше состояние не удалось бы, а так и мы довольны, и Квитка, и Шумейко. Хорошим оказался праздник!
Часть подарков и одеколона, несмотря на сопротивление Шумейко, мы отнесли в роту, а большую часть оставили себе, не понимая еще зачем. Но это было требование Шумейко, иначе он отказывался служить Родине. Мы такого допустить не могли, поэтому пришлось уступить его требованиям. Другими словами, он взял Родину в заложники.
Во все последующие дни перед завтраком, обедом и ужином, Шумейко, коротко бросив Квитке: “Я сейчас!” – исчезал в клубе. Когда же мы уже сидели за столами, он появлялся надушенный изнутри, догоняя обгоняющий его запах “Тройного одеколона”. Садясь на свое место, он с разбегу начинал закусывать, чем основательно портил нам аппетит.
Так продолжалось с месяц. Затем источник иссяк и Шумейко загрустил. Но, на удивление всех, никаких прочих последствий в виде “белой горячки” не последовало, что являлось практически чудом. Только вселенская грусть. Впрочем, и она скоро прошла, а Шумейко начал пыхтеть по-прежнему, изображая смех.

Глава 13
Невезучая

Вот вы, наверное, думаете, что жизнь солдата – сплошные праздники и застолья. Конечно же, нет. Просто они запоминаются лучше. В смысле, запоминаются надолго. Хотя и не все помнят все. Зато появляется множество желающих рассказать, как это было со всеми подробностями. И мы, хватаясь за голову, слушаем о своих похождениях, не веря ни единому слову. Но потом, когда другие свидетели подтверждают происшедшее, понимаем, сколько скрытых ресурсов и возможностей таит в себе человек. Получалось как в песне Высоцкого “Ох, где был я вчера”…
Каждый день мы также носились метеорами на кроссах и марш-бросках, месили грязь и снег на ТСП, мерзли на полигоне, пытаясь замерзшими пальцами нажать на спусковой крючок так, чтобы отсечь очередь по два патрона. Хотя и боялись положительно ответить на вопрос командира: “Ну что, бойцы, замерзли?!”, не искушаясь даже его доброжелательной улыбкой, потому что в случае положительного ответа нас ждала команда: “Окопаться!”. Боролись со сном на занятиях в классе, просыпаясь на физподготовке и рукопашке. Дни по-прежнему тянулись долго, несмотря на их чрезвычайную загруженность. Все потому, что впереди была заветная цель. А все знают, когда чего-то очень ждешь, то время тянется невыносимо долго.
Наш “дедушка” Гришко, например, только тем и занимался, что считал дни до приказа, тренируя тем самым и нас на постоянную готовность ответить. Он мог остановить нас в любой момент и спросить: “А сколько осталось до приказа?”, отчаянно переживая, когда молодой ошибался в сторону увеличения цифры, и, ликуя, когда ошибка была в сторону уменьшения. Когда же цифра была названа правильно, Гришко вздыхал и устремлял мечтательный взгляд в потолок.
Наконец мы посетили буфет ракетчиков. Первый взгляд на их территорию вызвал приступ смеха: на казарме висел плакат “Наша цель – коммунизм!”. И это в ракетной части!! По все видимости, это была главная совместная военная тайна двух частей, которая хранилась, как реликвия. Никому ни из ракетчиков рядового и сержантского состава, ни нам не пришло в голову сообщить командирам о двусмысленности данного лозунга. Зато потешались каждый день.
В марте немного приостановили выход с поле, чтобы в разлившейся на сотни километров грязи не потерять боеспособные подразделения. Да и мыла не хватало на ежедневные постирушки.
Ходили слухи о грядущих учениях, поэтому, как только немного подсохла земля, нас бросили на усиленные занятия по ТСП в поле. Каждый день был прогулкой в ад, настолько изматывала нас неуемная энергия командиров с их экстремальными вводными. Например, вводная – погоня с собаками и во взводе четверо раненых, как правило, тяжеловесов. И мы, преодолевая усталость и пересеченную местность, тащим свою хихикающую ношу, мысленно извергая потоки непривлекательных слов в ее адрес. Правда, потом роли менялись, и приходилось телепатически чувствовать все эпитеты, которыми награждались всадники своими мулами.
Учения грянули неожиданно, даже тревога была внезапной и в неурочное время. Не как обычно - ранним утром, а вечером после ужина, когда все собрались в расположении. Хорошо хоть одеваться не пришлось. Мы, правда, не суетились уже без толку, так как знали и свое место, и порядок действий при сборе. Экипировавшись, мы выстроились возле парашютных складов, загрузили свои парашюты и поехали на аэродром. Там получили предварительное задание и комплект маскировочной одежды.
Волнение охватило нас, когда мы залазили по боковому трапу в АН-12, упираясь головами в висящие ранцы на спине впереди идущего и помогая таким образом подниматься, потому, что ради 15 человек (взвод, два радиста и командир взвода Туров) задний люк открывать не захотели. Удивительное это было чувство, когда понимаешь, что огромный самолет будет нести маленькую группу пока еще неизвестно куда. Взлетели… Мы сидели на боковых откидных сиденьях и смотрели в иллюминаторы на огоньки проплывающих внизу городов и сел.
После взлета из кабины пилотов появился летчик-майор и передал Турову запечатанный конверт, многозначительно подмигнул и удалился снова в кабину. Туров распечатал конверт, прочитал задание и присвистнул от удивления.
“Что, что?” – читалось в наших напряженных взглядах, которыми мы испепелили бумажку. Туров прикрыл бумажку рукой и задумался, подперев лоб рукой и выбрав позу мыслителя.
- Товарищ лейтенант, что там? – прокричал Квитка, преодолевая шум двигателей.
Туров словно очнулся и, подозвав к себе старослужащих, начал совещаться. Мы не слышали, о чем идет речь, и нас просто трясло от нетерпения и волнения. А может от турбулентности, не знаю.
Спустя час появился бортинженер и показал пять пальцев, что значило, что через пять минут выброска. Нам было не по себе, подумалось, что придется сигать из бокового узкого люка. Однако тут же замигала красная лампочка в хвосте самолета, и начали раздвигаться створки огромного люка: сначала боковые, затем ушла вниз и центральная створка, превратившись в трап. По команде Турова мы встали в одну колонну и набросили карабины фалов на трос. Туров прокричал:
- Сбор по азимуту… - и сказал цифры, затем добавил:
- И еще по индивидуальной рации по сигнальному маячку на волне…
Честно говоря, ночью я прыгал всего один раз, да и то с кукурузника. Поэтому было не по себе, впрочем, как и моим коллегам – молодым. Старики были поспокойней, только Саша Голынский словно раскрасил лицо румянами, таким оно было красным и пылающим. Могло бы сойти за сигнальный костер после приземления.
Внезапно отрывисто загудела сирена и замигала зеленая лампочка. “Ну, будь, что будет!” – подумал я и побежал по салону самолета вслед за ребятами в сторону хвоста. Внезапно пол кончился и я словно провалился в шумный водопад, который подхватил и закружил какое-то мгновенье. Затем я почувствовал рывок и падение замедлилось. Это открылся стабилизирующий парашют. Я начал считать до семи, но, видимо, считал не как положено, а слишком быстро, потому что, дернув кольцо, я интуитивно почувствовал, что нахожусь еще слишком высоко. Внизу была сплошная темнота, ни огонька. “Что за дикое место?”– подумал я, пытаясь разглядеть, хоть какие-либо очертания чего-либо. Единственное, что я увидел, это белые полушария парашютов ребят, которые спускались снизу и слева от меня. Я понял, что отклонился от группы и попытался определить направление по компасу и вычислить азимут, что мне и удалось. Но не удалось главное – нормально приземлиться. Плюхнулся я просто в речку, и это при 10 градусах мороза. Такой подарок вручила природа в марте месяце. Хорошо, хоть речка была неширокой и неглубокой, но я пока сообразил, что это речка, пока вытащил парашют и себя из нее, то был мокрым до нитки. Мне еще повезло, что вылез я на том берегу, куда уходило направление азимута, а то пришлось бы еще раз ее форсировать. Расстроенный и дрожащий от жгучего холода, я собрал, уже покрывающийся корочкой льда парашют в сумку, и побежал, что есть силы, преодолевая холмы, покрытые хвойным перелеском, в сторону пункта сбора. Через две минуты интенсивного бега я немного согрелся и перестал дрожать. “Может, пронесет…” – мелькнула мысль, и я окончательно успокоился, таща парашютную сумку на плечах, ранец и оружие, что весило вместе около сорока килограмм. Это без боеприпасов. В этом случае нам выдали по двадцать патронов холостых.
Остановившись немного отдышаться, я настроил маячок и уточнил направление бега. Убедившись, что оно совпало с направлением азимута, я довольно хмыкнул, радуясь этому обстоятельству, и почувствовав, как холод заползает во внутренности одежды, сорвался с места и побежал опять, понимая, что подвожу группу. Однако всего лишь через полкилометра я наткнулся на нее. Ребята зашипели раздраженно на меня, а Туров высказался матерно, что совершенно не соответствовало его смазливому виду. Когда же я сообщил, что попал в речку, они ошалели. Поняв, что я мокрый, а костров, естественно, разжигать нельзя, Квитка предложил:
- Бежать надо, товарищ лейтенант, а то заболеет!
- А то я не знаю! - огрызнулся Туров и приказал:
- Бегом марш!
Бежали километров восемь к пункту встречи с посредником, где ждала машина, в кузов которой мы сбросили парашюты. Посредником оказался коренастый капитан из Изяславской бригады спецназначения по фамилии Скорик. Спросив, как дела у группы и узнав, что имеется вот такое происшествие со мной, капитан повеселел и сказав:
- А вот это уже интересно! – сделал пометку в блокноте.
Туров, тяжело дыша, зло посмотрел на меня. Потом, махнув досадливо рукой, приказал всем подойти и окружить его. Показывая карту, он довел боевую задачу, которая заключалась в том, чтобы обнаружить аэродром вероятного противника, заминировать склады “ядерных” бомб и одновременно передать координаты аэродрома в центр. Затем – по обстоятельствам. Ясно, что нас ждут, нас ищут, как внутренние войска, так и милиция, кроме того – два вертолета с поисковой группой с собаками.
- Ого! – удивленно воскликнул Романецкас, а старики только снисходительно посмотрели на него. Видимо, таких заданий было у них достаточно за службу.
- Вот тебе и “ого”! – передразнил Зенонаса Туров, немного успокоившись. Посмотрев по карте и определив месторасположение, мы поняли, что находимся в Прикарпатье где-то между Трускавцом и городом Стрый. Разделившись на две группы, мы двинулись в направлении объекта, первая группа в составе четырех человек налегке убежала вперед, а остальные, распределив между собой их ранцы, также побежали вдогонку, но, конечно, не так быстро. Они бы, возможно, и не бежали, если бы не я и не моя еще мокрая одежда.
Посредник бежал с нами, наблюдая за действиями группы. Туров решил бежать к дороге, чтобы не мучить группу бегом по пересеченной местности, кстати, чрезвычайно холмистой. Бежали через поля и перелески, уже благодаря природу за то, что подморозила землю, и она не представляла собой болото.
К рассвету мы приблизились к дороге Дрогобыч – Стрый и пошли полубегом-полушагом вдоль обочины, прыгая в кювет и замирая там при приближении фар одиноких машин. Когда дорога пошла вдоль леса, который разлегся с правой стороны, мы переместились к его опушке, так как небо начало сереть.
Я чувствовал себя неплохо, хотя непонятная дрожь время от времени пробегала по телу. По карте должна была скоро появиться река, поэтому и шли вдоль дороги, чтобы переправиться через мост, а не вброд. Главное было не попасться никому на глаза. Но когда мы подошли к мосту через небольшую речку, который пересекал ее наискосок, оказалось, что там стоит пост военной автоинспекции. Они расположились рядом с палаткой, возле которой горел костер и над ним висел железный чайник. Патрульных было четверо, хотя, возможно, в палатке был еще кто-то. Они отсвечивали белыми касками и громко смеялись, видимо, рассказывали анекдоты.
Пятеро наших ребят по приказу Турова, тихонько, стараясь ничем не звякнуть, поснимали с себя ранцы и, оставив лишь автоматы да штык-ножи, поползли к мосту. В нашем случае это был просто подарок: легальный костер и палатка, а главное, форма, под которой можно спрятаться любому телу.
Меня оставили дрожать рядом с горой ранцев. Романов с Лысенко подвинулись ближе к дороге, чтобы, в случае чего, прийти на помощи, или помочь огнем. Пусть это были и холостые патроны, но посредник бы увидел, оценил результативность и поставил оценку.
Однако ничего не понадобилось. Ребята подползли впритык к ничего не подозревающим патрульным, затем, распределив их между собой, одновременно вскочили и мгновенно уложили на землю, забрав оружие и применив болевой прием. Гриша Литвинчук заглянул в палатку и, увидев спящего под бушлатом офицера, тихонько вытащил из кобуры пистолет, затем ткнул им в плечо лейтенанту. Тот, открыв глаза, спросонок ничего не мог понять и спросил:
- Гузеев, ты что ли?
- Нет, товарищ лейтенант, - прошипел Литвинчук, - это смерть ваша!
Лейтенант с перепугу бросил бушлат на пистолет и кувырком покатился к выходу из палатки. Но Гриша схватил его за ступню в хромовом сапоге, и начал вертеть ею, заставив лейтенанта корчиться от боли и вертеться, как на вертеле.
- Караул!! – заорал лейтенант во всю мощь легких, но в ответ услышал голос Турова:
- Караул, караул…
Туров вытащил за шиворот лейтенанта и посадил возле уже связанных одной стропой и одной судьбой подчиненных. Лысенко, Романов, Голынский и Вахмянин быстро переоделись в бушлаты патрульных и нахлобучили белые каски, взяв в руки автоматы с деревянными прикладами. Свои вещи и оружие спрятали за палаткой на тот случай, если начальству захочется осмотреть палатку, потому что какое-то время планировали играть эту роль.
Туров в присутствии посредника допросил лейтенанта, и узнал много интересного, так как по условиям учений он должен был отвечать правду. С часу на час они ожидали колонну внутренних войск, которые направлялись на Дрогобыч из Стрыя, так как прошла информация, что “диверсанты” высадились где-то там. Поэтому они спешили туда организовать прочесывание близлежащей местности.
- Вот тупые! – обрадовался Туров, да и все насмешливо заулыбались.
Наконец вспомнили и обо мне, заставив раздеться, переодеться в бушлат офицера, какие-то ватные штаны и сесть к костру, подбросив туда веток. Через пару минут меня разморило, и я чуть не заснул, испытывая блаженное тепло в продрогших конечностях.
Тем временем послышался далекий гул моторов, и мы увидели замаскированный свет десятка машин с бронетранспортером во главе, которые ползли по дороге. Мгновенно рассредоточившись, два “патрульных” стали возле дороги с жезлами, готовясь показать колонне свободный и безопасный путь. Остальные попытались спрятаться, кто в палатке, кто за ней, а кто ретировался в лес, чтобы не отсвечивать.
Уже достаточно рассвело, чтобы погасить фары, но по правилам, колонна должна ехать с зажженными фарами, снабженными маскировочными устройствами. Машины приближались, и нарастало волнение внутри, хотя я лежал в палатке. Ребята, играющие роль патрульных выпрямились и, показав жезлами разрешение продолжения пути, застыли в такой позе, пока последняя машина не проследовала мимо них. Солдаты внутренних войск, сидевшие в кузовах, приветственно махали руками, не догадываясь, что приветствуют тех, кого должны ловить. Только проехали машины, как в небе прозвучал рокот и из-за леса вынырнул вертолет Ми-8. Он пронесся прямо над нами и улетел вслед за колонной машин.
Душу наполняло ликование, и мы возбужденно переговаривались, обсуждая ситуацию. Однако нужно было спешить, так как в 9 часов патрульных должны были сменить, а это были лишние сложности. Поэтому, удостоверившись, что моя одежда высохла достаточно, мне приказали одеться и приготовиться всем к марш-броску к месту встречи с нашей разведгруппой, которое находилось в лесу за два километра от аэродрома.
Патрульных и офицера связали так, чтобы они никак не могли ни помочь друг другу, ни развязаться самостоятельно, напоследок сказав:
- Ну, удачи вам не желаем, самим нужна. А так – спасибо за помощь!
Надо сказать, что в разговоре между собой мы шепотом, но так, чтобы слышали пленные, обсуждали способ нападения на объект в лесу под Стебником, останавливая друг друга шипением:
- Тиш-ше, а то услышат!
Как-то подошел Туров и подыграл.
- Вы чего тут расселись и базарите?! Вон туда идите, лес большой!
Надо ли говорить, что все было заранее договорено.
На самом деле наша цель была такой: шума не поднимать, а просто пробраться на аэродром и на охраняемом складе поставить углем крестики, что означает – заминировано.
Через час мы были на пункте сбора, добравшись туда бегом, где через лес, где через поле, и даже маленькую деревушку пришлось огибать, так как не решились наделать шума. Еще памятны были собаки на ТСП.

 

Найдя место для привала и ожидания, мы связались по рации с нашей разведкой. Оказалось, что они задание уже выполнили, поставили жирные кресты на стенах склада и на чьей-то карьере, потому что пробрались на охраняемый боевым оружием объект. Единственным спасением в этом случае было полное подчинение часовому в случае обнаружения с целью недопущения применения оружия. Но, увы, тогда проигравшей становилась наша сторона.
Через пять минут подошли ребята из разведгруппы: Квитка, Гришко, Ярмыш и Задорожный. Они сияли от радости, так как смогли осуществить такую тайную операцию: сквозь плотный заслон часовых пробраться незаметно перед рассветом, когда больше всего хочется спать и до смены часовых успеть “заминировать” склад.
Радисты немедленно развернули ЗАС и, протянув антенны по веткам деревьев, передали в Центр координаты аэродрома. В принципе, задание было выполнено, но оказалось, что это не все. Когда пришло подтверждение приема радиограммы, посредник вытащил из офицерской сумки еще один конверт и, распечатав его, протянул листок Турову. Это была новая вводная: отменялись все наши достижения, и требовалось обеспечить нейтрализацию аэродрома. Каким образом – это нужно было придумать и осуществить нам самим.
Чесать затылки мы не стали, а решили выслушать сразу же разведгруппу, побывавшую на месте. Они рассказали, что территория аэродрома окружена рядом колючей проволоки, в которой уже сделаны проходы и замаскированы. Напротив взлетной полосы расположены административные здания с диспетчерской вышкой. Слева от них – ангары и склады. Самолеты – МИГ-21 и МИГ-23 – стояли с противоположной стороны полосы. По карте мы определили, что буквально впритык к аэродрому расположено небольшое село Завадив, которое также нужно было обойти, чтобы никому не попасться на глаза. Нас предупредили, что местное население также оповещено о диверсантах и даже обещана награда за обнаружение и сообщение. Поэтому действовать придется максимально скрытно, учитывая дневное время и минимальный норматив на выполнение задания – 4 часа.
Посредник, лукаво улыбаясь, присел на упавшее дерево, наблюдая за нашими действиями.
Совершив этакий мозговой штурм, пришли к выводу, что нужно захватывать вышку и “взрывать” ее, так как, находящаяся там радиолокационная система обеспечивает связь с самолетами и корректировку действий летчиков. В смысле: без этой диспетчерской самолеты глухи и немы. Можно еще попытаться “уничтожить” и личный состав части, если поймать момент, когда они будут вместе.
Разделились на три группы по четыре человека. Молодых прикомандировали к каждой группе по одному. Я попал в группу к Ярмышу, Литвинчуку и Вахмянину. Ростом-то я их превосходил, а вот умом и опытом – вряд ли. Поэтому, превратившись в сплошное послушание, я побежал за ними в направление аэродрома.
В каждую группу также вошел один из ранее побывавших на аэродроме разведчиков. На базе остались только радисты. Туров пошел с первой группой, которая должна была попасть в центральное административное здание; вторая группа, в которой был я, получила приказ захватить и уничтожить диспетчерскую вышку; третья группа должна была пробраться к самолетам и “заминировать” их.
Вот вы говорите – мирное время. Да в это мирное время под носом у гражданских лиц такие дела происходят, что только диву даешься! Мирное время расслабляет, но враг не дремлет, поэтому такие учения не только обучают нас, но и тренируют бдительность других родов войск.
Группы, пригибаясь и используя складки и рельеф местности, подобрались к аэродрому совершенно незаметно, правда, пришлось сделать небольшой крюк, огибая село, и форсировать небольшую речку, просто перепрыгнув ее в узком месте.
Последние сто метров до колючей проволоки подбирались ползком. Ярмыш показал проход, и мы по одному проникли на территорию. Правда, отсюда до вышки было довольно далеко, тем более, что мы решили бежать вдоль ограждения, чтобы не маячить на поле. Здесь были столбы, на которых и висела проволока, и мы, распределившись возле каждого столба, делали короткие перебежки от столба к столбу. Главное было – не прошляпить часового. Понятно, что в дневное время они не так насторожены, как ночью, зато и обзор был намного лучше. По нашим расчетам, с полчаса, как произошла смена караула.
Внезапно Ярмыш приподнял руку, показывая, что нужно остановиться. Мы замерли и, осторожно опустившись, вжались в траву. Метрах в двухстах от нас в нашем направлении шел часовой, зябко подергивая плечами в шинели и неся на плече автомат с примкнутым штык-ножом стволом вверх. Мы же, обычно, носили автоматы стволом вниз.
Ярмыш дал знак, и мы поползли навстречу часовому. Маневр был, конечно, рискованным, но маскировочные комбинезоны, надетые поверх бушлатов, идеально скрывали нас среди прошлогодней желто-бурой травы, так как были специальной осенней раскраски. А ранняя весна по окраске напоминает позднюю осень.
Часовой, видимо, чувствовал себя в полной безопасности, что-то посвистывал и сбивал ногами головки чертополоха. Внезапно на другой стороне летного поля, где стояли самолеты, раздался тонкий свист. Это завелся двигатель одного из истребителей, и часовой повернулся к нам спиной, наблюдая за самолетом. Ярмыш дал знак Литвинчуку и тот быстро пополз к часовому, до которого оставалось около двадцати метров. Через минуту Гриша был уже возле него и, не вставая, мощным ударом ног подсек часового под колени, отчего тот свалился, как подкошенный. Хотя, он и, правда, был подкошенный.
Литвинчук мгновенно оказался на нем, сдерживая руку, потянувшуюся к автомату и одновременно прижимая горло и закрывая рот другой рукой. Тихо сказав часовому несколько слов, Гриша перестал его душить и снял автомат. Теперь уже подползли мы, лежа сняли с часового шинель и, связав брючным брезентовым ремнем ему руки, а поясным – ноги, приказали лежать, не поднимаясь. Хотя земля была мерзлая, но в воздухе уже достаточно потеплело. Вахмянин натянул на себя шинель и, взяв автомат, как положено, начал прохаживаться вместо часового.
Все это произошло за какую-то минуту и не привлекло внимания никого из обслуги аэродрома. Спросив у часового, где находится караульное помещение, звание и фамилию дежурного по части, мы короткими перебежками, падая и замирая, продвинулись к зданию склада, за которым и находилось караульное помещение. Вахмянин, не скрываясь, шел за нами. Прокравшись к двери, мы прижались к стенке с обеих сторон. Решившись, Литвинчук нажал на кнопку звонка, вызывая начальника караула. Мы хорошо понимали психологию караульных, сами уже неоднократно были в карауле и сами себя ловили на различных проколах в несении службы, словно это была какая-то игра. Однако, исправляя ошибки, мы фиксировали эти моменты и старались применять в каких-то похожих ситуациях.
- Кто там? – отозвались из помещения и зашуршали, видимо, всматриваясь в глазок.
- Дежурный по части майор Крекотин! Что у вас за бардак! Почему часовой спит, вашу мать?!- неожиданно заорал, матерясь Литвинчук, и двери немедленно открылись. Мы, схватив начкара, придавили точку ниже уха и скрутили его так, что он не мог и пикнуть. Затем, вытащив штык-нож из ножен, двинули его легонько по шее, чтобы ненадолго оглушить (это разрешалось, не разрешались приемы, могущие привести к тяжелым увечьям), и ворвались в помещение.
Растерянные и удивленные караульные, а их было еще девять человек: четыре спали, пятеро, в том числе разводящий, бодрствовали, дернулись, было, к оружию, но увидев Вахмянина в их шинели и с их автоматом, поняли, что там патроны боевые, и что лучше не дергаться.
- Ремни с ножами и подсумками на стол!! – взревел Ярмыш!
Олег, в общем, очень добрый парень. Это могли подтвердить все, кто его знал. Но летуны этого не знали, поэтому могли подумать все, что угодно. Сорвав с себя пояса, они бросили их на стол, в то время, как мы с Литвинчуком сгребли в охапку их автоматы из ружпарка. Затем, оборвав связь и прочие намеки на сигнализацию, мы затащили начкара обратно в помещение и заставили караульных друг друга связать. Надо сказать, что после крика Ярмыша, отдыхающая смена проснулась, и, хлопая глазами, первым делом выполнила его приказ, а потом только начала понимать, что происходит.
Обездвижив караульных, взяв три шинели и шапки, мы закрыли караульное помещение и отобрали конфискованные автоматы по одному для себя, а остальные спрятали в нише между караулкой и примыкающим складом, оставив их без магазинов. Так уж нас инструктировали, что даже при максимальной степени нашего хулиганства, мы должны были думать о возможных негативных последствиях и предупреждать их. А то найдет кто-то автомат с полным магазином боевых патронов и кто его знает, что у него в голове щелкнет.
Переодевшись в отобранные шинели максимального размера, мы оставили в той же нише ранцы, и, построившись в колонну по одному, двинулись к зданию, над которым возвышалась вышка. При этом по рации мы координировали свои действия с остальными группами. Туров с первой группой захватил на подъезде к КПП машину ГАЗ-66, везущую НУРСы в ящиках. Все произошло настолько обыденно, что водитель и старший машины - прапорщик даже не заподозрили подвоха, когда за полкилометра от аэродрома из кустов вышел Квитка с автоматом и, остановив машину, потребовал документы. Маскировочный комбинезон он на время снял и выглядел похожим на летуна. А кто эти петлицы разберет, самолетики там, или парашютики.
Водитель дал документы, а прапорщик начал уже более внимательно всматриваться в лицо Квитки и что-то уже подозревать. Но в это время Гришко пробрался вдоль борта и, открыв дверь, просто выбросил прапорщика на землю. Два солдатика, охранявшие груз, сдались без сопротивления, так как сопротивляться было нечем: даже автоматов с холостыми патронами у них не было. Это тоже будет наука соответствующим службам!
Загрузившись в машину, группа проследовала на территорию части, пригрозив прапорщику, чтобы он на КПП вел себя, как ни в чем не бывало, а то у Турова есть боевой патрон и на карту положено многое. Туров сел в кабину, потеснив прапорщика, и добавил еще, что жизнь двоих солдат находится в руках у прапорщика, потому что, если он, хоть чем-то выдаст их, ребята просто задушат его подчиненных без всяких колебаний.
- Они у меня просто звери… - задушевно сказал при этом Туров.
Исходя из обстоятельств, и находясь под влиянием ужасных слухов о диверсантах, которые способны на все, прапорщик сидел тихо, как мышка и ничем не выдал группу. Туров же заставил припарковать машину возле административного здания и приказал ждать.
В это время мы шли в форме летунов как бы на развод караула. Проходя мимо машины, мы заметили в кузове затаившихся ребят и все поняли, хотя и не знали, какой подарок нам приготовили летуны в кузове этой машины. Дело в том, что задача значительно упростилась, так как боевые ракеты в кузове при взрыве разнесут в клочья все это административное здание. Поэтому Туров просто ждал, пока мы не дадим сигнал о выполнении своего задания.
Пройдя мимо машины и заметив Турова в кабине, который также настороженно посмотрел на нас, Литвинчук подмигнул лейтенанту и тот, глазам своим не веря, прыснул со смеху. Внезапно водитель сорвался с места и, открыв дверь, спрыгнул с высоты кабины. Бросившись к нам, он кричал:
- Тревога!! Помогите! Нас захватили!
Но подбежав и получив прикладом в солнечное сплетение, он недоуменно повис на наших руках и опустился на землю, однако немедленно был поднят и водворен общими усилиями в кузов. Тут же из кузова выпрыгнул Гришко, и сел на место водителя, невозмутимо покусывая спичку в зубах. Как ни странно, это происшествие не привлекло ничьего внимания. Часть словно вымерла. Забегая вперед, скажу, что, увы, так бывало чаще, чем проявление какой-то бдительности. Совершеннейшая безалаберность и халатность в войсках наказывалась нами беспощадно! После таких учений, как правило, летели погоны, летело начальство с должностей, но потом все успокаивалось и продолжалось по-старому.
Мы, тем временем, приблизились к вышке, и уже было собрались подняться по железной лестнице наверх, а это, мы так поняли, был пожарный спуск, потому, что основной вход был изнутри здания.
- Стой! Кто идет! – услышали мы резкий окрик часового и остановились, увидев низкорослого солдата восточной наружности, который направил на нас ствол автомата. Мы сразу же отметили, что он не только не передернул затвор, но даже пока не снял автомат с предохранителя.
Мы сразу же стали, как вкопанные, и Литвинчук крикнул:
- Разводящий со сменой!
- Какой разводящий? Вы не разводящий!
- Тут такое дело, солдат! Потравился твой караул, мы прибыли на смену!
- Чем потравился?!
- Метиловым спиртом…
- Когда?!
- Да вот только что, позвони, узнай!
Часовой дернулся было к телефону, который висел под козырьком на стене помещения, но вдруг передумал и снова направил на нас ствол.
- Стой, стрелять буду!
Но в это время нас уже было трое, а не четверо. Вахмянину хватило тех секунд, на которые отвлекся часовой, чтобы он растворился среди аккуратно подстриженных кустов возле доски местного почета.
Мы стояли, не дергаясь и не показывая никаких агрессивных намерений, чем немного успокоили часового, и он поднял трубку прямой связи с караульным помещением.
- Алло! Товарищ лейтенант?! Алло, алло! – кричал в трубку часовой, продувая ее время от времени. Но она молчала. Наконец его подозрения усилились, и мы оказались на грани срыва операции. Однако Вахмянин был уже тут как тут: молниеносным прыжком из-за угла здания он оказался за спиной часового и применил очень жестокий прием – прыгнул, ударяя часового коленом в позвоночник и, одновременно, дернув рукой за горло на себя. Часовой рухнул без звука. Тут уже мы перепугались: что, если сильно травмировали парня? Однако плакать времени не было, и мы, забрав оружие, рванули по лестнице вверх, где, зайдя с тыльной стороны вышки, подошли к металлической двери, возле которой стояла скамейка и урна, из которой еще шел свежий дымок.
“Ага,” - подумали мы, - “Cвежачок… Значит, двери открыты!”, и рывком, не раздумывая, открыли дверь и ворвались в помещение руководителя полетов.
- Всем встать! Руки вверх! При неподчинении – будем стрелять!
Пятеро офицеров во главе с подполковником вскочили со своих мест и, увидев нас, увешанных автоматами, возмущенно заорали:
- А ну, прекратить!
- Отставить бардак!
-Что это за игры!
Мы выслушали этот возмущенный рев, затем Ярмыш ласково спросил:
- Самолеты в небе есть?
- Почему я тебе должен отвечать?! – возмутился подполковник, по всей видимости, руководитель полетов.
- По условиям учений, товарищ подполковник, вы обязаны мне отвечать, чтобы не пришлось вас пытать жестоко.
- Что?! – взвился подполковник, но, видимо, до него дошел смысл сказанного, поэтому он тяжело опустился в кресло. Другие офицеры тоже, переглянувшись, изменились в лицах.
- Так я повторяю вопрос: самолеты в небе есть?
- Нет, - удрученно ответил подполковник, - только готовятся к взлету.
Мы обратили внимание на постоянный гул и свист, к которому уже привыкли.
- Тогда мы вынуждены выключить всю вашу аппаратуру, чтобы зафиксировать таким образом ее уничтожение!
- Что?! – с негодованием вскочил подполковник, - Вы не посмеете!
- Посмеем, еще как посмеем! Това-арищ подполковник! – предостерегающе произнес Ярмыш, увидев, тот тянется к кобуре.
- Предупреждаю, у нас боевые патроны!
- Откуда?!
- Мы обезоружили ваш караул!
Подполковник сел, обхватив голову руками.
- Делайте что хотите…
Мы, сообщив по рации Турову о выполнении задания, выключили всю аппаратуру, затем, нарисовав парашюты на стенах помещения, приказали всем собираться и выходить. Внизу, построив офицеров и отобрав пояса, повели их к центральному административному зданию, где нас ждал Туров с ребятами. Увидев офицеров под конвоем, он немного побледнел и зашипел:
-А это что, было обязательно?
Ярмыш пожал плечами и лукаво посмотрел на лейтенанта, словно говоря глазами: “А что?”.
В этот момент со стороны КПП, в сопровождении дежурного по части майора Крекотина, прибыл посредник капитан Скорик. Туров коротко доложил ему о совершенных подвигах, а мы дополнили. Майор, слушая доклад, седел на глазах. Ему реально стало плохо и нам пришлось натирать и надавливать ему специальные точки, чтобы привести в сознание. Наконец ему стало легче, и он заискивающе спросил:
- Ведь это все неправда, правда?! – путаясь в выражениях, проскулил майор.
Но, увидев стоящих под конвоем офицеров части и многообещающий взгляд подполковника, поник. Тем временем посредник попросил нас отдать оружие офицерам и пригласил всех в здание.
- Что у вас здесь? – спросил он.
- Здесь штаб, буфет, медсанчасть и классы. И еще прочая канцелярия, - мрачно ответил подполковник.
- А личный состав где?
- Готовится к вылету в классе, прорабатывают схемы полета.
-Все?
- Нет, треть личного состава отдыхает после ночных полетов.
- Прекрасно… - задумчиво пробубнил капитан, - А где ваш посредник?
- Еще не прибыл…
- Ясно… Ну, вот что, товарищ подполковник! – посредник выпрямился и доложил:
- Ваша часть полностью уничтожена! Первое: разоружен и уничтожен караул. Второе: уничтожена вышка руководителя полетов с ним и офицерами. Третье: заминированы и уничтожены самолеты, а также склад горюче-смазочных материалов. И четвертое: захвачена машина с неуправляемыми ракетными снарядами, которая доставлена в часть и взорвана возле вашего административного здания, что привело к уничтожению руководства части и личного состава. Вот так…
Безумный взгляд подполковника искал глазами завалявшийся случайно на полу боевой патрон, чтобы немедленно застрелиться. И это, при такой дисциплине, было весьма возможно.
Через полчаса на вертолете прибыло более высокое начальство. Мы отдали все, что принадлежало летунам, взяли свои ранцы и открыли караульное помещение, выставив на обозрение офицерам связанный караул. Удивительно, но никто так и не смог развязаться, потому что мы предусмотрительно вынесли из караулки все режущие предметы, а пожарный щит находился вне помещения.
Уходя, мы чувствовали противный холодок в спине: а ну как кому-то захочется отомстить? Здесь нужна лишь горячая и тупая голова, а оружие – вот оно, рядом лежит. Но, к счастью, обошлось.
Литвинчук съездил на предоставленном “козлике” с водителем в лес, где нашел и забрал радистов, затем мы собрались и нас на вертолете доставили во Львов на аэродром Скнылив. А оттуда уже – домой, в город К. Уставшие, но счастливые, ребята переговаривались, обсуждая учения, даже Туров улыбался не ехидно, как обычно, а по-человечески. Меня же сморило вдруг, и я поплыл в неведомые дали, без парусов и весел, сквозь плотный туман болезненных грез.



Глава 14
Рок, судьба, фатум…

Вот говорят – знал бы, где упал, соломки бы подстелил. Но жизнь показывает, что, стели не стели, а упасть можешь совершенно в другом месте и в другое время. Помню, мама, когда нам после прыжков в аэроклубе предложили еще пойти от военкомата на курсы водителей, запротестовала и объяснила свой запрет тем, что водители часто ремонтируют машины в мороз на голой земле. То, что большую часть времени водители проводят в теплой кабине, ей в голову не пришло. Оно и понятно, просто я в детстве перенес страшное воспаление легких, даже был кризис, после которого жизненные силы дали по лапам смерти. Однако это навсегда запечатлелось в маминой памяти, и она всячески оберегала меня от простудных заболеваний. Но она не знала, на какие выходки провоцировала меня уличная бесшабашная ребячья ватага. Например, весной мы катались на льдинах на местном озере, часто проваливались, но домой при этом не бежали, а сушили одежду у костра или на уже довольно горячем солнышке. Затем снова окунались. Таким образом, мы не только закалялись, но и оберегали родителей от ненужных эмоциональных потрясений.
Но мое купание в речке даром не прошло. В самолете поднялась температура и достигла опасных величин. Вместо термометра была ладонь Квитки, который, отдернув ее ото лба, сказал Турову:
- Щас самолет спалит!
Поэтому при приземлении у меня забрали оружие и ранец, направив на машине в санчасть, а взвод повезли в запасной район, где собиралась часть после учений. Находясь, словно в тумане, я слабо помню это путешествие. Помню только боль от уколов, горечь таблеток и встревоженный голос начальника санчасти:
- Больше сорока градусов… Как только доехал?
Безуспешно пытаясь сообразить, о какой водке идет речь, я провалился в тяжелый сон и проснулся только утром следующего дня. Яркое солнышко рисовало световые узоры на стене, словно пыталось поднять мне настроение. Но я лежал, не шевелясь, словно побывав под прессом, не пытаясь даже поднять расплющенную руку, чтобы отогнать обнаглевшую проснувшуюся муху. Повернув со скрипом глаза вбок, я увидел еще несколько коек, на которых мирно спали еще несколько больных. Но муха хотела играться только со мной, особенно ее интересовали дырки в носу. Она намеревалась туда проскользнуть, но я невероятным усилием воли заставил голову встряхнуться, и муха передумала, перелетев на тумбочку, и затаилась в засаде. Ее тысячи глаз инспектировали мое беспомощное тело на предмет уязвимости, а прозрачные, но упругие крылья, время от времени жужжали, заставляя меня вздрагивать.
Внезапно открылась дверь и вошла симпатичная медсестра с термометром. Муха, увидев конкуренцию, обиженно улетела на потолок созерцать ситуацию.
- Что, не спишь уже? Как ты? – участливо спросила медсестра, положив теплую руку на лоб. В другое время это прикосновение подняло бы меня сразу же, но дикая послетемпературная слабость разрешила только хрипло поздороваться. На удивление, сильного кашля не было, был сухой какой-то кашель, после которого тело слабело еще больше и покрывалось испариной.
Измерив температуру и посмотрев на градусник, медсестра хмыкнула и сказала:
Ну, вот, почти нормально… 35,5, низковато, правда, но это бывает после лекарств. Ну, отлеживайся! – пожелала медсестра и удалилась. Однако отлежаться не пришлось. Сразу после завтрака, который я не смог осилить, пришел начальник санчасти и определил меня на выписку. Даже персонал удивленно посмотрел на капитана, однако перечить не посмел. Мне дали переодеться и, пристроив к какому-то прапорщику, отправили в роту. Прибыв в расположение, я попытался было доложить хоть какому-то начальству о прибытии, но никого не нашел, так как все еще были на учениях. Пришлось руководствоваться своими желаниями, а они концентрировались в одном: лечь и забыться. Что я и сделал, нарушив святую для каждого старшины заповедь: в дневное время в койку не ложиться. Но не буду же я ложиться под койку, тем более, что и старшины не было.
Обед я тоже проспал, хотя и не пошел бы все равно – аппетита не было никакого, какая-то пустота в желудке без малейших позывов к еде. А после обеда приехала рота и завалилась в расположение, замерев от шока, вызванного моим пребыванием в неге.
- Подъем!! – заорали все сразу, и командиры и старики. Я вскочил на дрожащие ноги и начал быстро, как только мог одеваться.
- Ты обнаглел, салабон!
- Ты - труп! Будешь вечно “очко” драить!
- Ну, все, доигрался, салага!
Эти и многие другие теплые выражения звучали над моей бедовой головой, а также прилетело несколько подзатыльников. Но я понял, что моего взвода еще нет, кто бы мог объяснить ситуацию. А старики изгалялись надо мной, особенно Кесарев, мой давний недруг, который только и искал случая отомстить.
Когда зашли ребята с взвода, то целая делегация дедов двинулась к ним, предъявляя претензии по поводу моего поведения. Квитка начал было объяснять, что я попал в речку и намок, но все учения выдержал и только в самолете свалился с температурой, то деды запротестовали:
- А чего же он тогда не в санчасти?! Значит – “сачок”!
Квитка и ребята посмотрели на меня, ожидая объяснений. Я рассказал о своем самочувствии, что вечером была температура около сорока, но ее сбили, а утром почему-то выписали. Но никого мои объяснения не удовлетворили. Больные находятся в санчасти – вот единственный аргумент.
- Так, - подытожил Квитка, - сейчас пойдешь чистить оружие, а там – посмотрим.
Я, как в тумане, пошел в коридор, где возле умывальника были расставлены деревянные столы, на которых чистили оружие. Нашел свой автомат и начал чистить. Так как я не стрелял, то почистить оружие нужно было только от пыли и грязи. Поэтому справился довольно быстро. Но меня сразу же вызвали к командиру роты, Киселеву. Приводя себя в порядок, я пошел, волнуясь и думая, что получу нахлобучку за свой дневной сон. Но дело оказалось в другом. Киселев, содрогая мою воспаленную грудную клетку раскатами своего чудовищного баса, который обрел еще большую мощь после пребывания на свежем морозном воздухе во время учений, приказал сейчас же заступить в наряд по батальону, заменив ребят из 6-й роты, которые дежурят уже третьи сутки. Я сначала слабо посопротивлялся, объясняя, что я еще больной, но мрачный взгляд ротного сулил мне неприятности большие, чем какой-то наряд, и мне пришлось согласиться.
А болезнь меня захватывала все сильнее и сильнее. Тут еще оказалось, что вместо троих дневальных у дежурного я буду один, значит стоять мне всю ночь, без смены, а утром еще убирать все расположение батальона, готовя к сдаче сменщикам.
Более мрачной и тяжелой ночи у меня в жизни не было. Стоя возле тумбочки и борясь одновременно с желанием уснуть и упасть, с непреодолимым тяготением земли, с непослушными веками, которые потяжелели стократ, я кое-как достоял до 4 часов утра. Внезапно меня сменили, увидев, что я просто теряю сознание. Я едва добрел до койки и свалился в горячке. Мечась во сне, я будил товарищей, которые раздраженно матерились, так как сон под утро особенно сладок. Таким же сладким было и мое забытье, которое было нарушено выспавшимся и бодрым старшиной, объявившим подъем. Увидев меня, не шелохнувшего по команде, взъяренный старшина подошел и ткнул койку сапогом.
- Ты зачем сюда лежишь?! Твое место здесь не тут, а в строю! – захрипел он сильнее, чем обычно, что свидетельствовало о сильном эмоциональном возбуждении. Я попытался оправдаться:
- Товарищ прапорщик, я в наряде по батальону!
- В каком таком наряде? Наша рота не в наряде!
Я попытался объяснить, едва держась на ногах, потому что даже это незначительное усилие забрало у меня последние силы, но лишь что-то промямлил в ответ. Наконец я собрался и сказал:
- Я болен, у меня высокая температура…
- Больные – в санчасти! А здесь и больные – здоровы! У тебя что – горло болит? Учи уставы – болеть не будет! Хр-р-р!
Последний звук означал его смех.
Меня охватило тупое безразличия и я был готов уже бежать куда угодно, умереть, но доказать что-то этим тупым бессердечным олухам. Поэтому, выбирая в своем кружащемся сознании прямой ориентир, я двинулся в сторону выхода и, как на автопилоте, едва передвигая ноги, побежал, если это можно так назвать, на зарядку. За углом небо вдруг качнулось, сознание помрачилось, и я провалился в блаженную немую пропасть.
…Очнулся я в казарме на койке и сразу же попробовал встать.
- Лежи-лежи, - придержал мою готовность стоящий возле койки Квитка. Мне казалось, что он, и находящиеся рядом встревоженные ребята, кружатся, словно я нахожусь в карусели.
- Что с тобой? – участливо спросил сержант.
- Я же рассказывал… - прохрипел я и закашлялся.
- А что в санчасти?
- Что в санчасти? В санчасти сбили температуру, а утром выписали… Откуда я знаю, почему…
- Да-а, - протянул Квитка, отходя, - Дела…
Мне было приказано идти в санчасть, но так как в этот день она работала только с обеда, я отлеживался в казарме и уже никто ко мне не приставал. Ребята принесли с завтрака хлеб, масло и сахар, но я на еду и смотреть не мог, только содрогался в глухом и глубоком кашле. Промучившись до обеда и чувствуя, что жгучий огонь гложет грудь и сушит губы, я встал, чтобы идти в санчасть. Пошел вне строя под руку с Игорем Лысенко. Кто-то в строю неразумно пошутил, что мы с Игорем в загс собрались, но на него зашикали и дали по ногам.
В санчасти меня встретили неприветливо, так как встречал именно начальник, тот самый, который меня и выписал.
- Что еще? – буркнул он, уткнувшись в бумаги.
- Мне снова плохо, - выдавил я из себя слова, - наверное, снова температура…
- Померяйте, Нина Васильевна! – приказал он женщине-доктору. Та сунула мне под мышку термометр и, не выждав положенной минуты, вытащила. Посмотрев на шкалу, докторша побледнела и снова засунула градусник мне под мышку, что-то прошептав начальнику санчасти. Тот встрепенулся и потребовал градусник себе. Убедившись в чем-то ужасном, он крикнул:
- Немедленно положить! Два кубика анальгина, кубик магнезия!
Увидев койку, я рухнул в нее, не раздеваясь. Пришлось сестре меня раздевать, потому что жизненные силы кончились. Что-то помогало мне держаться, когда надо мной витала неизвестность, но, как только все разрешилось, силы оставили меня и я отдался потоку судьбы, который понес мое сознание по извилистым лабиринтам мироздания.
Утром, после проведенной в приступах кашля ночи, я очнулся в страшной слабости. Проведя рукой по одеялу, я почувствовал какие-то комочки, похожие на мокрые крошки хлеба. Опустив глаза, я увидел какие-то красно-бурые кусочки то ли слизи, то ли мяса, и спросил вошедшую Нину Васильевну:
- А что это? – показав пальцем на комочки. Та посмотрела и, вскрикнув, выбежала из палаты. Через минуту она вошла снова с начальником, лицо которого, наконец, выражало озабоченность. Он взял пальцами один из комочков, помял пальцами и, понюхав, брезгливо бросил на пол. Ничего мне не сообщая, врачи вышли из палаты и через пять минут явился солдат с веником и совком. Он вытряхнул мое одеяло прямо на пол, подмел все и, собрав в совок, вышел.
Через полчаса все пришло в действие: меня одели и посадили в машину, отвезли в какую-то гражданскую больницу, где сделали несколько десятков рентгеновских снимков. Чем дальше шел процесс, тем больше врачи мрачнели. Наконец, посадив меня перед собой, начальник сквозь зубы процедил:
- Что же ты, воин, нас подводишь? Не лечишься, довел себя до дырки в легком! Как же так, воин, а?
Задохнувшись от возмущения, я хотел было высказать все, что думаю об армейских эскулапах, но, вместо этого, только закашлялся. Затем меня охватил страх: как – дырка в легком? И что теперь, прощай все? Прощай здоровая жизнь, здравствуй резервация для изгоев? И еще много неутешительных мыслей.
В этот же день меня положили в специализированную городскую клинику, так как подозрения на туберкулез не подтвердились. Здесь я мог покушать вкусно и вволю, персонал меня обхаживал с любовью и жалостью, ведь у некоторых женщин сыновья также служили в армии. Приходили ребята с взвода, приносили конфеты и лимонад, зная, что спиртного мне нельзя, так как я на антибиотиках. Рассказывали о новостях, о полигоне, о том, как Малежик, увидев зайца, побежал за ним и чуть не попал под огонь. Потом, поняв, что над ним свистят пули, стреканул, петляя, как тот же заяц от лисы. Я сдавлено смеялся, боясь закашляться, мысленно благодаря ребят за попытки поднять настроение. А оно было ни к черту. Пообщавшись с больными отделения, я понял, что, если я не вылечусь и доведу дело до осложнения, меня ждет страшное будущее. Потом я давал ребятам письма домой, в которых ни словом, ни намеком не сообщал о случившемся, а придумывал различные армейские события, чтобы было что писать, и они бросали в почтовый ящик в части.
Прошло две недели. Я поправился и разленился. Пытался было подтягиваться на ветках деревьев, но врач, увидев, поругал и пригрозил, что от нагрузки может произойти разрыв легочной ткани, кровотечение и смерть. Я не скажу, что это меня успокоило.
Наступило пасхальное воскресенье. Денек выдался теплый и солнечный, словно летом, и я грелся в его лучах, сидя на скамейке. В ночь на понедельник мне приснился странный сон, яркий и жизненный. Мне снилось, что я дома, сижу на диване и играю на гитаре. Вдруг слышу выстрелы, выбегаю на улицу и вижу, как бандиты расстреливают из автоматов моего старшего брата. Тот падает весь в ярко-красной крови, я его поднимаю, несу, весь измазавшись, кричу… и просыпаюсь. Утром спросил соседей по палате, что это может значить. Они объяснили, что кровь во сне – это к тому, что кто-то из родни приедет.
- Да ну, не может быть, - рассмеялся я, отмахнувшись, - кто может приехать, я никому не писал.
Но во время дневного сна меня разбудила нянечка и сообщила, что приехала мама. Я не мог поверить ушам: чтобы вот так сбылся сон?!
Зайдя в приемную, я увидел маму, постаревшую и поседевшую. Я не думаю, что так она выглядела вчера, думаю, что эти возрастные метаморфозы произошли с ней после известия о моей болезни. Бросившись к ней, я крепко обнял и поцеловал, прижимая к себе. Мама плакала навзрыд, только что не причитала. Она у меня была очень сдержанной, но, видимо, это известие подкосило и ее.
Меня сразу же выписали и отправили в часть. Там тоже по-быстрому оформили документы в госпиталь, и, так как приехала мать, направили в Киев. Это значило, что я смогу побывать дома! Это, конечно, большая радость, но лучше бы здоровье осталось, как прежде.
Решили лететь на самолете. В то время это было запросто - 5 рублей, и ты в Киеве за 350 километров. Вечером того же дня я сидел дома на диване и играл на гитаре. Никто нигде не стрелял…
На следующий день я оформился в госпиталь. Сначала меня определили в отделение возле морга, чтобы далеко не носить, но через две недели, убедившись, что дырка заживает как на бродячей собаке, изменили меру пресечения и определили в общетерапевтическое отделение. Оно стало моим домом еще на два месяца.
Лечиться, прямо скажем, невесело. Особенно в условиях военного госпиталя, накрытого сетью воинской дисциплины. Развлечений меньше, чем в армии. Тем более, что лежат все вместе, и офицеры и рядовые, что создает определенную дистанцию. Правда, за это время они сближаются друг с другом, делятся наболевшим, и, возвращаясь в часть, даже самые страшные монстры-офицеры становятся душевнее и покладистей.
В госпитале дни не ползли, а летели! Может, отчасти, потому, что много времени уходило на сон. Но, как известно, на всю жизнь не отоспишься. Ходили по столетнему госпиталю, смотрели с горы на Печерске на расстилающийся внизу красавец-город, новый Республиканский стадион, трамплин. Бывало, поднимались на самый верх трамплина, откуда открывалась чудная панорама, сидели подолгу, замерев от восторга.
Подружился с воронежским парнем Женей Рязанцевым. Он много расспрашивал о службе, так как сам служил в мото-стрелковой части, я же рассказывал так, словно служил в ВДВ, без упоминания о специфике части и некоторых секретных ньюансах. Хотя, честно, хотелось похвастаться до ломоты в зубах.
Мне привезли мою гражданскую одежду, и мы использовали ее по очереди, убегая в город. Это происходило так: мы выходили в густые заросли ивняка и акации поближе к трамплину, я, например, переодевался и уходил малоизвестной тропой через поломанный забор мимо старой крепости в город. Возвращались в условленное время, и прикрывающий приходил с одеждой, в которую самовольщик переодевался. По выходным я уезжал таким же образом домой, отдыхал там, ходил по родственникам, затем наливал бутылочку батиного первака и вез ребятам нивелировать результаты их лечения.
Так прошло два месяца, наступил июль. Моя дырка зажила, словно и не было, я возвратил былую форму, так как занимался на турнике ежедневно. Некоторые ребята также соблазнились попробовать себя, но перекладина – такая вещь, что даже сильный во всех отношениях человек не подтянется, не то что сделает подъем переворотом. Поэтому они изворачивались, вися на перекладине, пытаясь подтянуться, прося помочь и подтолкнуть. Я им помогал и через две недели они уже довольно прилично могли исполнить даже склепку. Кое-кто из тех ленивых, кто только скалил зубы, даже не пытаясь попробовать свои силы, говорил, мол, зачем это все, что оно дает? Я же, задетый за живое, показал им фокус, который, честно говоря, и не думал, что у меня выйдет. Я на спор вылез на одних руках на третий этаж терапевтического корпуса, а это здание дореволюционной постройки, чем поверг спорящих в шок. Спорили-то на две бутылки водки, и они были полностью уверены, что у меня это не получится. Получилось, однако…
В последние дни июня меня вызвали на комиссию. Честно говоря, я очень волновался, боялся, что меня комиссуют, а это для меня было бы позором. Не хотел я быть всю жизнь с клеймом комиссованного из армии, какая бы уважительная причина к этому не привела.
Несколько важных военных врачей долго рассматривали мою историю болезни, расспрашивали, что и как, могу ли я служить дальше. Я сказал, что чувствую себя отлично, и это была правда. Они удивленно взглянули на меня, видимо, в этих стенах такие заявления звучали крайне редко. Переглянувшись, врачи вынесли вердикт: отпуск полтора месяца, и перевести в другую часть. Я взмолился: не нужно мне ни отпуска, ничего не нужно, только не переводите в другую часть! Но врачи были неумолимы, им казалось, что я не выдержу тяжелой службы. Но вдруг меня спас заведующий отделением. Он подмигнул мне и обратился к комиссии:
- Хочу заверить уважаемую комиссию, что здоровье рядового Спивака вполне восстановилось, а его физическому состоянию могут позавидовать многие. Я сам был свидетелем, как третьего дня этот рядовой на одних руках поднялся по стенке на третий этаж нашего отделения.
Я внутренне похолодел… Вот так завотделением! Все видел, а ни слова не сказал! Настоящий мужик!
- Вы думаете? – спросил очкастый и толстый председатель комиссии. Затем продолжил:
- Мы, конечно, поступаем не по правилам, но так как имеется желание самого солдата, мы можем пойти навстречу этому похвальному желанию. Так что можете быть свободны и оформлять документы. Поедете после отпуска дослуживать в свою часть.
Я вышел окрыленный этим решением, даже не тем, что мне положен столь длительный отпуск, а тем, что буду дослуживать с друзьями, с которыми уже так много испытано.
Получив документы, я уехал домой, а на следующий день совершил увлекательное путешествие на самолете из Киева в город К., где оформил отпускные документы. Для этого пришлось ехать в летний лагерь, куда передислоцировалась часть. Пока оформляли документы, я встретился с взводом. Встреча была очень теплой, правда, не было уже Гришко, ушел на дембель. Зато появилось двое молодых. Лысенко, Романов и Романецкас были счастливы, что им есть замена, хотя нас никто особенно и не припахивал.
Квитка сотоварищи чувствовали себя не в своей тарелке, виня себя за то, что не смогли отстоять меня в тот день, когда приехали с учений. Ну, да ладно… Я их и не винил никогда, хотя на старшину был обижен крепко. Но от судьбы не уйдешь, всегда догонит. А кто будет посредником между ней и тобой – неважно.
Также на самолете улетел домой и к семи часам вечера уже заходил во двор.
Полтора месяца я слонялся без дела, скучал по взводу. Чем заниматься еще праздношатающемуся оболтусу, как не пить пиво вместе с праздношатающимися местными бездельниками. Я чувствовал, что разлагаюсь, как морально, так и физически. Праздная жизнь отвратила меня от физических занятий, хотя я и спохватился за две недели до конца отпуска.
Все-таки, военная форма делает чудеса. Мне она шла, особенно фуражка с вшитым козырьком. Я ведь уехал в отпуск в парадной форме. Решив запечатлеть себя в ней на память, я гоголем прошелся по поселку к местному фотографу-подвижнику Боре Бронштейну, который, мастерски измучив меня выбором соответствующей героической позы, сделал классную фотографию. Вылетевшей птичкой он меня не интриговал, учитывая возраст и серьезность выражения лица.
Мой поход в фотоателье туда и обратно не остался незамеченным. Было поймано несколько стрел Купидона, но раны быстро зажили, хотя жертвы моих любовных побед долго бегали за мной с запасенными хомутами, чтобы одеть мне их на шею. Благодаря навыкам, полученным в армии, я успешно избежал пленения и растворился в многомиллионном чреве советских войск, не оставив даже адреса полевой почты. Подросшая сестра хвасталось мной всем, кого знала, поэтому их старшие сестры приходили в гости, как бы на смотрины. Мой верный Мухтар срывался с цепи и долго гонял их по поселку, отваживая повторять попытку. Однажды они пришли, Мухтар их покусал, но все раны и увечья были нанесены напрасно – я уже улетел, как Карлсон, но, не обещая вернуться.

Глава 15
Возвращение блудного сына

Странное это чувство, когда ты еще вроде и дома, но мыслями уже в армии. Да и форма уже на тебе, указывающая на принадлежность к другой касте. С другой стороны жалко покидать домашний уют и улетать в неизвестность. Но от этого не уйти, и вот я в части. Все выглядело очень необычно и непривычно. Личный состав ходил в беретах и тельняшках, а я пока не успел их одеть. Зато теперь я перешел в другую иерархическую категорию – в “черпаки”. Это значит, что со стороны старослужащих давления будет явно поменьше и служба полегче.
Так уж вышло, что в мое отсутствие музвзвод укомплектовали полностью и меня перевели во второй взвод. Это, конечно, был удар ниже пояса, этого я не ожидал. Но пришлось смириться, так как Туров мне пообещал, что осенью меня переведут обратно, потому, что уходят четверо и место наверняка найдется.
Но это меня волновало меньше, чем то, что во втором взводе служил тот самый Кесарев, с которым у меня случился драчный конфликт. Надо было видеть, как загорелись глаза у Кесарева, когда меня представили взводу. Он сразу же начал приставать по мелочам, задирать, провоцируя на конфликт, относился ко мне хуже, чем к “салаге”, но я не поддавался и стоически переносил придирки, понимая, что, если поддамся и сотворю что-то, то мало не покажется, уже со стороны командиров.
Квитка с ребятами своего призыва, которые также перешли в категорию дедов, наблюдали со стороны за перипетиями моей дальнейшей службы, хмурясь и неодобрительно поглядывая на Кесарева. Как-то Квитка поймал меня в коридоре и спросил:
- А чего ты терпишь эти достачи? Тебе же уже не положено так ишачить?
Я ответил, что пока особо меня не угнетают, так, терпимо. Может, потому, что я отдыхал четыре месяца, а к новой роли еще не привык.
- Ладно, - сказал Квитка, -  тогда мы поговорим!
В то же день Кесарев выскочил из каптерки весь красный и злой, а вслед за ним вышли “деды” из музвзвода. Квитка подмигнул мне и действительно – служба пошла намного легче. Кесарев поутих, но по-прежнему бычился, смотря на меня, съедаемый своей злопамятностью.
В конце августа нашу роту направили на очень ответственное задание, от которого зависело дальнейшее существование части – убирать картошку на поле, которое выделили нам в каком-то колхозе километрах в 80-ти от города. Стало быть, нужно было туда переезжать, там жить и работать. Это было какое-то новое приключение, и мы ожидали отъезда с нетерпением. Музвзвод оставался в части, так как нужно обеспечивать музыкальную часть церемониала утреннего развода, да и расположение роты нужно было также сторожить и убирать.
За неделю до отъезда, однако, произошло другое приключение: Шипуллин фантастически залетел и, если бы не я, так бы легко он не отделался. А отделался он разжалованием из старшего лейтенанта в лейтенанты и переводом на должность командира второго взвода, т.е., нового моего взвода и теперь я вплотную мог ознакомиться с его изумительным красноречием. А случилось это так: Шипуллин был ответственным по батальону в выходной день и должен был вести его на обед. Роты построились во дворе, ожидая Шипуллина, и стояли уже двадцать минут, в то время как на столах все остывало. Батальон не имел права идти самостоятельно, без офицера, поэтому ситуация накалялась. До бунта было уже недалеко. Все искали Шипуллина по расположению, но поиски оказались тщетны. И вдруг во дворе появился подполковник Силин, командир батальона. Увидев это вопиющее безобразие, он вспылил и, узнав звание и фамилию ответственного по батальону, тыкнул в меня, стоящего в первом ряду напротив него, пальцем, и приказал немедленно найти офицера. К тому времени я уже приблизительно догадывался, где может быть наш косноязычный комвзвода, поэтому сразу же побежал в учебный корпус в лингафонный класс, где нас учили иностранным языкам.
Мои ожидания оказались оправданными: Шипуллин лежал прямо на столе преподавателя и спал, весь измазанный мороженым, которое торчало наполовину у него во рту и стремительно таяло, истекая на погоны, что явилось мрачным предзнаменованием. В лингафонном классе стоял резкий запах мерзкого перегара. “Что он пил такое?” – подумал я, стараясь не дышать и зажимая нос.
- Товарищ старший лейтенант, проснитесь! – потряс я Шипуллина за плечо, свободное от мороженого.
- М- м- м… Кто здесь еще тут! – промычал он, не открывая глаз.
- Вас подполковник Силин вызывает!
- Да пошел он в… - и Шипуллин назвал довольно неудобное и тесное место в человеческом организме, куда он отослал комбата.
Я освободил рот Шипуллина от мороженого, чтобы он не поперхнулся во сне, выглянул в окно, где был виден стоящий в нетерпении и бьющий копытами батальон, и подумал, что в таком состоянии показывать ни Силину, ни батальону Шипуллина нельзя. Лучше уж доложить, что я его не нашел, а уж потом пусть он сам как-нибудь оправдывается. Так я и поступил, только тихо рассказал о происшедшем своему сержанту Стремяцкасу, на что тот также тихо ответил: “Молодец!”.
Силин, бешено вращая белками глаз, отдал команду: “Шагом марш!”, - и батальон, как положено, с песней, двинулся на обед в первый городок под командованием самого комбата, который, как выяснилось, совершенно случайно заглянул в часть, что-то забыв в кабинете.
Не знаю, как оправдывался Шипуллин, но даже в этом случае наказание было жестоким, ведь ему до капитана всего два года оставалось, а теперь еще трубить и трубить.
Как бы то ни было, командование сделало рокировку, и мы получили своего нового командира. Шипуллин был не вреднее Скрыпника, но гораздо прикольней.
В конце августа мы прибыли на место боевых действий против клубневых, которых нужно было захватить в плен и переправить в складские помещения части. Так Киселев объяснил нам боевую задачу. Нас поселили в запущенном квадратном помещении с подвалом, имеющим явные признаки хозяйственного предназначения. Оно было расположено на холме, внизу разместилась колхозная кошара для овец, и вдоль единственной улицы протянулось наполовину брошенное жителями село. Вообще, в этой глуши было много полупустых, а то и вовсе пустых сел. На полях работали, в основном, молдаване и сезонные рабочие других национальностей. Да и что говорить, в этой местности клуб был один на пять, а то и на десять сел, молодежь бежала в города, а старики потихоньку вымирали от скуки, без детей и без внуков. Так что почти сорок здоровых мужиков оказались в положении практически монахов, так как на десять километров вокруг не было ни одной сравнительно симпатичной бабы, не говоря уже о девушках. Спившиеся мужики в селах имели одну невесту – самогонку, и еще ее подружку - домашнее яблочное вино, которым упивались в сезон. Литр вина стоил один рубль, пол-литра самогона – рубль с полтиной. Это полностью удовлетворяло как продавцов, так и покупателей. Но в нашем случае, приходилось применять максимум солдатской смекалки, чтобы под носом у офицеров достать спиртное, выпить и продолжить работу, не выдав своего отсутствия. Тем более что офицеры знали о наличии торговых точек и их местонахождение.
Работа на картофельных плантациях в 35-ти градусную жару – занятие не из легких. Постоянное наклонное положение или ходьба на корточках напоминали нам известный танец ансамбля им. Вирского “Повзунец”, где танцоры, изображающие казаков, танцевали только в сидячем положении, выдавали сногшибательные трюки и поднимались на прямые ноги только в конце танца. Так и мы: работали на корточках, выпрямляясь только при перерыве на обед или в конце работы. Молодые, здоровые и физически сильные, даже мы уставали от этого монотонного труда. И только вечером, когда приезжала машина за картошкой, мы бросали мешки по 50 килограмм в кузов “Урала”, соревнуясь в дальности и высоте броска. В этом соревновании мне удалось одержать верх, так как мои занятия  тяжелой атлетикой не прошли даром, потому что в этом упражнении важна не столько сила, сколько техника. Есть в тяжелой атлетике такое упражнение: “рывок” это когда поднимаешь вес с пола сразу над головой с приседанием, или “швунг”, - толчок с груди без приседа и без “ножниц”. Применяя эту технику, мне удавалось без посторонней помощи выбрасывать мешок на высоту в два с половиной метра, прямо в кузов, где его ловили двое и складывали в кучу. Это вызывало одобрение у офицеров и у ребят с роты. Поэтому меня освободили от обязанности наполнять мешки картошкой, и я вечером занимался только загрузкой. Это занятие прекрасно развивало плечевой пояс, пресс, грудные мышцы и бицепсы. Жаркое солнце за неделю окрасило нашу кожу в темно-коричневый цвет, и мы стали похожи на племя северо-американских индейцев, поэтому начали давать друг другу клички, типа “плешивого волка”.
Единственным развлечением, кроме карт “втихую”, был телевизор, который мы пытались смотреть по вечерам. Пытались, - это еще мягко сказано. Дело в том, что было неизвестно, из каких запасников был извлечен этот экземпляр “Весны” с крохотным экраном и линзой. Скорее всего, нашли где-то на свалке. Но он, все же, работал, хотя нагревался мучительно долго, трещал, возмущался своему принудительному воскрешению и подавал первые признаки света на экране только через десять минут. Поэтому приходилось делать упреждение и на это.
Как бы то ни было, но даже такое примитивное окно в мир в этом диком краю, создавало иллюзию причастности к мировым событиям и трудовому подвигу великого советского народа. Но вдруг!
Вдруг, словно молния ударила в башку, ибо такого не было еще во всей истории Советского Союза. Сообщили, что начинается трансляция матчей сборной Советского Союза по хоккею и канадских профессионалов. Восторг ожидания охватил нас и заставил руки мелькать, собирая картошку, ибо работа заканчивалась в семь часов вечера, и тогда же начиналась трансляция. Офицеры получили дополнительный стимулирующий пряник, хотя до этого обходились, в основном, кнутом. Мы приноровились вырабатывать дневную норму к шести часам, чтобы в течение часа загрузить и отправить машину, прийти в расположение, умыться, поужинать и усесться кружком у этого вредного потомка осциллографа. Затем начиналось кипение страстей, крики, нецензурные проклятия, такие же нецензурные выражение восторга и просто стон вперемешку со свистом. Офицеры занимали лучшие места, согласно своему положению, но вели себя, как дети: кричали, плевались, кусали губы и в матерной изысканности выражений вырывались далеко вперед, поражая личный состав их разнообразием и экзотичностью. Видно, сказывался солидный армейский опыт. Не матерился только Киселев. Он, изображая рака, брошенного в кастрюлю с кипятком, постепенно краснел и реагировал однообразно: “О-о, черт!!!”, как по поводу удачного броска, или гола наших, так и по поводу аналогичного поведения канадцев.
Жизнь на природе была, все-таки, прекрасна. Погода радовала бабьим летом, сентябрь был сухой и теплый. Паучки путешествовали на своих паутинках, под ногами хрустела стерня сжатой пшеницы, а на другом поле стояла пожелтевшая кукуруза в полтора человеческих роста высотой, початки которой мы пекли на кострах по вечерам и с удовольствием обгладывали. Мы быстро поняли, что если кукурузу печь в листьях, то она становится похожей на вареную.
Запахи дымка от костра навевали приятные генетические воспоминания и вызывали в голове картины охоты на диких зверей, возбуждая еще больший аппетит. Так как картошка у нас была своя, то мы ее тоже пекли. Запасы продуктов у нас были достаточны, но не было только разнообразия, а разнообразие могла дать только охота. Дикие звери не подходили к нам и за версту, хотя мы видели издалека каких-то косуль или оленей. Поэтому созрела мысль поохотиться на барашка из соседней кошары. Повод к этому нашелся скоро: нарисовался мой день рождения и, как оказалось, день рождения Кесарева. Надо же, враги, можно сказать, а родились в один день, хотя и с разницей в один год. Эта новость заставила нас по-другому посмотреть друг на друга и немного сократить дистанцию. Мы решили днем организовать операцию по добыче вина и мяса, а вечером – само пиршество. Мне досталась задача по изысканию спиртного, и я начал продумывать детали операции. В этот день мы работали на поле возле самого села и до домика дяди Миши, который нас снабжал своей наливкой и яблочным вином, было рукой подать. Однако Киселев с Шипуллиным и Головановым стояли на кромке села, и их обозрению открывалось все пространство, которое нужно было нам преодолеть. Пришлось пойти на хитрость: доработав до обеда, мы с Кесаревым обратились к Киселеву с просьбой остаться в расположении и помочь повару, так как, что за дела, в день рождения, и то приходится работать. Киселев прищурил глаза, видимо, прикидывая степень нашей пользы обществу, затем мрачно кивнул головой, мол, оставайтесь. Рота снова ушла пахать, мы же умиротворенно растянулись на небольшом стожке сена. Только рота скрылась внизу холма, мы вскочили и распределили обязанности: Кесарев идет к кошаре и пытается украсть овцу, я иду за вином. Взяв большой термос для компота и десять рублей, я скользнул вдоль кукурузного поля вниз и, прячась за кустами, начал пробираться между тынами к усадьбе дяди Миши. В какой-то момент я полз в десяти метрах от стоящих и ржущих по какому-то поводу офицеров.
Добравшись до хилого тына огорода дяди Миши, я, словно змея, скользнул в отверстие ограждения и пополз между огромными тыквами к домику. Дядя Миша сидел и точил двуручную пилу, куря самокрутку и что-то хрипло напевая. В сером, как бы домотканом мятом пиджаке, холщовых штанах, заправленных в кирзовые сапоги со спущенными голенищами, усатый и небритый, он представлял собой яркий тип украинского колхозника, природного философа, вся философия которого крутилась возле стакана с самогоном и куском хлеба с салом и чесноком. Жил он один, но, видимо, не скучал сам с собой, ибо лучшего собеседника, чем ты сам, в глухомани не найдешь.
Позвав хозяина так, чтобы, кроме него не услышал никто, я показал ему термос. Дядя Миша подошел и спросил:
- Сколько?
- Десять! – прошипел я и передал ему червонец. Тот кивнул головой и пошел, взяв термос, в дом. Я притаился под кустом и замер в ожидании. Неожиданно взлаял пес хозяина, небольшая дворняга с белым пятном на боку, и во двор вошел Голованов, снимая фуражку и вытирая потный лоб.
- Эй, есть кто-нибудь?! – крикнул Голованов, вглядываясь в сени дома.
Я скрутился, как мог, втиснувшись под куст и передвинувшись немного вбок, чтобы не попасть в поле зрения командира третьего взвода. Вышел дядя Миша и, близоруко сощурившись, посмотрел на гостя.
- Шо надо? – спросил он уныло, видно, ожидая экспроприации.
- Есть водички попить? – с надеждой спросил Голованов.
- А чего ж нет, есть!
Голованов замялся и продолжил:
- А может, винца?
- Угостите? – хитро прищурился хозяин.
- Я бы купил…
- Рубль – литр!
- Не проблема… - Голованов полез в карман и вытащил трешку, - Вот, на все!
Дядя Миша, взяв деньги, молча развернулся и, скользнув взглядом по кустам смородины, за которыми затаился я, зашел в дом. По дороге он наступил на хвост развалившегося в сенцах откормленного кота, на что тот отреагировал диким возмущенным визгом.
- А-а, шоб ты издох! Шоб тебе и не мявкало!! – беззлобно ответил дядя Миша коту и отбросил его ногой, гарантируя себе безопасный обратный путь с наполненной тарой. Кот шмякнулся о стену и шмыгнул во двор, жалуясь и стеная.
Голованов проводил взглядом кота, присел на пенек для рубки дров и начал уныло рассматривать двор. Я затаился еще пуще, боясь, что осенний наряд кустов недостаточно густой и Голованов заметит мое загорелое и исцарапанное тело, ибо я пошел на дело до пояса раздетый из-за жары. Это, конечно, декамуфлировало меня, но, видно, Голованова действительно мучила жажда, хотя ее характер был отличен от общепринятого, и он равнодушно скользил взглядом по двору, не останавливаясь на деталях.
Дядя Миша вынес трехлитровую банку и вручил Голованову. Тот, почти кланяясь, убежал к ожидающим его офицерам, а дядя Миша вынес мне мой термос и спросил:
- Шо, перетрухал?
Я кивнул головой, проверил содержимое термоса на вкусовые качества, выпив несколько глотков, отсутствие которых было незаметно в столь емкой таре, и, поблагодарив, метнулся через огород, в ближайшие кусты.
- На здоровье! – ухмыльнулся дядя Миша и пошел дотачивать свою пилу.
Надо сказать, что по соседству с ним расположился брошенный дом с заросшим огородом и садом, так что мой побег был тщательно скрыт. Но как только я подумал, что можно уже не скрываться, как буквально рядом со мной раздался голос Шипуллина:
- Да при такой жаре, кому говорю, и кони дохнут!
Я затаился в кустах и начал потихоньку отгибать ветки, пытаясь рассмотреть, где же мой командир. Когда увидел, то холод прошил меня: Шипуллин справлял малую нужду просто в метре от кустов, где сидел я. Рядом с ним стоял Киселев и мощной струей сбивал пухлые головки чертополоха. Вот бы смеху было, если бы они и кусты решили намочить!
Но мне как раз было не до смеху. Внезапно боковым зрением я увидел что-то яркое и шевелящееся прямо надо мной. Осторожно повернув голову, я увидел огромную экстравагантную гусеницу, которая сползала с ветки мне на плечо. Еще немного и она вопьется в мою кожу своими присосками, которые могут быть и ядовитыми. В пользу этого и говорит яркая раскраска. От греха подальше я увернулся осторожно и застыл, ничем не выдавая себя. Офицеры, тем временем, закончили свое увлекательное занятие, и отошли на пару шагов в сторону, закуривая и пыхтя дымом.
Я мучительно искал способ незаметно исчезнуть, но малейший треск сучьев, которых было тут множество, мог меня разоблачить. И тут появился Голованов с банкой.
- А я вас ищу везде! – и, отдав банку Шипуллину, направился к кустам.
- Мы отдыхаем в царстве теней! – откликнулся басом в своей извечной античной манере Киселев, потирая руки при взгляде на банку.
Я же, увидев, что Голованов направляется ко мне, застыл, словно хамелеон, только вот цвет кожи изменить не сумел. Но Голованов, делая свое дело и обрызгивая кусты в непосредственной близости от меня, так, что некоторые брызги попадали и на кожу (благо, не лица, ибо я отвернулся), что-то спрашивал у Киселева вполоборота. Таким образом, он меня не увидел, но, как только отвернулся, я мгновенно дал задний ход и, не обращая внимания на создаваемый мною шум, скрылся в направлении расположения.
- Собака? - обернулся на шум Голованов.
- Не-е… Скорее куропатка, их здесь много, - авторитетно заверил Киселев, доставая раскладной пластмассовый стаканчик.
Вернувшись в расположение и спрятав в подвале термос, я отправился сразу же под душ и там же постирался.
-Ты чего? – спросил, зевая Кесарев.
-Жарко… - односложно ответил я и спросил в свою очередь:
- А как с баранчиком?
- Да… Засада… - недовольно протянул Кесарев, - Там собака шныряет постоянно.
Я понял, что доставка мяса тоже на мне. Поэтому, расспросив Кесарева о местонахождении стада, я побежал вдоль кукурузного поля к небольшому лужку, где вокруг спящего пастуха ходили хороводом овцы, щипая травку и музыкально блея. Кудлатый бело-коричневый пес лежал в ногах у пастуха и внимательно следил за дисциплиной в стаде.
Оценив ситуацию, я нарвал зеленой травки среди кукурузных стеблей и прошуршал в то место, где кукуруза подходила к стаду ближе всего. Это, кстати, было и в отдалении от верного сторожа.
Выбрав момент, когда собака отвлеклась взглядом в сторону, я осторожненько подполз поближе к овцам и начал отползать назад к кукурузе, разбрасывая свеженькую травку. Скрывшись в кукурузе от бдительного взгляда собаки, я стал ожидать жертву гастрономических пристрастий. Она появилась через две минуты. Симпатичная такая овца, любознательная, она попробовала свеженькую травку и начала поглощать ее, тихонько блея от удовольствия. Аппетит заглушил чувство самосохранения, и она не замечала, что приближается к опасному рубежу, к кукурузе, где мог затаиться кто угодно - от серого волка до голодного спецназовца. Дальше все произошло молниеносно: стремительный рывок в прыжке – и полупарализованная овца застыла в моих цепких объятиях. Я даже не ожидал такого поворота, потому что до этого с овцами никакого дела не имел, а выяснилось, что у этих животных есть вот такая особенность, весьма приятная для похитителей. Оттащив безвольное тельце подальше в кукурузу, я схватил овцу в охапку и побежал в расположение.
Меня распирало от гордости, хотелось ткнуть рылом Кесарева в овцу и сказать: “Смотри, салага, как нужно!”. Однако по известным причинам я этого не сделал, и правильно. Не нужно, чтобы к злопамятному Кесареву прицепилась еще и обида. И так его перекосило, когда я появился с перепуганной овцой в руках, даже не преследуемый собакой.
Мы спрятали добычу в том же подвале и решили вечером ее зарезать, чтобы сварить картошку к обеду следующего дня. Вино же решили выпить тоже вечером, все-таки день рождения сегодня, а не завтра. Да и хотелось смелости прибавить, чтобы казнить живое существо.
Вино пили взводом, так как это и были ближайшие друзья-товарищи. Офицеры завалились спать в отдельной комнате, мы же, уставшие от пожеланий и тостов, сидели вместе с Кесаревым в обнимку, чуть ли уже не целуясь. Былой вражды как и не бывало. Кесарев нахваливал меня перед взводом и за вино, и за овцу, искренне каясь в своем служебном несоответствии как охотника. Мне было приятны эти похвалы и хотелось отблагодарить его чем-то тоже. Ничего другого не придумав, я сказал:
- А помнишь, Серега, я тебя ударил?
- Помню… - неуверенно ответил Кесарев, хмуря в напряжении лоб.
- Так ударь ты меня, и будем в расчете!
- Не-е… - помахал пальцем Кесарев, - Мы уже, того, помирились…
- Нет, все равно ударь! Это несправедливо: я тебя ударил, а ты – нет!
Кесарев где-то минуту тупо смотрел на меня, соображая, и, наконец, пролепетал:
- А обижаться не будешь?
Я отрицательно помахал головой, призывая руками себя бить. Ребята стали уговаривать нас не делать глупостей, но я только смеялся и лихо раздирал тельняшку на груди, показывая всем, что мне никакие удары не страшны. В это время Кесарев ударил. Удар был не то чтобы сильный, нет. Просто он попал неудачно и разодрал мне щеку. Я откровенно говоря, не рассчитывал, что последствия будут видны всем, поэтому, увидев на руке кровь после опробывания щеки на целость, я процедил:
- Ну, ты и козел!
- Кто, я козел?! – взвился Кесарев, и хотел было добавить, но я уклонился, ногой сделал ему подсечку, и собирался было сесть сверху и отдубасить, как следует, да ребята не дали, растащив нас в разные стороны. Мы еще крикнули друг другу по нескольку оскорбительных фраз, затем все как-то успокоилось и перешло в фазу глубокого сна. Естественно, экзекуции с овцой не произошло.
На следующее утро взвод проснулся, в отличие от всей остальной роты, какой-то помятый, неулыбчивый и держащийся за головы. Как назло в это раннее время, когда еще солнце не взошло и едва начало сереть, свет на столбе, который одиноко возвышался возле помещения, не горел, а это был непорядок. Сержант Стремяцкас, как профессиональный электрик в мирном прошлом, собрал всю свою ловкость в кулак и полез в темноте на столб, подсвечивая себе зажатым в зубах фонариком. Как ему удалость туда забраться без когтей – осталось его личной тайной.
Проверив лампочку, Стремяцкас крикнул:
- Лампочка в порядке, это где-то провода отошли, надо проверить.
Действительно, ночью дул сильный ветер, поэтому все могло быть. Так как трансформатор с рубильником находился внизу возле кошары, туда послали одного громогласного солдата, а другой громогласный, то бишь, я, стоял в пределах видимости и слышимости между столбом и трансформатором. Стремяцкас подергал провода и лампочка отрывисто, словно азбукой Морзе, замигала.
-Ага!! – удовлетворенно заявил Стремяцкс и крикнул: - Выключай!
- Выключай!! – что есть мочи заорал я в сторону кошары. Там поняли, махнув рукой, и выключили рубильник. Стремяцкас поколодовал с проводами, затем крикнул:
- Включай!!
Я продублировал призыв и солдат включил рубильник. Свет появился, но как-то нестабильно помигивал.
- Выключай! – снова крикнул Стремяцкас. Я послушно повторил, пугая басом жаворонков.
Тем временем стало почти светло, и я залюбовался розово-синим небом. Вдруг боковым зрением я заметил какое-то движение около строения. Приглядевшись, я увидел, что наша плененная овца каким-то образом сбежала и мечется в поисках выхода на широкий оперативный простор.
- Держите барана!! – заорал я пуще прежнего. Рота обратила внимание на мечущуюся овцу и устроила хаотическую охоту на беглянку. К этим азартным крикам присоединился отчаянный крик Стремяцкаса, который летел со столба ужаленным током буревестником. Это солдат, услышав крик, не стал подробно разбираться в его расшифровке, а просто включил рубильник в самый ответственный момент закрепления соединенных проводов. Дело было сделано, выходило, электрик был уже не нужен и нуждался в срочном заземлении. Рота бросила погоню и рванула к Стремяцкасу, гурьбой производя реанимационные действия, одновременно пихая кулаками в грудь и дыша перегаром в легкие. Стремяцкас отплевывался и отбивался руками и ногами, пока взъерошенные реаниматоры не поняли, что жизнь у пострадавшего бьет не только током, но и ключом.
Я, тем временем, не желая расставаться с плодом своих трудов, рванул вдоль кукурузного поля к кошаре, предполагая, что скрывшаяся в кукурузе овца обязательно побежит к месту обитания. Так оно и случилось. Овца, жалобно блея, тыкалась мордочкой в ограду, не находя ни малейшего отверстия, чтобы спасти на время свою жизнь. Заспанный сторож стоял на крылечке, и обалдело смотрел, как я гепардом пронесся вдоль ограды, подхватил враз обмякшую овцу и скрылся в туче поднятой пыли в неизвестном направлении. Что подумал сторож, непонятно, но никаких претензий со стороны колхоза к нам не поступало. Я же, едва скрывшись в кукурузе, враз появился бегущим с овцой на плечах, что вызвало всеобщие крики восторга, которые и разбудили, наконец, офицеров. Пока они пытались встать с коек, овца была крепко связана, во избежание подобных эксцессов, и водворена в подвал на прежнее место. Жить ей оставалось недолго, так как повар пообещал с ней разобраться и стушить картошку. Наш дебют в роли палачей отменялся, и мы с Кесаревым облегченно вздохнули. Он посмотрел на мою ссадину и спросил, показывая на нее пальцем:
- А это откуда?
- В кукурузе поцарапался, - ответил я, пытаясь сберечь чудом проклюнувшуюся дружбу, хотя было и жаль, так как я придумал прикольное название для ссадины: “кесарево рассечение”.
Рота была вкусно накормлена в тот же день, а я получил новую индейскую кличку “Быстроногий Олень”, которая сопровождала меня до тех пор, пока сохранялись воспоминания о баранине. Но, как известно, любое звание нужно подтверждать и защищать, чтобы помнили. Поэтому к зиме меня уже никто так не называл.

Глава 16
Рубикон

Наша работа в колхозе подходила к концу и, как бы то ни было, показала замечательные результаты. Нас следовало хоть чем-то наградить, поэтому в последний выходной нашей командировки Киселев разрешил нам сходить на танцы в ближайший клуб. Он расположился километров за восемь в селе с красноречивым названием Забияки. Оставалось только надеяться, что наша выучка и количество должны преобладать над выучкой и количеством молодежи из десятка близлежащих сел. Чем думало командование, отпуская нас на столь рискованное мероприятие, не знаю. Но отпустили всех под начальством старшины Билыка, который должен был следить за порядком и дисциплиной во время увольнения. На базе оставались только офицеры, повар, больной солдат из первого взвода и Малежик, которого Киселев отпустить не рискнул, а даже подумывал, не привязать ли его цепью к койке. Все дело было в том, что накануне третьего дня мы спешили закончить работу и загрузить машину, чтобы успеть на очередной матч нашей сборной по хоккею и канадских профессионалов. Это был, кажется, последний и решающий матч, поэтому мы, израсходовав остаток сил, шли по полю во главе с Киселевым, едва передвигая ноги. Когда мы поравнялись с кошарой, увидели мирно пасущегося огромного быка, который стальной цепью был привязан к железному колышку, забитому в землю. Все бы ничего, так бы и прошли, но вдруг Малежик, словно его укусила какая-то тропическая муха, подбежал к быку и начал стучать палкой по ведру, прыгая обезьяной прямо перед его жующей мордой. Бык с полминуты смотрел, не реагируя, а потом коротко взревел, “набычился” и пошел на приступ неразумного Малежика, наклонив голову с огромными рогами в его направлении. Колышек вылетел из земли, тонко зазвенев цепью, и витал в воздухе за быком, грозя кого-нибудь убить вдобавок.
Мы разбежались кто куда. В основном в кукурузу, которую, видно, не убирали, сохраняя именно для такого случая. Несколько человек, ведомые ротным, рванули к небольшой речке и, перепрыгнув ее сходу, не оборачиваясь и, невзирая на усталость, побежали, опережая самые смелые спринтерские надежды. Пару человек взобрались на одинокое дерево и повисли как спелые груши. Но бык хотел только одного Малежика, который, тонко визжа, устремился во двор кошары, рванул на себя дверь в закрытых воротах и впорхнул в помещение, которое находилось сбоку и предназначалось для инвентаря. Бык сходу влетел за ним, разбив вдребезги ворота и, влетев в кладовку, наполовину застрял в дверном проеме, не имея возможности достать обидчика. А оставалось всего сантиметров пять. Малежик, прижавшись к стене и отворачивая взгляд от ужасных гримас взбешенной бычьей морды, истошно орал, призывая всех на помощь: и папу, и маму (бедные), и командиров, и ЦК КПСС. Эта коррида продолжалась около часа, так что спасенные первые два периода посмотреть так и не смогли, глядя из окон нашего убежища на злополучную кошару. Не в том дело, что мы волновались за судьбу Малежика. Скорее, мы даже были довольны, что нашлось в этом мире существо, способное наказать наше стихийное бедствие, так как по отношению к нему потерпела фиаско репрессивная система Советской армии. Другое дело – бык. Он вполне мог получить психологическую травму от общения с Малежиком, этим чудовищем в десантной форме, терроризирующего целую роту. Когда же пришел местный колхозник, видимо, хозяин быка, и забрал неудовлетворенное животное, мы спустились и забрали жертву своей же глупости из кошары. Малежик был бледен, на вопросы отвечал невпопад охрипшим голосом и даже не пытался скрыть мокрые штаны. Происшедшее, по его меркам, оправдывало последствия животного страха. Да и у нас не хватило совести насмехаться в тот момент над Малежиком. Зато потом…
Выступили мы засветло, надев выглаженную повседневную форму, франтоватые береты, вычистив до блеска сапоги и рассчитывая добраться до нужного села за полтора часа. Шли по дороге вдоль посадок, изредка срезая путь через убранные, но еще не вспаханные поля. Шагая по этим сельским дорогам, мы изумлялись тому обстоятельству, насколько богата наша земля, насколько громадны просторы! “Это бы все, да в хорошие руки!”, - думали мы, пересекая наискосок поле по мягкой, черной и жирной земле. Потом приходили мысли, что руки-то были хорошие, да вот на каждые руки столько командных дилетантских ртов, что вряд ли можно ожидать хорошего результата. Такие крамольные мысли перебивались предвкушением предстоящей гульни и мозги настраивались на другой лад.
Прибыв в село, мы спросили, где клуб, и, найдя здание, остановились, не зная, что и думать. Клуб стоял без дверей, в сенцах ветер ворошил листочки бумаги. Сами двери лежали сбоку, аккурат под окном с выбитыми стеклами. На дверях трепетало поблекшее объявление: “В нашем клубе сегодня день открытых дверей!”. Видно, народу так понравился этот день, что решили продлить его на неопределенный срок.
- Бабусь, а танцы сегодня есть? -  спросили мы у проходящей с корзинкой в руках старушки. Та испуганно отшатнулась, увидев необычно много людей, да еще в форме, затем перекрестилась и ответила:
- Да вот с лета, считай, клуб и стоит. Я тут рядом живу, слышу, когда музыки играют.
Мы стали в недоумении, так как все планы на вечер рухнули. Столь далекий путь оказался пройденным впустую. Однако не все было так безнадежно. Билык, учитывая сложившуюся обстановку, посмотрел на часы и объявил:
- Сейчас семь часов вечера. Даю два часа на отдых и все прочее, а в девять часов собираемся все здесь и идем на базу. Всем понятно?
- Все-ем… - вяло протянули мы, не имея понятия, как провести эти два часа.
Билык мгновенно растворился в сумерках, а мы, разделившись по трое-четверо, пошли в разведку по селу. Улицы были пустынны, что вызывало некоторое удивление и догадки, типа, или уже напились, или еще пьют. Заинтригованные этим обстоятельством, мы спросили подвыпившего мужичка, чудом стоявшего на своих двоих:
- Дядьку! А чего это людей не видно в селе?
Мужичок томно повел осоловелыми глазами и, икнув, объяснил, как мог:
- Тут, того, свадьба одна у кума, а… у Ивана-водовоза тоже… Дочку отдает за Мыколу Збытного. Я гуляв у кума, а сейчас иду… до Ивана… Ось!
Услышав это сообщение, мы потерли руки и переглянулись. Знамо дело, солдат всегда примут, и напоят, и накормят. Главное, чтобы все было нормально, без эксцессов, чтобы не пожалели хозяева, что приняли нас, как родных. Однако заваливать на свадьбу всей гурьбой было как-то неприлично. Решили разделиться по двое и пройти как бы невзначай мимо двора, где гуляли.
Проходя оч-чень медленным шагом мимо освещенного двора, где наяривал баян, подталкиваемый пинками барабана, раздавались гики, крики и топталось полтора десятка полупьяных гостей, мы делали вид, что происходящее нас интересует меньше всего. Однако стремились пройти поближе к группке курящих и о чем-то спорящих людей, авось там найдется добрая душа с распорядительскими полномочиями. И действительно, обернутый вышиванным рушником мужчина, пристально посмотрев на нас, воскликнул:
- А цэ шо? Защитники Родины? А ну, стой! На месте, раз, два!
Мы с удовольствием выполнили команду и замерли, ожидая награды.
- Вы шо тут робытэ? Га?!
- В увольнении мы… Гуляем… - с готовностью ответили мы.
- Цэ не дило, хлопци, гулять надо за столом и пить за здоровье жениха и невесты. Ходимо!
И он взял нас под белы рученьки и повел за стол. Сидящие за столом селяне пели вразнобой несколько песен сразу, и все это соединялось в какой-то неясный шум, похожий на морской прибой. Если добавить сюда еще и гармошку с барабаном, то какофония была дикой. Но именно это вносило в душу ощущение праздника, вдохновенное желание окунуться в этот безудержный шум и гам и утонуть в нем до забвения.
Сидя за столом, мы, опекаемые гостеприимными хозяевами, выпили по стакану самогона, кланяясь в сторону жениха и невесты, желая на расстоянии им здоровья, счастья и долгих лет супружеской жизни. Затем, оглядев заставленный аппетитными блюдами стол, начали хватать всего понемногу и запихивать в рот, стараясь делать это не столь явно. Но все равно, наша жадность не ускользнула от взглядов сердобольных тетушек и они, подперев кулачками подбородки, запричитали:
- Ой, шо ж цэ робыться! Диты служать голодни зовсим! Василь, налый хлопцам ще!
Мы себя чувствовали на седьмом небе! Такой заботы мы не испытывали даже дома. Дома-то нам не наливали и старались наоборот отвадить от этого дела. А тут и самогон, и различные вкусные блюда, горы мяса, салатов, и главное - радушие и теплота!
Выпив по второму стакану, мы вошли в состояние, по-моему, нирваны, так называется, вроде. Как бы ты и здесь, и везде, и все это “везде” в тебе. Т.е., полное слияние души, тела и Вселенной. Поднимая мутный взгляд, мы с удивлением замечали, что напротив нас сидят такие же десантники, которые все умножаются и умножаются. Скоро за столом сидели сплошь наши. Я подтолкнул Витька, с которым мы заявились на свадьбу, и, показав глазами на стол, спросил:
- Вить, ты тоже видишь то же, а?
- Что тоже я вижу тоже? – заплетающимся языком переспросил Витек.
- Ну, наши сидят!
- Ну, сидят?
- А это наши?
- Наши!
- Значит, сидят! А сколько их сидит?
Витек посчитал вилкой сидящих и суммировал:
- Всего – двенадцать!
- Правильно! – мотнул головой я, радуясь, что избежал видений, - Около того! Да! Но, главное, что сидят!
Потом мы пытались танцевать под баян, который взял Стремяцкас и изобразил какую-то зажигательную литовскую польку. Мы, словно танцуя канкан, вскидывали ноги выше головы, чем поражали зрителей. В самый разгар танцев раздался истошный крик сержанта Головко:
- Без десяти девять!
Мы, надевая на ходу береты и застегивая пояса, мгновенно покинули гостеприимный двор, оставив его практически опустевшим, так как вытеснили своими танцами всех гостей на улицу. Гости стояли в различных позах, словно играли в игру “Замри!”, ошалело глядя на нашу эвакуацию и пытаясь сообразить, что это было: название нового танца, типа “Семь сорок”, или же какой-то странный пароль для тревоги.
Проплутав немного по темным улицам, мы выбежали на площадку возле клуба, где, глядя на часы, сидел на скамейке Билык.
- А где остальные? – сипло поинтересовался он.
- Скоро будут! – заверили мы, икая после бега, слабо представляя, когда будет это “скоро”.
После получаса трепетного ожидания и клонения ко сну, когда мы, как дворовые собаки, крутились на завалинке, выбирая себе место для лежки и поудобнее устраиваясь, послышался топот ног и на площадку выбежала остальная ватага безумных искателей дармовой выпивки. На плечах они тащили тело, в темноте не узнать, чье. Решили узнавать методом исключения: посмотрели, кого нет. Не было на ногах Кесарева, значит, в приподнятом состоянии был именно он.
Билык, увидев тело на плечах, осатанел и завизжал, брызгая невидимой, но весьма ощутительной на лицах близко стоящих солдат, слюной.
- Где вы нажрались, вашу мать?! Где успели?
Сержант Гончаров, длинный и сутулый, попытался что-то сказать в свое оправдание, но старшина его перебил:
- Если хотите что-то сказать – стойте и молчите! Ну, все, надоело! Бегом, вашу мать!! Всю дорогу будете бежать, скоты однорогие!
И мы побежали… Кесарев переходил из рук в руки, но мы товарища не бросали, хотя и матерились вполголоса, бросая упреки его ненасытности, из-за которой вот так приходится страдать.
Облака на небе кончились, выглянула огромная и яркая луна. Она осветила мертвенно-бледным светом бегущих нас, и вся эта картина сразу приобрела мистический оттенок. Казалось, что бежит какая-то банда вурдалаков и тащит на себе раненого осиновым колом алкогольного передоза упыря. А сзади, отставая и истошно крича: “Стой!” - бежит дежурный леший в виде нашего старшины. Вот так, пугая ночных тварей и птиц, мы протоптали новую дорогу от села к нашей базе и утром многие машины сворачивали на нее. Старшина потерялся где-то по дороге, но потом, по запаху перегара, нашел дорогу домой. Около 10 часов вечера мы, чуть не промчавшись мимо расположения, резко остановились и, тяжело дыша, уставились на Киселева, Шипуллина и Голованова, которые стояли, освещаемые лунным и электрическим светом, ничего не понимая. Мы опустили Кесарева и держали его в строю, плотно прижавшись телами.
- Где Билык?! – прорычал Киселев.
- Отстал по дороге! – продекламировал нараспев сержант Гончаров.
- Почему отстал?! Он что, пьян?! – допытывался ротный. Мы молчали, что еще больше утвердило догадку Киселева.
- А вы чего бежали?
- Чтобы успеть к отбою!
Киселев мотнул головой, словно отгоняя наваждение и, сохраняя еще подозрительность, сказал:
- Ну, ладно, разойдись, отбой! – и остался ждать старшину.
Билык явился через полчаса и не успел пожаловаться ротному на нас, как тот налетел на него, обвиняя в пьянстве, разгильдяйстве и невыполнении приказа. Не ускользнуло от наших ушей и то, что ротный поставил нашу сознательность в пример старшине, отчего страшный скрип зубов был услышан каждым в расположении. А Киселев изыскивал все новые и новые формы взыскательности.
- Люди службу служат, а вы только спиртоводочную смесь пьянствуете!
Билык только хрипел в ответ, не в силах преодолеть мощь голоса ротного, и сдался, приняв на себя все безосновательные упреки, видимо, рассчитывая, что в прапорщицком раю это все ему зачтется.
Через два дня мы уехали из гостеприимного колхоза, разместившись в кузовах двух “Уралов”. В третьем везли весь инвентарь и постельные принадлежности. Закончился еще один этап службы, то тяжелый, то смешной, но не скучный, это точно.
Бабье лето кончилось, только наши машины пересекли границу города, словно мы пользовались какими-то привилегиями со стороны природы, подул зябкий северный ветер, который нагнал серые дождевые тучи. Но мы уже подъезжали к казарме, когда заморосил нудный осенний дождь.
Скоро мы привыкли к казарменному укладу жизни, я встретился с Лысенко, Романовым и Романецкасом и мы часто проводили свободное время вместе. Я рассказывал о наших похождениях в колхозе, и ребята покатывались со смеху, выслушивая эти истории.
Снова полигоны, ТСП, занятия в классе. Я уже  был довольно опытным солдатом, ведь считанные дни оставались до демобилизации “дедов”. А это значило, что я перехожу в разряд старослужащих, становлюсь “кандидатом в дедушки”. Это было как некий переход Рубикона, переход в другую жизнь.
В этот преддембельский период на меня обратили внимание в штабе части, а именно: писарь штаба. Он опросил всех ротных и, узнав, кто у них хорошо рисует из солдат, приглашал поочередно на проверку. Наступила и моя очередь, так как Киселев рекомендовал меня. Проверку я прошел успешно, и мне предложили стажироваться в штабе, как основному претенденту на место писаря. Многие завидовали мне, так как это место считалось блатным, позволяло постоянно иметь разные преференции: ходить в увольнение, когда захочешь, питаться отдельно и сколько хочешь, включая офицерские пайки, быть на короткой ноге с командованием части и пр. Была и темная сторона этой медали. Писарь штаба должен был обеспечивать всю наглядную агитацию штаба, готовить топографические карты к учением, готовить документы и еще много рутинной работы, которую приходилось делать и ночью. Честно говоря, я не очень стремился стать привилегированным лицом, быть постоянно на глазах у начальства. Но, поддавшись на уговоры самого писаря и доводам товарищей, которые спали и мечтали о такой должности, я решил попробовать.
Писарь очень хотел уйти на дембель пораньше, поэтому мою подготовку форсировал, как мог, чтобы к его уходу я мог справиться с любым фронтом работ. Одна беда: рисовал я, конечно, неплохо, но вот плакатным пером пользоваться не умел, пришлось учить с ноля. Так несколько дней я стажировался и, признаюсь, мучился со скуки. Хорошо хоть в роту приходил ночевать и кушал вместе. Спрашивая у Киселева разрешения встать в строй, я увидел, что он воротит презрительно от меня глаза. Я понял: настоящий “рейнджер”, хоть и сам меня рекомендовал на эту должность, на самом деле презирал всяких там писарчуков, тем более при штабе. Мне было очень тягостно на душе, тем более, писарская работа уже достала. А что же будет дальше? Короче, приняв решение, я сказал писарю, что у меня не получается, что писать плакатным пером не могу, я более рисовать рассчитывал. Тот, после долгих уговоров, все-таки отпустил. Я прибежал к столовой, куда прибыла рота, и обратился к ротному:
- Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант!
Тот хмуро кивнул головой.
- Разрешите вернуться в состав роты! Не по мне это дело.
Надо было видеть, как расцвело лицо ротного. Он отдал честь в ответ и сказал:
- Становитесь в строй! – как бы подмигнув глазами.
Служба приобретала новые, более светлые краски, многое уже не было таким трагичным. Отношения даже со старослужащими у меня были хорошие, так как снова пошли заказы на “дембельские” альбомы. Первыми в очереди были Квитка, Шумейко, Ярмыш и Юра Задорожный – все “деды” из музвзвода. Я с удовольствием взялся оформлять альбомы, так как надеялся, что они замолвят за меня словечко. Но оказалось, что виды на меня были и у Турова, так как он вызвал к себе и предложил немедленно присоединиться к взводу, чтобы стажироваться, играя на бас-трубе – “тубе” вместо Ярмыша. Это делалось для того, чтобы после ухода старослужащих оркестр не потерял качества игры, и замена была достойной. Поэтому все основное время я находился в составе второго взвода, а после ужина шел с музвзводом в клуб и тренировался на “тубе”. Играть оказалось гораздо проще, чем на теноре, поэтому я осилил весь репертуар за неделю. И когда наших ребят вызвали на прощание со знаменем, я заменил Ярмыша и уже совершенно официально сыграл “Прощание славянки”, правда, от усердия излишне громко. Через два дня мой перевод обратно в музвзвод состоялся, и мы отметили это дело в увольнении. В этот же день вышел приказ по части о присвоении мне звания ефрейтора. В армии это звание, скажем, вызывает смешки и насмешки. Это как бы, недосержант или перерядовой. Но в нашей части это еще подтверждалось должностью – старший разведчик, который получал автомат с прибором бесшумной стрельбы. А это вам не старший солдат, это гораздо круче.
В музвзвод, кроме меня, пришли еще трое молодых из карантина: Володя Ковалев, гитарист, Сережа Лисовенко – клавишник, и кларнетист Славик Саулевич. Все трое были ростом выше метра девяносто, только Лисовенко худощавый, а Ковалев и Саулевич – просто громадные. Притом, если у Саулевича было довольно красивое и интеллигентное лицо, то Ковалев отличался зверским его выражением. Это, видимо, компенсировало его врожденную робость, так как он мухи не мог обидеть. Его и Лисовенко срочно начали учить играть на духовых инструментах, чтобы восполнить осенние потери.
Весной во взвод пришли два Сережи: Петрунек и Цеха, росточку небольшого, зато два прирожденных трубача. С ними я уже познакомился и нашел их хорошими парнями, может, потому, что не пришлось конфликтовать на почве их иерархического несовершенства. Таким образом, сложился неплохой коллектив, по крайней мере, не хуже старого, который с успехом обеспечивал как духовое музыкальное оформление, так и эстрадное.
Довелось нам сыграть и похороны. Это было уже зимой, когда выпал снег и небо сливалось с землей, было ощущение какой-то ирреальности. Пришлось ехать километров за семьдесят по бездорожью. Бедный ПАЗик пыхтел и трясся, преодолевая засыпанные снегом ямы, а мы часто покидали свои нагретые места и толкали бедную коробку на колесах. Поэтому было непонятно: кто кого вез. Прибыв на место, мы увидели бескрайнюю белую-белую степь и посреди нее несколько небольших домиков, практически, проекта прошлого столетия. Там-сям было воткнуто несколько фруктовых деревьев, чтобы оправдать стихи Шевченко: “Садок вышневый коло хати…”. Было непонятно, как живут люди среди этого белого безмолвия зимой?
Умер ветеран войны, поэтому нас и послали воздать последние почести – военный оркестр. Мы со всей ответственностью проводили в последний путь ветерана, хотя до кладбища пришлось идти пешком под порывами пронизывающего ветра. Унылые и пронизывающие душу, как этот ветер, звуки траурного марша Шопена вызывали судорожные спазмы в горле у людей, и они смахивали замерзающие слезы со щек. Мороз делал свое дело и у нас начали замерзать инструменты. Как мы не пытались согревать их заледеневшими пальцами, время от времени нарушалась чистота звука и отчаянные “петухи” уносились в зимнее небо, придавая еще больший трагизм мелодии. В белом снегу была вырыта черная яма, где и почил ветеран.
Вернувшись, мы думали пойти в автобус греться, но Гришанов (он был старшим в этой поездке) разрешил зайти в дом и сесть за стол покушать, так как на обед в часть мы явно не успевали. Слово “покушать” было произнесено более выразительно, чем остальные и имело как бы продолжение: вы слышите, только покушать, выпить – ни-ни!
Мы, едва уместившись за столом, набросились на домашнюю еду, даже не смотря на графины с водкой. Вдруг местная женщина обратилась к нам:
- Хлопцы, а вы чего не пьете?
- Нельзя нам! – авторитетно заявил Гришанов, наливая себе очередную рюмку.
- Отакои! Хлопци ж з мороза, як же не выпить?
- Нельзя, я сказал! – чуть не грохнул кулаком по столу Гришанов, даже женщины отшатнулись, крестясь.
Минуту спустя они принесли нам лимонад и предложили хоть водичкой побаловаться, при этом подмигнув со значением. Мы, поняв ситуацию, налили себе в стаканы “лимонаду” и выпили, словно воду, хотя и дух перехватило. Водка оказалась на зверобое с добавлением лимона, поэтому по цвету от лимонада не отличалась. Разве что тем, что была без газа.
- Вот так! – сказал Гришанов довольно, - не положено горилкы, так воду пейте!
Посмеиваясь, мы повторили заход и тут же добрые женщины принесли третий. Поняв, что это может быть до бесконечности Литвинчук, который стал командиром первого отделения, дал знак женщинам, что хватит. Мы тоже согласились, что всю водку не выпьешь. Забегая вперед, скажу, что это было провидение.
На обратной дороге мы, то спали, то вяло подпевали Гришанову, делая вид, что обиделись, то выскакивали на дорогу и толкали автобус. Между тем потеплело, пошел снег, который скоро превратился в дождь. Дорогу развезло, и мы потратили на возвращение намного больше времени, чем на приезд.
- А рота сегодня на ТСП была с выходом в поле, - внезапно напомнил нам Гришанов, загадочно улыбаясь. Вообще-то это звучало как “цыганочка с выходом”, хотя ТСП в такую погоду была испытанием не из легких.
Мы как-то пропустили мимо ушей эту фразу, но, по прибытию в часть, когда разгрузили инструменты в клубе и похлебали холодный, с застывшей коркой комбижира, борщ, оставшийся с обеда, нас ожидал сюрприз. Едва мы вошли в казарму, как нас встретил, ехидно улыбаясь, Туров в полевой форме одежды.
- Как съездили? – спросил он.
- Хорошо, товарищ лейтенант, - упавшими голосами ответили мы, начиная догадываться о необратимом.
- Тут вот у роты были занятия в поле, а вы были заняты. Значит, готовьтесь к выходу сейчас. На подготовку даю десять минут. Строиться напротив расположения роты! – уже строгим, не терпящим возражений голосом приказал взводный. И добавил:
- Расписание занятий нарушать нельзя… Отменять – тем более…
Экипировавшись и взяв оружие, мы ушли с батальоном на ужин, где нехотя поели, а затем ушли в ночь под язвительные выкрики роты, которая брала реванш. Видно, во время ТСП многих жаба давила, что музвзвод уехал “жмур” играть, а им приходится пыхтеть, бегая по азимуту и преодолевая тропу разведчика. Зато теперь они были удовлетворены и отмщены высшими силами. Нам же оставалось только бежать в ночном моросящем тумане в неизвестность, выдыхая водочные пары.
Есть, все же, некоторая прелесть в ночных побегушках. Страна спит, убаюканная светлым коммунистическим будущим, а мы, охраняя настоящее, скользим в темноте яко змии, и никто не подозревает, что рядом кто-то есть. Бывало, мы себя обнаруживали, чтобы зайти на какую-то ферму попить молочка, напугав до смерти сторожа, который был рад и коров отдать, не только молочка. А свежее парное молочко сла-адкое! Затем, “успокоив” сторожа парой немецких фраз, мы исчезали, растворившись в темноте и выдавая себя только удаляющимися звуками чавкающей грязи. Этого мы избежать не смогли, так как грязи было много и везде, ее можно было только облететь, а не объехать и не обойти. Это такая прелесть – идти с пудовым весом налипшего чернозема на сапогах, имея ориентиром далекий свет фонаря, который скорее удалялся по мере ходьбы, чем приближался. Потом он неожиданно возникал рядом, и это значило, что следовало повернуть по азимуту в другую сторону и шлепать дальше. И так до утра…
Никаких дополнительных вводных мы в эту ночь не получали, кроме снятия часового, которого играли по очереди. Туров с его маленьким ростом пытался показать на мне, как нужно снимать часового, и напал сзади. Я, ожидая нападения и услышав шорох шагов, немного присел, чтобы удобнее захватить руку Турова, и со всей дури взмахнув им над собой, впечатал в снежно-грязевую кашу. Туров икнул и застыл. Через минуту дикий стон вперемешку с матом вырвался из его красиво очерченного рта. Так я стал его врагом. Туров сверкнул молниями глаз в мою сторону и сел, держась за спину.
- Литвинчук! – сдавленно крикнул он, - Продолжай занятия!
Гриша, проходя мимо меня, хлопнул по плечу, спасибо, мол, и держись. Затем продолжил занятия, профессионально нападая на часового, обездвиживая и обезоруживая его, обеспечивая при этом полное молчание.
К утру, часам к пяти, мы были в части и бухнулись спать, так как нужно было успеть играть утренний развод. Этого тоже никто не отменял. Вместо Турова был Гришанов. Вот им хорошо, думали мы, они хоть меняться могут, а нам-то как?

 

Так медленно, но уверенно, полз декабрь и дополз, наконец, до Нового года. Мы снова по традиции собрались в баню, и старшина возглавил нашу делегацию. Нужно сказать, что в роте возник конфликт на почве песневедения. Дело было в том, что я, как запевала, уже отработал свой срок, поэтому эстафета должна была перейти к молодым. Но, как назло, они подобрались какие-то безголосые и вялые. Этой осенью часть призыва была из Молдавии и походила скорее на цыганский табор. Не знаю, что думали в Главном управлении разведки, отправляя разнарядку на пополнение в Молдавию, очевидно, представляли себе, что под видом цыганского табора смогут отправить группу во Францию, потому что в Германии этот прием не прошел бы. Там еще живы традиции батальонов СС в отношении цыган. Нет, я, конечно, преувеличиваю, просто к нам в роту попало несколько именно таких представителей. В основном были приличные и умные ребята, но один тип, по фамилии Думиника, что значило – Воскресенье, был или младшим братом Малежика, или его тупым двойником. Мелкого роста и убогого телосложения, он не понимал приказов, он вообще мало чего понимал. Часто можно было заметить того же Голованова, кипящего как чайник и брызжущего слюной на километр, пытающегося что-то втолковать Думинике. Он же стоял, приветливо улыбаясь, словно австралийский абориген, ожидающий каких-то безделушек в подарок.
Если в отношении остальных хилых его собратьев я взял добровольное шефство, приучая их к штанге и перекладине, то Думиника как висел сосиской на турнике, при условии его туда доставки, так и продолжал висеть безо всякой надежды на улучшение результата. Что уже говорить о таком высоком искусстве, как пение.
Поэтому Литвинчук запретил мне запевать, не смотря ни на что. Когда же прапорщик Билык прогудел: “Запевай!”, - я твердо молчал, выжидающе смотря в сосредоточенные затылки молодых.
- Я кому сказал – запевай! – зашелся в сиплом крике старшина. Затем скомандовал:
- Бегом марш!!
Делать нечего, пришлось бежать. Я вопросительно оглянулся на Литвинчука, но тот, поняв немой вопрос, отрицательно покачал головой. Так по раскисшей грязи мы добежали до бани на окраине города. Самое главное, что, наказывая нас, Билык наказывал и себя, потому что ему приходилось бежать с нами же. А то с кем же?
Самым обидным было то, что даже в случае нашего исправления ничего изменить нельзя было, так как мы углубились в такие окраинные дебри, что выход оттуда был только вперед, в надежде на лучшую дорогу. Какой Сусанин ее прокладывал, неизвестно. Но, факт, мы, все-таки, прибежали, задыхаясь от бега в гору. Помывшись и надеясь на доброе расположение духа у Билыка, молодые также проигнорировали его приказ запевать. Обычно мы, прибежав в баню, обратно ехали на общественном транспорте, но Билык был неумолим.
Как мы не уговаривали молодых запеть угрозами вечного “очка” и ударами по пяткам, юная поросль была или тупа до предела, что не понимала последствий, или настолько стеснительна, что предпочитала экзекуцию попытке показать свои голосовые данные.
В итоге побежали снова, орошая потом свежевыстиранное белье. Выбежав на место, где открывалась величественная степная панорама, Билык разрешил идти.
- Да! – отозвался вдруг Литвинчук, оглядывая окрестности, - Столько земли пропадает!
- А что? – спросил любопытный старшина.
- Сколько каптерок можно было бы построить! – закатив восхищенно глаза, выдохнул Литвинчук.
- Бегом марш!! – взвился в воздух Билык и мы побежали, гогоча. Все-таки, наша армия непобедима, как и народ. Нам плохо, а мы смеемся, над нами издеваются, а мы гогочем. Наверное, ждем, что когда-нибудь это нашим мучителям надоест. Ведь что главное в этом деле: испытывать наслаждение, видя слезы жертвы. А если жертва хохочет, то какое тут наслаждение. Скорее – диагноз.
Прибежав, мы не успели нормально отдышаться, как пришлось идти на обед. Зато после обеда были увольнения. Правда, не у нас. Зловредный Билык доложил о нашем поведении ротному и тот закрыл все увольнительные в долгий ящик, под названием сейф. Так что у нас оказалось достаточно времени, чтобы провести соответствующие вокальные занятия с молодыми. Насилия и грубости никто себе не позволял, просто предлагали на выбор: немедленно подготовить знойный квартет, или, как минимум, дуэт запевал, или же провести новогоднюю ночь в местном туалете, вычищая все до степени елочной блестящей и сверкающей игрушки. Нам, конечно, не хотелось еще больше портить себе настроение в преддверье нашего “дембельского” Нового года, но в этом случае мы были готовы лично контролировать ход работ.
На удивление, мы обнаружили прекрасный высокий голос у молодого молдаванина Застольницкого, который объяснил свое молчание в строю тем, что просто не знал слов. Мы почесали затылки, так как в этом тоже было наше упущение. Осталось только подобрать пару Застольницкому и научить петь в два голоса. Остановились на Цёхе, который также неплохо пел.
Вообще-то, исполнению строевых песен мы уделяли много внимания. Это был не просто рев не выспавшихся и голодных солдат, мы старались достичь академического звучания и полифонии, чтобы песня звучала как в исполнении хора имени Александрова. Тем более, что мы изучали сейчас новую песню, которая не совсем подходила для таких серьезных войск, но веселила душу и вызывала добродушные улыбки у горожан. Речь идет о песне “Маруся” из фильма “Иван Васильевич меняет профессию”, там, где поется про слезы, которые капают на копье.
Чтобы показать пример новым запевалам, мы выдали, разбив на многоголосие, что-то типа молитвы: “Храни, Господи, рабу твою Марию!”, которая потрясла до дрожи в теле слушателей, раскатившись отголосками по коридору и залетев в кабинет комроты, где сидел ответственный Силаев. Он выскочил в коридор и заорал:
- Кто включил Ватикан?!
Все пожали плечами, но как только Силаев скрылся, молитва была повторена. Политрук выскочил, бешено вращая глазами и начал обыскивать бытовку и умывальник на предмет нахождения запрещенных радиоустройств. Мы спокойно и насмешливо наблюдали за его поисковыми действиями, обреченными на тщетность.
Силаев подошел к нам и, играя желваками, сказал:
- Ну-ка, признавайтесь, кто включает Ватикан?
- Не можем знать, товарищ капитан!
- Вы! Вы! – погрозил пальцем в бессильном бешенстве Силаев, - Вы доиграетесь мне здесь!
Все-таки тесное общение с Шипуллиным приносило свои плоды, и даже те офицеры, которые отличались высоким уровнем красноречия и соблюдали правильность построения фраз, временами сбивались на жаргон Шипуллина, как и в этом случае.
Только Силаев скрылся, как мы начали петь “Вечерний звон”. Песня протяжная и длинная, поэтому не успели мы закончить первый куплет, как Силаев уже был в коридоре и захватил нас на горячем.
- Ага!! – торжествующе вскрикнул он, - Как я раньше не догадался! Конечно, это музвзвод! Что же вы творите, “лабухи”?
- Просто поем песни, товарищ капитан, - ответил за всех Литвинчук, - да и учим молодое поколение строевой песне.
- То, что было – это строевая?! Это была провокация! Вы на кого работаете, на чью мельницу воду льете, товарищ сержант?
- Это была демонстрационная полифоническая композиция! - с выражением конферансье ответил Литвинчук. Силаев встрепенулся, услышав умные слова, из которых одно было незнакомым.
- Какая, говоришь, композиция?
- Полифоническая…
- Ну, раз полифоническая, то пойте! – сразу стал спокойным и серьезным Силаев, не желая выдать незнание музыкальной терминологии, - Только репертуар выбирайте подходящий, а то – “рабу твою Марию”! В нашей стране рабов нет! Это пережитки прошлого! А этот… “Вечерний звон…” Что это за белогвардейщина?!
- А что вам спеть, товарищ капитан?
- Мне? Мне ничего не нужно! Хотя… Нет, не нужно! – махнул рукой Силаев и смылся в кабинет.
Выпроводив политработника, мы продолжили занятия, уча молодых уже непосредственно строевым песням. Нам не хотелось начинать новый год с каких-то репрессий со стороны командования роты, а они последовали бы, если не исправить ситуацию.
Ночь прошла спокойно, так как в увольнение никто не пошел, Новый год встретили тихо, памятуя встречу уходящего года, когда на следующий день в расположение батальона невозможно было зайти без противогаза.
Со следующего утра начался отсчет дней уже до нашего приказа, а их было около трехсот, целая вечность. Зато “дедам” оставалось чуть больше семидесяти. Они уже доставали себе офицерскую полушерстяную форму, хромовые сапоги, аксельбанты и прочие аксессуары “дембельского” наряда. Они начинали себя беречь, по пустякам не нервничали, конфликтную работу оставляли нам, своим заместителям. А зима входила в свою самую холодную часть, январский период, когда морозы достигали 25 градусов при сильном степном ветре.

Глава 17
Замерзая в снегу
Ну вот, только согрелись на занятиях в классе, как сообщили, что завтра выступаем участвовать на окружных учениях в качестве противника. И это при 20-ти градусном морозе. Правда, экипировали нас неплохо: теплые бушлаты с меховыми воротниками, теплые ватные штаны поверх х/б. Конечно, мы стали несколько неповоротливыми, еще и белые маскхалаты сверху выдали, но лучше быть неповоротливым, чем не двигаться вообще, отбросив коньки от холода. Единственным слабым местом были ноги, но мы, как уже старослужащие, получили право на ношение (неуставное, конечно) шерстяных носков, поверх которых наматывались еще портянки. Под х/б мы одевали еще “вшивники”, так называли присланные нам из дома шерстяные свитерки с оторванным воротом. Но даже эта экипировка могла не помочь, при условии, что мы идем на трое суток в поле, когда костры зажигать запрещается.

 

За противника работать интересно. Главная задача – побольше навредить, а это мы умеем. Это нам нравится! Так сказать, санкционированное хулиганство.
Нас вывезли в какую-то глушь и бросили среди чистого поля, объяснив, что здесь мы должны обустроить базу, откуда будем совершать рейды. Мы начали бродить по полю, ища укромное и не открытое место, и через полчаса поисков оно было найдено. Мы нашли полностью заметенный снегом яр, где толщина снега была около трех метров. Он, видимо, наметался с поля, пока не заполнил всю глубину яра. С точки зрения маскировки это было идеально: со стороны поля ничего не было видно. В самом яру мы вырыли целый город, где в тесноте, но не в обиде, расположилась вся рота. Сделали это так: саперными лопатками мы прорыли длинный проход под снегом почти в человеческий рост, затем слева и справа вырыли для каждого отделения как бы комнаты. “Потолки” делали конусообразными, чтобы под давлением снега они не обвалились. Так как по прогнозу погоды потепления не предвиделось, мы могли скрываться здесь хоть неделю. В комнатах было довольно тепло и мы, надышав, помогли стенам и потолку укрепиться, так как, немного оттаяв, они как бы обледенели и перестали осыпаться. На полу постелили плащ-палатки, на которых можно было лежать, а в наших костюмах даже спать без риска обморожения. Короче, жить можно было даже без костра.
Киселев с офицерами расположились в глубине рукотворных пещер, и мы боялись, что бас ротного обрушит толщу снега над головой. Сам он непосредственно руководил операцией.
Первым заданием для нашего взвода было проникнуть на территорию походного лагеря мотострелков и оставить следы “заминирования” на машинах. Надо ли упоминать, что в лагере была организована караульная служба со всеми ее атрибутами, а главное – боевыми патронами. Поэтому мы были проинструктированы: при обнаружении не сопротивляться, выполнять все команды часового.
Определив направление поиска, мы вышли, утопая в снегу, дошли до длинной посадки и двинулись по ее границе, маскируясь среди деревьев.
Смеркалось, как любят писать различные лирические писатели. Одетые в белые маскхалаты, мы подобрались к самому лагерю, внимательно разглядывая его. Он выглядел солидно и расположен был по методу “слоенный пирог”: колонна бронетехники управления полка, колонна миномётной батареи, колонна бронетехники роты, колонна тыловой техники и колонна бронетехники другой роты. Со всех сторон походный лагерь прикрыт бронеобъектами и их пулемётами. В случае необходимости вытягивание общей колонны производилось в течении 5-7 минут. Среди колонн дымились полевые кухни и стояли палатки, даже до нас доносился дразнящий запах пшеничной каши с тушенкой.
Дождавшись относительной темноты, потому что зимой полной темноты не бывает, мы, разделившись по четверо, поползли между бронетехникой на территорию лагеря, по дороге ставя мелом кресты на БТР-ах. Задание оказалось не очень сложным, пока мы не напоролись на часового. Удивительное дело, именно почему-то на посту солдаты становятся мечтательными, и, бывает, забывают, зачем они тут ходят с боевым оружием. Мы пропустили часового, проследив его маршрут, а он оказался достаточно длинным, и продолжили свое занятие. Найдя машину, предположительно, с боеприпасами, мы поставили крестик с большим удовольствием. Затем пришла шальная мысль – взять “языка”, хотя такой задачи и не ставилось. Правда, мы имели право ориентироваться по обстановке, а ограничений по поводу разнообразия действий у нас не было. Лишь бы все прошло, как говориться, путем, а победителей не судят.
Вдруг мы услышали рокот мотора БТР-а. Это был БТР-70, который стоял на огневом прикрытии лагеря с северной стороны. Видно, экипаж грелся. Мы обменялись знаками и поползли в его сторону. Добравшись к бронетранспортеру, мы скрылись от любопытных глаз за его корпусом и Литвинчук постучал рукояткой автомата по корпусу, крикнув:
- Ужин получайте!
Открылся боковой люк десантного отделения и высунулась голова в каске. Мы немного занервничали, потому что, если в БТР-е десантный отсек забит пехотой, то наше задание могло быть под угрозой срыва. Владелец каски спросил:
- Где?
Схваченный за воротник, он был мгновенно вытащен, только ноги мелькнули. Его тут же спросили, прижав к снегу спиной:
- Сколько человек в машине? – в то время как Литвинчук заглянул в люк.
- Д-двое… - дрожащим голосом ответил солдат.
Литвинчук, посмотрев на нас, кивнул головой и скользнул в люк. За ним сразу же прыгнуло в люк еще двое. Послышался легкий шум, затем - тишина. Выглянул Литвинчук и тихо сказал:
- Забирайте этого и едем! Шестеро внутрь, пятеро на броню.
Я с ребятами залез внутрь и увидел отсек с двумя рядами деревянных сидений в центре, затем еще два сиденья в боевой части и отделение управления, тоже с двумя сиденьями. Пехотинцев было двое, за рулем сидел механик-водитель кавказской наружности, мрачно сверкающий белками глаз. Они были обезоружены и ошеломлены. Литвинчук по-хозяйски расположился на сиденье командира и, спросив, все ли уселись на броне, приказал водителю трогать.
- Как, слюшай, дорогой! Мы же на посту стоим!
- Отстояли уже, слюшай! – передразнил его Литвинчук, - Ты что, не понял, воин?! Вы захвачены в плен и условия уже диктуем мы! Трогай!
- А эсли за нами погонятся?
- Не погонятся! Ты давай, тихонечко, не включая фар, ползком, ползком, а там уже дашь газу! Понял?
Кавказец кивнул головой и, включив передачу, тихо двинулся вперед. БТР незаметно покинул колонну и поехал в поле, скрываемый снежной пылью. Через двести метров водитель дал газу, и мы исчезли с поля зрения пехоты, которая даже не заметила пропажи. Сориентировавшись, мы направили похищенную бронетехнику к нашему бивуаку, поставив БТР метрах в трехстах в посадке, и замаскировали его, засыпав снегом. Пленных мы препроводили в нашу снежную пещеру и предъявили командованию. Киселев сначала помрачнел, затем раскатисто расхохотался, услышав доклад, и приказал подать ему рацию. Связавшись с посредником, ротный, не скрывая самодовольства, доложил ему о совершенной диверсии и похищении бронетранспортера. Как мы узнали позже, в мотострелковой части случился переполох, когда обнаружили пропавший БТР, троих солдат и кресты, свидетельствующие о минировании семи БТР-ов и девяти машин, одна из которых была с боеприпасами. И это при усиленной охране лагеря.
Оказалось, что нам еще повезло, так как мы пробрались в лагерь во время, когда приближалась смена караула и часовые со всех постов инстинктивно концентрировались ближе к палатке, где находился караул, а она была расположена в центре лагеря. Поэтому крайние ряды машин оказались практически без охраны, да и остальной личный состав был занят приемом пищи.
Свернувшись калачиком, мы поспали в своей снежной пещерке до утра, а проснувшись, получили от ротного благодарность и новое задание. В это время пришли первый и второй взводы, которые осуществили нападение на танковую колонну. Однако им пришлось прятаться от танка, который вопреки условиям учений, вышел из колонны и начал утюжить снег, пытаясь демаскировать разведчиков. Ребята, выдержав войну нервов, остались лежать на снегу, где их не было видно, так как на них одеты были маскхалаты. Если бы это произошло в боевых условиях, то они бы ударили из гранатометов по головному и замыкающему танкам, “заперев” колонну, и расстреливали бы остальных. Хотя, по правде говоря, не наша это задача в боевых условиях. Это уже на учениях решили нас проверить и в этом качестве. Танкиста потом наказали, потому что он подвергал жизни разведчиков опасности.
День мы отсыпались, а к вечеру получили задание разведать местонахождение штаба противника. Не мудрствуя лукаво, взяли БТР, завели, прогрели и двинулись на нем проверять близлежащие села, так как именно там, по предварительным данным, и был расположен штаб. Киселев сначала не хотел нас отпускать на бронетранспортере, так как опасался, что группу вычислят по номеру БТР-а, ведь должны же мотострелки объявить его в розыск! Однако мы убедили ротного, сославшись на вечный бардак в частях, что они явного не увидят. Будут искать где угодно, а увидев под носом, не заметят и не поймут, что это есть искомый предмет. А если и заметят, то удерем.
Определив по карте три села, месторасположение которых наиболее подходило для размещения штаба, мы проскочили в одно – пусто, только пьяные мужики шатаются между домами. Заехали в другое через пять километров – там наскочили на интендантскую роту с тремя грузовиками, которые как бы “уничтожили” из бортового пулемета. К третьему селу подъехали осторожно и не спеша продефилировали по главной улице, рассматривая дома. Наконец впереди мы увидели два Уаза-469, стоящих возле дома. Там была видна суета, люди бегали туда-сюда, то заходили в дом, то выходили. Налицо было наличие руководящего центра. Но нас насторожило отсутствие охраны на БТР-ах, постов при въезде в село и вообще, этот якобы штаб выглядел как-то несолидно. Пришлось проехать мимо не останавливаясь. Кто-то у крыльца даже махнул рукой в знак приветствия.
Выехав из села и скрывшись за холмом, мы спешились и побежали обратно к селу, оставив в БТР-е троих. Заходя огородами к нужному дому, мы взбудоражили собак, поэтому пришлось притаиться и переждать некоторое время и дальше двигаться осторожнее. Подходя к дому с тыльной стороны, мы удвоили осторожность и двигались как ленивцы, замирая, и снова двигаясь, обращая внимание под ноги и ища проволочку от сигнальных мин. Мы же не думали, что мотострелки совсем дураки. По нашим соображениям, это мог быть ложный штаб, приманка, чтобы выявить нас и положить. Значит, все меры предосторожности должны быть приняты, а сигнальные мины – в первую очередь. Почти у самого дома моя нога наткнулась на препятствие. Я наклонился и пощупал. Это и была проволочка от сигнальной мины. Я подал знак Литвинчуку, отсунул ногу и аккуратно перешагнул проволочку. Следующую мину нашел Вахмянин, и еще одну – Романецкас. Дальше путь был свободен. Мы подобрались к освещенному окну и заглянули туда. В доме, по крайней мере, в этой комнате сидели около тридцати солдат в полном боевом снаряжении. На эту группу мы насчитали три пулемета. Значит, остальные комнаты тоже были набиты личным составом.
Нам еще повезло, что пехота закрыла собаку в будке, чтобы пес не лаял напрасно и не охрип. Видно, понадеялись на сигнальные мины больше, чем на сторожевые качества собаки.
Я показал Литвинчуку на деревянный туалет, и он понимающе кивнул головой. Действительно, кто-то да выйдет справить нужду в ближайшее время.
Мы, ощупывая перед собой снег, разместились и спрятались за туалетом, слившись со снегом. Ждали минут десять и, наконец, на снег упала полоска света от двери. Вышли двое пехотинцев и, о чем-то споря, пошли к туалету, роясь руками в штанах. Знамо дело, по малой нужде никто в туалет не зашел, справились так, едва не облив Литвинчука и Романова. Но, как только они повернулись спиной, ребята бесшумно встали и, зажав рты мотострелкам, повалили их на землю, применяя удушающий прием. Те хрипели и пытались вырваться, но, получив по печени локтем, парализованный от боли в точке под ухом, один и другой прекратили сопротивление. Мы забрали у них оружие и, заломив руки за спину, одновременно зажимая рты, повели через дыру в ограждении на соседний огород, а дальше на окраину и – в поле, к БТР-у.
Мотострелки с удивлением уставились на бронетехнику, видимо, удивляясь, откуда у нас такое. Скорее, начальство пехотинцев скрыло от широких масс пропажу БТР-а.
Мы устроили пехоте допрос с пристрастием. Они пытались сначала молчать, не смотря на наши уговоры, потом, когда Литвинчук вытащил нож разведчика и попросил их показать пальцы, спросили:
- А что вы собираетесь делать?
- Пытать! – невозмутимо ответил Литвинчук, - сначала пальцы отрежем, а потом и уши. Язык в последнюю очередь, если он вообще окажется бесполезным.
- Э-э, вы не имеете права!! – возмутились пехотинцы, - это не война!
- Да, это не война, как вы вовремя вспомнили про войну. На войне я бы это сделал и вас бы не предупреждал, поэтому лучше отвечайте на вопросы, а то я забуду, что мы на учениях.
Мотострелки переглянулись и, наконец, сдались.
- Спрашивайте, чего уж там…
В результате допроса мы выяснили, что штаб находится в селе Яворивцы, в шести километрах отсюда. Это село не вошло в наш предварительный перечень, так как находилось далеко в стороне от места учений и не имело поблизости ни леса, ни сада, куда можно было бы эвакуировать штаб при необходимости. Голая белоснежная степь.
Прибыв на место около двух часов ночи, мы, спрятав за холмом БТР, выдвинулись впятером к селу, оставив остальных охранять пехоту, которую запустили в десантный отсек погреться. Задача была несложной: удостовериться, что это есть настоящий штаб и передать его координаты по рации. Никакого шума поднимать не предполагалось, наоборот, противник должен быть в полной уверенности, что штаб не обнаружен.
Замаскировавшись на горке, с которой село было как на ладони, мы начали осматривать в бинокль село. В результате осмотра мы заметили два поста: при въезде в село и при выезде. БТР-ы стояли возле сараев, скрываясь за ними, так, что мы едва их обнаружили. Также мы заметили четверых часовых, но, может, их было и больше, так как другая сторона села просматривалась слабо, даже через прибор ночного видения. Наконец, мы обнаружили дом, возле которого стояли еще два БТР-а, а также два “Урала”. В доме горел свет, в отличие от остального села. Но нам нужно было обнаружить средства связи, как основную штабную примету. Поэтому пришлось пробежаться к селу и приблизиться непосредственно к дому. Нам не нужно было пересекать маршрут часового, нужно было просто посмотреть во двор дома. Зайдя сбоку, чтобы стало видно, что находится за домом, мы увидели ЗИЛ-157 с КУНГом, над которым возвышались антенны. Все, подумали мы, дело сделано, осталось лишь сообщить координаты. Развернувшись, мы сначала ползком, затем, полусогнувшись, побежали обратно на горку. Сев в трофейный БТР, сразу ж передали координаты Киселеву. Тот приказал оставаться на месте и наблюдать.
На рассвете мы по-новому увидели объект, обнаружив еще скрытые посты на крышах домов в непосредственной близости от штабного дома. Хорошо, что нас не дернуло пробраться в село, подумалось мне, а то сорвали бы операцию, даже в том случае, если бы нас просто обнаружили, потому что штаб немедленно эвакуировали бы в другое место.
Вдруг мы услышали сначала слабый, затем все увеличивающийся рокот с востока. Присмотревшись в бинокль, мы увидели звено вертолетов, которые летели низко над землей. Литвинчук приказал немедленно вылезть всем на броню и лечь на нее, маскируя зеленый БТР своими маскхалатами. Что и сделали, хотя и на всю машину нас не хватило. Однако и эта предосторожность было не лишней, так как с малой высоты очертания предметов на земле смазываются, тем более на большой скорости.
Вертолеты, а это были Ми-8, промчались над нами и, пройдя над селом, развернулись и прошлись снова, имитируя атаку. Затем ушли обратно. Мы сразу же связались с Киселевым и сообщили о вертолетной атаке, на что он ответил, что мы можем возвращаться, так как задание выполнено и штаб “уничтожен”.
Возвратившись на базу, мы предстали перед Киселевым и снова предъявили ему пленных. Ротный, довольно ухмыляясь, принял изъятые нами документы и оружие, связался с посредником и договорился о месте и времени передачи всех пленных и бронетранспортера хозяевам.
Остальные взвода также наделали шороху: перерезали связь между минометной батареей и командованием полка, захватили полевую кухню, оставив мотострелковую роту без обеда и накормив нас горячей пищей. Наконец, они захватили в плен заместителя командира полка по политической работе, когда тот, нимало не смущаясь, поехал на “козлике” в ближайшее село, где был магазин. Как раз вдоль дороги шел наш третий взвод с Малежиком в центре. Его охраняли таким образом, чтобы не сотворил какой-нибудь глупости. Но, когда увидели машину и залегли в кювете, внимание было ослаблено, Малежик встал и побежал наперерез машине, поднимая автомат над головой и что-то крича. Водитель с перепугу остановился, наши вскочили и окружили машину, требуя выйти. Услышав, что водитель включает передачу, по скрежету изнасилованных шестеренок коробки передач, ребята мгновенно вытащили его наружу, а машина поехала на первой передаче, так как она успела включиться. Пришлось догонять и останавливать. Политработник притаился на заднем сиденье, думая, что его не заметят, но – щасс! Заметили, обезоружили и отвезли к Киселеву. Это был пока первый и единственный раз, когда действия Малежика привели к положительному результату. Таким образом, у нас скопилось шестеро пленных.
В итоге, выйдя из подснежья, мы нанесли разгромный урон “противнику”, за что нас, честно говоря, в частях и не любили, и боялись. Лучше бы более ответственно к службе относились.

Глава 18
Весенние приключения

Быть солдатом вне части хорошо, мало того, никакой гражданин не пользуется такими привилегиями, как солдат. Материнская любовь к защитникам Родины известна давно, поэтому, если хочешь чего-либо получить – обращайся к женщине! Но если хочешь получить на халяву спиртное, тогда лучше к мужику. Тот поймет завсегда, поможет и достать, и выпить. Это мы в полной мере прочувствовали, когда в один из парко-хозяйственных дней наш взвод был командирован на мебельную фабрику, зарабатывать лесопиломатериалы для части.
Весна уже владела инициативой, на атмосферном фронте происходили бурные перемены, то шли в наступление дождевые массы, уничтожающие снег, то их выбивал из захваченных позиций холодный циклон – оружие массового поражения зимы. Заморозки сковывали мокрую землю, превращая ее в лед, лужи замерзали и превращались в минное поле для пешеходов, количество раненых на дорогах в это время резко увеличивалось. Но в день нашего посещения мебельной фабрики зима временно отступила, яркое солнышко праздновало временную победу, птички играли в фанфары, все вокруг ликовало.
Приехав на фабрику, мы, в первую очередь, разведали местность и опросили местное население – рабочих. Разведданные порадовали: вокруг мебельной фабрики расположились, как по заказу, несколько весьма интересных объектов. А именно: небольшой винзавод, примыкающий прямо к забору на дальнем участке склада под открытым небом фабрики, рыбкомбинат, молочный комбинат и пекарня. Все, что могло нас интересовать, расположилось в радиусе трехсот метров, что давало возможность, скрытно покинув территорию, быстро вернуться незамеченным прапорщиком Гришановым. Он поехал за старшего, но так как работы на дух не переносил, то и вид работающих не вдохновлял его также. Поэтому Гришанов сдал нас фабричному начальству, которое намеревалось эксплуатировать нас, как только ему хотелось, затем прибыл к отъезду и отвез нас в часть. Но это потом, а пока…
Пока, ожидая начальства мебельной фабрики, Гришанов стоял возле проходной, смотря на прилепившуюся на стене афишу, которая призывала посетить сеанс фильма “Любовь и смерть”. Он мрачно смотрел на лица влюбленных персонажей фильма, видимо, рисуя в воображение смертельный сюжет фильма, затем презрительно произнес:
- Любов, б…
Это прозвучало настолько не эстетично, что мы вздрогнули от отвращения. Даже нас, привыкших к лексическим разносолам матерного типа, покоробило от близкого соседства святого слово и слова, характеризующего обратную, пошлую сторону любви. Но владелец не эстетичной характеристики фильма и ухом не повел, и глазом не моргнул, а закурил, довольно жмуря глаза от яркого солнца.
- Ну, шо такое?! Где эти м…?! – взорвался неожиданно Гришанов, поглядывая на часы и не сдерживая нетерпения, клокочущего внутри. То, что внутри у него клокотало, было слышно невооруженным ухом. Красные глаза сигнализировали о происходящих в организме необратимых процессах, спровоцированных мощными впрысками алкоголя не ранее, как вчера вечером. Поэтому для прапорщика минута казалась часом, а час… Сами понимаете…
Начальство приняло нас по счету, чтобы в таком же количестве отдать Гришанову. Мы с интересом осматривали фабрику и, получив фронт работ, немедленно провели вышеописанные разведывательные действия. Узнав все необходимое, мы организовали, в первую очередь, видимость интенсивной работы, а именно: складывание в штабеля необрезанных досок на кузов старого грузовичка ГАЗ-51 без бортов, который служил для перевозки досок в сушилку. Там мы выгружали высушенные доски, на их место складывали привезенные, а сухие везли в цех. Водитель грузовичка спросил, умеем ли мы водить машину и, получив утвердительный ответ, ушел куда-то восвояси, забрав с собой ключи. Однако машина завелась при помощи проволочки, и мы начали развлекаться этим транспортным средством.
Тем временем мы основательно осмотрелись и решили уже засылать гонцов на винзавод, на рыбный и молочный комбинаты. Мне выпала честь доставать вино. Перепрыгнув через высокий забор, я вошел в примитивный цех, где остро пахло чем-то скисшим.
- Ты чего тут делаешь? – остановил меня пожилой рабочий, несущий в бидоне какую-то бодягу.
- Послушайте, - заговорщицки взял я рабочего под локоток, - у меня сегодня день рождения, мы тут у ваших соседей на фабрике работаем. Можете помочь с вином.
Рабочий поставил бидон на пол и сообщил:
- Так тут у каждого каждый день – день рождения! А вина сколько нужно?
Я прикинул в уме: по пол-литра на человека, это будет литров шесть. Назвал десять на всякий случай.
- Ну, десять… Десять много…
- Так и нас много!
- Сколько вас?
- Двенадцать…
Рабочий почесал затылок, потом решился.
- Ну, ладно! Только уговор, за “так” мне столько не дадут. Можешь перебросить хоть десяток досок?
- Не вопрос! – сторговался я и мелькнул обратно через забор, договорившись о передаче.
Через десять минут доски, обретя с нашей помощью левитационные способности, парили над забором, затем, потеряв их, грохались с треском на землю. Там их мгновенно подбирали и складывали под стенкой, поэтому приходилось предупреждать очередной выброс коротким возгласом:
- Лови!
Операция была, естественно тайной, поэтому мы позаботились о безопасности и расставили посты на подходах к нашему участку. Вдруг с поста раздался свист, и мы занялись продуктивной работой, бросая с тем же треском доски на кузов машины.
Подошел начальник, осмотрел фронт работ и остался недоволен.
- Слабо работаете, ребята!
Потом огляделся и спросил:
- Вас вроде больше было, а?
Литвинчук пожал плечами и сказал, уводя следствие в сторону:
- Работаем, как можем! Стимула-то нету!
- А какой вам стимул нужен? – хохотнул начальник, - Пиломатериалы мы для вашей части даем? Даем! А вам приказ начальства должен быть стимулом!
- Ну, вот! Какой стимул, так и работаем! – огрызнулся Литвинчук.
Начальник пошел, махнув рукой, а я снова бросился к забору, рассматривая в щелочку территорию винзавода. Моим поставщиком и не пахло. Доски тоже исчезли, словно растаявший снег. Ругнувшись, я полез через забор и, приземлившись, услышал негромкий зов:
- Эй, военный, подь сюда!
У меня от сердца отлегло, а то, грешным делом, думал, что остался в дураках. Но поставщик оказался мужиком честным, только вот принес не десять литров, а три банки, емкостью по три литра.
- А чего?… - показал я пальцем на банки, но рабочий, подняв плечи, запричитал:
- Ну, где я тебе подходящую тару найду?! Бери, что есть!
- Ладно! – махнул я рукой и начал таскать банки к забору. Здесь я немного задумался, остановившись, так как стремно было перетаскивать банки через высокий забор, разбить можно было ненароком. Увидев, что доски забора прибиты со стороны фабрики, я с размаху ударил ногой по доске, и она как бы отпрыгнула в сторону, образовав дыру, которая была маловата для банки. Пришлось повторить удар по доске-соседке и, наконец, я смог перетащить банки на ту сторону с собой вместе, поблагодарив рабочего за содействие.
Ребята были в восторге от моего приобретения. В банках плескалось красное крепленое вино, типа “Красное крепкое”. Тем временем явились трое посыльных, которые побывали на рыбкомбинате, молочном и пекарне. Их бушлаты вздувались над ремнями, словно они прибыли на конкурс беременных мужиков. Но мы не смеялись и не подтрунивали, ожидая, когда они покажут скрытые сокровища.
В глухом закутке между штабелей досок мы смастерили небольшой стол, на который и вывалили наше богатство. Особенно постарался Романецкас, посланный на рыбкомбинат. Не знаю, какую он там придумал историю: про беспризорного солдата, или ветерана гражданской войны Мальчиша-Кибальчиша, но его одарили щедро. Это был настоящий балык красной рыбы, несколько тушек скумбрии горячего копчения, хек горячего копчения и, так называемая, рыбная колбаса невероятной вкусности. Петрунек, посланный на молочный комбинат, ввиду своего маленького роста и тощего забитого вида, который он мог искусно изображать, заработал около килограмма твердого сыра и два десятка сырков “Дружба”. Саулевич принес из пекарни пять буханок-кирпичиков ржаного горячего хлеба и долго не хотел с ним расставаться, приятно согревающим его пухлый живот.
Все это, вываленное на стол, излучало такую гастрономическую красоту, такую прелесть изобилия, что мы замерли, словно в почетном карауле.
- Ну, что, начнем? – несмело предложил Литвинчук, и все сделали шаг к столу. Я начал разливать по стакану, который мы нашли тут же в досках, каждому. Времени на вздохи и выдохи не было, вино ручьем вливалось каждому в глотку и мгновенно закусывалось. На каждый заход уходило по банке и через полчаса пустые напоминания о источнике веселья были спрятаны в надежде повторения. Само веселье активно наполняло наши сердца и скоро стало бить через край. Сначала мы стали драться на копьях, используя длинные отрезы досок, потом, поняв остатками рассудка, что это может быть опасно, обратили свое активное внимание на машину. Мгновенно оседлав ее, мы начали носиться по территории фабрики, гикая и хохоча, играя то роли разведчиков из фильма “Пятеро с неба”, то роли немцев из того же фильма. Это было так: Вахмянин за рулем гонял по кругу, внезапно Романецкас выбегал на дорогу наперерез машине и кричал по-немецки:
- Halt! Parole!
- Rose und nebel! – кричал в ответ Вахмянин, приостановившись и высовываясь в окно.
- Vorw;rts – благосклонно пропускал Романецкас машину.
Рабочие обалдело смотрели на весь этот спектакль, не понимая его смысла. Очевидно, их главной задачей было определить, откуда здесь немцы в советской военной форме. Это загнало их в ступор, поэтому они прекратили работать. Значит, мы уже совершили диверсию по отношению к собственной стране.
Вдруг на очередном круге Романецкас, споткнувшись и нелепо взмахнув руками с имитацией автомата – палкой, упал просто перед машиной. Вахмянин, даром, что осоловелый, вывернул руль и “газик” влетел в штабеля аккуратно сложенных обрезных досок, которые возвышались на два с половиной метра. Штабеля рухнули на машину, практически скрыв ее от наших глаз. Под матерную ругань рабочих мы все бросились на выручку Вахмянину, даже поднявшийся и прихрамывающий Романецкас.
Снимите шляпы, товарищи, перед трудовым подвигом простых солдат. Такой скорости разгребания завалов, оттягивания машины на исходную позицию, и обратного складывания досок в штабеля не видно было со времени стахановского движения. Не успели рабочие удивиться и добежать до начальника, чтобы сообщить о происшествии, как все было приведено в исходное состояние. Начальник выбежал взбешенный, начал было орать издалека, но, приблизившись и увидев совершенно мирную картину абсолютного порядка, и нас, нагружающих последнюю партию необрезных досок для сушилки, заткнулся. Подозрительно осмотрев территорию, он зашел за угол дровяного склада и, не увидев ничего подозрительного, вернулся, качая обескуражено головой, в кабинет. Доложивший ему о происшествии рабочий стоял, почесывая затылок и не веря своим глазам. Временами он моргал глазами и потряхивал головой, словно избавляясь от наваждения. Мы же едва сдерживали здоровый и искренний смех, чтобы не выдать себя.
Через полчаса приехал Гришанов и машина. Начальник передал нас прапорщику и на вопрос: “Как, все в порядке?” – выдавил из гортани, что, вроде, все, подозрительно при этом оглядывая нас. Мы же, когда начальник ушел, разразились давно сдерживаемым хохотом, на что Гришанов, оглядывая себя, заорал:
- Вы шо тут посмехушки устроили?! Я вам сейчас сделаю веселую жизнь!
Хотел он, было, устроить марш-бросок до части, сопровождая нас на машине, но даже в его тусклом воображении мелькнула картина, где впечатлительные горожане клеймят его позором за издевательство над солдатами.
Так что мы приехали на обед в меру пьяные, почти сытые и вполне довольные. Когда так еще будет?
Весна практически полностью заняла ведущие позиции, в зимней форме одежды было уже жарко, но до определенного срока менять ее никто не собирался.
В апреле нас выбросили в районе Черновцов потренировать погранцов на предмет преследования группы диверсантов. Вернее, выбросили не с парашютами, а посадили на авиабазе, откуда на вертолете перебросили километров за тридцать от Черновцов на север. Нашей задачей было: проникнуть в определенный район, выявить себя местному населению, затем попытаться избежать преследования пограничников и местной милиции, а при удачном стечении обстоятельств – произвести диверсии на местных объектах. Группа оказалась сборной изо всех взводов, однако, я тоже туда попал. Командиром группы был назначен Шипуллин, его замом сержант Черес из третьего взвода, мой земляк.
Спрыгнув из люка вертолета, который завис в трех метрах над землей, мы перекатывались и сразу же занимали оборону, контролируя подходы к месту высадки. Мы не сомневались, что пограничники знали точное место высадки, поэтому, не медля, побежали как можно дальше от него. Отбежав километров пять по пересеченке, Шипуллин сказал:
- Спивак, Турундаев и Романецкас – пойдете, кому сказал, другим маршрутом, вот этим, говорю, через Бабин и Пробабин (мы хохотнули). Чего ржете, как козлы, мне здесь? Слушайте дальше, кому сказал!
Мы едва сдерживались от смеха, зажимая рты руками, не в силах выдержать знаменитого Шипуллинского разговора. А он продолжал:
- Там спрашиваете дорогу на Стрильче и Котиковку, а сами бегом быстрей на Глушку через Передиванье, где скрытно переходите мостом через Днестр. Будьте осторожны, говорю, там возможен пост пограничников. В лесу возле Глушки встречаемся, кому сказал!
Мы поняли задумку Шипуллина: основная группа передвигается скрытно одним маршрутом, мы же явно – другим. Спрашиваем дорогу в одном направлении, сами же уходим в другом, за реку. Короче, запутываем следы.
Шипуллин с ребятами ушли, скрывшись в кустах, а мы, не скрываясь, побежали на Бабин. Село мы пробежали, ничего не спрашивая, затем показался Пробабин, небольшой хуторок. Я, как старший разведчик, бежал с бесшумным автоматом впереди. Внезапно я остановился, так как увидел двух дядек, которых по-местному называли “вуйки”. Они стояли, как-то странно уставившись взглядом в землю, и что-то показывали друг другу. Приблизившись, мы поздоровались по-украински, на что вуйки что-то буркнули, обжегши нас взглядом. Под их ногами мы увидели яму, из которой доносились чьи-то хриплые стоны. Не успели мы спросить, в чем дело, как седоусый и небритый вуйко спросил:
- А у вас ци пукалкы стриляють?
- А как же! – ответил я, заглянув в яму. Вуйки посторонились, и я увидел в яме свинью, которая хрипела с пеной у пасти, воздев к небу измученные глаза. Я понял, что свинья поломала ноги и ее нужно вытаскивать.
- Так что, помочь вытащить? – спросил я.
- Не-е, не можно! Покусает!
- Так что же делать?
- Ось я и пытаю, пукалкы стриляють? Тоди застрелить, шоб не мучалась!
- А у вас что, “шмайссеров” нет? – шутя спросил Романецкас, на что вуйки переглянулись и ответили вопросом на вопрос, хитро прищурившись:
- А шо це такэ, хлопци?
Я, тем временем, решившись, вытащил из тайника в ранце заветный ПБС-овский патрон из трех, мною сохраненных на полигоне за полгода, вставил в магазин и передернул затвор. Свинья умоляюще смотрела на меня и грустно похрюкивала. В этом взгляде я уловил желание скорейшей смерти, поэтому, уже без колебаний, навел автомат с ПБС прямо в лоб свинье и нажал на спусковой крючок. Раздался сухой треск передергиваемого затвора, свинья вздрогнула и задергалась в судорогах.
Вуйки смотрели в яму, ошалело вытаращив глаза, не в силах понять, что случилось. Они ожидали звука выстрела, даже зажмурились, непонятно почему, но звука не последовало. Очнувшись, они бросились ко мне с возгласом:
- Продай!!!
- Э-э, нет, дядьку, как же я продам, это же казенное имущество! – запротестовал я, отходя подальше от экзальтированных аборигенов, которые шли за мной, однако, умоляюще прижав руки к груди и упрашивая:
- Ну, продай, хлопчэ, хороши гроши дамо!
Наконец я остановил и повел угрожающе стволом на дядек, которые сразу же отскочили.
- Я сказал, не могу! Вы лучше скажите, как на Стрильче пройти?
- А ось по ций дорози и йдить! Прямо на Стрильче выйдэтэ! – упав духом, ответили вуйки, махнув руками в направлении движения.
- Ну, всего доброго! – откланялись мы и побежали в указанном направлении. Однако, только мы скрылись за пригорком от любопытных вуйковых глаз, как повернули под прямым углом и устремились на северо-восток в направлении Передиванья. Через пару часов бега с небольшим отдыхом мы достигли реки Днестр возле указанного села. Однако, ни моста, ни ничего похожего на мост там мы не увидали. Видно, Шипуллин что-то перепутал. По карте ближайший мост был возле села Устечко, а это нужно делать крюк километров пятнадцать, на что у нас времени уже не было, тем более, что на мосту наверняка есть засада. Осталось только найти в лесу сухие бревна, сделать из них надежный плот и переправится. Что мы и сделали, управившись с переправой за сорок минут. Замаскировав плот в камышах на всякий случай (а вдруг придется тем же путем убегать от преследования), мы побежали к Глушке, минуя окраину села Иване Золотэ, направляясь к лесу и прячась в буераках от лишних глаз, так как на полях шла пахота и посевная. Теперь уж нам показываться на глаза было нельзя.
Было уже около трех часов пополудни. Мы пошли к селу Глушка по долине, образовавшейся на высохшем русле какой-то безымянной извилистой речушки. Слева и справа поднимались небольшие, покрытые лиственным лесом, горы. Мы по радиомаячку определили направление и через час уже докладывали Шипуллину о выполнении задания.
Шипуллин по карте определил, что километра за три от нас находится рукотворное озеро на высоте около двухсот метров, огражденное плотиной. Недолго думая, он направил туда троих разведчиков, которым приказал максимально приблизиться к плотине и оставить явные знаки, указывающие на “подрыв плотины”. Разведчики исчезли, а мы начали готовить лагерь для стоянки. Нашли подходящее место в густом лесу, связали из своих плащ-палаток одну большую палатку, чтобы спать скопом, а не поодиночке, и занялись приготовлением обеда. Костер разожгли в вырытой под раскидистым деревом яме, чтобы не было видно огня сбоку, и дым рассеивался в ветвях. Решили утром наведаться к мосту возле села Устечко и разведать, что там и как, а при возможности мост “уничтожить”.
После выброски из вертолета, мы, изучив местность по карте, решили продвигаться именно в этот район, так как здесь сходились границы трех областей: Черновецкой, Ивано-Франковской и Тернопольской. От пограничников это не спасало, но от местной милиции – вполне, так как нарушалась согласованность между областями. Нас высадили в Черновецкой области, выявили мы себя в Ивано-Франковской, а сейчас находились в Тернопольской. Вот и найди нас!
Часам к восьми вечера вернулись посланные на плотину разведчики и доложили о выполнении задания. Они пробрались практически к самой плотине, которая охранялась местной милицией, ее вневедомственной охраной, и выложили у основания из камней что-то типа крылышек, что не просматривалось с плотины, зато с долины и с воздуха видно было очень хорошо.
Перед тем, как ложиться спать, Шипуллин приказал расставить вокруг нашего лежбища сигнальные мины, чтобы предотвратить внезапное нападение.
- Мало ли что, кому сказал, говорю! Придут тут, кому сказал, ночью, перережут всех эти вуйки! Давай, бегом быстрей, ставьте, кому сказал!
Пришлось подчиниться, хотя мы были и не согласны, ведь в лесу какой-нибудь заяц может задеть проволоку СМ-ки, и все, прощай маскировка! Нас увидят и услышат за много километров.
Расставив мины и натянув проволоку, мы завалились спать, разделившись на дежурство по два человека, чтобы один другому не давал уснуть. Вышло каждой паре по часу. Турундаев с Чересом переговаривались вполголоса, на что Шипуллин крикнул:
- Сейчас ложитесь спать, кому сказал, говорю, а завтра утром хоть всю ночь разговаривайте!
Не помню, что мне снилось, да и что может присниться, когда провалился в глубокий сон, как в пропасть. Но проснулся от жуткого воя и выстрелов. Все вскочили и выкатились из палатки, вскидывая оружие в сторону звуков. Мы так поняли, что кто-то напоролся на мины, и были готовы применить огонь (холостыми, правда). Среди деревьев слышался треск, что-то нам кричали часовые, но из-за шума и воя ничего не было слышно. Мы только увидели в отсветах ракет и дымном тумане какую-то фигуру и ударили со всех стволов по ней. Тень упала, и мы прекратили огонь. Мины также затихли, наступила темнота. Мы подняли головы, всматриваясь в лесную гущу, но услышали вдруг крик часового:
- Это Шипуллин, придурки!! Товарищ лейтенант, выходите! – крикнул он в чащу.
Мы подсветили фонарем и увидели, что из леса выходит потрясенный и бледный Шипуллин. Он отряхивался и кричал:
- Что это мне здесь устроили?! Кому сказал?!
Мы не понимали толком, что случилось, и почему Шипуллин оказался в лесу, потревожив мины. Но часовой пояснил:
- Товарищ лейтенант вышел ночью по маленькому и направился в лес. Я еще крикнул, чтобы он далеко не заходил, так как тут могут быть змеи. Он ответил:
- Какие мне еще тут змеи?! Змеи, змеи…
- Потом напоролся на проволоку, а дальше вы знаете!
Шипуллин посмотрел на часы, что-то соображая, затем крикнул:
- На сборы две минуты, следы убрать и бегом быстрей! – куда не сказал.
Мы быстренько собрались, костер присыпали землей, сверху сухими прошлогодними листьями, палатку развязали и разобрали. Шипуллин посмотрел на компас и приказал:
- Азимут такой-то, бегом марш!
Мы выдвинулись к дороге за полтора километра от нас и залегли в кювете, увидев огоньки машин. Насчитали три грузовика, которые, проехав мимо, остановились метрах в двухстах, и из кузовов начали выпрыгивать пограничники, направляясь в лес. В прибор ночного видения мы заметили двух проводников с собаками. Это уже было плохо, но я вспомнил про плот и доложил Шипуллину.
- Веди, бегом быстрей! – бросил он.

 

Я повел группу к тому месту, где мы переправились и, пользуясь заранее оставленными ориентирами, нашел замаскированный в камышах плот. Днестр в этом месте был уже обычного, да еще песчаная отмель уходила выступом в воду, поэтому мы разделись, сложив одежду, ранцы и оружие на плот. Держась за бревна, поплыли на другой берег, опускаясь по течению. Переплыв, быстро оделись и, затащив плот в лес и забросав его листьями, побежали вдоль берега по лесу к мосту. Сухой и поджарый Шипуллин, не имевший груза кроме пистолета и автомата, бежал впереди, задавая темп, который соблюдать было нелегко, но нужно, так как время играло на нас. Ведь собаки выведут пограничников к реке, а там – кто его знает? Догадаются, куда мы пошли, плохо нам, не догадаются – плохо будет им.
Мы перешли на шаг, успокаивая дыхание глубокими вдохами от живота и к грудной клетке. Успокоившись, Черес спросил у Шипуллина:
- Как вы думаете, товарищ лейтенант, если погранцы нас догонят, мы отобьемся?
Тот подумал и ответил:
- Что вы мне здесь спрашиваете? Если догонят, то уже нет никакой разницы, отобьемся, или нет. Мы будем просто обнаружены и в этом наш проигрыш!
Шипуллин, произнеся такую длинную и осознанную речь без привычных оборотов, удивился сам себе, и, чтобы стать узнаваемым, произнес:
- Кому сказал, говорю!
В предрассветном тумане, стараясь не испугать хористов-птиц, репетирующих встречу солнца, мы подошли к автомобильному мосту через Днестр. Из-за тумана видимость была ограничена двадцатью метрами, поэтому наша задача упрощалась. Однако, оставалась одна сложность: если на этом берегу видно все, то на том берегу все скрывалось в густой пелене, поэтому, узнать и определить, есть ли там пост, можно было, лишь перейдя туда.
Шипуллин кивнул Чересу, тот – мне, мы перелезли через перила моста и, держась за них, тихонько пошли, перебирая руками и ногами, по бетонному выступу. Мост был довольно длинный, проложен между двумя возвышенностями, где с одной стороны было село, спустившееся ближе к реке, так что мост возвышался над селом. Этого мы, правда, не видели, видели только туман, однако потом мы проезжали днем это место и увидели все как есть. На нашем берегу был лес.
Мы прошли около двух десятков метров и в нас начала вселяться неуверенность, потому что мост становился все выше, а земля все дальше. Да реки же было еще далеко. Поэтому малейшая ошибка и раскоординация движений могла бы закончиться плачевно. Не успели мы подумать, как у Череса зашуршала рация, и скрипучий голос Шипуллина приказал:
- Оставить проход! Поставьте радиомаячок и назад бегом быстрей!
Мы прилепили радиомаячок и, путая руки с непривычки, пошли назад. Выбравшись к месту, где лежала, затаившись, группа, спросили:
- А чего, товарищ лейтенант?
- Чего, чего… - передразнил Шипуллин, - Зачем вами рисковать мне здесь? Поставили маячок, кому сказал?
Мы кивнули согласно головами.
- Ну и все! Сейчас координаты передадим, кому сказал, говорю, а по маячку ракета шарахнет, кому сказал, мало не покажется!
Радисты развернули ЗАС и передали в Центр координаты моста. Затем, свернувшись, мы стали ждать какую-то машину, чтобы покинуть опасное место. Вместо машины показался трактор с пустым прицепом, огромные по высоте борта которого указывали на его предназначение для перевозки сена. Трактор ехал со стороны моста, и мы по одному запрыгивали с заднего борта и плашмя ложились на дно прицепа так, что тракторист ничего не заметил. Проехав километра два, трактор свернул направо и поехал по дороге, где с правой стороны возвышался лес, а с левой лежало поле, покрытое прошлогодней стерней. По сигналу Шипуллина мы выпрыгнули по очереди с прицепа спиной к направлению движения и, перекатываясь через голову и вбок, исчезали в лесу. Собравшись и проверив наличие всех, мы осмотрелись по карте. Определив азимут, перекусив и отдохнув немного, мы встали на уже одеревеневшие ноги и побежали на все тот же Пробабин и Бабин, так как они уже были расположены в обратном порядке. Если мы там засветились, а потом обнаружились в другом месте, то точно нас там никто не ждет. Тем более, что от Бабина до места посадки в вертолет было километров пять, а от места отдыха до Бабина – километров десять. Таким образом, до завершения учений оставалось два часа и пятнадцать километров, что вполне было достижимо, даже не смотря на дикую усталость. Но, если подсчитать, сколько мы преодолели и еще преодолеем за сутки, то будет даже немного, километров сорок. Бывало намного больше – до девяноста. Но это без отдыха в режиме практически сплошного бега, с отрывами на выполнение вводных.
Добравшись до Пробабина, остановились возле колодца отдохнуть и попить водички. Сели возле тына на травке, блаженно разогнув уставшие от РД спины. Кто курил, кто покусывал травку, мечтательно поглядывая на голубое небо и свежевыстиранные облачка. Вдруг раздался доброжелательный голос:
- Здрастуйте, хлопци!
Это из-за тына к нам обращался один из тех вуйков, что просили помочь свинью пристрелить.
- Здрасте! – нестройно отозвались мы.
- А цэ вас тут уси шукалы? Понаихало солдат, Матир Божа! Пытали усих нас!
- И что спрашивали?
- А шо пыталы, чы бачылы мы вас!
- А что сказали?
- Та мы ж хлопци свои! Сказалы, шо не знаэмо, куды дилыся! Побиглы он туды, а хто його знае, куды! Може, на Стрильчэ! – прищурился вуйко, - Цэ ж так трэба було сказать, чы ни?
- Так, так, дядьку!- засмеялся я и погрозил шутливо пальцем, - Ох и хитрый вы, дядьку!
- Так отож! – с готовностью отозвался вуйко и, наклонившись поближе к моему уху, просящее прошептал:
- Так шо, хлопче, продасы свою пукалку, чы ни?
Я отрицательно помотал головой и сказал, положив ему руку на предплечье:
- Не могу, дядьку, ну никак не могу! Сам бы домой себе взял, да и то не могу!
- Ну, як не можна, то не можна! Жаль, конешно!
Ребята со смехом следили за перипетиями моего с вуйком разговора, одновременно выслушивая от Романецкаса подробности предыдущей встречи. Вдруг взрыв хохота потряс воду в колодце так, что она запузырилась. Это рассказ Романецкаса дошел до просьбы вуйков продать автомат.
- Эт-то что мне за переговоры с населением?! – возмутился вдруг Шипуллин, - совсем, кому сказал, бдительность потеряли? А ну, встать! Бегом марш.
Мы побежали, кивнув на прощанье веселому вуйку, и так, изредка переходя на шаг, добрались до пункта, где нас должен был забрать вертолет. Ждать пришлось часов пять, когда прибыл, наконец, Ми-8 и забрал нас в Черновцы, где на авиабазе Шипуллин доложил о проделанной работе. Так как радиомаяк на мосту нужно было обнаружить на определенной частоте, то послали Череса и меня на машине с посредником на мост. Ехали около двух часов, продемонстрировали посреднику, как пикает радиомаяк, затем я полез на мост, нашел и снял маячок и также отдал для проверки. Подтвердив уничтожение, мы вернулись обратно на авиабазу, откуда через час улетели в К.

Глава 19
Этот май – весельчак!

Какое же, все-таки, прекрасное это время года – весна! Даже в армии неприятности уходят на второй план, мы поем строевые песни, вдыхая полной грудью свежий, ароматизированный распустившимися деревьями и цветами воздух. Радость как будто витает в пространстве и дрожит над каждым, словно марево в жару над асфальтом. Особенно это было видно на Малежике и Думинике, у них эта радость била через край и очень больно. Они скооперировались в своем безудержном стремлении навредить, и стали особенно опасны для общества. Налицо было явное обострение. Поэтому было решено разъединить их на время, буквально до дембеля Малежика, который должен был уйти в мае. Думинику командировали в подсобное хозяйство части, которое располагалось за городом в районе “Тропы разведчика”. Однако свиньи, познакомившись с Думиникой, начали безудержно худеть, чем вызвали тревожное настроение у начальника тыла полковника Бахина, и он потребовал немедленно убрать Думинику от впечатлительных животных. Правда, лошади Думинику полюбили, и его оставили с условием – никогда не заходить в свинарник! Он мог таскать корма, выполнять любую другую работу, но показываться на глаза свиньям ему было запрещено. Лошади мало того, что полюбили Думинику, но и переняли его некоторые странности. Теперь уже никто не мог прокатиться на них верхом, кроме коварного молдаванина, вернее, мог, но опасался, так как лошадь переходила в галоп и не останавливалась ни за какие коврижки, не реагируя ни на крики, ни на удары сапогами под дых. Последнее только ее подстегивало. Мне пришлось на себе испытать это увлекательное путешествие. Дело был в дальнем карауле в Лелековке, недалеко от которого и находилось подсобное хозяйство. Я был разводящим и после развода караула увидел Думинику, трусившего на приземистой лошадке рядом с объектом. Окликнув наездника, я командным тоном приказал ему слезть с лошади, предоставив мне право прокатиться. Думиника, хитро ухмыляясь, слез, ничего не говоря и уступая место мне. Я сел на вздрогнувшую лошадь и ударил слегка ногами по животу, отпустив поводья. Лошадь пошла, и я был на седьмом небе от радости, так как не передать это ощущение единения с этим благородным животным и контроля над ним. Переведя лошадь в галоп, я поскакал, что-то крича от восторга, еще не понимая, что контроль над животным я уже потерял и оно уже далеко не благородное, а упрямое и мстительное. “Тпру-у!” – кричал я изо всех сил, натягивая поводья до отказа. Если бы у лошади была педаль тормоза, то я утопил бы ее в пол, но лошадь была лишена тормозов начисто. Я оглянулся, увидев нашу уже миниатюрную караулку, к которой подъехал ЗИЛ-130 дежурного по части. Поняв, что влип, и могу влипнуть еще больше, я сосредоточился и выпал из седла на полном скаку, приземлившись, как заядлый каскадер, и перекатившись. Даже автомат не потерял. Облегченно вздохнув и проводив взглядом исчезающую в облаке пыли лошадь, я рванул обратно к караулке, демонстрируя невиданную скорость, которая явно превосходила лошадиную. Пробегая мимо Думиники, я погрозил ему кулаком и махнул рукой караульным, чтобы бежали за мной. Так мы, тяжело дыша, прибыли в караульное помещение, где уже сидел дежурный по части майор Поздняков, уже ранее упоминаемый мною.
- И где это мы ходим? Докладывайте! – возмутился Поздняков.
- Докладываю: в районе поста номер два была обнаружена лошадь с всадником, или, вернее, всадник на лошади, который на наш оклик отреагировал тем, что бросился бежать.
- Он бросился бежать? А лошадь? – ухмыльнулся Поздняков, ловя меня на слове.
- Лошадь ему интенсивно помогала! – невозмутимо выпалил я.
- А вы бросились догонять! – утвердительно произнес Поздняков.
- Так точно!
- - Да что вы мне голову морочите! Это вы были на лошади, я видел!
- Никак нет, товарищ майор! – продолжал настаивать я.
- А это что?! – торжествующе указал пальцем на мой рукав, на котором зеленело травяное пятно. Я посмотрел на рукав и ответил:
- Это краска, после парко-хозяйственного дня осталась…
Поздняков дернулся было понюхать рукав, но вовремя остановился, поняв, что это было бы унизительно для майора. На это и был мой расчет.
- Ладно! – дернулся мускул на лице у майора, - Мы с вами еще поговорим!
Не найдя других нарушений, Поздняков отбыл в часть, а мы блаженно разлеглись на топчанах, отдыхая от нервного потрясения. Хотел, было, я пойти в подсобное хозяйство да отдубасить Думинику за его неуправляемую лошадь (ведь знал, подлец), но побоялся снова оставлять караульное помещение. А вдруг Поздняков вернется?! За ним такое наблюдалось.
В конце апреля мы интенсивно готовились к праздникам, так как в это время самая большая нагрузка была для оркестра. Приходилось выезжать то в села, то в районные центры на различные собрания и встречи с ветеранами, да и в самой части хватало занятости. Концерты, игра оркестра во время праздничного обеда, или, как мы называли – концерт для обеда с оркестром. И еще утренние разводы да праздничные марши, и, особенно, их репетиции до упаду. К вечеру губы напухали так, что мы были похожи на представителей какого-то африканского племени, только что ноздри не проколоты.
Второго мая командование решило устроить праздничный кросс на три километра. К тому времени я уже не удивлялся фантазии нашего командования, которое стремилось максимально полезно занять наше свободное время. Их садо-мазохистические наклонности преследовали нас на каждом шагу. Вот и в этом случае: раз кросс праздничный, значит, он должен быть под музыку. И нам приказали на позиции старт-финиш играть веселые мелодии: польки и фокстроты. Роты бегали по очереди, выпуская в нас заряды мстительных взглядов, вроде именно мы были виноваты в праздничном статусе кросса.
Надудевшись до полуобморока, мы с нетерпением ожидали завершения кросса, чтобы, наконец, перевести дух. Но, когда прибежал последний бегун и мы начали складывать инструменты, к нам подошел комбриг Горчаков и обратился к Турову:
- Как это понимать, лейтенант? Кросс, что ли, не для вас?
Туров молчал, вытянувшись в струнку и не зная, что ответить.
- Так я спрашиваю, лейтенант, вы будете давать команду?
Туров, наконец, сообразил, чего от него хотят, и выпалил:
- Взвод! Бегом… - мы в это время согнули руки в локтях, - Марш!!
Мы побежали, а Туров остался, думая, что это его не касается. Ан, нет!
- А вы что стоите? Бегом марш! – крикнул Турову комбриг, и тот побежал нас догонять, крикнув напоследок, полуобернувшись:
- А инструменты?
- Посторожу! – крикнул ему вдогонку комбриг под общий хохот офицеров.
То-то было счастья у личного состава части! Превратное впечатление от нашей службы создало общепринятое мнение, что оркестр пользуется незаконными привилегиями, поэтому иначе, как “сачками” и “лабухами” называться не достоин. И часть ржала, падая, как кони на лугу в период случки, качаясь на траве. Этот смех и обида придали нам сил, да и воздушная вентиляция легких во время игры не прошла даром, так как мы сразу же обрели второе дыхание. В общем, пробежали мы этот кросс за рекордное для части в этот день время. Туров сиял! А нам все равно было обидно, глядя на скисшие лица солдат и офицеров, когда при построении комбриг назвал нас победителями и поставил в пример. “Что же нужно нам сделать, чтобы заслужить уважение?” – думали мы, вспоминая тот гомерический смех, когда Игорь Лысенко уронил во время нашего триумфального прохода мимо трибуны новый барабан. Часть смеялась до икоты, на все лады перебирая качества лопухов-музыкантов, как будто мы на полигоны не ходили, на ТСП не бегали и в учениях не участвовали. Правда, тогда и мы смеялись, потому, что во время построения к нам подошел комбриг, увидел новый барабан, подергал за ленту, на которой он висел, и спросил:
- Не оторвется?
- Никак нет! – лихо ответил Лысенко, солист и по совместительству большой игрок, или игрок на большом барабане, как кому угодно.
Но после вступления “Триумфального марша”, когда мы пошли строевым шагом, играя на ходу, барабан действительно оторвался и покатился по плацу, убегая от новых хозяев. Лысенко, растопырив руки, бросился за ним, а барабан петлял, словно заяц, и уворачивался, как живой. Это было такое зрелище, что даже командование прыскало в микрофон, сохраняя, впрочем, серьезный вид.
К 9 мая наша часть устроила военно-спортивный праздник на городском стадионе. Сначала мы прошли парадным маршем под оркестр ракетчиков, так как это был парад гарнизонный, а у ракетчиков был оркестр внештатный, т.е., практически профессиональный. Их, конечно, на ТСП не тягали, да и полигонов у них не было. Не было у них ни нарядов, ни всего прочего, что называется службой. Сплошная музыка да казенная форма одежды, чем не лафа?
После парада наши устроили показательные рукопашные бои, которые вызвали восторг у зрителей и продолжительные аплодисменты. Это даже нас потрясло, хотя в спортзале мы повидали всякое. Наш инструктор Марченко владел многими боевыми искусствами, как разрешенными в то время, так и запрещенными. Мы свято хранили тайну, когда он, заручившись нашим молчанием, показывал приемы каратэ, что было в ту пору просто чудом. Он вбегал на стену, отталкивался от нее и, делая сальто, приземлялся, выделяя стоящим рядом несколько ударов руками и ногами. Однако основным видом было боевое самбо. Правда, Марченко применял много хитрых и остроумных приемов, особенно при обезвреживании часового или при обезоруживании противника. Мы следили за ним восторженными глазами, когда он молниеносным движением, казалось, просто забирал автомат или пистолет у нападавшего. Про происхождение этих приемов он не распространялся, но однажды намекнул, что это исконно русская система боя.
После показательных выступлений на стадионе, начальник штаба части майор Заболотный объявил по микрофону, что праздник еще не закончился, и что сейчас будут показаны учения по гражданской обороне в условиях ядерного нападения противника.

 

Солдаты в химзащите рассредоточились по футбольному полю и приготовились к показательным учениям. А в это время на пустыре с северо-восточной стороны стадиона наши подрывники готовили “сюрприз” – так называемый имитатор ядерного взрыва – бочку солярки и несколько шашек тротила. Кому пришла в голову эта идея – неизвестно, скорее кто-то убедил командование в совершеннейшей безопасности. Взрыв бочки должен был сигнализировать о начале показательных учений.
Подрывник зажег по сигналу шнур и побежал в укрытие. По идее, у бочки должно было выбить днище от взрыва, распыленная солярка должна была вспыхнуть и огромным черно-красным грибом подняться к небу. Короче, бабахнуло знатно…
Вздрогнули все, от маленьких детей и женщин до офицеров и солдат. Бочка, разорвавшись сбоку, взлетела под углом на высоту ста метров, обгоняя поднимающийся огненный гриб, и упала на дорогу за оградой спортивного комплекса прямо перед рейсовым автобусом. Водитель едва вывернул и врезался в стоящий грузовик, правда, уже на скорости торможения. В близстоящих домах вылетели стекла, в некоторых случаях, вместе с рамами, а публика на стадионе с дикими и отчаянными воплями бросилась к выходу. Зрелище было страшным и взаправдашним.
Заболотный, собрав в кулак самообладание, начал по мегафону успокаивать публику, но все было напрасным. Воины в химзащите, полежав сначала на траве после вспышки, поднялись и растеряно осматривались вокруг, ожидая команды.
Мы перетрухали тоже, честно говоря. Такое мы видели только на полигоне после атаки Миг-ов. Но, то было далеко, а тут рядом, даже долбануло горячей, пахнущей нефтью, взрывной волной, хотя взрыв был на горке, а мы стояли внизу, возле ворот.
Это событие стало знаменательным и самым запоминающимся на многие годы вперед. Пришлось почесать затылки командованию части, как компенсировать материальный и моральный ущерб горожанам. Нас же это происшествие сильно позабавило, хотя могло случиться всякое.
А Малежик ушел в первую партию! Командование так сильно хотело от него избавиться, что, презрев все уставы и нормы, отпустило его в одном строю с отличниками боевой и политической подготовки. Странное это было зрелище: стройные красавцы со значками во всю грудь и маленький, тщедушный Малежик, скалящий желтые зубы на солнце. Его побитое оспой лицо выражало блаженную радость. Еще бы, выходит, для того, чтобы уйти в первую партию, не стоит горбатиться на службе, зарабатывая лычки и славу, а можно просто отпустить на свободу все низменное, хранящееся в глубинах человеческого естества, стать придурком безобразным. Так даже вернее уйти первым, чем стараться по-другому, по-хорошему. Вот такая, брат, жизнь…
Проводили мы Литвинчука, Вахмянина и Голынского. Расставание было тяжелым, столько пережито вместе. Я смотрел на Лысенко, Романова и Романецкаса и думал: как же мы будем расставаться? Казалось, что этого не будет никогда, но все знали, что будет.
Ребят не отпускали до тех пор, пока не найдут замену, потому что нас подрядили играть в военкомате, провожая призывников на вокзал. Выручил Гришанов, он взял баритон и заменил Литвинчука в духовом оркестре, Лисовенко заменил Голынского на клавишах, а Саулевич заменил его в оркестре на кларнете. Ковалев взял гитару Вахмянина, а в оркестре Володю заменил Петрунек на трубе. И вот мы на вокзале, привели призывников и ожидаем поезда, который увезет ребят домой. Гришанов махнул на нас рукой и отбыл восвояси, оставив баритон нам, а мы с дембелями выпили вина в какой-то подворотне, обнявшись на прощанье.
На следующий день вышел приказ о моем назначении командиром первого отделения, хотя звания младшего сержанта не дали, видно, был дефицит, или мне очень шла одна лычка, не хотели расстраивать. Командиром второго отделения назначили новенького, только прибывшего из учебки младшего сержанта Трофимова. Он взялся играть на теноре, так что оркестр был в сборе. Ансамбль тоже после нескольких репетиций нашел свое звучание, хотя было странно видеть огромного Ковалева, сжимающего гриф хрупкой гитары и выдающего роковые импровизации. Тем более, с его хмурым людоедским лицом.
В эту весну мы не получили ни одного молодого, только пришел еще кандидат из другой роты, Налибаев из Донецка. Он стал барабанщиком, как в оркестре, так и в ансамбле. Эта ситуация стала трагической для нашего осеннего призыва, которым, как бы, продлевалась молодость. Хотя, по правде, наш призыв, хотя и получил статус “дедушек”, в силу своей интеллигентности своими правами не пользовался. Мы даже пояса не распускали, чтобы висели на бедрах, это нам казалось неэстетичным. Нам было не тяжело заправить свои постели, постирать и погладить обмундирование, подшить воротнички. Хотите - верьте, хотите – нет, но в этом мы были единодушны и отличались, конечно, от остальной роты. Нас они считали придурками и посмеивались, заставляя своих молодых горбатиться на них. Считалось, что они этим учат молодых жизни. Спрашивается – какой? Чтобы те молодые, повзрослев и достигнув положенного статуса, применили это науку против следующих молодых? И так до бесконечности? Нет, мы хотели что-то изменить в этих отношениях, да, собственно, мы и не могли поступать по-другому. Воспитание не то, да и как так можно: ночью припахать молодого, унизив его до предела, а то и избив, а потом, как ни в чем ни бывало, попросить закурить днем. Он-то, конечно, даст, только даст со страху, без желания. Нам же хотелось дружбы, а не подчинения из страха.
К нам тянулись и молодые из других взводов, хотя их командиры злились на нас, говоря, что мы “балуем пополнение”. У меня в спортзале собралась целая команда желающих подкачаться и покрутиться на перекладине. Один только молодой, если можно так сказать про его двадцать два года, Андрей Онищенко из Молдавии (снова весенний призыв был оттуда, хотя уже намного качественней), представлял собой идеальный образ спецназовца, хоть картину пиши или скульптуру делай. Боксер-перворазрядник в тяжелом весе, он имел идеальную атлетическую фигуру, квадратное лицо с добрыми, улыбчивыми глазами, широченные накачанные плечи и немного кривые ноги. Ноги его заставляли ходить враскачку, что вызывало смех у многих, пока Андрюша не оглядывался. Тогда улыбки зависали на лицах и проглатывались обратно, так как лицо у Онищенко было настоящее боксерское: с расплюснутым носом, низким лбом и квадратной челюстью с узкими губами в центре. Несмотря на внешность, Андрей был человеком добрым и покладистым, т.е., мог уложить любого, но по доброте своей этого не делал. Также он беспрекословно подчинялся всем требованиям, как устава, так и неуставных отношений, считая их справедливыми. Это удивляло даже “стариков”. Они, испытывая Андрея, давали ему самую тяжелую работу, и он ее беспрекословно выполнял, поясняя свою позицию тем, что такие вот правила жизни, чем заслужил уважение всех. За это его считали равным даже “деды”. И не из-за страха перед избиением.
Наблюдая за Андрюхой в спортзале на ринге, я был ошеломлен его техникой и скоростью. Так работают только легковесы, только им присущ этот яростный напор, этот ураган ударов - боковых, апперкотов и джебов. Никто не мог ему противостоять, даже исполины под два метра ростом и весом до ста сорока килограмм. Сознаюсь, хорошо, что я увидел его бой раньше, чем согласился с ним поспарринговать. Не желая портить себе репутацию, я на рожон не полез, и хорошо, что меня не звали. Зато Андрюху позвали в городской клуб “Заря” на соревнования по боксу. Он вышел на ринг против мастера спорта международного класса, так добродушно и наивно улыбаясь, что вызвал смех в зале. Но на двадцать четвертой секунде боя стояла мертвая тишина. Онищенко смел своего противника шквалом тяжелейших ударов и мастер несколько секунд, уже потеряв сознание, летал на кулаках, не в состоянии упасть на настил ринга. Когда он грохнулся, застыв в неестественной позе, зал не шелохнулся, только полминуты спустя раздались робкие аплодисменты. Андрей стоял, скромно улыбаясь, и смотрел на Киселева, открывшего рот в позе хориста берущего верхнее “ля”.
Так или иначе, но Андрея приписали в спортивную команду, хотя он остался в списках роты. Наш взвод тоже был недоукомплектован на одного человека, определенного в спортивную команду. Мы его даже не видели никогда, зато исправно выносили его оружие, ранец, противогаз, лопатку и еще кое-какие предметы по тревоге. Когда объявлялась учебная тревога, это было еще ничего, поднялись, собрались и выбежали, чтобы все положить потом обратно. Но когда приходилось со всем этим еще бежать пару десятков километров, то нашему спортсмену наверняка икалось.
В последнюю декаду мая мы готовились к переезду в летний лагерь. В прошлом году я побывал там всего ничего – полдня, когда приезжал оформлять отпуск, а сейчас предполагалось почти два месяца. Ребята рассказывали смешные истории про предыдущие лагеря, и я уже с нетерпением ожидал переезда.

Глава 20
Летний лагерь. Трагический случай

К лагерям мне было не привыкать, так как почти все свое детство я проводил летний месяц в пионерском лагере, который находился в лесу возле небольшого села и речки Ирпень. Речка была небольшая, но такая желанная, особенно в жару, что купание в ней ожидалось с большим нетерпением.
Кто видел фильм “Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен”, тот сможет со всей яркостью окунуться в то время. Лагерь в фильме на сто процентов похож на тот, в котором проводил лето я, и в котором влюбился в оркестр. До сих пор помню все подробности той лагерной жизни, привыкание к новому коллективу, слезы в родительский день и требование забрать меня немедленно, а затем слезы в день расставания с ребятами и нежелание расставаться. Помню тот летний кинотеатр и веселые фильмы, этот коллективный хохот, выражающий настроение коллективной души. Подъем под трубу, утренняя зарядка, умывание, завтрак – все несло в себе невероятные ощущения, которые запомнились на всю жизнь. И когда мы переехали в наш военный лагерь, то многие чувства повторились. Петрунек поднимался каждое утро на десять минут раньше и ходил к штабу, где играл сигнал подъема. Потом пробежка, зарядка, благо в лагерях был неплохой спортгородок, утренний туалет и завтрак. Затем занятия.
Жили в палатках на десять человек, хотя помещалось двенадцать. В них смастерили деревянные помосты, на которые мы положили матрацы с постелями. Лагерь был расположен в лесу, который лесом я бы назвать постеснялся. Так себе, рощица, в основном лиственные деревья с избытком акации. Не то, что дома – вековые сосны и дубы.
Возле лагеря на краю леса было одно небольшое озеро, а возле площадки, где мы укладывали парашюты – другое. Там, по разрешению офицеров, мы купались, распугивая лягушек. Километра за два от лагеря был расположен небольшой аэродром малой авиации, где мы осуществляли прыжки с парашютом, а чтобы прыгнуть с АН-12 приходилось ехать в город, проезжать его весь и ехать еще несколько километров до военного аэродрома.
Лагерь был переполнен военными. Оказалось, что с нашей бригадой летнюю подготовку проходит рота спецназа из Ростова-на-Дону, одетая в светло-оранжевую прыжковую форму, невероятно красивую. Потом мы будем охотиться за ней, пытаясь выкупить себе на дембель. Еще, наиболее многочисленным, был контингент резервистов, призванных на эти два месяца на переподготовку. Резервистов было около двух тысяч и одеты они были как партизаны, поэтому так их и называли.
Нам тоже выдали прыжковую форму с множеством карманов, а на головы мы одели франтовские кэпи. С виду мы были похожи не на советских воинов, а скорее на американцев или на немецких диверсантов. Сами того не желая сначала, мы, пробегая на ТСП через село в этой форме, сыграли немцев, как говорится, по просьбе трудящихся. Просто несколько мужиков, мимо которых мы пробегали, увидев нас, шугонулись и спрятались за магазином. Затем самый смелый выглянул и крикнул:
- Эй, вы, откуда будете?!
План созрел мгновенно и мы, остановившись и медленно обернувшись, повели автоматами в сторону магазина, а Романецкас крикнул с превосходным саксонским акцентом:
- Du bist wer, kamerad?
Мужики притихли, а Зенонас продолжил:
- Sie haben zu trinken? Schnaps, samohoon?
Ответа не последовали, поэтому пришлось подойти к магазину и заглянуть за угол. За магазином уже никого не было, только валялись обломки забора, в котором зияла огромная дыра, словно ее выбили мощным тараном. С этого времени мы взяли на вооружение такую форму общения с местным несознательным населением.
За два дня до присяги молодых воинов по плану были прыжки с АН-2, и мы выехали на ближний аэродром в пять часов утра, поднявшись по тревоге. Погода стояла чудная, ощущения превосходные, особенно, когда мы поднимались в воздух в рассветном тумане, земля уплывала вниз, превращалась в изумительную картинку. Я видел небольшое село, женщину, стирающую белье в озерце, птиц, пролетающих внизу, и едва сдерживал чувство восторга, призывающее закричать во всю мощь легких что-то безрассудное, или запеть песню.
Самолет, поднявшись на нужную высоту, лег на прямой курс, и офицер-инструктор открыл дверь. Мы встали, выстроившись друг за другом, и зацепили карабины за трос. В этот раз прыгали со стабилизацией.
Выпрыгнув и дернув кольцо, я осмотрелся. Хотя это была уже довольно привычная картина, все же радость переполняла душу. Внизу расстилались поля, посадки, неподалеку виднелся наш лес, в котором спрятался лагерь. Увидев копну сена, я решил приземлиться на мягкое и, управляя стропами, довольно точно упал прямо в копну. Однако парашют не разделил моего желания и попарил дальше, гонимый несильным, но упругим ветерком. Не успел я насладиться мягким ложем, как почувствовал, что меня вытягивает из логова какая-то сила, подтягивает к краю копны, а дальше, попав в лапы гравитации, я шлепнулся с высоты четырех метров на желаемое мягкое, а именно - лежащий на земле небольшой слой сена. Купол парашюта опал и я, потирая немного ушибленное место, начал собирать парашют в сумку. Запихнув в нее непослушный купол, я взвалил сумку на плечо и пошел на пункт сбора. В этот раз был просто тренировочный прыжок, поэтому никаких действий после него не предполагалось. Услышав рокот самолета в небе, я поднял голову, наблюдая за выброской следующей партии парашютистов. Вот пошел один, второй, третий и еще восемь устремились к земле. В этот момент я заметил, что парашютистов несет ветром в другую сторону, скорее всего, направление ветра изменилось так, что они должны были приземлиться не на этом поле, как предполагалось, а на соседнем.

 

Бросив парашютную сумку на кучу, я пошел посмотреть на приземление, благо, панорама за посадкой открывалась отличная. Пройдя посадку, я ужаснулся, увидев, что первые три парашютиста летят просто на высоковольтную линию. Затаив дыхание, я смотрел, сжав кулаки и не в силах что-либо предпринять, на эту ужасную картину. Линия была допотопной, еще с деревянными столбами, но от этого не менее опасной, напряжением где-то тысяч десять вольт. Первый парашютист, поджав ноги, пролетел над проводами, второй врезался в них и порвал. Провода упали на землю, не причинив вреда парашютисту. Я облегченно вздохнул, так как по моим представлениям должны были сработать предохранители и отключить линию.
Третий парашютист приземлился метрах в двадцати от проводов, сначала упал, затем поднялся и радостно помахал рукой. Но дальше случилось что-то мистическое: не смотря на то, что ветер был небольшой, его внезапный порыв надул купол парашюта и потащил на провода парашютиста.
- Отстегивай, отстегивай лямки!! – орал я что есть силы, как и все вокруг. В каком-то оцепенении мы смотрели, как ветер притащил парашютиста на провода, произошел разряд, тело вспыхнуло и задергалось. Тут же ветер утих и купол опал. Это было чудовищное зрелище, словно какая-то умная злая сила руководила стихиями природы, только чтобы убить этого несчастного. Выйдя из оцепенения, мы бросились к месту происшествия, обгоняя друг друга и в отчаянии скрипя зубами. Не добегая до тела, остановились, ощутив жуткий смрад паленого человеческого мяса. Тело было уже обугленным и продолжало гореть, блистая расплавленной майорской звездочкой на обуглившемся погоне. Какой-то сержант, догадавшись, прибежал с палкой, чтобы отбросить провода, но его как бы притягивало к месту обрыва так, что пришлось оттягивать парня силой, ухватившись за ту же палку, которую он протянул нам.
- Нужно ехать в село! – скомандовал подполковник Силин, наш комбат, и около десятка человек бросились к ГАЗ-66, который стоял возле пункта сбора на площадке приземления. Через пару минут машина запылила в сторону села Федоровка, где находилась подстанция и высоковольтный выключатель. Прибыв на место и увидев, что подстанция закрыта, ребята в одно мгновение выбили дверь и, найдя высоковольтный выключатель, дернули вниз. Для верности выключили и другие рубильники, обесточив ферму и село. Если бы в это время был кто-то в помещении, то вряд ли он бы остался в живых, такой накал страстей бурлил в сердцах спецназовцев. Они бегали по селу, вытаскивая из домов мужиков, и спрашивали местонахождения электрика, однако те только мотали головами и только один сказал, что электрики тут редко бывают, а сидят, в основном, в Червоновершке. Удовлетворившись отключением линии, они нашли председателя сельсовета и сообщили о происшествии с парашютистом, чтобы никто не вздумал включить линию обратно. Интересно, что при отключении линии проверили предохранители, так они были с палец толщиной. Эта безалаберность и разгильдяйство возмутили всех, но человека уже не вернешь.
Самое больное оказалось впереди, когда мы узнали имя погибшего. Это был майор Довлатов, заместитель начальника политотдела части. Он прибыл к нам зимой из мотострелковой части и ходил с красными линиями на погонах, с красными же петлицами и околышем на фуражке. Но человеком он оказался прекрасным, настоящим отцом и старшим товарищем для солдат. На любую солдатскую просьбу реагировал мгновенно, выбивая отпуска, организовывая досуг, доставая телевизор в ленкомнату, т.е., проявлял настоящую человеческую заботу. За это короткое время он снискал уважение, как солдат, так и офицеров.
Перед лагерями Довлатов, наконец, переоделся в десантную форму и уже не выделялся своим пехотным видом. А в лагерях совершил первый прыжок с парашютом и при приземлении повредил ногу так, что начальник санчасти отстранил его от прыжков на три дня. Довлатов, все же, пришел к самолету поприсутствовать при посадке, и поддержать товарищей. Однако, кто-то из них, то ли в шутку, то ли всерьез, сказал, что сам майор не летит, потому что, типа, нога болит, а на самом деле… Это задело Довлатова, он взял парашют и полез в самолет.
Наверное, многие слышали о случаях, когда возникают обстоятельства, спасающие людей от различных катастроф и смерти. Но, когда человек проявлял настойчивость в достижении цели, не отказывался от запланированного путешествия или поездки, то погибал, а те, кто отказался, избегали различных катастроф и смерти. Сейчас-то мы знаем про ангела-хранителя, а тогда наше коммунистическое воспитание запрещало и думать об этом, хотя жизнь постоянно ставила такие вопросы.
Самое страшное было то, что его жена раньше была замужем за летчиком, который разбился, а теперь – вот это. Бедная женщина на похоронах помешалась.
Мы ехали, удрученные, с похорон на “Урале”, вспоминая этого светлого человека, которого хоронили в закрытом гробу. Водитель перепутал поворот и повернул раньше, поехав на Степовое и Николаевские Сады. Мы поняли его ошибку, но никто ничего не сказал, сидели, поглощенные тягостным чувством горечи и горя. Вдруг Романов, сидевший, откинувшись, на сиденье и смотрящий вперед, крикнул:
- Воздух!
Мы, не успев ничего подумать, пригнулись, и увидели, как над нами проплыли оголенные провода местной электролинии. Если бы не пригнулись, то они прошлись бы по головам. Нас спас ангел-хранитель в виде Романова и наш автоматизм, готовность выполнить приказ, не думая.
Заканчивая эту грустную повесть, хочу сказать, что это горе объединило солдат и офицеров, которые, не стесняясь друг друга, плакали на похоронах. Впоследствии наши отношения с офицерами стали теплее, да и их с нами тоже.

Глава 21
Горькая присяга

Трагическое происшествие с Довлатовым произошло в пятницу, а в воскресенье был день присяги, поэтому комбриг строжайше приказал никому и слова не говорить о происшедшей трагедии, чтобы приехавшие к молодым солдатам родители не волновались потом за них. Хотя, что тут сказать: родители всегда волнуются, рисуя в воображении самые ужасные случаи, но, когда происходит реальный трагический случай, волнение родителей может дойти даже до помешательства, поэтому стоило поберечь их нервы.
В субботу взводу было приказано развесить наглядную агитацию, флаги, подключить микрофоны на трибуне. Мы работали в поте лица, так как совмещали работу и столяра, и плотника. Старались в течение дня ни на что не отвлекаться, поэтому, когда прибежал посыльный от старшины сообщить, чтобы послали человека получить постельные принадлежности, мы его аккуратно послали. Наконец под вечер все было готово и мы с легким сердцем пошли на ужин. Собиралась гроза, на горизонте набухала, угрожающе вырастая в размерах, черная туча, постепенно застилая все небесное пространство, громыхая и жалясь молниями. Подул жесткий и прохладный ветер, вздымая клубы пыли и неся по дорожкам между палатками сбитые с деревьев сухие ветки. Мы сидели под навесом столовой, заворожено смотря на приближающийся катаклизм, без аппетита доедая вечернюю кашу с “бациллами”, как называли мы мясо, и, готовясь пить чай. Внезапно ветер усилился до воя, закружил все в каком-то водовороте, сорвал все прибитое и прикрученное, которое летало в воздухе беспорядочной стаей, сталкиваясь и разбиваясь в щепки. Навес над столовой ходил ходуном, но еще выдерживал напор внезапно взбесившегося ветра. Нас буквально сдувало со скамеек, но мы сидели, вцепившись в столы и придерживая тарелки с кружками. С неба просто рухнул проливной дождь, словно кто-то невидимый вылил на нас огромное ведро. Затрещали молнии по десять в секунду, как автоматные очереди. Где-то сорвало палатку, и она улетала в неизвестность, отчаянно размахивая брезентовыми руками, словно призывая спасти ее.
Ветер стих внезапно, как и начался. В небе немного посветлело, дождь из ливневого превратился в моросящий. Мы с ужасом смотрели на разбросанные и расколотые плоды нашего труда, понимая, что этой ночью нам спать не придется.
Нам еще повезло, что палатки стояли в лесу, хоть и небольшом. За счет густоты деревьев ветер не мог разгуляться, как задумывал, палатки потрепал порядочно, но с места их сорвать не смог. Мы же почти до двух часов ночи ремонтировали плакаты и лозунги, собирали и прибивали флаги, короче, восстанавливали ущерб, нанесенный небесными стихийными силами. Придя в палатку, мы рухнули на постели, не раздеваясь, и, попросив дневального разбудить нас в пять часов утра, попытались заснуть, взбудораженные происшедшим. Но не успел сон сковать нас своими оковами, как раздался хрипящий голос прапорщика Билыка, который, непонятно почему, слонялся в это ночное время возле палаток.
- Это кто там еще не спит? Четвертый взвод? Подъем, выходи строиться!
Я негодуя, крикнул:
- Да в чем дело?!
- Строиться, кому сказал!!
- Какая форма одежды?
- Любая! – прохрипел старшина.
Я тихонько, пользуясь оплошностью старшины, сказал ребятам, чтобы снимали трусы и выходили строиться.
Выйдя в форме одежды Адама, мы построились в две шеренги. Билык прошелся вдоль строя и спросил:
- Эт-то что за выставка такая, что за форма?!
- Форма одежды - любая! – выпалил я.
- Р-разойдись, через минуту строиться возле палатки! Форма одежды номер один! - уже закипая, провозгласил старшина.
Мы одели трусы и снова выстроились в две шеренги. Старшина, вопросительно оглядев строй, спросил:
- Почему не спим? Два часа ночи! Или что, вам работу найти?
Я объяснил не проинформированному старшине, что по приказу командира части взвод работал на плацу, ликвидируя последствия стихийного бедствия и готовя плац для завтрашней присяги.
- А, - опомнился старшина, - мне докладывали. Тогда, почему не спите?
- Так мы только что пришли!! – взорвался я.
- Ну, тогда отбой! – разрешил Билык, и мы, сотрясая воздух легким матерком, поползли в палатку. Не успели мы настроиться на сон, как снова раздался уже ненавистный хрипящий голос:
- Четвертый взвод, подъем, выходи строиться!
- Да сколько можно уже! Нам через два с половиной часа вставать! – не сдерживаясь, заорал я.
- Разговорчики! – невозмутимо ответил старшина, постукивая сапогом и ожидая построения.
Когда мы нехотя построились, старшина спросил, заглядывая мне в глаза:
- Почему не получили постельные принадлежности?
- А когда мы могли, товарищ прапорщик?
- Послали бы человека!
- Да там работы было непочатый край! Все начальник политотдела контролировал, каждый человек был на счету.
- Значит, получите сейчас! Посылай человека!
- А может, завтра? – я еще надеялся на вменяемость старшины. Но тот был неумолим.
- Сейчас, я сказал!
- Лысенко! – сам не зная почему, назвал я фамилию “деда”, которому уже не по чину было выполнять такого рода поручения, - Получить постельные принадлежности!
Тот встрепенулся, кротко ответил: “Есть!” - и пошел в сторону каптерки. Опустошенный, я дал в который раз команду к отбою. Ворочаясь, я услышал знакомые шаги, и тревожное предчувствие сжало сердце – это были шаги старшины.
- Четвертый взвод – подъем, строиться возле каптерки!
Деревья стыдливо шумели листьями, заглушая ту ругань и матерные эпитеты в сторону старшины, когда мы бежали к каптерке. Выяснилось, что Лысенко, придя к каптерке, старшину там не нашел и пошел в туалет. Тут же пришел старшина и, не увидев Лысенко, пошел в очередной раз нас поднимать.
Билык мстительно оглядел нашу сонную компанию, спросив:
- Так в чем дело? – и пошел вдоль строя.
- Дело в том, что пьяный “кусок” выпендривается! – не выдержав, сказал я, хотя это могло мне вылезти боком.
- Кто это сказал? Романецкас, это ты сказал?!
- Нет!! - выкрикнул, присев, Романецкас. Я же, поняв, что мне терять уже больше нечего, нагло признался:
- Это я сказал!! – и вызывающе посмотрел на Билыка.
Как ни странно, он смутился и, крякнув, пошел в каптерку, сел там на стул в королевской позе и начал вещать сквозь открытые двери:
- У кого есть какие неясные вопросы?
Мы не успели ничего спросить, так как увидели идущего к нам подполковника Трухина, коменданта части. Он отличался особенным неприятием института прапорщиков, поэтому его появление вызывало миграцию прапорщицких стай в самые укромные места. Основным считался туалет, как место, где каждому был обеспечен безопасный приют. Но только не трем прапорщикам сразу, потому что тут налицо явный сговор. Трухин прекрасно знал все эти нычки и норы, поэтому беспощадно вылавливал из них прапорщиков, как сусликов, и обеспечивал каждому наказание.
Увидев стоящий в трусах взвод напротив открытой двери, из которой выбивался легкий поток света, Трухин онемел. Он сразу понял, что такое совершить может только прапорщик. На беду Билыка, Трухин лично присутствовал при окончании нами работ и принимал их, поэтому точно знал, когда мы ушли спать и в котором часу нам подниматься. Он услышал наглый и вальяжный голос Билыка:
- Так я спрашиваю, неясные вопросы есть?
- Есть! – ответил Трухин и стал в проеме двери. Свет лампочки четко осветил его кровожадное лицо, и Билыка парализовало, он не мог сказать ни слова, а только мычал как телок. Ему это очень шло, все-таки в его облике было что-то от молодого и грустного бычка.
- Вопрос такой! – продолжил Трухин, заходя в каптерку и становясь над перепуганным старшиной, - Доколе!! Доколе вы будете издеваться над личным составом! Значит так!
Трухин посмотрел на часы и продолжил сверлить взглядом обезумевшего Билыка, который уже пытался встать.
- Сейчас три часа ночи! Отпускай взвод, им через два часа вставать! А с тобой мы разберемся после присяги, м…!
Трухин ушел, а старшина еще минут пять приходил в себя, чтобы выдавить слова, разрешающие идти спать, но…
- Спивак, остаться…
Пришлось мне остаться и зайти в каптерку по приглашению старшины. Я стал слева от двери, чтобы меня не было видно с улицы, и приготовился слушать философски настроенного старшину. Он вздохнул, критически осматривая меня, так как мои трусы были разорваны по бокам почти до резинок, чтобы не мешали поднимать ноги выше головы при случае (или на ТСП, или на рукопашке). Они напоминали, скорее, набедренную повязку, чем предмет мужского нижнего белья. Впрочем, так носили все.
Наконец, старшина спросил, смотря в потолок на кружащиеся в свете лампочки пылинки:
- Так в чем же дело, Спивак?
Я ответил вопросом на вопрос:
- А разве не в том дело, что вы к нашему взводу относитесь предвзято, что для вас хуже нашего взвода нет? Что же мы вам плохого сделали?
Старшина задумался на секунду и ответил:
- Знаешь, Спивак, в чужих руках все всегда толще…
- Не знаю, не пробовал!
- А я пробовал!
- Ну, и как?
- Вкусно…
Я смешался, не зная что ответить на этот ляп старшины, но в этот момент в проеме двери показалась женская тень и томный голос произнес:
- Паша, ну, сколько можно ждать? Где ты бродишь вообще?
Это оказалась жена Билыка, которая, как и многие из жен офицеров и прапорщиков, приехала на день присяги повидаться с мужем и обласкать его. Но, видимо, Билык предпочитал совершенно другие страстные игры. Поднять ночью взвод и погонять его, было, наверное, более приятным делом, чем ночь, проведенная с женой. Да и правда, что за радость, когда командуют тобой, когда ты выполняешь любые прихоти пусть и любимого человека. Другое дело, когда командуешь ты, и десять человек выполняют твои, даже самые безрассудные прихоти. Это способно удовлетворить самое требовательное прапорщицкое либидо и отношения с женой становятся неконкурентоспособными в этом плане. Но бедная женщина требовала любви, а Билык, словно волк у окровавленной добычи, яростно защищал свое право на нее. Сначала он хрипел, булькал и пускал пузыри, пытаясь обратить внимание жены на меня, стоящего за дверью. Когда же она заглянула в мой угол, а я сделал шуточный книксен, ее лицо засверкало застенчивым румянцем, но, вместо того, чтобы стыдливо отвернуться, она уперлась похотливым взглядом в мою, не скрою, атлетическую фигуру и в то, что мы называли коротко – трусы. Тут уже застеснялся я такого неприкрытого интереса, потому что трусы мало выполняли свое назначение, и для женского взгляда не были предназначены вовсе. Билык зашипел на жену:
- Иди, Катя, я сейчас!
- Пошли вместе, знаю я тебя!
- Сейчас иду! Что ты знаешь? – и прижал палец к губам, кивая на меня. Так и осталось тайной, хотел ли старшина получить ответ на свой вопрос, или нет.
- Пойдем, Паша! – в голосе у Катерины появились металлические нотки, присутствие которых привело старшину в трепет и он, как зомби, последовал за женой, забыв про меня и про открытую дверь каптерки. Пришлось напомнить, и старшина, вернувшись, закрыл каптерку, печально посмотрев мне в глаза и отпуская взглядом восвояси.
Не знаю, что произошло в укромном убежище старшины, но ровно в четыре часа утра, когда уставший до предела мозг отдался миру хаотических сновидений, послышался уже ненавистный хриплый голос:
- Четвертый взвод, подъем, гладиться, подшиваться!
Голос звучал притворно бодро, но тут же был заглушен мощными помехами в виде хорового проклятия. Это мы, не сговариваясь, в кратких и непечатных терминах, послали старшину туда, куда не летают ракеты ни средней дальности, ни стратегического назначения.
- Как хотите… - обиделся Билык и пошуршал сапогами по гальке в сторону каптерки.
Мы провалились снова в сон, тревожный, с кошмарами. Но что ночной кошмар, по сравнению с нашими ночными приключениями. И тут:
- Четвертый взвод – подъем!! – зазвучал высокий уверенный голос. Мы взорвались в ответ уже заученными за ночь выражениями, но вдруг в палатку заглянул старший лейтенант Лукьянов, заместитель начальника политотдела части по комсомольской работе, и возмущенно пропел:
- Э-это еще что такое?!
Нас сразу бросило в холодный пот. С кем не хотелось ссориться, так это с Лукьяновым, тем более, дембель на носу. Он и зависел, в первую очередь, от Лукьянова.
- Това-а-арищ старший лейтенант! – жалобным голосом обратился я к нему под аккомпанемент пошмыгивающих носов взвода, - Это мы думали, что прапорщик Билык снова нас будит! Всю ночь измывался, поднимал и строил. Мы сейчас на ногах едва держимся, как только играть будем.
Взгляд Лукьянова потеплел, затем снова стал грозным:
- Ясно… Билык, говоришь?
Он выскочил из палатки и через минуту его тенорок звучал в полную мощь возле каптерки. Те слова, которые он высказывал старшине, ложились бальзамом на наши сердца, умягчая чувство мести. Они разлетались райскими птицами по расположению роты, залетая далеко за пределы палаточного городка. Мы, тем временем, лихорадочно собирались, подшивали воротники в прыжковой форме, ибо парадную форму одежды в лагерях не носили.
Проверив состояние наглядной агитации и микрофоны, мы обнаружили, что стационарная голосовая установка не работает. Видимо, вчерашний ветер что-то нарушил, а мы ночью проверить возможности не имели. Решили притащить наш усилитель “Подилля” с колонками для подстраховки на случай, если вдруг не удастся отремонтировать голосовую установку до торжественного сбора.
Перед самим сбором в лагерь приехали несколько передвижных магазинов с продуктами и, главное, со спиртными напитками. Правда, самым крепким напитком была водочная настойка “Стрелецкая” в двадцать восемь градусов, но нам не было разницы, что пить. Хотелось просто напиться и забыться, исходя из последних трагических событий. Мы поняли, что жизнь очень хрупка, что малейшая случайность может привести к гибели.
Однако, когда после принятия присяги молодыми и завершения торжественной части, мы собрались в магазин, приготовив необходимую сумму, лейтенант Туров сообщил:
- Готовьтесь к концерту! Через два часа мы должны дать концерт ансамбля “Голубые береты” для родителей и гостей части.
- Где?! – ужаснулись мы, - Тут даже места подходящего нет!
- Сейчас будет! – заверил Туров и показал рукой на трибуну, возле которой уже закапывали столбики в землю.
Такой скорости сооружения сцены и установления скамеек для зрителей я не видел никогда. Едва мы успели собрать и перевезти аппаратуру, как сцена уже была практически готова. Ее уже накрывали брезентом. Оставалось только расставить аппаратуру и настроить ее.
Улучив минутку, мы послали Цеху и Петрунька в передвижной магазин, и они доставили пять бутылок “Стрелецкой”. Это нам было, что слону дробина, однако больше взять мы не рискнули, чтобы ребята выступили хорошо. А мы, те, кто не участвовал в концерте, решили не пить больше из солидарности.

 


Концерт прошел хорошо. Ребята отдавали, казалось, всю душу исполнению. Всех потрясшая смерть майора Довлатова заставила нас изменить отношение к жизни и людям. Эта потеря потрясла наши неподготовленные сердца, которые еще по-настоящему ничего не теряли.
Особенно ярким было исполнение песни “Песняров” “Березовый сок”. Ребята пели так, что мороз пробегал по коже, а слезы сами наворачивались на глаза. Эта песня так действовала на солдат, что многие не стесняясь, смахивали эти слезы, не пряча их. Сотни мужиков плакали, как дети, вспоминая майора, прекрасного офицера и человека
Родители с тревогой всматривались в лица своих сыновей, пытаясь понять, что же так потрясло их мальчика, который раньше сентиментальностью не отличался. Но все молчали, памятуя приказ комбрига и жалея близких. Так никто из гостей ничего и не узнал.

Глава 22
Лагерные будни

Сколько волка не корми… А дальше вы знаете. Я имею в виду наших “кандидатов”. Все-таки, трудно провести водораздел между дружбой и требовательность в армии. Когда меня назначили командиром отделения, я, честно говоря, был не в восторге. В первую очередь я задумался о том, как я буду командовать людьми, с которыми у меня уже сложились равноправные дружеские отношения. И будут ли они мне подчиняться? Поэтому, собрав всех после ужина в ленкомнате и заперев ее, я задал этот вопрос взводу. Самое главное, что мои сопрызывники сразу же пообещали, что будут слушаться беспрекословно, надеясь на мою совесть. Ведь не заставлю же я их очко в туалете чистить? Нет. А что по службе буду требовать, так на то и служба.
Остальные переглянулись, но пообещали тоже меня не подводить. Я сказал тогда, что мы были друзьями и ими останемся, невзирая на разницу в призывном возрасте, но так, как я отвечаю за них, и попадет, в случае чего, и в первую очередь - мне, то этим наша дружба как раз и проверится.
Первый месяц все было тихо и гладко. Однако в лагерях Нелибаев, Петрунек и Цеха распустили ремни, ходили в неприглядном виде, курили на ходу и все прочее. Так они попались раз, заработав мне две недели неувольнения, потом второй раз с тем же исходом для меня. Я незамедлительно собрал их и попросил (пока попросил) вести себя соответственно, беря пример с “дедов” (как ни странно), которые и пояса подтягивают, и строевым шагом ходят, как положено, находя в этом даже некий шик. Самое главное, что они своим поведением начали разлагающе влиять и на “черпаков”. Парни послушали, пообещали в очередной раз и на следующий же день попались снова. Получив положенное взыскание, я понял, что нужно приступать к действию, так как, видно, слова уже никакой силы не имеют. У меня созрел план…
На следующий день была укладка парашютов под открытым небом. Солнце палило беспощадно, температура поднялась до сорока градусов в тени, а нам приходилось, изнывая от жары, дотошно перебирать стропы, складывать купола, затягивать резинки и прочее. Каждая операция тщательно проверялась офицером-инструктором. Нами руководил командир второй роты старший лейтенант Николаев. Я попросил его проверять нас как можно быстрее, потому что я хочу выделить час перед обедом для дополнительных занятий. Николаев пошел навстречу и скоро парашюты ПСН-66 были собраны, проверены и опечатаны, а я подошел к Киселеву с докладом:
- Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант?
- Обращайтесь! – кивнул ротный, смахивая крупные капли пота с лысоватого покрасневшего лба.
- Мы укладку парашютов уже закончили. Разрешите провести с взводом строевые занятия до обеда?
Киселев посмотрел на меня, как на умалишенного. Добиваясь репрессивными методами четкости в строю, он не мог добиться сознательного отношения к этой очень важной части воинского уклада. А тут добровольно и при такой жаре! Мрак!!!
- Разрешаю… - сказал он неуверенно, наморщив лоб и тужась всеми извилинами в попытке понять подвох. Я, козырнув, побежал к взводу.
План мой был прост… Дело в том, что командование разрешило после окончания укладки парашютов покупаться в расположенном рядом озере. Мои нарушители уже поглядывали горящими глазами на воду, мысленно окунаясь в свежую рябь, ныряя в прохладные темные глубины. Ах! Жаль, что этого не сбылось. Когда я пришел и построил взвод, все подумали, что это будет объявление купания. Однако я сообщил:
- Я только что получил нагоняй от ротного за нашу плохую строевую подготовку! Поэтому я сейчас проверю, кто и как ходит, кто как старается и, исходя из этого, кто-то пойдет купаться, а кто-то будет шагать! А сейчас: нале-во, по одному шаго-ом марш!
Взвод начал проходить передо мной строевым шагом. Умные деды старались изо всех сил, применяя и умение, и желание, поняв мою задумку. Дело в том, что в части за это время были возбуждены военной прокуратурой дела против некоторых сержантов-старослужащих, которые наказывали молодых избирательно, не трогая “дедов”. Командование приказало искоренять подобные случаи, а виновных наказывать по всей строгости, вплоть до дисбата. Каждый мог попасть под горячую руку проверки, или стать жертвой жалобы своей предыдущей жертвы. Поэтому приходилось соблюдать конспирацию, создавая видимость справедливости. Она состояла в том, что прошли все, но Лысенко, Романов и Романецкас прошли идеально, а остальные неожиданно плохо. Как ни старались! Хотя виновны были “кандидаты”, но я решил проучить и “черпаков” для острастки, чтобы в случае чего напомнить им эту лагерную жару.
Мучился от жары и я, командуя, изощренно направляя строевой шаг испытуемых то налево, то направо, то останавливая, то кругом и применяя много-много других полезных приемов, заставляющих потеть мозги и выкачивая из них гнилую жидкость дури. Еще были применены такие приемы, не относящиеся к строевым, как “вспышка слева и справа”, отжимания по счету с хлопками, поднимающими злую и въедливую пыль. Когда прошел час, и до построения на обед оставалось минут двадцать, я прекратил экзекуцию и, построив взвод, посмотрел на их изможденные, красные, покрытые потом лица, мокрую, с разводами соли на спинах, форму и показал рукой на купающихся счастливчиков.

 

- Вот! – сказал я, - Вот наглядный пример, как нужно вести себя с друзьями, и как не нужно! – показал я на самих стоящих в строю.
- Вы убедились, что в армии существует множество легальных приемов покорить непокорных. Я с вами хотел вести себя по-человечески, требуя, да нет, даже не требуя, а прося самую малость: вести себя при офицерах и в строю так, чтобы мне не попадало. Вам что, было плохо? Я вас чем-то обидел, заставлял делать что-то сверх положенного? Нет! Так что же вы, идиоты тупоголовые, себе петлю на шее затягиваете? Вам нравится так проводить время, как вот сейчас?
- Нет! – хрипло ответили подопытные.
- Но вы верите, что так может быть всегда и мне никто не запретит это делать, и не накажет, а только похвалит за усердие?
- Верим…
- Ну что, мир?
- Мир… - опустили головы изнуренные парни.
- Я надеюсь, мне больше никогда не придется применять свои права. Не думайте, что это мне нравится. А теперь пошли купаться, у нас еще есть десять минут!
И мы бросились к воде, на ходу стягивая с себя пропотевшую одежду. Ковалев, как самый огромный и самый вспотевший, вынул документы и прочие легко промокаемые вещи, и залез в воду в одежде. От него пошел пар, не хватало только веника.
Так был улажен конфликт интересов, и больше мне не приходилось применять репрессивные меры к друзьям. Мы если и шланговали, то вместе, хулиганили тоже вместе, вместе добивались поощрения и награды. И это нас сплачивало и укрепляло нашу дружбу.
Жара не унималась, а нас, как назло, бросили на строительство нового запасного района, расположенного в восьми километрах от лагерей. В этом краю сам черт ногу сломит, каких-либо ориентиров, кроме полей и посадок, не найти, так что мы не понимали инициативы начальства строить новый запасной район, если старый находится в такой же посадке, среди таких же полей. Но с начальством не поспоришь, поэтому каждая рота должна была вырыть в посадке по два капонира для “Уралов”, блиндажи и траншеи, укрепив все это ветками и замаскировав.
Странно, однако, считается, что цифра семь – счастливое число. Но наша седьмая рота, казалось, получала на орехи за грехи всей части. Избранная рота… В то время, когда вся часть поднималась в шесть часов утра, жила по распорядку, вплоть до завтрака, а после завтрака, забрав инструменты – лопаты и топоры, - садилась на машины и ехала в запасной район, то седьмая рота имела свой особый распорядок. В четыре часа утра нас поднимали по тревоге, мы, как очумелые, выскакивали из палаток, хватали оружие и ранцы, а также оружие и ранцы отсутствующих, так как по тревоге ружпарк должен оставаться пустой. Затем, добавив к своему грузу лопаты, пилы и топоры, по команде Киселева бежали кросс до запасного района. Офицеры бежали с нами, а куда им деваться? Видно наказывали не только личный состав, а и офицеров. Они, вымещая на нас свое неудовольствие, время от времени кричали: “Газы!!”, а затем кричали - “Отбой!!”. Потом все повторялось. Хорошо, что хоть ранним утром не было так жарко, как вечером, когда таким же порядком мы добирались в лагерь. Нас обгоняли машины с солдатами из других рот, обдавая нас пылью и осыпая язвительным хохотом, а мы, скрывая горечь в душе, бежали, едва передвигая ноги от усталости.
В самом запасном районе работать приходилось очень тяжело, так как приходилось вырубать деревья, очищать землю от корней, которые густо проникали на глубину больше трех метров. Что значит – зарыть в землю “Урал”, который около четырех метров в высоту. Да еще укрепить стены ветвями, чтобы не осыпались. Блиндажи и траншеи приходилось рыть в самой гуще корней деревьев, которые не вырубались, а оставлялись для маскировки.
Завтрак нам привозили холодный, часов в десять, обед – часа в три, а в шесть часов мы уже собирались и совершали свой марафон, добегая в лагерь, когда уже все поужинали, удовлетворяясь холодными же остатками.
Целую неделю нас гоняли как сидоровых коз, не объясняя причины такого злобного отношения. После окончания работ наш облегченный вздох прошелестел по верхушкам деревьев и улетел в небо жаловаться небожителям, потому что на земле наши жалобы были никому не нужны.
Однако, на следующей неделе мне удалось высказаться по этому поводу на политзанятиях. Их проводил Туров, мы сидели за наспех сбитым деревянным столом прямо под шатром из лиственных деревьев, на свежем воздухе. Тема занятий была: издевательства над личным составом в армии США.
Туров увлеченно рассказывал, применяя уничтожающие эпитеты, про то, как садист-сержант приказал рядовому вырыть траншею в полметра глубиной и полметра шириной, а длинной пять метров. Затем, после завершения работы, сержант приказал бедному рядовому зарыть плоды своего труда обратно. Этот случай прогремел на весь мир и стал вопиющим фактом нарушений, как прав человека, так и военного устава, хотя там не написано, что нельзя рыть ненужные траншеи, написано только, что нужно выполнять приказ.
Мы слушали рассказ Турова с явным интересом, я бы сказал, корыстным интересом. Каждый уже приготовил руку, чтобы вызваться задать вопрос, поэтому, когда Туров спросил, есть ли вопросы, руки подняли все и мгновенно.
Туров даже слегка растерялся, обнаружив у нас такую активность, потому, что ранее ему приходилось задавать вопросы самому себе, якобы от нас, чтобы продолжить нить выступления. Пробежавшись взглядом по поднятым рукам, Туров выбрал меня и кивком головы разрешил говорить.
- Товарищ лейтенант! – начал я неспешно, одергивая форму и предвкушая момент, когда я загоню взводного в темный угол логического лабиринта, - А как тогда объяснить наши тревоги, марш-броски в запасной район, потом обратно, в то время, как другие роты ездили на машинах, не нарушая распорядка?
Туров онемел и не знал, что сказать. Его глаза бегали, мозг лихорадочно искал выход, но, обратившись к родной партии за помощью вместо Бога, Туров ее мгновенно получил.
- Так вы же комсомольцы! – выпалил он, осуждающе посмотрев на нас.
Честно говоря, он убил взвод наповал… Вот формулировка! И не возразишь, чтобы не посчитали врагом народа!
“Комсомольцы-добровольцы” – зазвучала в голове песня из одноименного фильма, в котором главные герои добровольно бросались в самое пекло, шли на смерть за Родину. Мы не нашли, что сказать, что возразить. А что толку? У партии на всякое безобразие найдется оправдательный ответ.
Подул северный ветер, и жара немного утихла… Погода стояла, как прежде, солнечная и комфортная, избавляя нас от необходимости прятаться в густых прохладных зарослях возле озера. Мы, бывало, в выходной день отпрашивались у Турова репетировать на берегу озера духовым оркестром, а сами, подудев для приличия, отдыхали на зеленой травке, беседуя о гражданской жизни и рассказывая о своих подвигах до армии.
Однажды зашел разговор о предстоящей выброске на выживание. С нами проводили занятия, рассказывали, что можно есть, каких жучков можно употреблять в пищу, что лягушка – это сплошной деликатес. Мы слышали о французских пристрастиях к земноводным, но нам казалось, что это было сплошное извращение. Не ради же выживания французы едят лягушек? Что касается вегетарианской стороны проблемы, то нам рассказали о множестве полезных и питательных травок и показали соответствующие плакаты. Конечно, нас эта проблема очень волновала, и первая – как есть лягушек? Я и Романецкас ничего сверхъестественного в этом не видели, поэтому, руководствуясь пока сугубо теоретическими представлениями, заявили, что готовы сожрать хоть земляную жабу, если приспичит. Нам не поверили и предложили это показать на практике. Взвод разошелся по берегу озера вылавливать лягушек, а мы с Романецкасом развели небольшой костер и создали звуковое оформление для этой увлекательной охоты: Романецкас на своем альту имитировал охотничий рожок, а я бил в барабан, воссоздавая древние индейские ритмы.
Когда ребята пришли с добычей, они просто бросили лягушек в костер живьем, что нами не оговаривалось, так как нам представлялось, что лягушки будут разделаны, как положено, кожа будет снята и для поджарки предоставят только диетическое мясо. Морщась от запаха горелой кожи, которая лопалась, обнажая белое мясо, мы, все же, решились попробовать горелое блюдо, ведь на кону было десять бутылок самогона, на которые мы поспорили. Спор был заключен не в нашу с Романецкасом пользу: в случае проигрыша мы должны были выставить десять бутылок, а в случае выигрыша эти десять бутылок должны были выставить нам. Естественно, все было бы выпито вместе, но затраты у нас были бы в пять раз больше на каждого.
Очистив мясо от сгоревшей кожи, мы с Зенонасом попробовали его и ощутили, что таки - да! Легкая подгорелость придавала мясу шарма, оно было очень вкусным, что-то среднее между рыбой и курицей. Ребята сначала брезгливо морщились, наблюдая за нашим пиршеством, потом один решился попробовать, затем второй.
- Эй, эй! – запротестовали мы,- Куда лапы тянете? Это наше все! Потом скажете, что раз вы ели тоже, то вы нам ничего не должны?
- Должны, должны, - успокоили нас ребята и принялись вылавливать из жара лягушиные тушки, очищая и обгладывая мелкие косточки. Воздержался только интеллигентный Романов, обрекший себя на голодную смерть при выживании. Хотели было еще продолжить охоту и пиршество, но время приближалось к обеду, и нужно было уже идти.
С понедельника начались прыжки с АН-12, и мы поехали на военный аэродром. Нагрузившись парашютами и ранцами, закрепив автомат с холостыми патронами, мы должны были ждать самолет, сидя на траве, так как с этой тяжестью выстоять на ногах было очень тяжело. Мы сидели рядами, обсуждая предстоящий прыжок с молодыми, поддерживая их, и, заодно, подтрунивая. У них это был первый прыжок с АН-12, и они явно переживали, проще сказать – дрожали от страха. В этом нет ничего удивительного, потому что даже опытный парашютист перед прыжком ощущает непреодолимое волнение, а то и страх. Это человеческая природа и ничего здесь не поделаешь. Хотя человека всегда тянет в небо, но это не его среда обитания.
Мы, подтрунивая над молодыми, также скрывали свой страх, особенно после трагического случая с майором Довлатовым. А на молодых, в этом случае, свалилась двойная нагрузка. Они сидели, напряженно хлопая глазами и смотрели, не отрываясь, на выруливающий в нашу сторону АН-12. Его четыре двигателя ревели, заглушая все на свете, винты, превратившиеся в прозрачные круги, сверкали на солнце. Он был похож на огромного сердитого жука и внушал животный страх, отдающийся под ложечкой неприятным холодком.

 

Я еще заметил, что рядовой Шутковец из второго взвода, вдруг изменился в лице и с неподдельным ужасом смотрел на приближающийся самолет. Что чувствовал бедный парень? Ведь у него за плечами было уже минимум пять прыжков – три до призыва в армию, и два уже в лагерях с АН-2, мог бы уже привыкнуть.
Увешанный парашютами Киселев показал руками, мол, поднимайтесь и стройтесь. Мы с трудом поднялись, став сначала на четвереньки, а потом выстроились в колонну по два. Однако Шутковец сидел на земле, и подниматься не собирался. Его сержант что-то кричал ему на ухо, а он отрицательно мотал головой и продолжал сидеть, вцепившись в парашют руками. Подошел еще солдат из второго взвода, и они с сержантом подняли Шутковца силой. Тот стоял, обмякший и безвольный, а на заднице растеклось мокрое пятно.
“Хорошо, что хоть по-маленькому…” – подумал я, искренне жалея Шутковца. Потом подошел к нему и, хлопнув по плечу, крикнул в ухо:
- Не волнуйся, в воздухе высохнет!
Шутковец кивнул головой и вдруг благодарно улыбнулся, махнув рукой. Затем стал в строй, не обращая внимания на происшедший с ним казус, видимо, прыжок по сравнению с уже состоявшимся позором, был не так страшен, как прежде.
С нами сели в самолет еще несколько офицеров и прапорщиков нашего батальона, в частности, прапорщик Козак из шестой роты. Это был всегда веселый, по-богатырски здоровый мужик, заражающий всех своим оптимизмом даже в очень невеселых ситуациях. Сейчас даже сквозь рев двигателей самолета доносились отголоски его хохота. Глядя на него, и Шутковец повеселел.
Мы зашли в самолет и расселись. Ощутив в момент взлета неприятный холод в животе, мы, наконец, успокоились и сидели сосредоточенные на прыжке, повторяя в уме все движения.
Летели недолго, самолет лег в крен, затем выпрямился и устремился по прямой. Зазвучал сигнал, замигала красная лампочка и начал открываться люк. Мы встали друг за другом, присоединив карабины к тросу, и контролируя, чтобы никто не забыл этого сделать. Люк открылся, и мы смотрели на бескрайние поля в виде квадратиков внизу, расчерченные посадками. Мы узнали лесок, где был расположен лагерь, озерца, село. Снова нахлынуло радостное чувство, заглушающее страх.
Загорелась зеленая лампочка и зазвучала прерывистая сирена. Пошли…
Мы словно нырнули в бурлящие потоки воздушного океана, нас закрутило, но мы повторяли про себя: “Пятьсот один, пятьсот два…” – и так до семи. Затем, дернув кольцо, зависли в невероятно голубом небе, предаваясь ощущениям счастья и радости.
Вдруг я ощутил какие-то толчки, исходящие от купола. Подняв голову, я увидел, что по куполу кто-то пробежался и ушел в сторону. Я тут же повис на лямках с левой стороны, уводя купол от непрошеного гостя. Пока разбирался с парашютом, земля приблизилась, и я не успел развернуться по направлению ветра. Поэтому при приземлении и врезался в пашню боком, ощутив сильную и резкую боль в голеностопном суставе левой ноги. Это меня даже обездвижило на некоторое время и купол, надувшись от потоков ветра, медленно тащил свой обмякший груз по пашне.
Подбежали двое солдат из команды на площадке приземления и помогли мне погасить парашют. Внезапно с неба раздался крик:
- Санчасть!! Санчасть!!
Я лег на бок, чтобы посмотреть, кто это кричит, и увидел рыжые усы прапорщика Козака, который парил, приближаясь к земле и делая “шпагат”, так как несколько строп охватывали его ногу. Видно, он рано рванул кольцо, еще не успев стабилизовать свое положение в воздухе. Поэтому стропы захватили его крутящееся тело и обрекли на столь неудобную позу, которая грозила неприятными последствиями при приземлении на одну ногу. Козак это предвидел, поэтому отчаянно призывал санчасть, не забывая при этом ржать, как лошадь. Вот приземление, прикосновение к земле и – “хрясь”!
- А-а-а, б...! – раздался отчаянный крик Козака. К нему уже бежали двое из команды. Меня также подхватили на сцепленные квадратиком руки, и потащили к краю поля, где стояла, машина медицинской службы. Нам вдогонку галопом несли и Козака.
“Санчасть, санчасть…” – думал я с облегчением, рассчитывая отдохнуть от тягот военной службы хоть недельку.
В санчасти сделали рентгеновский снимок голеностопа, но ни вывиха, ни перелома, к счастью, не обнаружили. Сошлись на сильном ушибе, так как нога распухла, и стать на нее было невозможно. Значит, я действительно смогу отлежаться, как следует.
Но не тут-то было! К вечеру прибежал посыльный из штаба части и передал личное распоряжение комбрига: утром и каждый день играть в оркестре в любом виде. Мне к тому времени уже выдали костыли и я ковылял по территории санчасти, тренируясь и осваивая новый способ передвижения. Я представил себя на костылях во время развода и только почесал затылок в недоумении.
Утром, позавтракав, я взял костыли и направился к плацу. Выждав в зарослях молодых деревьев, пока не придет взвод и не станет на свое место возле управления части (а они находилось недалеко от деревьев, где спрятался я), быстро проковылял в строй, прячась за офицерскими спинами. Ребята, увидев меня, захихикали и отдали заблаговременно захваченную трубу, которую я повесил на шею, приготовившись играть. Я попробовал облокачиваться на костыли, чтобы стоять более или менее стабильно, и это мне удалось. Офицеры управления меня уже заметили и весело скалили зубы. Меня мало устраивало быть посмешищем для части, однако я понимал, что специалистов по игре на тубе в части больше нет, даже среди партизан, которых в три раза больше. Поэтому пришлось смириться и с этими ироническими улыбками и язвительными замечаниями.
Начальник штаба майор Заболотный скомандовал “смирно” и пошел докладывать комбригу. Мы заиграли “Встречный марш”, затем отсекли, когда офицеры остановились, а после доклада Заболотного снова сыграли. Комбриг поздоровался, часть ответила раскатистым приветствием. Вызвав офицеров к себе, Горчаков поставил задачу на день и отпустил обратно. Став на трибуну, комбриг зычно скомандовал:
- Полк, в походную колонну!
При этой команде часть, рота спецназа из Ростова и все партизаны повернули направо, перестраиваясь в колонну по четыре, а оркестр четким строевым шагом двинулся в центр плаца к трибуне. Музыканты шли, четко печатая шаг, прижав к боку инструменты, любо-дорого глядеть. И только сзади ковылял на костылях я, морщась от ударов болтающейся басовой трубы, которая била прицельно, то в солнечное сплетение, то в область мочевого пузыря. Контраст между мной и взводом был столь разителен, что часть сначала притихла, словно пришибленная неожиданным поворотом действия, затем разразилась истеричным хохотом. Если первые ряды, состав которых был преимущественно из молодых, еще стоял, держась за животы и сгибаясь в приступах смеха, то партизаны повалились, как снопы по принципу домино. Ржач стоял такой, что птицы шарахнулись в разные стороны и очнулись только в теплых краях. Любой комик счел бы подобную реакцию величайшей наградой за свои труды, Олег Попов исшел бы желчью от зависти, увидев эту картину. Но мне было сначала не до смеха. Я осознавал, что стал причиной временного помешательства части и ее такой же, надеюсь, временной потери боеспособности. Взвод также прыскал со смеху, а Туров нагло ржал мне прямо в лицо. Но я никогда не был обидчивым, так как обида – признак гордости, а с гордостью у меня как-то не сложилось. Поэтому через две минуты я начал прыскать в унисон со взводом, а потом хохотать вместе с частью. Увидев мою реакцию, комбриг начал срочно успокаивать часть, говоря что-то про то, что с каждым может случиться. Но часть успокоилась сама, с тревогой глядя на меня, трясущегося со смеху и вытирающего слезы, потоком лившиеся по щекам. Меня толкнули больно в бок, так, что я чуть не свалился вместе с костылями и трубой, затем послышался звучный голос Горчакова:
-По-олк! Смирно! Равнение направо! Шаго-ом марш!
И роты пошли, печатая шаг, но, хотя равнение было направо, глаза косили налево, где стоял я, а на губах блуждали улыбки.
Так продолжалось каждый день, правда, накал спадал день ото дня, я уже привык к реакции на меня и мою ногу. Да и особое внимание комбрига мне льстило. Вот уж воистину: хочешь стать заметным - соверши какую-нибудь глупость. Это самый легкий и короткий путь к славе. А какой знак у этой славы, плюс, или минус, многих не волнует.
Я уже сносно наступал на ногу, но пребывание в санчасти было таким упоительно безмятежным, исключая разве что утренние разводы, что я тщательно скрывал всякие признаки выздоровления. Командовать взводом было кому, правда, сержант Трофимов, получив неожиданно полную власть, проявлял признаки бонапартизма, и исковеркал весь тот уклад жизни, который старательно внедрял я. Под гнетом его кованого сапога взвод пищал и извивался, словно ящерица, правда, отбросить хвост никому не удавалось. Ко мне приходили делегации, умоляя тотчас же вернуться и осадить зарвавшегося “наполеончика”, но я не мог оторваться от заветной подушки и невероятного количества книг, мигрирующих от больного к больному.
Однажды ко мне пришел сержант Близнюк, веселый и надежный парень из второго взвода, и спросил:
- Складываться будешь? Сегодня сто дней до приказа!
- Спрашиваешь, конечно, буду!
- Тогда с тебя пятерка!
Деньги по сегодняшним меркам, конечно, смешные, но на них можно было купить полтора литра самогона, банку кильки в томате и буханку хлеба, или прилететь из Киева в город К. на самолете, как я уже упоминал. А представьте, что каждый дал по пятерке!
- После отбоя в палатке третьего взвода, - шепнул Близнюк, и исчез, словно джинн.
Дождавшись отбоя, я встал и, опираясь на костыли, хотя перед тем в лесу ходил совершенно свободно, двинулся, осматриваясь, к расположению роты. Найдя палатку третьего взвода, я нырнул в нее и попал в теплую компанию всех наших “дедов”. Они уже достали и спиртное, и закуску, которая была разложена на перевернутом вверх дном ящике. Мне налили полную железную кружку “буряковки” – самогона из сахарной свеклы, и я, выдохнув и стараясь не дышать, выпил содержимое до дна. Запах у этого самогона такой, что, нюхнув, вы себя чувствуете, словно вас дергает, как после удара током. Но после принятия живительное тепло расходится по всем жилам, наполняет голову балдежным чувством веселья, а ноги уже по колено переходят вброд море. Закусив и повторив еще по кружке, мы решили пойти оправиться и покурить к туалету. Там мы, покуривая, рассказывали анекдоты, обсуждали офицеров и прапорщиков, вспоминая всякие смешные случаи и хохотали до упаду. Самогон сделал свое дело. Наш молодецкий гогот не давал заснуть близлежащим ротам, поэтому и привлек внимание дежурного по части, который направился узнать, в чем, собственно, дело.
- Шухер!! – крикнул кто-то, и наша толпа стремительно рассосалась между деревьями. Один я, учитывая наличие костылей, шел, хромая и упираясь в землю их кончиками, словно случайно оказавшийся здесь. На тропинке в свете фонаря показалась фигура незнакомого офицера с повязкой на рукаве.
- Эй, воин! – окликнул он.
Я сделал вид, что не слышу и продолжал идти, ковыляя и не оглядываясь.
- Воин, остановитесь!
Я ускорил ход, а офицер уже закричал возмущенно:
- Остановитесь, воин, я приказываю!
Не выдержав, я поднял костыли и дал такого стрекача, что кустики вдоль тропинки пригнулись от поднимаемого мною ветра. Офицер только открыл рот в недоумении и потер руками глаза, не веря увиденному. Странно, но этот инцидент им не был обнародован в силу неизвестных мне причин.
Однако на следующий день я и так был разоблачен самим ротным. Идя днем в помещение летнего клуба, я переходил дорогу, размечтавшись, и, услышав резкий звук сигнала машины, словно заяц, отпрыгнул в сторону, забыв про костыли. Очнувшись, я снова захромал по дорожке, но был остановлен громыханьем баса Киселева:
- Спивак! Стой!
Я остановился и, вытянувшись по стойке “смирно”, во все глаза глядел на ротного, пытаясь хоть таким способом добиться снисхождения. Но Киселев был неумолим.
- Чтобы сегодня же был в роте! – рявкнул он, смотря на меня уничтожающим взглядом.
Я понял, что приговор обжалованию не подлежит, быстро собрался, выписался и положил костыли в кладовку санчасти, одарив их благодарным взглядом.
Снова пошли дни, наполненные под завязку занятиями, марш-бросками, полигонами, учениями. Я довольно быстро привык к нагрузкам после временного отдыха в санчасти и спас, наконец, взвод от деспотичного Трофимова. Он отошел, как бы, на второй план, а ребята снова задышали свободно хотя бы в своей среде, потому что давления со стороны офицеров было и так достаточно.

Глава 23
Учения отделений и полигон

Романецкас был человек неугомонный, постоянно хотел что-нибудь подправить. Вот и теперь, когда объявили учения отделений, он ни за что не хотел следовать положенному сценарию: побегать по территории в сто пятьдесят квадратных километров глубокой ночью и найти резиновую надувную ракету. По приказу ротного мы должны были, обнаружив искомую ракету, доложить об обнаружении, а затем организовать захват. Романецкас предложил устроить при захвате пиротехнические эффекты для устрашения, а для этого взять две бутылки бензина, поджечь их и разбить одну об другую. Я с ним всецело согласился, но добавил еще от себя. Дело в том, что я не понимал этой практики: обнаружив, докладывать и захватывать. Захват же должен быть неожиданным, правда? Вот… Поэтому доклад я на свой страх и риск отменил.
Перед выходом на учения мы с Зенонасом зашли в автопарк, и я попросил у земляков две бутылки бензина. Просьба была удовлетворена, нам даже предлагали две канистры за две бутылки самогона, но нам столько не нужно было. Вышли под вечер. В первую очередь мы должны были по заданному азимуту найти место, где нас ожидала машина, затем нас везли в закрытом кузове ночью непонятно куда, сбрасывали, а уже из этого, непонятно какого места, от нас требовалось сориентироваться и начинать поиски.
Направление азимута проходило через тихое небольшое село. Его единственная пыльная улица была истоптана копытами возвращающихся с пастбища коров, которые недовольно посматривали на нас и угрожающе помахивали головами. Я еще подумал: “Хорошо, что нет с нами Малежика. Этот бы не упустил случая сорвать учения и устроить корриду с последующей эвакуацией жителей села и нашей госпитализацией”.
Мы шли в прыжковой форме, в ранцах, лямки которых прикрывали погоны, и наших козырных кэпи. Рукава были закачаны выше локтей, так что нас можно было запросто отправлять на съемочную площадку фильма про Великую Отечественную войну на роли немцев. В том, что нас действительно за них принимают, я убедился, увидев, как прячутся жители по домам и закрывают ставни. Единственная, наверное, подслеповатая старушка сидела в проеме калитки на корточках и причитала:
- Цип, цип, цип! – призывая курей, купающихся в дорожной пыли, домой. Желая привести ее к порядку и общему знаменателю, я поклонился и вежливо поздоровался:
- Guten Abend!
Старушка вытаращила глаза и рухнула на спину, застыв в скрюченной позе. Желая исправить свой хулиганский поступок, я двинулся к старушке, чтобы помочь подняться, но бабушка так резво засучила ногами и руками, набирая скорость, что подняла клубы пыли и рванула в дом, где намертво закрылась изнутри. Пришлось догонять своих, не успев извиниться.
Найдя машину, мы сели и поехали, пытаясь сквозь небольшие отверстия в брезенте понять, куда нас везут. Ну, это ребята пытались, Хотя и без пользы, потому что уже стемнело, а я расстелил карту местности и, определив место посадки в машину, чутко прислушивался к движению, одновременно определяя скорость и соотнося наше передвижение к карте. Вот поворот, и он совпадает с обозначенным на карте. Вот еще один, вот выезд на трассу, десять минут по трассе, а это что? Разворот? Ага! Те же десять минут по трассе назад, поворот налево и сигнал от офицера, находящего в кузове и следящего за тентом – выметайтесь! Мы горохом посыпались через задний борт и, перекатившись, заняли оборонительную позицию в кустах на обочине. Затем по сигналу собрались, и я посчитал, все ли на месте. Затем показал место, где мы находимся. Это было всего в двух километрах от места посадки в машину, хотя ехали полчаса.

 

Самое важное в разведке – это работа с картой и определение объекта на местности. Это уже большая часть успеха, когда, пусть предположительно, определяется местонахождение искомого объекта, в данном случае – ракеты. Наш опыт утверждает, что обычно их ставят или около сада, или лесного массива, чтобы спрятать машину среди деревьев. В нашем районе мы рассмотрели два сада и лесок, поэтому разделившись по два человека, направились по направлениям, чтобы затем собраться в месте, где кто-то обнаружит объект. Так, как нас было шесть человек, я и Романецкас взяли себе по напарнику, также и Лысенко, чтобы у каждого старослужащего был опекаемый им более молодой товарищ. Затем рванули по объектам.
Я бежал с Ковалевым, его громадная фигура отсвечивала бледным светом, купаясь в лучах полной взошедшей луны, и внушала ужас летучим мышам, которые с писком уносились в неизвестность. Я, правда, по росту был не меньше, но как-то аккуратней, что ли. Просто Ковалев был габаритней, а лицом напоминал снежного человека, это, если кто видел, а кто не видел, пусть посмотрит на Ковалева.
Мы перешли на шаг, идя по дороге, вдоль которой росли по обеим сторонам акации. В лунном свете верхушки деревьев сплетались чудными узорами и напоминали джунгли. Сразу возникло удивительное чувство реальности боевого выхода, что поддало куража и уверенности.
Свернув налево, мы углубились в колхозный сад и шли вдоль ряда деревьев, срывая яблоки и пробуя их. Нас предупреждали, что ходит эпидемия дизентерии, поэтому мы тщательно вытрали яблоки об одежду, хотя требовалось их мыть. Вдруг, увидев впереди какие-то отблески, мы остановились, приглядываясь и прислушиваясь. Чуть продвинувшись вперед, мы увидели какой-то шалашик и костер возле него. Возле костра сидели двое, наверное, сторожа. Мы, конечно, могли их обойти, но хотелось острых впечатлений, поэтому, крадучись, мы подошли почти к самому костру и я крикнул:
- Добрый вечер!
Сторожа дернулись, один бросился за дробовиком, да, получив от меня подножку, упал в костер, заорав благим матом. Другой, который помоложе, сидел и трясся, смотря на Ковалева, глаза которого горели в отблесках костра адским пламенем, и, казалось, на его зубах была кровь. Первого сторожа я спас, вытащив из огня и потушив, второго, к несчастью, наверное, спасти уже было невозможно: на его губах показалась пена, и глаза сверкали лихорадочным блеском. Однако, все обошлось, через две минуты глаза обрели осмысленность, пену он облизал (она оказалась пивной, бутылка валялась рядом), и он пролепетал:
- Вы… вы… кто?
- Мы-то, мы солдаты! – ответил я, усмехаясь.
- А чего тут… ходите?
- На учениях! – важно ответил я.
- А мы ж подумали бог знае шо!! – облегченно засмеялся опаленный костром сторож. - От хлопци! Перелякалы! – добавил другой, еще не сводя глаз с Ковалева. Затем спросил:
- А цэй хлопэць, що, завжды такый злый?
- Это он еще добрый! – заверил я, - Так-то он вообще сущий зверь!
Ковалев сидел молча, только мигал белками глаз то в одну, то в другую сторону. Я поднялся и спросил:
- Тут в саду никого чужого не видели?
- Нэ, никого!
- Ну, ладно, пора бежать! А на Решетиливку сюда? – указал я пальцем направление.
- Точно так! – подтвердил старший, - Самэ туды!
Мы, махнув рукой на прощанье, растворились среди деревьев. Пусть сторожа и не подтвердили, что в саду кто-то был, все же нужно было его обследовать.
Не найдя никого, мы с Ковалевым пошли напрямик через поле, где созревали помидоры. Они были такие вкусные, пахли травами и чем-то терпким, что мы срывали их один за другим и отправляли в рот, нимало не беспокоясь о дизентерии.
Через час гастрономических блужданий нас вызвал по рации Романецкас, который обнаружил ракету возле Решетиливского сада. Я назначил пункт сбора на углу сада, противоположного тому, где стояла машина с ракетой. То же мы сообщили Лысенко, который обследовал лесок. Мы с Ковалевым рванули на пункт сбора.
Добравшись до места и узнав, что Лысенко еще нет, я посмотрел на часы. Было около часа ночи, и я понял, что нужно подождать часа два, потому что мы нашли ракету быстрее, чем рассчитывали, и Киселев, ожидающий нас возле ракеты, может нам учения не засчитать, подумав, что мы пользовались местным транспортом. Поэтому мы расположились на пушистой травке на краю сада и решили немного перекусить.
Через час пришел Лысенко с Цехой и повалились на траву отдыхать. Мы с Романецкасом в это время обсуждали детали операции. Было решено подобраться как можно ближе к машине с ракетой, затем послать Романецкаса метров на двадцать вперед. Он должен будет разлить бензин из бутылки и поджечь его, положив бутылку в огне. Я даю команду к захвату, мы бежим, я бросаю свою, полную бензина бутылку на пустую, разбиваю ее, добиваясь эффекта маленького ядерного взрыва. А дальше мы, пользуясь растерянностью и паникой противника, захватываем “ракету” и “уничтожаем” ее.
Так мы и поступили. Когда Зенонас уполз в темноту и казался при свете луны небольшим шевелящимся холмиком, мы приготовились, дернули тихонько затворы автоматов с холостыми патронами и уставились глазами вперед, ожидая огня от горящего бензина. Наконец, блеснул язычок пламени, затем полыхнуло, осветив стоящего Романецкаса, и я тут же закричал:
- Вперед! Ура!!
В принципе, ничего глупее в разведке быть не может, чем бежать и кричать “Ура!”. Но такова была вводная и мы ничего не могли поделать, кроме как выразить свое протест огнем и тем, что застали команду, охраняющую ракету, врасплох. Я бежал впереди с бутылкой бензина и, приблизившись к горящей бутылке Романецкаса, с силой бросил свою по ней. Она разбилась, и тут же довольно большой огненный гриб прогнал мрак на километр вокруг, опалив мне брови и волосы на голове. Я дернулся в сторону, едва не сбив с ног Романецкаса, который поднимался с земли, присоединяясь к атаке. Через мгновение мы уже бежали в сторону машины, что-то крича. Часовой в кузове “Урала”, где стоял макет ракеты, спросонок дернулся и свалился с кузова, помогая всеобщему хаосу своими отчаянными криками. К нему присоединился зловещий бас Киселева, спрашивающий, кто пришел так внезапно, нарушив спокойный офицерский сон. Пришлось показаться и доложить. Ротный был взбешен.
- Что это за самодеятельность?! Вы не слышали приказа?
- Слышал, товарищ старший лейтенант. Но, ведь в случае боевых действий, мы же не будем предупреждать противника о захвате ракет?
Киселев поперхнулся, проглотив несколько уничижающих слов, потому что мое логическое заявление поставило его в тупик.
- Ну, это, в принципе, да! Но я же отдавал приказ! Да ладно, - в конце концов смирился он, - идите отдыхать, пока другие группы подтянутся.
Мы повалились на траву и блаженно растянулись, не снимая ранцев. Я стукнул Романецкаса поощрительно по плечу, и мы тихо засмеялись, празднуя победу над формализмом командования. Ведь действительно, если на учениях, как в бою, так и нужно действовать, как в бою. А то выдумали: доложи о приходе группы! Щасс!!
Уже подремывая, я услышал, как сержант Черес докладывал о приходе своей группы и обнаружении объекта.
- Разрешите осуществить захват? – спросил он разрешения у ротного.
Тот пробасил:
- А вы что, также будете докладывать командиру дивизиона “Першинг” о своем прибытии?
Черес замолчал в недоумении, но Киселев тут же спохватился и дал разрешение. Я улыбнулся, проваливаясь в короткий и продуктивный сон. Он был настолько крепким, что даже автоматные очереди отделения сержанта Череса, а также остальных шести отделений не пробудили нас до конца. Мы, конечно, слышали все, но пребывали в каком-то особом состоянии, когда вроде и бодрствуешь, но, в то же время, и спишь.
Утром мы получили новую вводную: совершить марш-бросок до полигона, там произвести стрельбы и заодно пристрелять недавно полученные новые автоматы, вернее, пистолеты-пулеметы “Букет”. Мы этого ожидали с нетерпением, так как новое оружие всегда вызывало повышенный интерес.
Каждому взводу определили свой маршрут, и мы побежали. Теперь скрываться особой нужды не было, поэтому мы радовались недоумению, а то и страху водителей, проезжающих по дороге машин. Когда дошли до ориентира и изменили азимут, пришлось идти не по дороге, а через перелесок с буреломом и оврагами, что заставило нас мечтать об отдыхе. Выйдя из лесу, мы увидели прекрасный пейзаж: спускающийся к небольшой извилистой речке луг, а над речкой живописное село. На лугу метрах в трехстах от нас работал косарь. Он ритмично взмахивал косой и на землю ложились ровные полосы скошенной травы. Птицы резвились над лугом и выражали счастье видеть солнце в радостном щебетанье. Но мы решили эту идиллию нарушить.
Сценарий был придуман в течение минуты и разыгран, как по нотам. Косарь мирно себе косил, как вдруг у леса прозвучала автоматная очередь. Работяга с перепугу бросил косу и начал всматриваться в сторону леса. Он увидел, как из лесу выбежал некто голый до пояса, что-то крича и протягивая к нему руки. Вслед за ним выбежал какой-то военный, но не наш, в какой-то чужой форме и закачанными рукавами, и дал очередь по бегущему человеку. Тот, вскинув руки, упал навзничь. Военный сплюнул и повел стволом автомата в сторону косаря, будто говоря - “Ты ничего не видел”, - и скрылся в лесочке.
Косарь, едва унимая дрожащие руки, взял в них ноги и стрелой побежал в село. Мы же остались посмотреть результаты нашего спектакля. “Убитый” Цеха уполз к нам и оделся, а мы, вооружившись биноклем, пристально всматривались в очертания села.
С полчаса не было видно никакого движения, затем мы увидели старый ГАЗ-51, пыхтящий на выезде из села и направляющийся к нам. На кузове стояло около пятнадцати мужчин и женщин, на подножке кабины размахивал пистолетом милиционер. Некоторые мужчины в кузове были с ружьями. Тут нам стало не по себе, так как с нашими холостыми патронами много не навоюешь. Но воевать-то мы и не собирались! Так, попугать…
Мы решили действовать по обстоятельствам. Наблюдая, как по прибытии на место, косарь с жаром рассказывал, отчаянно жестикулируя, о происшествии, мы увидели, что люди слезли с кузова и гуськом ходили за ним, прислушиваясь к рассказу. Наконец рассказ достиг кульминации, и косарь подвел людей к месту, где, по его представлению, должен лежать убитый. Но, кроме примятой травы, на том месте ничего не было, даже следов крови.
Наверное, этот косарь пользовался не слишком хорошей репутацией в селе, так как сразу народ начал гоготать, показывая всем известные жесты, типа щелчка пальцами по горлу. Жестов было много, которые мы читали, словно книгу и из которых следовало, что наш визави был человеком основательно пьющим, и что уже не первый раз с ним происходили подобного рода видения. Толпа раскрепостилась и развеселилась. Народ, чуть ли не качался по траве, хлопал себя по бокам и держался за животы. Однако тут произошло непредвиденное. Раздался одинокий выстрел из леса, и на опушке показалась шеренга молчаливых военных в непонятной форме, но с виду похожих на немецких солдат времен Отечественной войны. Мы шли, как “каппелевцы” в психической атаке из фильма “Чапаев”. Мы не кричали, не стреляли, мы просто шли, но двигались, не останавливаясь, решительно и бесповоротно. И это было страшнее всего. Толпа стояла в каком-то оцепенении, но вдруг какая-то женщина вскрикнула:
- Ой, лышенько! – и все, опомнившись, рванули кто куда, но, в основном, к селу. Впереди бежали милиционер и водитель, так как предусмотрительно стояли позади толпы и обрели неожиданную фору. Не прошло и двух минут, как толпа исчезла вдали, оставив вытоптанный луг и грузовик, как трофей. Тут уже нас прорвало, грех, конечно, смеяться, еще больший грех так поступать, но, уважаемые читатели, сделайте скидку на молодость и на глупость. Ведь ясно, как день, что, случись чего, и мы бы за этих людей головы бы положили. Во всяком случае, эта шутка казалась нам довольно безобидной.
А пока мы сели в грузовик и поехали в сторону Компанеевки, где, переехав через трассу, оставили машину на обочине, а сами через поля и луга побежали к Сасовке, вблизи которой размещался наш полигон.
На полигоне нас уже ждали Киселев с командирами взводов, а также все командование батальона, которые также ожидали свои роты.
Киселев, увидев нас, изменился в лице и спросил:
- Что, опять первые? Что-то я за вами на марш-бросках такой прыти не замечал!
- Как не замечали? – спросил я, еще задыхаясь, - А на майские праздники кто лучшее время показал. Там все было честно!
- Там-то честно, а тут? – сверкнув глазами, спросил подозрительно ротный и, покачав головой, отошел, разрешив нам до прихода роты отдохнуть. В принципе, этого мы и добивались. Такие маленькие хитрости позволяли экономить силы и время для отдыха. Будь ротный проницательнее, он бы нас погонял до прихода роты, чтобы нам неповадно было. Но Киселев сомневался, а вдруг этим наказанием он погасит наш пыл и желание быть первыми.
Когда прибыли остальные взвода, их сержанты уставились на нас, как на привидения, не ожидая увидеть уже здесь. Черес подошел ко мне и спросил:
- Сань, а как это вам удалось, вы что, на машине подъезжали?
Я, зная, что Черес парень честный и свой, кивнул головой. Он удивился, говоря:
- Так мы тоже подъезжали?
- А вы в ту сторону ехали? – ехидно спросил я.
- А к ракете тоже подъезжали?- поинтересовался Черес.
- Нет, тут все по-честному, тут транспорта, кроме своих двоих, не было!
- Так как же, вы там снова первые были?!
- А вот тут есть маленький секрет, вы долго ориентировались на местности после выброски с машины?
- Долговато, около часа, пока встретили кого-то да расспросили.
- А мы вычислили место сразу же! Как, потом расскажу, как другу. Там у нас еще одно новшество было, поэтому мы три рации взяли.
Здесь нас прервал ротный, призывающий к построению. Далее мы занялись стрельбами, как обычно, три упражнения.
Когда стрелял второй взвод первое упражнение и рядовой Коршунов, довольно меткий стрелок, занялся бегущими ростовыми, он поразил одну ростовую, затем вторую, но, на его удивление, увидел третью. Прицелившись и нажав на спусковой крючок, он услышал сухой щелчок, так как выстрелял все десять патронов. Но тут и мы, и он, подняв голову, увидели, что “бегущая ростовая” что-то очень быстро бежит и при этом размахивает руками. Присмотревшись, мы увидели, что это человек, который, что есть силы, улепетывает из зоны поражения.
Шипуллин, как ответственный за стрельбы, заскрипел зубами и закричал:
- Прекратить огонь, бегом быстрей, кому сказал!! – и нервно дернул щекой.
Не знаю, какой Джеймс Бонд сегодня ночью приснился Шипуллину, но выглядел он очень агрессивно и круто: два кобуры с пистолетами на поясе, фуражка с вшитым козырьком над хищным горбатым носом и, главное, черные кожаные перчатки на руках, которыми он нервно поглаживал одну об другую.
- Спивак! Кох! К машине! – вдруг крикнул Шипуллин, направляясь к дежурному ЗИЛу. Мы прыгнули в кузов, и машина понеслась по полю наперерез нарушителю, который, петляя, словно заяц, пытался уйти от погони. Наконец, мы его загнали, и он остановился, высунув язык и тяжело дыша. Это был бедно одетый парень со следами оспы на лице, несколько похожий на дембельнутого Малежика, так, что мы первое время были уверены, что гоняемся точно за ним, пытаясь, при случае, придавить ему колесами пятки. Но, нет, оказалось, что он просто похож.
Мы спрыгнули из кузова, Шипуллин вышел из кабины и направился к нарушителю, как бы глядя в сторону и сплевывая, теребя при этом перчатки. Чем ближе он подходил, тем меньше казался нарушитель. Казалось, он вжимается в землю, пытаясь в ней раствориться.
- Ты кто, кому сказал?! – резко вскрикнул Шипуллин.
- П-пастух! Пастух я, ось из того села! – показал дрожащей рукой нарушитель на Сасовку.
- А… пастух, значит… Ты тут того, поосторожнее тут, кому сказал. А то пулю в лоб схлопочешь, ненароком, дай Бог.
Мы с Кохом прыснули со слов Шипуллина, а пастух испуганно посмотрел на нас, ожидая каких-то репрессий. Шипуллин тоже посмотрел удивленно, не понимая причины смеха, но мы вытянулись, как полагается, и он успокоился, махнув рукой в сторону машины.
После положенных стрельб комбриг приказал отобрать лучших стрелков и направить на пристрелку новых пистолетов-пулеметов. Остальных занял заместитель командира батальона по политической работе капитан Сахно. Это должна быть политинформация длинной в вечность, т.е., до окончания пристрелки.
“Букетов” было больше ста штук. Мы вытаскивали их поочередно из ящиков, вытирали от смазки, заряжали и совершали первые пробные три выстрела, затем, проверив результат, корректировали прицельную планку и стреляли снова, пока не добивались кучности и центровки. Эта была та, на первый взгляд, монотонная работа, которая остается интересной всегда. Что значит выстрел, попадание, запах пороха – это та песня, которая приятна уху не только военного, а каждого пацана. Недаром они мастерят самопалы, лишаются пальцев и глаз, лишь бы ощутить то, что сейчас мы получаем бесплатно и вволю.
Закончив пристрелку, мы полюбовались, как Шипуллин на расстоянии двухсот метров сшибает горлышки бутылок из автомата с ПБС, и обсудили новый автомат. По нашему мнению, штука классная: пистолетный патрон, но прицельная дальность в два раза больше, чем у пистолета. Магазин в двадцать и тридцать патронов, маленький, удобный и эффективный. Как раз для спецназа, хотя, конечно, лучше и надежней автомата Калашникова еще никто ничего не придумал. Просто бывают такие операции, когда нужно эффективное компактное оружие ближнего боя, и “Букет” здесь будет незаменим. Правда, название странное, как не для оружия, а для одеколона.
Вдоволь наговорившись и подождав, пока начальство не обратило на нас внимания, мы подняли ящики и понесли к машинам, направляясь к впитывающему политические знания батальону. Капитан Сахно, размахивая руками так, что фуражка не единожды слетала с его головы, но он постоянно водворял ее обратно, сеял разумное, доброе, вечное, стоя к нам спиной. Лица личного состава смотрели, как раз, на нас и в этот момент кому-то пришла в голову мысль, что ящики с оружием похожи на гробы, а мы их несем по четверо, точно так, вроде хороним кого-то. Быстренько вспоминая, где должны быть ноги покойника, мы положили на каждый ящик в головах свои кэпи, и понесли, склонив головы. Батальон грохнул со смеху.
Эта картина была похожа коллективное захоронение времен гражданской войны. Скорбный мотив как бы витал в воздухе, но перевоплощался в смешной, эксцентричный. Это было, словно на контрасте, и вызывало смех до колик. Казалось, что батальон громче смеяться уже не может, но когда Сахно, не догадавшись обернуться, побледнел, сжал кулачки и завизжал, как баба:
- Что смешного в моем докладе? Прекратите, или будете наказаны! – хохот потряс седые степи, разбудив древние курганы, и они ответили глухим отзвуком.
Передние ряды пытались что-то сказать капитану, но из-за смеха могли только выговорить: “Тов…” – и сваливались в очередном приступе. Некоторые додумались обратить внимание Сахно жестами, показывая пальцами на нас, но, ввиду того, что мы находились как раз за его спиной, создавалось впечатление, что солдаты ржут с капитана, показывая на него пальцем.
Ничего не понимающий Сахно уже было схватился за кобуру, как вдруг что-то его заставило обернуться. Мы, тем временем, убрали кэпи с ящиков и выглядели, как вполне обычная процессия, переносящая ящики, а не гробы. Но, видно, какая-то ассоциация у Сахно все же мелькнула.
- Вы что ящики, как гробы носите?! Личный состав смешите! Поставьте на землю немедленно, чтобы… Молчать! – пресек он чью-то попытку оправдаться.
- Кто не собирается меня слушать, я буду продолжать. Кто старший этой банды?
- Лейтенант Шипуллин! – доложил я, поставив ящик и вытянувшись.
- А где он шляется? – сухонький Сахно даже на цыпочках поднимался в воспитательном азарте.
- Заканчивает пристрелку!
- Почему он оставил вас без присмотра?
В этот момент кто-то из батальона всхлипнул от смеха, вытирая слезы рукавом, но Сахно резко обернулся и крикнул:
- Потом будете плакать и руки наизнанку выворачивать!
Батальон к тому времени уже почти успокоился, но последняя фраза капитана взорвала его хохотом снова. Казалось, уже нет больше сил смеяться, но неутомимый Сахно прыгал мячиком и пытался охватить всех: и неуважительный батальон, и нас провокаторов, тем самым вызывая еще больший смех. Ситуацию разрядил подполковник Силин, наш героический комбат. Он просто рявкнул на всех по-силински, как он умеет, и сразу же батальон стал серьезным, встал навытяжку во главе с тем же Сахно, который ел глазами начальство, поворачивая голову по траектории движения комбата. Мы же схватили свои ящики и потащили их к машинам на погрузку, не заботясь более о театрализации процесса. Крут был подполковник Силин, да и хорошо, что крут, а то как бы справился с такими разгильдяями, как мы.
С полигона мы эвакуировались в срочном порядке, так как у десятка бравых разведчиков, включая Петрунька и Романова из нашего взвода, прихватило животы от июльских яблок, и они старательно утюжили ровную степь в поисках хоть какого-то укрытия, чтобы замаскировать сверкающие округлые части тела. Поэтому было необходимо доставить их в санчасть для оказания медицинской помощи. Расстроенный Силин пожурил пострадавших, мол, надо было яблоки мыть. Но жертвы витаминного голода признались, что они как раз и мыли эти злополучные яблоки. Мы переглянулись в недоумении: яблоки-то ели все, но только те, кто маялся животом, умудрились их помыть. Вот и верь врачам, однако.

Глава 24
Дезертир

По приезде из лагерей, мы недолго привыкали к городской жизни и тут же учили молодых способам проникновения за территорию части, а также обратно. Начиналось это так: рота в парко-хозяйственный день занималась уборкой первого городка, наш участок – спортгородок был как раз напротив тыльной стороны примыкающего к забору части Дома офицеров. Молодые еще не знали, что на первом этаже Дома офицеров располагалось кафе, окна кухни которого смотрели на забор части, где втиснулся солдатский туалет. Но, сидя на скамеечке в яблоневом саду, где между деревьями маячили перекладины, брусья, гимнастические стенки и прочие снаряды, молодой солдат и не предполагал, что до заветного нектара в виде бутылки вина – рукой подать. Поварихи в кафе были сердобольные, не выдерживали голодного взгляда измученного службой солдатика, выдавали бутылки беспрепятственно и даже без наценки кафе.
Но мы-то, старослужащие, знали, что к чему и неоднократно пользовались этим волшебным окошком, из которого на стук выглядывала пышногрудая фея, хватала измятые рублевки и через минуту прибегала, радостно сияя глазами и таща охапку бутылок. Оставалось только расфасовать их по штанам и кителю, чтобы не разбить при преодолении препятствия – каменного ограждения высотой в два метра.
Посмотрев оценивающее на молодых из нескольких взводов, которых нам дали в помощь, так как своих молодых у нас не было, мы начали разговор издалека:
- А что, погода хорошая?
- Хорошая… - почему-то виновато подтвердили молодые.
- А когда вы уже приписываться будете? – сразу решил ухватить Романецкас быка за рога.
- Как это – приписываться? – хлопая глазами, спросили “салаги”.
- Ну, выставляться!
Молодые переглянулись и снова непонимающе уставились на нас. Мы же, убитые непониманием молодого поколения, уже полностью демаскировали себя.
- Выпить хотите? – нетерпеливо предложил Зенонас.
Услышав знакомое слово, молодые оживились и радостно закивали головами, но тут же погрустнели.
- А где здесь достанешь?
Мы с Романецкасом откинулись блаженно на спинку скамейки и я, прищурив от яркого солнца глаза, лениво ответил:
- Да легко! Мы же разведчики! А у вас деньги есть?
- Деньги-то есть! А это долго?
Я, выждав паузу, предложил:
- А вот давайте: если я приношу вино через две минуты, то вы нас угощаете, а если я опоздаю, то мы вас.
Романецкас внимательно посмотрел на меня, как бы проверяя, все ли нормально у меня с головой. Ведь все могло быть: и кухарка к окну не подойдет сразу, или не принесет вовремя, или вообще вина нет! Что тогда?! Но я был почему-то уверен в успехе.
Собрав с молодых деньги, которых хватало на восемь бутылок вина, я зажал их в кулаке и посмотрел на часы. Было неполных три минуты второго. Дождавшись, когда секундная стрелка достигла двенадцати, я рванул к ограждению. Перелетев через двухметровую стену, я подскочил к окну и судорожно застучал по стеклу. На мое счастье повариха подошла сразу и, открыв окно, затараторила:
- Ой, соколики, где же вы пропадали, совсем нас забыли!
- В лагерях были, тетя Лена! Дайте, пожалуйста, восемь бутылок “Лыманского”!
Тетя Лена, игриво улыбнувшись, взяла деньги и поплыла в подсобку. Почти сразу же она вернулась, неся по три бутылки в каждой руке. Я весь вспотел, ведь время шло, а пока начал распихивать бутылки, засовывая их в штаны, откуда они не могли выпасть никогда. Затем схватил еще две бутылки и, поблагодарив кивком головы повариху, засунул их за пазуху и побежал к ограждению. Там я осторожненько перелез, стараясь не звякать бутылками, и был принят Романецкасом на руки, как самый драгоценный товар. Времени прошло одна минута и пятьдесят шесть секунд, а я уже стоял, тяжело дыша, у скамейки.
- Учитесь, “салаги”, как “дедушка” действует. Показываю последний раз! – поднял я палец.
Но тут меня словно прошибло потом: ведь я совершил позорный поступок с точки зрения иерархических отношений в роте. Если молодые расскажут об этом случае в роте, то я стану объектом насмешек со стороны своего призыва и потеряю какой-никакой авторитет. Как я забылся в этом желании раскрутить молодых на выпивку – не знаю. И, главное, Романецкас не подсказал, наверное, сам был в плену легкой добычи. Как бы там ни было, ситуацию нужно было исправлять, поэтому я пригрозил кулаком молодым и сказал:
- Только, слышите, никому об этом! Военная тайна, поняли? Если узнаю, что… - и я показал жест, обозначающий откручивание головы с ее последующим отчленением. Молодые тут же зачирикали, что они – могила, и зароют любого из них, если кто проговорится. Я удовлетворенно кивнул головой и предложил пойти за склад, где мы сможем спокойно выпить.
Молодые неиспорченные организмы оказались слишком слабы к такому количеству алкоголя, начали нести пьяную чушь и валиться на землю в поисках лежки. Мы с Зенонасом были в ужасе, ведь до обеда оставалось всего полчаса, а этих жмуриков нужно было как-то оживить. Мы вызывали рвотный рефлекс, давили на животы, били по щекам – ничего не помогало. Сами мы довольно сносно держались на ногах и даже могли что-то членораздельно сказать. Гордость от проделанной операции уже прошла, жгло недовольство от ее последствий. Оставалось одно: положить их спать прямо здесь за складом на травке, вернее, складировать, как дрова, а самим идти на обед под строгие очи начальства.
Оставив молодых дрыхнуть за складом, мы явились к построению. Киселев был сегодня краснее обычного, но отсутствие личного состава заметил и спросил:
- А где, эти… - и неопределенно махнул рукой.
Я доложил, что молодые работали плохо и медленно, поэтому намеченный план работ выполнить не успели, и я их оставил дорабатывать. Киселев кивнул головой, словно клюнул носом, и приказал оставить им обед.
- Есть! – откликнулся я, переводя дух.
Молодые едва пришли в себя только через два часа. Они стояли бледные, шатаясь, при попытке идти строем сталкивались друг с другом, а мне нужно было их вести в другой городок по городским улицам. Но иного выхода не было. Максимально сконцентрировавшись и воспользовавшись отсутствием дежурного по части, мы прошли через КПП, и, расслабившись, пьяной ватагой побрели по улице. Молодые храбрились, требовали добавки, кричали, что могут еще по литру выпить, но я только усмехался и вглядывался в прохожих на тротуаре, чтобы вовремя сориентироваться и увести от греха подальше этих махновцев. Добравшись до КПП второго городка, я, как мог, построил эти пьяные рожи во главе с ухмыляющимся Романецкасом, и повел через КПП. Удача нам сопутствовала и в этом случае: помощник дежурного по части разбирал посылку какого-то воина, поэтому отвлекся. Но, выйдя во двор части, я увидел стоящего в компании с Силаевым ротного. Мне ничего не оставалось делать, как скомандовать:
- Отделение! Смирно, равнение направо!
И мы пошли, шатаясь, толкаясь, но вытянув подбородки в сторону стоящих офицеров. Те, сшибая фуражки, отдали честь и смотрели на нас влажными глазами, также немного пошатываясь. Трезвыми глазами это смотрелось ужасно, но в нашем с офицерами пьяном параллельном мире все было просто отлично!
Может некоторым читателям покажется излишним мое картинное описание всяческих пьяных оргий, эти постоянные походы за алкоголем, словно в тыл врага. Но позволю себе порассуждать на эту тему.
Как известно, советская разведка одна из лучших в мире, если не самая лучшая. Но, что позволяет ей занимать ведущие позиции в мире? Я думаю, что это массовая подготовка населения в области снабжения спиртным, которая развивает такие качества, необходимые разведчику, как изобретательность, артистизм и конспирологию. Вы спросите – как? Объясняю: в условиях повального безденежья и постоянного желания выпить, населению приходится прибегать к изощренным методам изыскания сначала денег, а потом уже и товара на эти деньги. Водка – товар специфический и в свободной продаже находится не всегда и не в любое время. Поэтому на этапе добывания денег, человек использует самые диковинные способы, применяя выдающийся артистизм и конспирологические качества, чтобы не узнали близкие. Какие только легенды не придумывает человек, чтобы кто-то сердобольный выдал ему ту же пятерку, при этом прекрасно осознавая, на что пойдут эти деньги. Но, тронутый до глубины души, едва сдерживая накатившуюся слезу при виде несчастного, рассказывающего душещипательную историю, кредитор отдает просящему все, что он не попросит, заставляя себя тут же забыть о долге, как о навеки канувшем в Лету. Представим, что проситель вымаливает у носителя государственных тайн какую-то секретную схему, применяя эти же приемы. Я уверен, что тот не устоит и отдаст все совершенно бесплатно, только из сочувствия, а это огромная экономия бюджета Службы внешней разведки СССР. Что же будет, когда секретный документ будет лежать в секретном сейфе Пентагона? А вы скажите нашему человеку, что там находится ящик водки, и он проберется в самые тайные кабинеты и откроет любые секретные сейфы, подобрав мгновенно тайные коды. Он будет разочарован тем, что не найдет ящика водки и придет к вам, потрясая секретным документом и выкрикивая обидные фразы об обмане. Аккуратно заберите документ и отдайте ему ящик водки немедленно. Он потом будет служить вам верой и правдой, проникая в святая святых вражеских тайных учреждений. И таких потенциальных разведчиков десятки миллионов!! Это же неисчерпаемый кадровый резерв, почти готовый к употреблению! Осталась мелочь – научить языку и прочим мелочам, типа, как вести себя в обществе.
Только наш человек так может уговорить выпить другого, что это равноценно вербовке агента во вражеской среде. А наш человек в любой среде всегда свой парень, поэтому стоит только переориентировать его на вербовку, и стройные ряды наших агентов-нелегалов пополнит целая армия желающих сообщать различные секреты. И эта армия по численности будет превосходить армию противника.
Наш человек – мастер устраивать тайники, пряча заначку от жены и остаток спиртного на опохмел. Даже самая чуткая жена со встроенным поисковиком, бессильно опускает руки, обыскав каждый квадратный сантиметр жилой и прочей площади, не догадываясь заглянуть в семейный фотоальбом, где за самой неприметной фотографией затаилась, распластавшись, заветная десятка.
На работе наш человек успевает достать спиртное, выпить, поспать, опохмелиться и при этом выполнить, а то и перевыполнить план. Под спиртным имеется в виде все, что горит и бьет в голову, невзирая на то, что несет прямую опасность для жизни. Это воспитывает пренебрежение к опасности и смерти.
Бывают ситуации, при которых специалист в трезвом виде теряет квалификацию и тупо смотрит, например, на смеситель, не понимая, что с ним делать.
Таким образом, мы всего лишь совершенствовали наши навыки, приобретенные еще в гражданской жизни, чтобы в любой момент быть готовыми к выполнению секретного задания Родины. Эта наука трудна и опасна для здоровья, а то и для жизни, поэтому главной задачей было научиться сдерживать себя и ограничивать дозу, но, к сожалению, именно это у нас не получалось. Как мы не старались, но купленное спиртное всегда выпивалось до дна, независимо ни от его количества, ни от количества пьющих, ни от их состояния. В этом была наша слабость, но в этом была наша и сила, потому что многие невыполнимые на трезвую голову задания выполнялись на пьяную. Разве что, потом мы никак не могли понять, как нам удалось это сделать.

 

Наступил сухой и жаркий август, который загнал все живое в тень. Но, выходило, что мы к этому живому не относились, так как на нас эти льготы не распространялись. На роту накатилась волна нарядов, вроде бы мы задолжали части в этой части (это не тавтология). С караула мы уходили в наряд по кухне, с кухни в патруль, с патруля на дежурство по КПП. Патруль был самым желаемым нарядом, его-то и за наряд не считали, а за прототип увольнения, причем – суточного. Главное, лишь бы начальник патруля подобрался хороший, не бука какой-нибудь, а свой человек, не гнушающийся выпить с простыми солдатами. С офицерами в этом смысле складывалось не часто, но с прапорщиками, как правило, всегда. Поэтому под вечер в городе можно было наблюдать картину, как пьяный патруль ловит пьяных солдат, а, поймав, отпускает, потому, что в таком состоянии нужно было вести в комендатуру обе стороны.
В этот день мы заступили в наряд и меня с Романовым назначили патрульными в гарнизонной комендатуре. Сначала нам это не понравилось, потому что приходилось сидеть на глазах у дежурного по комендатуре, принимать и успокаивать пьяных военных различных родов войск, дислоцированных в гарнизоне. Но около двух часов дня в комендатуру пришло сообщение, что в селе за двадцать километров от города, обнаружили дезертира, сбежавшего из белорусской мотострелковой части, к счастью, без оружия. Поэтому нам было приказано во главе с помощником дежурного выехать на место и забрать дезертира в комендатуру.
Вооруженные только штык-ножами и обезоруженные собственной беспечностью, мы даже не заикнулись начальству, что это может быть опасно. Мало ли что взбредет в голову загнанному в угол дезертиру, ведь ему терять уже практически нечего, а в таких случаях чаще всего они лишь усугубляли свое положение. Но, положившись на табельное оружие помощника дежурного по комендатуре, мы прыгнули в кузов и поехали, наслаждаясь свежим упругим ветерком.
Прибыв в село, мы поразились тому обстоятельству, что оно могло быть практическим пособием для изучения крестьянского быта царской России времен Александра I. Не хватало только французских солдат, грабящих крестьян, или гайдамаков. Во всяком случае, современная военная форма на этом архитектурном фоне смотрелась как-то нелепо и казалась чужеродным атрибутом.
Мы пошли по адресу и увидели маленькую хатку, из сеней которой выглядывала корова, лениво жующая свою жвачку. Оглянувшись вокруг и не увидев более достойного для жизни людей помещения, я, протискиваясь мимо заинтересовавшейся мною коровы, нащупал двери в хату. Со скрипом открыв ее, я зашел, сразу же упершись фуражкой в потолок, который был настолько низкий, что пришлось согнуться. Обретя зрение после яркого света улицы, я увидел печь в полкомнаты, лежак за ней, столик с табуреткой возле маленького тусклого окошка, за которым сидела девочка лет восьми и читала книгу. На лежаке лежала старушка и храпела. Скрип двери ее не разбудил, да и девочка не обратила на меня внимания, увлеченная книгой. Пришлось кашлянуть…
Девочка посмотрела на меня и вдруг ее глаза округлились, она начала вопить в таком смертельном ужасе, словно увидела какого-то сказочного великана. Оно, может, так и было, потому что в этой хате я действительно выглядел великаном, тем более, в глазах ребенка.
Старушка проснулась и сначала поддержала девочку в ее стремлении оглушить меня, затем, опомнившись, начала ребенка успокаивать. Далось ей это нелегко, и только через пять минут мне удалось расспросить старушку под аккомпанемент всхлипов девочки.
Представившись, я спросил, знает ли она рядового Л-ко. Старушка подтвердила, что знает, и что это ее внук.
- А где он сейчас?
- Шо?! Кажить голоснише!
- Где он сейчас?! – почти закричал я ей в ухо.
- Так вин у жинкы жывэ!
- А где она живет?! – продолжал я орать.
- Та ось Люська покаже! Люська, вставай, годи чытать! Покажи дяде, дэ тьотя Ксеня жывэ.
Увернувшись от языка коровы, я выскочил на свежий воздух, чуть не свалив Романова, который смаковал яблоко, сорванное с яблони у входа в сени. Рассказав все помощнику дежурного по комендатуре, я позвал Романова, и мы двинулись ведомые девочкой в глубину села.
Село представляло собой смесь эпох и архитектурных стилей от Александровской эпохи до эпохи коллективизации, присутствовали также пара домов совершенно современного стиля – кирпичные с мансардой. К одному из таких домов и привела нас малолетняя Люська. Мы смело открыли калитку и тут же прыгнули обратно, так как на нас летел огромный волкодав, хрипло рыча и лая. Не долетев два метра до калитки, он свалился на землю, остановленный толстой цепью, снова вскочил на ноги и взлаял, забрызгивая пеной траву.
Мы с Романовым переглянулись и решили ждать, пока не выйдет кто-то из хозяев. Не прошло и минуты, как вышла молодая хмурая деваха, забрала пса и выжидательно уставилась на нас.
- Чого трэба? – не слишком приветливо спросила она.
- Виктор Л-ко дома?
- Немаэ його, вин в армии! – пыталась спокойно говорить девушка, но в ее глазах прыгали тревожные огоньки.
- А вы кто ему будете? – поинтересовался я.
Девушка посмотрела на Люську, которая пытливо смотрела на нее, засунув в рот палец, и, видимо, поняв, что неспроста нас привели к ней, созналась:
- Жинка я його, ну й що?
- А бабка его сказала, что он у вас!
- От стара с…! - не выдержала девушка, - Ну й що?! Був, та нэма!
Вдруг я увидел, как за домом мелькнула какая-то тень, затрещал забор, и залаяла соседская собака.
- Вот он! – крикнул я и бросился по улице, заворачивая за угол. Девушка повисла на Романове, не давая ему бежать, и кричала:
- Залыштэ його в спокои! Вин сам вэрнэться!
Романов едва освободился от цепких рук дивчины и побежал за мной. В другое время он бы, конечно, поборолся с ней подольше, но сейчас ситуация требовала немедленной реакции, потому что за соседским огородом начинался лес, а там ищи-свищи.
Я подбежал к лесу, когда дезертир перепрыгивал через забор соседнего участка, так что я мог перекрыть ему дорогу.
- Стой!! Стой, дурак! – крикнул я, но в ответ прозвучал выстрел. Картечь вздыбила вулканчиками землю в пяти метрах от меня, так что пришлось остановиться и замереть.
“Вот дела, - подумал я, - и что делать?” Все было бы путем, если бы помощник дежурного был рядом, но тот, послав нас разбираться с дезертиром, просто лег спать под деревом в тенечке. Хорошо, если выстрел услышит, и прибежит на подмогу.
Дезертир бросился в лес, а я, определив направление, побежал наперерез, стараясь ступать мягко, с пятки на носок. Романов же преследовал его сзади, отвлекая внимание.
Как бы то ни было, мне удалось опередить дезертира и стать на его пути за довольно толстым дубом. На мое счастье, мимо дуба протянулась тропинка, по которой следовал парень. Выглядывая из-за дерева, я заметил, что он держит ружье наперевес, время от времени оглядываясь, и быстрым шагом идет по тропинке. Губы его шевелились, видимо, он что-то шептал, лицо покрыто испариной, дыхание было тяжелым. Видно, к бегу он был приспособлен слабо, тем более, что его телосложение было плотным с явными признаками ожирения.
Скрывшись за стволом, я напряг слух, высчитывая, когда дезертир поравняется со мной, и когда только он, вернее, ствол ружья показался, я бросился на него, вырывая оружие и одновременно ударив его ногой в область печени. Однако он успел нажать на курок, и выстрел оглушил нас обоих. Увидев, что удар ногой ему особых хлопот не доставил, я крутнулся вокруг себя, освобождаясь от его захвата, и врезал ему прикладом прямо в лоб. Дезертир упал навзничь, застонав и держась за голову, но сознания не потерял. В это время подбежал Романов, прыгнул на дезертира, прижал к земле и начал снимать с себя брючной брезентовый ремень, чтобы связать дураку руки.
- С…, - кричал, вырываясь, дезертир, - Отпустите, с…!
- Молчи уж, - беззлобно попросил я, - сам дурак безмозглый! Чего за ружье схватился? А если бы убил кого?
- Ну и убил бы!
- А мы-то тут причем, что у тебя мозгов нет? Только себя под “вышку” подведешь! А про жену подумал?
Дезертир молчал, потом сел, пытаясь разорвать ремень, но, уверившись в его прочности, присмирел. Затем уже мирно сказал:
- Так оно из-за жены все и вышло.
- Как?
- Пришло письмо от друга, что Ксюха мне изменяет с завгаром из колхоза. Мне в голову ударило, я и сбежал. Добирался то на попутках, то пешком, то на товарняке. Приезжаю, а она на огороде молодую картошку копает. Злой я был на нее…
Дезертир помолчал, посмотрел на нас, и, уловив сочувствие во взгляде, продолжил:
- Короче, подошел к ней и позвал. Она, как увидела, бросилась на шею, а я ее… Короче, ударил… Потом остыл, начал успокаивать, а она плачет, причитает, кричит, что ждала меня, как бога. Что ни про какого завгара ничего не знает! А про Кольку? Ну, друга моего. Про него рассказала, что он сам к ней клинья подбивал, а когда получил пощечину, то грозился, что ей мало не покажется.
- Ясно… - сказал я, потрясенный рассказом дезертира, - Тогда все ясно…
Посмотрев на ружье, я подумал, что теперь парню грозит лет двенадцать, не меньше, если только…
- Вить, отойдем-ка! – позвал я Романова. Он поднялся и вопросительно посмотрел на меня.
- Вить, ты как, не против, чтобы скрыть от офицера, что он отстреливался. Ведь засадят парня!
- Так мне чего, не в меня ж стреляли! А вдруг он врет и бьет на жалость?
- А это мы сейчас у Ксюхи узнаем!
Мы подхватили дезертира под руки, и повели к дому. Ксения плакала, сидя на скамейке возле дома, опустив голову на руки. Снова залаяла собака и бросилась к калитке, а девушка подняла голову и быстрым шагом подошла к нам. Ее лицо выражало скорбь и печаль.
- Значит, забираете? – спросила она глухо.
- Забираем! Ксения, кажется?
Ксения мотнула согласно головой.
- Скажи, Ксюша, это правда, что Колька подметное письмо написал?
Ксения посмотрела с сожалением на мужа и подтвердила:
- Правда, як же неправда! Той подонок вже получив от Витьки, да и от менэ получив. А шо йому буде за ружжо?
- Ничего ему не будет! – решился я и отдал ружье Ксении, - К его дурости да еще срок! Лучше ты его перевоспитаешь, когда вернется!
- А ты, - обратился я к дезертиру, - все расскажешь без утайки о причине своего побега. Бей на любовь до гроба и все такое! В трибунале ведь тоже не звери сидят.
Мы развязали несчастного Витька, чтобы не было вопросов у помощника дежурного, и повели к машине. Подойдя, увидели, что помощник и водитель спят сном младенца, пуская пузыри и не ведая, что пропустили боевые действия.
Мы разбудили их и показали офицеру добычу. Помощник, протирая закисшие глаза, зевнул, и вяло сказал:
- Молодцы! Не сопротивлялся?
- Нет, товарищ лейтенант, сам сдался. Говорит, что уже собирался в город ехать сдаваться. Да там история такая, товарищ лейтенант, хохма одна! Хоть роман пиши любовный.
И я рассказал помощнику дежурного историю Витька, который хмуро поглядывал на небо, представляя его уже в клеточку.
Доставив дезертира в комендатуру, мы с Романовым чувствовали непреодолимое желание рассказать кому-то нашем героическом приключении, но здравый смысл подсказывал, что еще рановато, мало ли кому взбредет в голову поделиться с офицерами. Поэтому мы на время прикусили языки, а потом и сами забыли в суматохе свалившихся на нас новых приключений.

Глава 25
Приключения на учениях

Вот вы говорите – муштра, муштра! А без муштры никак нельзя! Взять строевую подготовку: лучше, чем она ничто не может сплотить людей в едином движении, превратить их в коллективный организм, наподобие косяка рыб, которые, увертываясь от хищника, демонстрируют превосходную слаженность и похожи сами на огромную рыбу, меняющую свои очертания. А строевая песня еще больше закрепляет эти навыки. В строю человек и мыслит по-другому, интересами коллектива, и смерть не так страшна “на миру”, так сказать. Поэтому почти неделю нас готовили к строевому смотру, изводя многочасовыми строевыми занятиями. Затем вдруг нашу роту сняли с занятий и послали “воевать” против ракетчиков нашего гарнизона и наших заклятых соседей. Представлялась великолепная возможность отомстить за все обиды наших ребят, незаконно препровожденных в комендатуру во время увольнения, и не допущенных в буфет на территории ракетной части. Дрожите и трепещите, “мазутные” войска!
Мы выехали после обеда в сторону Знаменки и разбили базу в уникальном месте. Это была огромная, заросшая лесом, яма, которая со стороны казалась просто кустарником в степи. Но на самом деле, это был не кустарник, а верхушки деревьев, которые, по мере опускания ландшафта, становились все выше и больше. В самом низу тек ручей с прекрасной питьевой водой, так что можно было здесь жить многие дни, не боясь обнаружения ни с земли, ни с воздуха. Несмотря на то, что нас скрывали кроны деревьев, мы еще натянули маскировочную сеть и приняли все меры предосторожности, чтобы дым костров растекался по земле и терялся в листве деревьев.
Наша задача была проста: навредить как можно больше и не попасться, потому, что ракеты были боевые и охраняли их настоящие часовые с заряженными боевыми патронами автоматами. Первая вводная поступила под вечер – обстрелять колонну тягачей с ракетами на трассе. Скучнее не бывает. Дело в том, что это было все похоже на игру “Зарница”, где все понарошку, а хотелось большей приближенности к боевым действиям. Но пришлось смириться…
Как только стемнело, мы, а это мое отделение (вот говорите – лабухи, а почему–то на самые ответственные задания Киселев отправлял наше отделение) во главе с лейтенантом Туровым, выдвинулось к трассе и залегло в посадке. Мы проверили пути отхода и обнаружили, что к посадке примыкает окруженный колючей проволокой яблочный сад с огромными сочными яблоками, видно, какого-то элитного сорта. Проверяя возможность проникновения в сад, мы сделали проходы в колючей проволоке, обозначив их ветками, чтобы в момент возможной погони нырнуть туда и скрыться в саду. Нашу суету заметили два сторожа и галопом прискакали, угрожая двустволкой и кудрявой собакой, но, увидев в свете фонариков наши автоматы, сразу подняли руки, бросив ружье. Дисциплинированная собака также улеглась у их ног, имитируя безразличие. Туров успокоил сторожей, объяснив про учения, и сразу же завербовал как добровольных помощников.
Вернувшись к трассе, мы заняли огневые позиции, разделившись по три человека, с тем расчетом, чтобы одновременно обстрелять как голову колонны, так и ее хвост. Потянулись долгие часы ожидания. Наконец, через два с половиной часа, послышался глухой низкочастотный гул, сопровождаемый дрожанием земли, и на шоссе показалась череда огней, медленно движущихся к нам. Впечатление было ярким и отзывалось резонансом в груди от звука мощных моторов.
Когда колонна приблизилась, мы рассмотрели в авангарде УАЗ-469 с обозначениями военной автоинспекции, а за ним вереницу восьмиколесных тягачей “Ураган” с ракетными установками. У нас захватило дух от вида этой грозной техники, но нам нужно было нарушить эту величественную картину, создать хаос, панику и суматоху.
Я был в группе, которая должна была обстрелять голову колонны, и от нас зависело начало операции. Как только первый тягач поравнялся нами, Туров крикнул:
- Огонь!!
Мы начали палить из автоматов и через секунду услышали звуки выстрелов нашей второй группы, обстреливающей хвост колонны. Мы думали, что из-за мощных звуков двигателей наши выстрелы и не услышат, но колонна остановилась. В это время мы поменяли магазины и снова выстреляли их.
- Отход! – скомандовал Туров и первый бросился к забору сада. Мы пробрались сквозь проходы, замаскировав их, и побежали на пункт сбора. Со стороны трассы были слышны одиночные выстрелы, крики: “Занять оборону!” и прочие признаки паники. Правда, никто за нами гоняться не собирался. Скоро снова послышался звук моторов, колонна поехала дальше. Скучно, конечно, но большего нам пока не предложили.
Собравшись в саду, мы доложили ротному по рации о выполнении задания и намеревались уже покинуть гостеприимный сад, набрав полные пазухи яблок, как вдруг Романецкас остановил меня, прижав палец к губам и кивая головой на трассу. Оттуда доносились звуки мощного двигателя, но сольные, а не хоровые. Они, то звучали, взревев, то утихали, и взамен было слышно, как шипит воздушная тормозная система. Так повторилось еще несколько раз. Я обратил внимание Турова на этот факт и попросил разрешения проверить, в чем дело. Туров подозрительно посмотрел на нас, но, все же, разрешил.
Мы с Зенонасом пробежались к трассе и увидели, что один тягач отстал от колонны и едет, то дергаясь, то останавливаясь, видно, что-то было с тормозами.
Решение созрело мгновенно и одновременно. Мы переглянулись, я сказал Романецкасу:
- Ты с той стороны! – и Зенонас, подождав, пока проедет тягач, оббежал его сзади и прокрался к кабине. Я в то же время подбежал к кабине с другой стороны и мы, подождав, когда тягач остановится в очередной раз, хотели было прыгать на подножку и рвать двери на себя. Но нам неожиданно помогли сами жертвы нападения. Когда тягач остановился, двери открылись сами и мне просто в занятые автоматом руки свалился прапорщик – старший машины. В это время водитель уже обнимался с Романецкасом, пытаясь вырваться и убежать. Но Романецкас – парень цепкий, и это непросто - покинуть зону его действия. Прапорщика долго уговаривать не пришлось. Как человек опытный, он понял, что человек с автоматом в голубом берете пришел не закурить попросить, а конкретно дать по голове в случае неповиновения. Водитель этого не понял и потому по голове конкретно получил. Правда, не до такой степени, чтобы забыть, как управлять тягачом. Мы сели с ними в просторную кабину, перекрыв доступ к дверям, и, уперев стволы автоматов между ребер, приказали ехать туда, куда мы укажем.
Метрах в трехстах был поворот к саду, и многотонная махина повернула, ломая негабаритными размерами ветки деревьев. Проехав еще метров двести, мы приказали остановиться. Выдворив водителя и прапорщика из машины, мы связали их спиной друг к другу во избежание сопротивления, и Романецкас побежал в сад искать Турова с ребятами. Когда нашедшийся Туров услышал доклад Зенонаса, то не нашелся, что первые минуты сказать, только тупо молчал, что-то соображая. Вероятно, подсчитывал возможные плюсы и минусы в этой ситуации.
- Так что прикажете делать с тягачом? – вернул его к жизни Романецкас.
- Вы что, с ума сошли?! – зашипел Туров, - Кто вам разрешал своевольничать?! Веди, где там тягач этот…
Туров пришел и стал, ошарашенный размерами тягача. Он освещал его фонарем и только приговаривал вполголоса:
- Ну, это полный п…!
Наконец он догадался сообщить о происшедшем Киселеву. Отключив рацию, он коротко сказал:
- Сейчас будут! – затем подошел к пленным. Те сидели на земле спиной друг к другу и метали на нас взгляды полные злобы.
- Как же это вас угораздило? – весело спросил их успокоенный положительной реакцией ротного Туров.
- Тормоза-а… - лениво протянул прапорщик, отворачивая голову.
- А охрана ваша, арьергард где?
- Там была машина, но она уехала охранять основную колонну.
- Так нужно же было минимум две машины держать в арьергарде, что ж вы так лопухнулись?
Прапорщик пожал плечами, а Туров, довольный наличием примитивных военных знаний, сияя, отошел в сторону, смотря на часы.
- Спивак! – окликнул он меня. Я тут же подбежал, еще не зная, ругать он будет меня, или хвалить, но, на всякий случай, не медлил. Туров посмотрел на меня снизу вверх, коснулся пальчиком пуговицы на форме возле нагрудных значков, затем погрозил им, говоря:
- Чтобы больше никакой самодеятельности, слышите, Спивак? Вам дано задание – выполняйте! И больше ни-ни!
Это он говорил только затем, чтобы оградить себя от нашей непредсказуемости, но как тут можно было упустить такой момент? Правда, мы тогда не думали, что наш поступок изменит судьбы многих людей.
Через полчаса приехал Киселев. Он добирался не по шоссе, а по окольным дорогам, проверяя их состояние, чтобы отогнать тягач на базу. В отличие от Турова, ротный похвалил нас и объявил благодарность. Опрометчивый Туров перед этим рассказал Киселеву, что мы действовали без его разрешения, поэтому сейчас стоял, открыв рот, понимая, что уже ничего не может добавить про свое мудрое руководство.
Тягач, урча, пополз за ЗИЛом, кивая тупым носом по колдобинам. За руль мы посадили его же водителя, только в кабину к нему сели я и Романецкас. Туров хотел покататься на тягаче (я видел это по его мальчишеским глазам), но не рискнул, решил держаться поближе к начальству и сел в кабину к ротному. Прапорщика посадили в кузов к ребятам.
Мы с водителем разговорились во время пути, уже не принимая мер предосторожности. Да и что он мог сделать? Парень оказался из Одессы, он так упоенно рассказывал о родном городе, что мы влюбились в него заочно (в город, конечно), пообещав побывать в нем непременно. Но на одном из поворотов водитель вдруг дернулся и ударился о дверь, пытаясь ее открыть. Я мгновенно схватил его за шею, применив удушающий прием, и успокоил, возмущаясь:
- Ишь ты, каким сладким притворился!
Пришлось привязать водителя стропой к себе, чтобы не быть постоянно настороже. Но мы уже въезжали на базу. Нужно было видеть глаза водителя, когда он спускался в яму и вокруг вырастали все большие и большие деревья. Пристроив тягач, мы пошли отдыхать. Дальше была забота остальной роты организовывать охрану тягача и пленных.
Укрывшись плащ-палатками, мы прикорнули возле тлеющего костра, и нас унесло от тревог настоящего на сонных облаках неведомых миров.
В армии нельзя выделяться в хорошую сторону, потому что тебя будут эксплуатировать постоянно, требуя подвига ежеминутно. Поэтому я даже не удивился, когда под утро нас разбудили и приказали явиться к ротному. Оказалось, что пленные рассказали о месте дислокации ракетного дивизиона, и нам нужно было пробраться туда, посчитать количество техники и записать координаты.
Короче, на манеже все те же! Да еще под командованием Турова. Тем более что он расхрабрился и давал понять, что согласен на любые наши действия, лишь бы и его похвалили, как нас.
Про тягач сообщили только посреднику, а он выжидал, наблюдая за действиями командования дивизиона. А оно было, мягко говоря, неадекватным. У военных ракета пропала, а они, загнав на пусковую позицию дивизион, замаскировавшись в просеке знаменитого Черного леса с двухсот, а то и трехсотлетними дубами, и в ус не дули. Даже никого не отправили на поиски. И только к семи часам утро что-то у них в копчике зашевелилось. Затем перешло в панику. Эфир раскалился от матов, передаваемых по рации, и сказывали, что видели днем северное сияние.
Мы, тем временем, подъехав за километр от предполагаемого места дислокации дивизиона, соскочили с машины и углубились в лес. Перед этим нас предупредили, что, в случае, если мы будем в непосредственной близости от тягачей с ракетами, а их начнут заправлять окислителем, именуемым меланж, то нужно будет немедленно покидать это место и давать деру. И еще предупредили насчет часовых, ну, чтобы сдавались сразу в случае обнаружения и не сопротивлялись, провоцируя часового на выстрел.
Подобравшись к просеке так, что было видно машины и тягачи, я вызвался подползти к тягачу, а там, возможно, приспособлюсь посчитать технику. Как, я еще не знал!
Романецкас, тем временем, полез на дерево с биноклем, проверяя возможность подсчета с высоты. Туров с ребятами спрятались в кустах и затихли. Было видно, как метрах в пятидесяти прошел часовой, внимательно осматривая лес.
Я полз осторожно, не спеша, внимательно осматривая траву перед собой и убирая сухие сучья, чтобы не хрустнуть ими невзначай. Так мне удалось подобрать практически к колесу тягача, возле которого стоял заправщик. В тенечке сидели ракетчики, тихо беседуя, а метрах в пяти от них, ближе ко мне, лежала химзащита.
“Вот балбесы!” – подумал я, имея в виде не ракетчиков, а нас. Мы всегда брали с собой ранцы, в которых была химзащита, и противогазы. А на этот раз пошли налегке, без ранцев. Только автоматы, подсумки и котелки. А как бы сейчас пригодилась химзащита!! Она ведь без опознавательных знаков. Одел и гуляй себе по посадке, считай машины, сколько влезет, хоть справа налево, хоть слева направо. А сейчас нужно было эту химзащиту украсть.
Я подползал все ближе и ближе, намереваясь незаметно стащить ОЗК и так же уползти. Но вдруг прибежал приземистый капитан и заорал дурным голосом:
- Тревога!! Газы!! Приготовиться к заправке!
Я вжался в землю, ожидая разоблачения, но ракетчики, на ходу натягивая противогазы, бросились к аккуратно сложенным ОЗК и, едва не отдавив мне пальцы, расхватали их и начали натягивать на себя. Это занятие довольно тяжелое, так как нужно застегнуть массу кнопок, застежек, крючков, хлястиков, чулки со шпеньками и тесьмой и пр., пр. А снимать его еще тяжелее, так как, учитывая условности ядерного или химического заражения, поверхность ОЗК становится зараженной, поэтому снимать нужно лицом к ветру, осторожно и в определенном порядке.
Пока ракетчики натягивали химзащиту, я задним ходом отполз на несколько метров назад и замер, ожидая развития событий. Капитан дал еще команду, заработал двигатель заправщика, на ракете, удобно устроившейся на тягаче, показались монстры с жуткими противогазными мордами, и с заправочным рукавом в лапах. Они всунули его в ракету, заработал насос и в воздухе начало растекаться какое-то желто-зеленое марево, заполняющее пространство и перекрашивая его в свой ядовитый цвет. Я вспомнил наставления командиров и начал, повернувшись, сначала уползать, активно работая локтями, а затем встал и уже побежал, пригибаясь и прячась за кустами. Не успел я добежать к нашей нычке, как услышал слабый вскрик и с дерева, ломая сучья, спелой грушей рухнул Романецкас. Правда, он сразу вскочил и побежал, кашляя, а я схватил ничего не понимающего Турова за рукав и потянул в лес, махнув рукой остальным, чтобы следовали нашему примеру. Мы бежали навстречу ветру, загибая влево, довольно долго, потом, удостоверившись, что покинули опасный участок, решили идти назад, но уже с другой, подветренной стороны. Для этого нужно было пересечь просеку в том месте, где не было видно колонны, что мы и сделали.
- Это что было? – спросил, наконец, затравленный Туров.
- Меланж, товарищ лейтенант! – ответил я, задыхаясь от бега, - Там заправку ракет начали и окислитель пополз туманом прямо на нас. Вот, Романецкас, наверняка глотнул чуть, да?
Бледный Романецкас кивнул и утерся рукавом, протирая слезившиеся глаза.
- Ну, что сейчас? – спросил Туров у нас, словно и не он был командиром. Мы выжидательно уставились на него. Туров сначала не понял паузу, затем смутился и, как то по-человечески, сказал:
- Бойцы, мы не в казарме! Здесь вы можете и должны давать советы в трудной ситуации. А задание нужно выполнять! Правда?
Мы согласились и предложили пробраться к колонне уже с другой стороны и попытаться, или украсть форму, или ОЗК, или, на худой конец, кому-то пройтись, сняв китель и тельняшку, чтобы не было видно знаков различия. На том и порешили.
Шли тихо, стараясь не хрустеть сучьями и, тем более, не разговаривать. Общались знаками. Вдруг впереди идущий Лысенко поднял руку и упал в траву за кусты. Мы немедленно последовали его примеру, не спрашивая ни о чем. Оглядевшись, мы тоже заметили часового, который стоял на полянке, чертя носком сапога какие-то фигурки в песке. Затем он отошел в сторону и поднял гриб. Понюхав его, он положил гриб в карман и пошел в нашем направлении, высматривая в траве грибы и время от времени нагибаясь за ними.
Мы переглянулись, перемигнулись, поняв друг друга, и слились еще больше с землей. Когда часовой подошел к нам на расстояние двух метров, мы с Лысенко вскочили и подошли до парализованного от неожиданности часового, забирая у него автомат с подсумками и приложив палец к губам.
- Тихо, боец! – сказал я, - Жить хочешь?
Часовой испуганно кивнул головой, искренне поверив, что от нас зависит его жизнь, или смерть. Глупый…
Туров устроил допрос пленного, и мы уже узнали количество машин и тягачей в колонне. Однако всякая информация требует проверки. Поэтому мы решили переодеть в форму часового Романецкаса, как наиболее подходящего по размеру.
- Ты как, отошел? – спросил Туров. Зенонас кивнул головой, снял с себя китель, надел гимнастерку часового и его пилотку, став сразу похожим на Василия Теркина с его хитрой и озорной мордой.
Мы договорились, что снова переходим просеку и бежим наискосок через лес к трассе, где ждем Романецкаса. Он же пробирается в самое логово противника (не враги же они нам) и проверяет показания часового. Заодно попытается нашкодить. Но это как получится.
Мы выпытали у часового, какие батареи здесь находятся, кто их командиры, звания, фамилии. Забрали у часового ценный документ – военный билет, в котором было все написано о части. Его автомат надели на Романецкаса, предварительно поменяв магазины, забрав магазин с боевыми патронами, и вставив с холостыми. Романецкас, правда, одел на плечо автомат с деревянным прикладом стволом вниз, но мы его тут же поправили, заставив одеть стволом вверх. Все было готово, и Романецкас пошел внедряться в чужие войска, скрывшись среди деревьев. Мысленно пожелав ему удачи, мы, захватив пленного с собой, трусцой побежали через просеку к трассе. Впереди бежал Цеха, как самый незаметный, разведывая путь, а за ним остальные. Пленного держали в средине колонны, чтобы не сбежал.
Добежав до трассы и выйдя из лесу, мы присели на скосе дороги передохнуть и оглядеться. Спина и ноги ныли, ведь мы отдыхали за эти сутки всего пару часов, а то все время на ногах да бегом. Туров вызвал машину, и мы предались ожиданию.
Ждали минут двадцать, не больше, как вдруг услышали со стороны леса какой-то шум. Поднявшись, мы приготовились действовать, исходя из того, какую неожиданность нам преподнесет фортуна. Она же нас не пожаловала: из лесу выбежал Романецкас, размахивая автоматом в одной руке, и непонятно откуда взявшимся рюкзаком в другой. А за ним угрюмой и злой толпой бежали ракетчики в количестве около пятнадцати человек. Они размахивали незаряженными, и поэтому бесполезными на расстоянии автоматами, как дубинками. Казалось, ракетчики готовы были растерзать нашего лазутчика, попадись он им сейчас. Но Романецкас бежал, словно африканская лань, высоко поднимая колени и делая огромные прыжки, увеличивая расстояние между собой и погоней.
Опомнившись, мы оставили Турова с пленным и бросились навстречу Зенонасу, не думая о том, что ракетчиков в три раза больше, что они злые, а мы - нет. Мы бежали, что-то крича, и были готовы впиться зубами в податливые шеи противника, но выручить друга. Общая картина происходящего была похожа на древние битвы наших витязей с ордынцами, когда две ватаги с криком бегут друг на друга и вот-вот схлестнутся в кровавой драке.
По трассе в это время ехал автобус “Интурист”, из окон которого обалделыми глазами смотрели на эту картину пожилые дамы и господа из какой-то капиталистической страны. Что они подумали, глядя на нашу баталию, неизвестно, но придя в себя, начали судорожно фотографировать.
Наконец мы поймали Романецкаса в свои объятия, словно в известной игре в пионервожатого, и стали все в боевой позиции, ожидая приближающихся ракетчиков. Наша решимость во взгляде и такие же решительные позы, свидетельствующие об опыте рукопашных боев, словно ушатом холодной воды, окатили наступающих. Они начали тормозить и останавливаться, задние ряды еще давили на передние, но, увидев наши картинные позы и огонь, брызжущий из глаз и ноздрей, мгновенно встали, как лошади перед обрывом. Около минуты шло соревнование взглядов: решительных наших и сомневающихся противника. Затем они, положив автоматы на плечи, крикнули задиристо:
- А вот конец вам придет скоро! Идите сюда! Что, страшно?
Мы молчали, потом, переглянувшись, бросились с жаром на них. Также молча...
Ракетчиков хватило на пять секунд. Нервы не выдержали и вся толпа, давя друг друга и спотыкаясь о неровности почвы, рванула обратно под защиту затаившегося в просеке дивизиона. Мы, пробежав еще метров пятьдесят, остановились и, посмотрев с презрением вслед противнику, возвратились к Турову. По дороге Романецкас рассказал, что с ним случилось.
Зенонас – человек очень запасливый. Его карманы – это целая каптерка для старшины. Там есть все что угодно, все, что полезно и что может пригодиться. Поэтому, когда требовалась, например, ножовка, мы обращались к Романецкасу и он, порывшись в бездонном кармане штанин, извлекал оттуда обломок ножовочного полотна, перевязанный изолентой. Такие мелочи, как карандаш, пуговицу, резинку, проволоку, гвоздик можно было даже не спрашивать, а просто говорить: “Дай!”. Мы бы не удивились, если бы у него нашлась там тротиловая шашка, или небольшой пулемет.
Как рассказал Романецкас, он шел по просеке, отдавая честь офицерам и попутно считая технику и вооружение. Подозрения он ни у кого не вызывал, разве кто оглядывался на его хитрую морду. Когда Зенонас прошел уже половину колонны, его внимание привлек синий провод, висящий на кустах. Он оглянулся, вытащил ножик, перерезал провод и, разъединив, замотал синей изолентой так, что нельзя было обнаружить место обрыва. Затем снова продолжил свой путь, стараясь держать себя непринужденно и ничем не выдавать. Даже честь отдавал с тем расчетом, чтобы и не слишком вытягиваться, и не слишком небрежно, потому что и то, и другое могло вызвать замечание офицера.
Уже пройдя путь почти до конца колонны, Романецкас заметил, что въезд на просеку перекрыт и там стоит пост. Он решил, не доходя до конца просеки, войти в лес и, минуя часового, бежать к трассе на пункт сбора. Однако, увидев лежащий без дела возле колеса машины рюкзак, Зенонас взял его на плечо, намереваясь свернуть в лес и дать деру. Но его остановил чей-то возмущенный голос.
- Ты чего? Это мой рюкзак!
Романецкас медленно обернулся и увидел сержанта в расхристанной гимнастерке, который, набычившись, смотрел на него, пуская сердитые искры.
- С чего ты взял, - нагло ответил Зенонас, - это мой рюкзак!
- Давай проверим, там мой военный билет лежит! – не сдавался сержант.
Романецкас, узнав про военный билет, отдавать рюкзак не захотел еще больше. Ведь это всем трофеям трофей!
- Еще чего! – ответил Зенонас и метнулся в лес. Он услышал, как за спиной сержант закричал:
- Шпион, держите шпиона!
Его увидела группа солдат, строившихся поближе к выезду из леса, и по команде офицера бросилась ему наперерез. Романецкасу пришлось изменять траекторию бега, чтобы избежать поимки, но, как только он увидел, что уходит от перехвата, снова вернулся на основной маршрут. Вдруг навстречу ему вырвался солдат с автоматом, но Зенонас налетел на него, не сдержав скорости, сшиб на землю, упал сам, и, выдирая ноги из цепких рук часового (а это был именно он), поднялся и снова устремился к шоссе. Часовой забыл и про то, что он часовой, и про заряженный боевыми патронами автомат, кричал, лежа на земле:
- Лови падлу!
Романецкас все же выбрался из лесу, а дальнейшее нам известно.
Приехала машина, мы прыгнули в кузов, захватив пленного и трофеи, и поехали на базу, счастливо улыбаясь и радуясь, что все так кончилось, ведь могло быть и гораздо хуже. Самым легким было бы невыполнение задания. А если бы подстрелил кто?
На базе пленный онемел, когда увидел тягач с ракетой, мирно дремавший в тенечке. Встретившись с водителем тягача и прапорщиком, он даже как-то приободрился, типа, не он один попался.
Мы сдали трофеи, и сияющий Киселев прыгнул к рации докладывать посреднику об успехах роты. Другие взвода тоже чего–то там навредили, хотя и не с таким эффектом, а наше второе отделение не сподобилось даже выйти на задание, потому что Киселев, хоть и доверял солдатам, но Трофимову – нет. Знал, умница, что из-за своих амбиций сержант может подвести отделение под монастырь. Поэтому они занимались обустройством и охраной базы.

 

Киселев построил нас и объявил благодарность мне и Романецкасу, затем приказал собираться и ждать, когда приедут представители ракетной части с посредником, заберут тягач с ракетой и пленных. Рота повалились на землю, и разлеглась, делясь впечатлениями и воспоминаниями. Однако все стремились услышать наши истории, а у нас языки не шевелились от усталости. Поэтому, вяло махнув рукой, мы сказали:
- Потом!
Через час приехали злые полковники из ракетной части на “козлике” и забрали горемычных пленных с тягачом в придачу
- Что ж вы так?! – бросили они Киселеву хлесткие слова, - Вы знаете, сколько погон полетело и людей с должностей?
- Ну, знаете! – взъярился Киселев, - нужно охрану обеспечивать, как положено, и ушами не хлопать! Тогда бы мы на вас обижались!
Приехав в казарму и почистив оружие, мы завалились спать, окунувшись в койки, словно в мягкие ладони волшебной феи, которая, задув огонек солнечного заката, погрузила нас в сладкий до невозможности сон.

Глава 26
Дыхание дембельской осени

Хорошо, все же, когда тебя хвалят, а не ругают, когда за хорошую службу лычки дают и отпуска. Это мы с Романецкасом сподобились не только благодарности командования, а по лычке в придачу. Теперь Зенонас ефрейтор, а я - младший сержант. Устранили, все-таки, это несоответствие звания и должности. А еще нам дали отпуска, вернее, дали-то, дали, но Романецкасу оставили, а у меня эту надежду забрали. Но я хотя бы походил с ней пару часов. Объяснили так: ты, мол, в прошлом году полтора месяца отгулял, так что гордись тем, что тебе отпуск объявили. Да и кто будет разводы играть? Ведь даже с вывихнутой ногой под мощный смех личного состава меня выводили с трубой на костылях, а тут – отпуск! Короче, отправили мы Романецкаса на историческую родину, в Литву. Дали строгий наказ: привезти все, чем славится литовская пищевая и ликеро-водочная промышленность, чтобы сравнить ее с украинской. Все долгие десять дней, не считая дороги, мы томились ожиданием и предвкушением.
И вот заветный день настал: Зенонас явился похудевший, с блестящими как у блудливого кота глазами и открыл среднего размера чемоданчик. Чего здесь только не было, было все: колбаса трех видов, включая конскую; осетровый балык к пиву, различные деликатесные консервы от икры минтая до печени трески. Не было только самого пива, и, главное, - водки, на которую мы изглядели все свои мысленные очи. Мы вопросительно уставились на Романецкаса, а он, как бы не замечая нашего взгляда, все нахваливал колбасу. Но я-то видел хитрые искорки во взгляде Зенонаса, и понимал, что он нас испытывает, ждет, злодей, возмущения. Но не тут-то было. Выдержав положенную паузу, я спросил:
- А что же, глубокоуважаемый товарищ ефрейтор, вы не привезли выставочные экземпляры ликеро-водочной продукции вашей республики? Как же мы произведем дегустацию?
- Усе есть! – голосом Папанова из “Бриллиантовой руки” заверил Романецкас, - Все спрятано в надежном месте, нужно только забрать.
Надежным местом оказалась мусорная куча за драматическим театром в районе каких-то развалин. Романецкасу нужно было спрятать где-то четыре бутылки недалеко от части, но, кроме как зарыть в парке, ближе места не было. Как забрел Зенонас в эти трущобы, непонятно, но он зарыл алкогольную продукцию в кучу строительного мусора, заверяя, что лишних глаз поблизости не было, и он предпринял все меры ухода от возможного “хвоста”. Сделал он это, конечно, правильно, не рискуя конфискацией заветных бутылок на КПП. Осталось только придумать, как срочно забрать алкоголь, пока о его наличии не пронюхали жаждущие и вездесущие местные алкоголики.
Операцию мы продумали до мелочей. Так как была суббота, парко-хозяйственный день, а мы отпросились у ротного убираться в клубе, то пришла в голову идея – использовать для изъятия спиртного киномеханика, не смотря на то, что добавлялся лишний рот. Другого выхода не было. Дело в том, что наш киномеханик Гудзенко в субботу шел к ракетчикам с двумя коробками, где лежали бобины с пленкой. Коробки были рассчитаны по шесть бобин в каждой, но, как правило, частей было восемь, и оставалось достаточно места, чтобы под бобины положить по две бутылки. Дежурный по КПП даже не приказывал открывать коробки для проверки, поэтому способ доставки спрятанного алкоголя был идеален. Оставалось только его добыть в недрах строительного мусора.
Идти с киномехаником на ответственное задание вызвался я, так как нужен был опытный человек, а я себя считал достаточно опытным по этой части. Все-таки, тонны спиртного в различной таре были доставлены на охраняемую территорию из территории свободной. Мои таланты в этом плане были замечены уже давно, поэтому личный стаж работы был не менее полутора лет. В армии только покажи, что у тебя что-то получается – будешь это делать вечно. А такая способность, как убегать в самоволку и возвращаться набитым под завязку заманчивыми бутылками, ценилась особенно высоко. В последние полгода я мог выполнять подобные заказы (по просьбе сопрызывников), используя взвод, как хранилище для наполненной тары. Идя, например, в первый городок, мы делали набег на магазин, затем рассовывали по штанам добытое, и шли хоть строевым шагом. Никто из офицеров не обращал внимания на булькающие утолщения над сапогами.
Из части мы с Гудзенко вышли, делая вид, что пошли за фильмом. Хоть мы и действительно пошли за фильмом, но ведь не это было нашей главной задачей, поэтому пришлось нарисовать на лице выражение скучной серьезности. А под лицом ютилось и пряталось совершенно другое выражение – выражение алчного нетерпения!
Поменяв у ракетчиков фильм, мы, словно не замечая поворота налево, явно заболтавшись, пошли почему-то прямо к драматическому театру. Хуже всего было то, что идти приходилось мимо военкомата, в котором, как известно, работают тоже офицеры. Как-то мы так и попались, когда зашли в соседствующий с военкоматом магазин и в самый ответственный момент упаковывания бутылок в командирскую сумку, зашел капитан из военкомата. Увидев процесс, он от такой наглости не смог сказать ни слова и в состоянии аффекта, купив сигарет, вышел. У меня во рту застряла оправдательная речь, которая так и ерзала между зубами в виду своей невостребованности. Но, когда мы проходили обратно мимо этого страшного места, где забривают в армию (хотя для нас оно уже не было страшным), выскочил еще немой капитан вместе с говорящим лейтенантом и приказали зайти к военкому. Пришлось подчиниться и пойти в кабинет, где сидел подполковник с понимающими грустными глазами. Он уничижительно посмотрел на капитана, как бы упрекая его в патологической активности, и по-отечески обратился к нам:
- Ну, чего пьем, сынки?
- А мы не пили, товарищ подполковник!
- А это что? – вмешался обретший дар речи капитан и приказал выставить вино на стол военкома. Пришлось подчиниться.
Военком поморщился от чрезмерного усердия капитана, но, все же, спросил:
- А это что?
- А это не нам!
- А кому?
Мы замялись, потому что еще не успели выработать легенду, однако, тут же я объяснил:
- Понимаете, товарищ подполковник, мы не можем вам сказать, потому что нам потом жизни не будет. Это просто зверь! Он нас заставляет так делать и грозит наказанием в случае неповиновения. А если мы его выдадим, то наша жизнь превратится в ад!
Я, волнуясь, проглотил слюну, и добавил дрогнувшим голосом:
- Хотя наша жизнь и так близка к этому…
Видимо, я так искренне сыграл эту сценку, что подполковник задумался и больше не расспрашивал о мифическом злом дядьке, заставившего нас под носом у военкома покупать для него алкоголь. Он даже сказал, чтобы мы шли, только вино оставили, но усердный до невозможности капитан, попросил у него разрешения сопроводить нас до части и сдать дежурному для расследования происшествия. Военкому ничего не оставалось, как согласиться с инициативой подчиненного, проводив нас теплым взглядом, а капитана злым и мстительным.
По дороге капитан настолько увлекся нашим сопровождением, что не заметил, как бутылки из сумки переместились в более укромные места. Прибыв на КПП, он сдал нас дежурному по части капитану Власову, известному в первом батальоне мучителю и садисту. Но так, как мы шли играть развод караулов, то я попросил разрешения у Власова отпустить взвод, а меня оставить для разбирательства. Капитан согласился, думая, что вещественные доказательства находятся у меня в сумке.
После краткого рассказа капитана, Власов кивнул мне:
- Покажи сумку!
Я расстегнул сумку и показал ее зияющую пустоту, где на дне сиротливо съежились ручка и карандаш.
Оба офицера нагнулись и, посмотрев, вопросительно уставились друг на друга. Потом военкоматский капитан взревел:
- Где?! Куда вы дели вино?!
- Какое вино? – изобразил я искренне удивление.
- Как какое вино? То, что было в сумке! Три бутылки!! – капитан обернулся к Власову, тыкнув ему под нос три пальца. Тот уклонился, и чуть было не врезал ему в ответ за такую вольность, но мое присутствие Власова сдержало.
- Ш-што вы себе позволяете?! – вскричал Власов, - Што вы руки тычете куда ни попадя?!
- Так он же… Где? – не находил слов капитан, - Прикажите обыскать его!
- Попрыгай! – хмуро скомандовал Власов. Я послушно выполнил приказ, но нигде ничего не звякнуло и не булькнуло.
- М-да-а… - протянул Власов, - И как это понимать?
Вопрос адресовался не мне, а капитану, который, хлопая глазами, пытался вставить фразу о своих (весьма правдоподобных) подозрениях. Но, даже если бы он и озвучил их, я уже ничего не боялся, так как взвод уже дошел до клуба, а там хоть всю часть пригони для поисков – ничего не найдешь.
А Власов разбушевался, даже не стесняясь меня. Он орал на капитана, обвиняя того в провокационной политике, что они выполняют заказ местных властей о дискредитации части, чтобы перевести ее из центра города на окраину и много прочего. Капитан, устав слушать Власова, козырнул и ушел. Ну, и я тоже поспешил убраться подобру-поздорову.
Проходя мимо военкомата, я и вспомнил эту историю, поэтому заблаговременно придумал подходящую легенду о визите в хозяйственный магазин, который находился на этой улице.
Сразу же за тыльной частью драмтеатра мы повернули в запущенный двор разрушенного кирпичного здания. Осмотревшись, мы начали исследовать местность. Кучу строительного мусора мы заметили сразу же, определив ее по указанным Зенонасом приметам. Поставив круглые коробки с пленками на землю, мы сели на корточки, собираясь искать спрятанный алкоголь, как вдруг услышали чьи-то голоса в развалинах помещения. Я привстал и тихонько, крадучись, подошел к дверному проему, заглянув в глубину помещения. Там я увидел классическую алкоголическую троицу, собирающуюся поглотить бутылку красного вина и смотрящую на нее, еще полную, страдальческим взглядом. Видимо, внутренняя жажда подгоняла быстрее опустошить бутылку, но оставшееся чувство красоты призывало сохранить этот натюрморт в наполненном виде. И, хотя руки дрожали, выбивая чечетку, глаза любовно смотрели на бутылку, любуясь ее полнотой. Ах, как не хотелось расставаться с этим чувством богатства, этой приятной тяжестью в руках!
Я, убедившись в безобидности присутствующих, обернулся и пошел к куче, уже не скрываясь. Очевидно, звук хрустящих камешков под сапогами также испугал алкашей, поэтому они тихонько приблизились к выходу, наблюдая за нами.
- Ну, че, ребята? Жратухи не хватает, по мусорникам лазите? – спросил, ухмыляясь самый старший и страшный из них, сверкая свежим синяком под глазом.
Я, не отвечая, начал разгребать песок, кирпичи и остатки застывшего раствора, пока не нащупал папиросную бумагу, в которую были завернуты бутылки. Вытащив первую, я развернул упаковку и приподнял бутылку с прозрачной жидкостью и красивой этикеткой, на которой было написано “Kristaline”, что в переводе с литовского значило “Хрустальная”. Передав ее Гудзенко, я снова погрузил пальцы в мусор, только правее, одновременно наблюдая реакцию алкашей. Они мгновенно стали похожи друг на друга: те же открытые в недоумении рты, те же выпученные глаза, тот же стеклянный взгляд. Вдруг старший, державший бутылку вина, пошатнулся и уронил бутылку, которая, упав на мелкие обломки кирпичей, разбилась и выплеснула свои кровавые внутренности, окрасив в темно-красный цвет как кирпичи, так и ветхую обувь алкашей.
- А-а-а! – заорали все трое, смотря на разбитые надежды, воплощенные в бутылке, и хотели было поставить коллеге еще один синяк для паритета, как были остановлены новой находкой – такой же кристально прозрачной бутылкой литовской водки.
- О-о-о…! - простонали все трое и с этого момента только следили за нашими действиями. Я же, наловчившись, нашел еще две бутылки коньячного напитка. С виду он был неотличим от коньяка ни по красоте этикетки, ни по цвету самой жидкости. Только звездочек не хватало, но звездочек было достаточно в глазах у самих алкашей, так что они восприняли напиток, как коньяк, поэтому отдавать его без боя не захотели.
- Это наш мусор, мы его собирали! – заявил неуверенно старший. Остальные, переглянувшись и поняв идею старшего, интенсивными кивками головы подтвердили его притязания.
- Это что, и бутылки ваши? – хохотнув, спросил я, помогая Гудзенко прятать на дно коробок спиртное.
Есть одна странная особенность отравленного алкоголем организма. Он даже ложную идею воспринимает как реальную и бьется за нее до последнего аргумента. Алкаши так поверили, что у них забирают их собственность, что потянулись руками к лежащим на земле кирпичам, намереваясь нас забить насмерть, но отстоять свое.
Мы поняли, что события разворачиваются в непредсказуемой последовательности, и решили немного припугнуть алкашей.
- Вы че, пьянь, за кирпичи хватаетесь! – наступал я на них, - Сейчас вобью ваши дурные головы в стену, год будете выколупывать!
Гудзенко сам взял увесистый кирпич и, подбрасывая его в руке, стал за моей спиной, готовый подтвердить действием мои слова. Алкаши стушевались, сравнив свои хилые испитые организмы и наши, пышущие силой и здоровьем, и выбросили свои кирпичи.
- Ну, ладно, начальник, давай по мирному! – заискивающе улыбаясь, сказал старший. - Нам бутылочку того, цветного, дайте одну, и в расчете!
- Это в каком-таком расчете? Вы что, обнаглели вообще?!
Я не ожидал такой наглости и уже, всерьез рассердившись, ринулся на заявителей, но они нырнули в развалины и попрятались в их неведомых лабиринтах.
- Вот то-то же! – гордо воскликнул я, покидая поле несостоявшегося боя. Затем мы с Гудзенко подхватили свои коробки и потащили их к части.
Не знаю, разрыли ли алкаши эту кучу мусора, или пробуравили глубже, повредив мантию Земли, но проходя позже мимо этого места, будучи в увольнении с сержантом Турундаевым из третьего взвода, я захотел показать его сержанту. Однако на месте кучи строительного мусора зияла огромная, наполненная водой, яма.
- Да-а… - протянул я, - Чем же ее вырыли? Сюда же и экскаватор невозможно загнать!
Так и оставшись в недоумении, мы пошли догуливать увольнение. А в день самой добычи литовского алкоголя мы его благополучно выпили. Литовская водка оказалась на вкус такой же, как и русская, а коньячный напиток не превзошел аналогичного Одесского разлива. Зато этикетки настраивали нас на романтический лад, будто мы пробовали какие-то экзотические напитки где-то на берегу Атлантического океана. Тем более, что остальные вкусности оказались превосходного качества.
Некоторые читатели могут меня упрекнуть в излишнем внимании к алкогольным возлияниям, но в свое оправдание хочу сказать, что, все же, пили мы не так уж часто, делили на всех, так что на каждого приходилось не так уж и много по гражданским меркам. Но почти каждое возлияние сопровождалось какими-то приключениями, особенно в процессе добычи. Потом наша неуемная страсть к различным выдумкам записывала происходящее далее в неофициальную историю части, передающуюся сугубо словесно-слуховым методом.
А жизнь продолжалась, время неуклонно стремилось вперед, поближе к приказу, за которым и дембель маячил. Повседневные заботы занимали все тело, а в голове маячила одна мысль о демобилизации.
Нас, как и множество гражданских специалистов города, привлекали на уборку картофеля, называя это помощью селу. Каким же должно было быть беспомощным это село, чтобы, сумев посеять самостоятельно, для уборки неожиданно свалившегося урожая привлекать полгорода высокообразованных в своей отрасли и необразованных по части сельского хозяйства граждан. В уборочные дни оголялся фронт на передовой науки, так как множество старших и младших научных сотрудников вынуждены были покинуть свои тесные кабинеты, кульманы и вонючие лаборатории, чтобы вырваться на широкий колхозный простор. И неважно, что часть продукции оставалась в земле, навеки затоптанная многоликой толпой, часть уезжала в авоськах демобилизированных работников, зато хоть половина продукции могла увидеть свет. Это особенно касалось корнеплодовых растений, в частности, картофеля.

 

Мы, а среди нас – я, были привычны к битве за урожай. Неплохую закалку я получил в прошлом году в составе второго взвода, так что интенсивно занялись уборкой. Однако скоро мы поняли, что это поле не столько картофельное, сколько минное, потому что из земли выглядывало множество снарядов и минометных мин времен Великой Отечественной. Гражданские лица, обнаружив первую находку, немедленно завизжали и бросились с поля на островок дороги, причем визг исходил не только от женщин, но и от нежных и впечатлительных мужчин из областного отдела культуры, которые, страстно виляя полными задницами, больше похожими на отпечатки кресел, бежали к дороге на цыпочках, словно балерины из “Лебединого озера”. Мы со снисходительным удивлением смотрели на эту картину, отбрасывая очередную найденную мину в сторону, совершенно не ощущая опасности. Что на нас нашло, не знаю, но мы даже играли в какую-то игру, типа: “Вась, лови!” – чтобы бросить обернувшемуся Васе то ли мину, то ли небольшой снаряд. Руководство колхоза, прибывшие на место, объявило эвакуацию до приезда саперов, но нас с поля не гнали, справедливо думая, что каждый военный немного сапер по определению. Или же их устраивало то положение, что мы одновременно работали за себя, за гражданских и за саперов, очищая при этом поле от взрывоопасных предметов. Женщины с дороги смотрели на нас, как на героев, а мы куражились вовсю. Единственно, хватало ума не бить миной об снаряд, и наоборот.
Под вечер приехало отделение саперов, посмотрели на аккуратно сложенные горки ржавых боеприпасов и спросили, кто это сделал. Мы гордо указали на себя. Саперы, то ли почесали затылки, то ли покрутили пальцем у виска, но все же были благодарны за проделанную нами их работу. А в знак благодарности доверили все это ржавое хозяйство сносить в одну кучу. Затем офицер приказал отойти метров на пятьсот и залечь. Саперы положили пару тротиловых шашек и подожгли шнур. Мы затаили дыхание, и вдруг земля сотряслась, взметнулся толстый столб земли и черного дыма. Затем на нас посыпались комья чернозема, долетевшие даже сюда и давшие понять, с какой страшной силой мы игрались. Запоздалое чувство страха посетило наши сердца и отозвалось холодком в левом межреберье. Потрясенные, мы подняли головы и посмотрели на оседающее облако дыма, которое расползалось по полю. А если бы мина или снаряд взорвались в руках? Мы корили себя за ненужное бахвальство и с ужасом представляли, что могло быть. В этом случае позиция гражданских лиц была хотя и потешной, но правильной.
Это происшествие показало нам, что не стоит искать приключений, если нужно, они сами нас найдут, притом неожиданно.
А между тем, деревья желтели, и опавшие листья были похожи на сорванные сержантские лычки, густо усеявшие землю и тротуары. Командование, зная, как мы ждем день приказа, распорядилось устроить соревнования взводов именно в этот день. С утра нас построили на плацу и объявили приказ. Мы стояли счастливые, ведь этот приказ уже касался именно нас, этот долгожданный приказ Министра обороны СССР о призыве на срочную службу граждан достигших 18 лет и о демобилизации солдат, отслуживших эту срочную службу. Но вместо попыток закатить очередную пьянку, нам пришлось экипироваться и повзводно выступать в поле. В районе тропы разведчика нам дали задание, маршруты и обозначили пункт назначения, которого нужно было достичь, пройдя различные точки и изменяя направление. Как сказал прапорщик Гришанов: “выхилясом”, что в переводе с украинского значило – выкручиваясь. Однако хитрый прапорщик с нами не шел. Он вообще редко с нами бывал на полевых занятиях, в основном стремился показаться в клубе.
Еще одна радость нас посетила: рядовой Саулевич, сославшись на больные ноги, тоже отпросился у ротного и ушел в санчасть. Мы вздохнули с облегчением, так как потом пришлось бы тащить Славика на своих плечах, а это килограмм сто двадцать. Играл он, конечно, хорошо, за что и держали во взводе, но вот с физической подготовкой у него не сложилось. Зато, пришедшие длинными хиляками в армию Лысенко и Романов, за время службы обросли мышцами и старательно разрывали на себе повседневную форму, ставшую для них тесной. Было любо-дорого смотреть на ребят, вспоминая эту вопиющую разницу в телосложении.
В общем, побежали и прибежали на следующий день. Ровно сутки мы кружили по пересеченной местности, разыскивая тайники с новым азимутом, преодолевая речки и ручейки, овраги и горы, нагруженные под завязку. Наконец, едва держась на ногах от усталости, мы прибыли в пункт назначения и повалились на землю, дыша, как рыбы, вынутые из аквариума. Еще бы так не дышать! По нашим подсчетам, за сутки мы пробежали девяносто шесть километров. Всю дорогу мы ощущали себя единым организмом, в котором ни один орган не должен был подвести другие. Приключений не было, был один скучный бег с небольшими передышками, поэтому и рассказать было нечего. Однако мы заняли третье место по части, опередив даже первый взвод первой роты первого батальона, что считался наиболее подготовленным. Капитан Власов рвал и метал. Он смотрел на нас уничтожающим взглядом, а затем этот взгляд переводил на своих разведчиков, усиливая его мстительным огнем. Надо было видеть, как потухли глаза и лица его подопечных, которые предчувствовали массированный налет власовской ярости.
Как правило, есть чего рассказать тем, кто прибыл в числе последних. Так и вышло: второй взвод пришел предпоследним, таща на руках рядового Гончарука, который натер, пардон, междуножье, и идти уже не мог, не говоря о том, чтобы бежать. Сержант Близнюк, бросив руку страдальца-рядового, плюнул и сел, горестно уперев подбородок в поджатые колени. Я подошел и сел рядом.
- Что там случилось?
Близнюк поморщился, давая понять, что то, что случилось, уже не исправить, но все же рассказал. По его словам, Гончарук начал хромать и стонать уже в средине пути. С ним вообще было сложно по части гигиены, запахи его подмышек разносились далеко за пределы второго взвода. Воды он боялся, словно больной бешенством кот, который и здоровый боится воды, не говоря уже о бешенстве. Поэтому мухи его любили, как никого, он был для них основным аэродромом, с ангарами и складами для яиц. Они постоянно барражировали над его головой, то заходя на посадку, то взлетая. Гончарук даже не отмахивался и мы его за это не ругали, потому что он отвлекал на себя почти всех мух, освобождая для нас свободное пространство. Теперь, став жертвой своей нечистоплотности, Гончарук испускал длинные стоны, поднимал бровки домиком и наполнял печалью глаза. Странное дело, но особой жалости мы не ощущали, понимая, что этот урок он должен был когда-то извлечь. Мы были бессильны в этом плане, как учителя, потому что Гончарук наставлений не воспринимал, наказаний не чувствовал, а всегда считал виноватыми только других. Теперь справедливость восторжествовала: какой-то добрый ангел, пожалев нас, насыпал перца в одно место Гончаруку и довел его этими мучениями до стадии помешательства, когда он истерично кричал Близнюку:
- Никуда я дальше не пойду! Пристрелите меня, а не пойду!
Близнюк парень спокойный, он вытащил из потайного кармашка боевой патрон, показал его Гончаруку и сказал:
- Видишь? Это твоя смерть!
Затем вставил его в магазин и передернул затвор, незаметно поменяв перед этим боевой патрон на холостой. Гончарук с ужасом следил за его действиями, и маска помешательства наползала на его лицо.
- Нет, нет, нет… - затараторил он, отползая на спине от сержанта и прикрываясь рукой, - Товарищ сержант, умоляю, я пошутил! Я сейчас пойду!
- Брешеш! – Близнюк был неумолим,  - Ты меня уже достал! А ротному скажу, что ты сам застрелился!
- А-а-а! – закричал Гончарук, - Хлопцы, помогите! Заберите у него автомат, он свихнулся.
Но ребята отворачивались, пряча улыбки. И тут грянул выстрел…
-А-а-о-о-и-и!!! – заверещал Гончарук, закрываясь руками. Затем, словно очнувшись, начал ощупывать себя, дико глядя на Близнюка. И тут все разразились хохотом. Шутки, конечно, еще те, но, уверяю, только сильные душевные и физические переживания способны были что-то изменить в Гончаруке в лучшую сторону. Не исключаю, что сейчас он вполне приличный человек. Зато после выстрела он побежал, как миленький, дальше, ковыляя и раскорячив ноги. Гончарук после этого еще несколько дней ходил вне строя, похожий на кавалериста, который с детства как объездил пузатую лошадь, так и продолжал ездить до полного формирования организма.
После приказа мы получили еще один “подарок”: по каким-то непонятным соображениям наш второй городок переезжал в основной городок ракетчиков, который расположился напротив входа в парк. Не знаю, что руководило окаймленными большими звездочками умами, но, видно, это была ранее запланированная месть ракетчиков за наши подвиги на учениях. Ведь мы так уже привыкли к нашим просторным, светлым казармам, удобному спортзалу, прекрасно оборудованными классами для занятий. Там были уютные бытовки, более-менее комфортные умывальники, но то, что мы увидели на новом месте, превзошло самые худшие наши ожидания. Здание, которое внешне почти не отличалось от старого, внутри было похоже на какой-то тюремный блок с тусклым освещением, мрачным интерьером, кучей каких-то решеток и непонятных коридоров. Там ужасно пахло, как я подозреваю, разложившейся дисциплиной ракетчиков и издохшей инициативой офицерского состава, потому, что все стены были оплеваны, не покрашены, а краска на дверях и полу была не иначе, как чудом сохранившаяся краска времен царской России. Мы с ужасом смотрели на эту разруху, не представляя, как с этим всем будем справляться.
Грязные, покрытые сажей окна нашей казармы выходили на плац, и возникал вопрос: зачем нам еще один плац? Зачем было лишаться единственного спортзала, классов, упорядоченной казармы, ради второго плаца. Кто-нибудь скажет – зачем? С этим тоскливым вопросом я обращался к ребятам, но в ответ получал только пожимание плечами. Наконец, мой протестный запал иссяк, я понял, что придется приживаться на новом месте и оборудовать его, как следует. Но до конца службы я так и не смог привыкнуть к нему, что поддерживало мои дембельськие устремления. Мы прикладывали все усилия, чтобы заслужить уход в первую партию, в крайнем случае – во вторую. Мы отличились на стрельбах так, что сам комбриг похвалил, на всех занятиях, требующих интеллектуального напряжения, мы давали фору другим взводам и ротам. По физподготовке мы также были в числе первых. Были бы первыми, если бы не Саулевич и Ковалев, которые могли много поднять, но поднять свой вес на перекладине им удавалось только раз. Да я и понимаю – такой вес!
А впереди нас ожидало новое испытание – спецучения по всему Советскому Союзу. Нас предполагалось выбрасывать на территории от Карпат до Урала, от Новой земли и до Кара-кум. Было немного тревожно, чувство ответственности заставляло готовиться более тщательно и так же готовить других. Говорили, что даже сухпайков выдавать не будут, а будут испытывать какие-то новые таблетки, которые заглушают чувство голода и одновременно укрепляют энергетически. Наконец, среди ночи прозвучал сигнал тревоги.

Глава 27
Крайний прыжок

Не скажу, что приятно было находиться в запасном районе при ударивших ночных морозах, но деваться было некуда, притом, что еще костры разжигать запретили. Мы прятались в траншеях, прикрытых сверху настилом, и спали практически на голой земле. Еду нам привозили в термосах, как всегда с опозданием, что превращало наполненную комбижиром пищу в твердую, практически несъедобную субстанцию. Не получая удовольствия от приема пищи, мы искали другие источники, но, так как охота была запрещена, мы охотились на сердобольных женщин, которые работали на примыкающих к запасному району полях. Как бы случайно показав им, чем нас кормят, мы возбудили у них материнское сострадание, они запричитали:
- Ну, як же цэ можна исты!! - и уже на следующий день наш рацион был существенно пополнен. Несли и горячие голубцы, вареники, котлеты с картошкой-пюре, и, особенно нам запомнившегося, тушеного кролика. Нужно отметить, что эти милые женщины приняли основное участие в нашем обеспечении, не требуя за это выполнения никакого долга, ни воинского, ни, тем более, супружеского. Мы наслаждались бездельем и гастрономическими изысками, выполняя только одно посильное задание – охрану территории, не пропуская сюда и в сторону видневшегося вдалеке села частных машин. Сельхозтехника могла курсировать туда-сюда сколько угодно, ее мы ни в чем не ограничивали, чтобы не сорвать ненароком пахоту под озимые. Ночные заморозки сменялись днем еще не совсем уставшим солнцем, которое пригревало не по-осеннему ласково.
Расположившись после сытного обеда на лужайке возле поля, мы лениво переговаривались, обсуждая вкусовые качества очередных голубцов. Рядом на поле пахал трактор “Кировец”, попыхивая синим дымком из трубы. Картина была настолько тихая, не считая шума двигателя трактора, и мирная, что даже не верилось, что нас в любую минуту могут поднять и засунуть в самолет, чтобы умчать в неведомом направлении и безжалостно выбросить в неизвестность. Я игрался штык-ножом, подкидывая его и стараясь, чтобы он воткнулся в землю после одного оборота. Это чаще удавалось, чем случались ошибки.
Вдруг трактор остановился и замолк. Из него вылез мужик в телогрейке и спецовке, что-то осмотрел в колесной части и направился к нам. Мужик, видно, был компанейский и долгое одиночество его не привлекало. Подойдя к нам, он поздоровался и присел рядом, попросив огонька. Закурив, он пытливо оглядел наши с виду равнодушные лица и заметил:
- Погода, як золото! Га?
Мы согласно кивнули в ответ, не расщедрившись на слова, так сытно было в животе, и эта замасленная сытость опускала нам веки, заставляя подремать, но тракторист не успокаивался. Его морщинистое лицо выражало чрезвычайный интерес, глаза бегали по нашей форме, хотя это была уже зимняя добротная форма, бушлаты с меховыми воротниками из цигейки. Больше всего его заинтересовало мое кэпи, которое я одел вместо шапки, так как оно не было похоже ни на один советский военный головной убор. Увидев парашютики на петлицах, тракторист оживился и сказал утвердительно:
- Так вы десантники?! А я то думаю, шо за форма? А я ж теж був десантником!
- Да?! – лениво удивились мы.
- Аякжэ! Ще перед вийною стрыбав! Ось! Прямо з крыла!
- А с какого самолета? – ради интереса спросил я.
- - Так цэй, велыкый такый, ПС-4 назывався.
Только я хотел сказать, что самолета с таким названием в природе не существовало, как вдруг заметил ласку, которая, спустившись по стволу с дерева, перебегала к другому дереву. Не знаю, как это получилось, но вопреки моей воле, рука дернулась, и я метнул нож в ласку. Расстояние было небольшим и нож, сделав всего один оборот, пригвоздил ласку к земле. Она запищала, задергалась и издохла, так как лезвие застряло в районе сердца.
Я оторопел… Чего-чего, а такого я не ожидал. Во-первых, я не ожидал, что брошу, все получилось как-то инстинктивно, а во-вторых – что попаду, да еще так неудачно. Неудачно, в смысле, что убью. Ребята тоже смотрели на меня с осуждением как на последнюю сволочь, ведь ласка была несъедобна. Я прошептал, отворачиваясь от тракториста:
- Я не хотел, честно!
Глубокий прощающий вздох был мне ответом. Я снова обернулся к трактористу и был поражен его реакцией. Приняв мое случайное попадание за натренированную сноровку убивать все живое и шевелящееся, бедный крестьянин смотрел на меня, как на внезапно воскресшего Отто Скорцени, таким ужасом светились его глаза. Он резко встал на ноги и начал удаляться в поле спиной к направлению движения, не сводя с меня глаз. Но я был так расстроен гибелью ласки, что не обратил на уход тракториста должного внимания. Мы организовали небольшие похороны, зарыв животное на краю поля, затем меня позвали дежурить на пост возле перекрестка, где от шоссе ответвлялась дорога на село.
Чтобы не маячить понапрасну, пугая летящих в теплые края птиц, я прилег за кустами на пушистую сухую траву и размечтался о гражданской жизни. Воображение рисовало мне райские гражданские картины, вольготную и свободную жизнь. Все это будет скоро, осталось только пережить эти спецучения, и, главное, этот последний прыжок, хотя парашютисты опасаются называть его последним, предпочитают – крайним.
Легкая тревога затронула душу, и стало как-то беспокойно. Оно как-то всегда беспокойно, когда намечается что-то последнее, несмотря на то, что за этим порогом вырисовывается дембельское счастье. В голове ползают вязкие мысли: “А вдруг?!”. А вдруг не раскроется, а вдруг упаду не туда, а вдруг вообще не упаду, унесет в стратосферу мощными вихревыми потоками, так как уже донеслись слухи, что в районе нашей возможной выброски чудовищно испортилась погода. Хотелось чем-то заглушить эти мысли, но ничто меня не могло от них отвлечь. Только тракторист на мгновение отвлек меня, проезжая на своей “Беларуси” в сторону села, которое стеснительно выглядывало из-за горизонта. Он, заметив лежку, что-то прокричал в мою сторону и успокаивающе махнул рукой. Я, ничего не поняв, снова закутался лицом в цигейковый воротник, собираясь немного вздремнуть. Но через полчаса слабые звуки дизельного двигателя извлекли меня из небытия, и я присмотрелся к дороге. Там мчался, прыгая мячиком по неровностям дороги, известный мне трактор, развив доселе невиданную скорость. Что за чудо-горючее долил тракторист и куда, мне стало ясно, когда он остановился, открыл дверь трясущегося от возбуждения трактора и призывно махнул рукой.
Предчувствуя, что он зовет меня недаром, что можно ожидать приятный сюрприз, я мигом оказался у трактора. Мужик протягивал мне пол-литровую крышку пятилитрового бидона, наполненную вонючей прозрачной жидкостью, перед которой теряет волю большинство мужской части человечества – самогонкой. Оглянувшись и убедившись в отсутствии конкурентов, я схватил обеими руками алюминиевую крышку и, затаив дыхание, вылакал ее до дна.
- Ще?! – спросил сердобольный тракторист. Я согласно кивнул в ответ, хотя первая порция еще не упала, а, преодолевая сопротивление организма, активно стремилась быстрее попасть в кровь и наполнить впитывающие ее органы. Сделав несколько вдохов и выдохов, вытерев выступившие на глазах слезы, я приступил к поглощению второй порции, которая, к счастью, была вполовину меньшей, а то бы она не поместилась в организме и, покинув его, захватила бы с собой и первую. Подняв в знак благодарности руку, я осторожно, боясь расплескать наполненный до краев телесный сосуд, подошел к ближайшему дереву и, облокотившись на него, перевел дух. В тот момент я не думал о возможных трагических последствиях типа отравления, сработал принцип поглощения дармовой выпивки в полном объеме. А между тем алкоголь уже бурлил в крови, требуя активных хулиганских действий. В это время мне принесли обед, и я с аппетитом принялся есть, радуясь возможности затушить огненное действие самогона в призывающем о помощи желудке. Петрунек, принесший термосы с обедом, подозрительно приглядывался ко мне, удивляясь происшедшей со мной перемене в поведении и речи. Спросить о причине он не осмелился, но сообщил Трофимову, что Спивак явно не в адеквате. А Спивак, то бишь, я, увидел легковую машину “Жигули”, которая, на свою беду, свернула на проселочную, охраняемую мной дорогу.
Когда водитель, везущий жену и дочь в село, увидел здорового парня, увешанного оружием, в странном, с виду несоветском головном уборе, он остановился сразу, не ожидая моей команды и обалдело смотрел, как я приближаюсь, олицетворяя собой скорый суд и расправу. Я же ощущал в тот момент невероятное превосходство, несмотря на то, что в магазине были только холостые патроны, и я мог ими только попугать. Впрочем, ничего больше я делать и не собирался. Только попугать…
Алкогольные пары уже взяли в плен мой мозг и руководили органами на свое усмотрение. Дергая за какие-то ниточки, они подняли мою руку и оживили орган речи:
- Wenn du laufen werde ich schie;en! – заявил я громогласно, явно копируя киношного героя из фильма “Пятеро с неба”, держась при этом за никелированное зеркальце заднего вида, чтобы не выдать разброда и шатания организма. Водитель и пассажиры с ужасом уставились на меня, вероятно, перебирая в уме, когда это они успели пересечь границу пространственно-временной аномалии.
- Ausstiеg aus Maschine schnell, schnell!
По правде сказать, я должен был произнести эти фразы наоборот, ведь сначала нужно было приказать покинуть машину, а затем уже угрожать стрельбой при попытке к бегству. Однако, скудные знания немецкого языка, почерпнутые преимущественно из допросника военнопленного и из военных фильмов, не дали мне другого шанса.
Бледный водитель уставился на мое кэпи с козырьком, что-то шепча, видно, молясь, и сидел на месте, ничего не понимая. Тогда я оторвал левую руку от зеркальца и резко махнул ею, пошатнувшись, давая понять, чего хочу. Семья резво вылезла из машины и, обнявшись, ожидала новостей от судьбы. Красивая дочь лет восемнадцати вцепилась в маму, которая ее прикрывала, и выглядывала из-за плеча наполненными слезами глазами. Я подмигнул ей игриво, чтобы успокоить, мол, это все игра, и начал снимать автомат с плеча. Не знаю, насколько далеко я бы зашел в своем игровом и пьяном азарте, но в момент снятия автомата из посадки выбежал Романецкас с Романовым и, подхватив меня под руки, повалили на спину и потащили в кусты, крича на ходу:
- Извините, пожалуйста, пленный вырвался!
Что подумали бедные пассажиры, неизвестно. Вероятно, последнее сообщение было для них не менее шокирующим, чем весь мой спектакль. Меня же ребята положили в траншею отдыхать.
Проснувшись при семиградусном морозе под землей, я не понял сначала, где я нахожусь. Сначала я провел руками по стенкам траншеи и почувствовал, как осыпается земля. Затем, протянув руку вверх, я ощутил деревянное покрытие. Вокруг была сплошная темень и полная тишина. Память находилась в отпуске и никак не хотела выходить на работу, как я ее не вызывал и какими санкциями не грозил.
“Закопали?!” – мелькнула ужасная мысль и я, стремясь вырваться из земляной могилы, резко дернулся и ударился о бревенчатый потолок траншеи. Боль и искры в глазах возвратили ушедшую память, и я облегченно вздохнул, вспомнив, где нахожусь и где мы обычно спим. Я пополз к выходу из траншеи по чему-то мягкому, и оно вдруг зашевелилось, задергалось, и заорало человеческим голосом:
- А-а-а, пусти!! – и начало выталкивать меня из траншеи. При посторонней помощи я вылетел из этой продолговатой ямы, а вслед за мной взъерошенный Романов. Мы уставились друг на друга и, опомнившись, захохотали до колик в животе.
- Заткнитесь, сволочи! Дайте поспать! – послышались загробные голоса из подземелья, что могли бы напугать любого, но нас они рассмешили еще больше. Хорошо, что была глубокая ночь, и никто из колхозников не слонялся поблизости, а то бы родились новые легенды о смеющейся нечистой силе, леших и вурдалаках.
Промучившись до утра в полудремоте, мы были разбужены лейтенантом Туровым, который приехал проинспектировать нас и, заодно, дать некоторые указания по поводу учений. Правая рука у него была забинтована, и он время от времени морщился, нежно поглаживая укутанную бинтами руку, словно ребенка – нежно и трепетно. Мы терзались догадками: в каком таком бою наш доблестный взводный получил ранение? Так бы и терзались, если бы прибывший вместе с Туровым лейтенант Шипуллин не поведал сержанту Близнюку о самом травматическом дне нашего взводного. Близнюк из множества слов-паразитов, льющихся изо рта Шипуллина, все же смог выцарапать необходимый смысл и рассказал следующее: у Турова уехала жена к родителям на недельку, поэтому ему пришлось самому заниматься собой. Если до свадьбы луженый желудок лейтенанта мог переваривать любую сухомятку, то полгода женитьбы разбаловали его пищеварительную систему до такой степени, что он решился сам себе что-нибудь приготовить. Под категорию “что-нибудь” в этот раз подошло мясо, которое Туров решил запечь. Смутно представляя себе устройство газовой плиты и, действуя исключительно по зрительной памяти, лейтенант открыл дверцу духовки и включил газ, попутно зажигая спичку. Но куда ее тыкать, он не имел представления, поэтому держал ее в духовке в надежде, что газ когда-нибудь вспыхнет. Газ вспыхнул, да так, что чуть не разнес духовку вместе с плитой, кухней и квартирой. Могло достаться и дому, если бы он продержал спичку дольше и дальше от горелок. Но обошлось только ожогом правой руки, державшей спичку. Туров, терпя боль, смазал руку каким-то кремом и начал думать дальше. Решил мясо поджарить на сковородке. Налил подсолнечного масла немного больше нормы, положил куски розового мяса и застыл в ожидании кулинарного шедевра. Пользуясь все тем же зрительным опытом, Туров переворачивал шипящие кусочки и был очень горд собою. Надо сказать, что перед этим он поставил на конфорку чайник, воды в который он налил щедро, не жалея ни крана, ни чайника, ни самой воды. Чайник смотрел носиком на сковородку и, казалось, принюхивался к запаху жареного мяса, понимая, что его как раз ему и не достанется. Поэтому он раздражительно вскипел и выбросил струю кипятка в сковородку как раз в тот момент, когда Туров решил перевернуть аппетитные кусочки. Кипяток с кипящим маслом это самое то. Эта взрывоопасная субстанция летит куда попало, в основном, на кулинара и оставляет шипящие язвы на руках, а то и на лице. Турову в очередной раз повезло: он отделался только рукой. Зато, дернувшись, он сшиб на пол сковородку вместе с ликовавшим чайником, чудом успев отпрыгнуть. Нужно сказать, что Туров действительно оказался везунчиком. Как ни старалась судьба оприходовать его по полной, ему удавалось выходить из ситуации с минимальным ущербом. Но и этот минимальный ущерб был очень болезненным. Туров орал как кот мартовский перед битвой с соперником и бегал, дуя на руку, по всей его небольшой квартире в поисках более серьезного противоожогового средства. Нашел вазелин и, приложив его к пузырчастым ранам, он вспомнил, наконец, что оставил без присмотра конфорки. Забежав в кухню, лейтенант увидел, что одна конфорка горит, а другая нет, но тоже открыта. Ему осталось только, превозмогая боль, закрыть обе конфорки и открыть окна, чтобы проветрить разгромленное помещение. Совершив эти действия, Туров сел на стульчик и откинулся к стене, закрыв глаза. В этот момент он ставил жене мысленный памятник в награду за ее доблестный труд в таком опасном месте, как кухня. Он и не думал, что такое, по его мнению, простое дело, как приготовление пищи, может потребовать столько героических усилий, терпения и мужества.
Подняв с пола недожаренное, но, зато ошпаренное мясо, лейтенант положил его на тарелку и уставился на блюдо подозрительным взглядом, ожидая от него еще какого-нибудь подвоха. Поискав глазами вилку, он взял ее искалеченной рукой, поморщился и переложил ее в левую руку, заметив при этом, что так положено по этикету. Только в правой руке должен быть нож. Радуясь, что предусмотрительно порезал мясо на маленькие кусочки, Туров отдался еде. Мясо было чуть жестковатым, но вполне съедобным. Тем более, что за него была принесена такая жертва, как искалеченная рука.
Полдня у Турова ушло на поиски бинта и на само бинтование, которое одной рукой не очень удавалось. Обращаться за помощью к соседям Туров не решился, так как пришлось бы объяснять, при каких обстоятельствах это все произошло. Наконец, можно было отдохнуть и расслабиться. Но, на беду, Турову захотелось чаю и он, вернув полномочия чайнику, снова поставил его на плиту. Однако при зажигании конфорки вспыхнул пропитанный мазью бинт на руке, и пришлось бежать к мойке его тушить. Опять дикие крики огласили тихие окрестности города К., заставив старушек на лавочках у подъезда пофантазировать, комментируя их. Казалось, что самые невероятные слухи стаями галдящих птиц разлетаются в этот момент по городу.
Туров был раздавлен морально и физически. Его нашел на следующий день Шипуллин, голодного, израненного, загнанного в угол бытовых проблем. Он шептал имя жены и не собирался покидать помещения до ее приезда, но усилиями Шипуллина, который в привычной манере матами разогнал досаждавших Турову домовых, вернулся к действительности и вошел в русло воинской жизни. Но случившееся оставило глубокий след во взгляде взводного. Он как бы посуровел и повзрослел, пройдя через испытания болью и борьбой с безысходностью, а по отношению к нам потеплел, видя в нас не самое большое зло.
Однако раненная рука не стала препятствием для начальства назначить Турова командиром группы, вылетающей в Белоруссию. Туда же попал и я. Группа была сборной из нескольких взводов и состояла из шести разведчиков, двух радистов и командира группы. Из нашего взвода в нее попали Романецкас, Цеха и я. Туда вошли еще два сержанта – Черес и Близнюк, которые были со мной одного призыва. Затем, напоследок, группу пополнил рядовой Петрушайтис, высокий и плечистый, что было немаловажно для переноса тяжестей.
Нам рассказали о районе выброски и о том, почему основу группы составляют сержанты. Задача, поставленная перед нами, была, в принципе, несложной. Если бы за нами не охотился полк пехоты, рота спецназа ГРУ из Марьиной Горки и звено вертолетов. А также, по традиции, местная милиция и население. Населения мы не боялись, так как практика показывала, что оно наоборот прикрывало новоявленных диверсантов, угощало самогоном и несло списки местных партийных активистов. Если кто-то думает, что я пересказываю анекдот, то он глубоко ошибается. В глухих селах Белоруссии, Карпат и Закарпатья, где нас принимали не иначе, как за выживших после войны немцев, всегда находилось пару затаивших обиду на советскую власть бывших кулаков, которые тыкали нам какие-то списки. Мы сначала отбрыкивались, как могли, а потом начали подыгрывать и на ломаном русском языке требовали показать дом активиста, готовя при этом автоматы и забирая с собой заявителя. Тот отнекивался, засвечиваться не хотел и, в конце концов, забирал список и уходил восвояси.
В запасной район привезли наши парашюты и камуфляжные комбинезоны. Одев их, мы сразу же преобразились и стали еще больше похожи на немецких диверсантов из фильма “А зори здесь тихие”. Это обстоятельство нас натолкнуло на желание повыстебываться друг перед другом, копируя немцев, но, вспомнив, что по фильму диверсанты были уничтожены нашими героическими девушками, присмирели. Вообще-то, к концу службы мы перестали корчить из себя, то немцев, то американцев, потому, что это было некрасиво, а то и подло по отношению к людям, пережившим оккупацию и которых мы были призваны защищать. Моча в голове постепенно заменялась более качественным продуктом и приходили мысли о том, что служить нужно так, чтобы кто-то копировал нас, а не мы кого-то.
Прибыв на аэродром, мы одели ранцы, парашюты, автоматы в чехлах и едва поднялись по боковому трапу в самолет, помогая друг другу головами. Тяжелее всех пришлось последнему, но это был флегматичный Петрушайтис, который виду не подал, а наоборот, старался максимально облегчить подъем ребятам, особенно, радистам, которые, кроме всего прочего, тащили еще и рации ЗАС.
Разместившись в самолете, мы окинули взглядом огромный грузовой салон и нашу небольшую группу. Подумалось, что слишком расточительно гонять по Союзу почти пустые транспортные самолеты, но генералам и маршалам виднее. Успокоившись этим открытием, мы уже не думали об экономике страны, а о предстоящем задании. Туров углубился в карту и покачивал головой. На этот раз нам дали карты еще в запасном районе, поэтому мы могли ознакомиться с районом действий заранее. Район был сравнительно густонаселенным, находился недалеко от Минска, в нем размещался военный аэродром, пронизывала сетка железных дорог и шоссе, проходящих сквозь сплошной зеленый цвет, обозначающий лесные массивы, в которых пятнышками виднелись села и хуторки. Нам предстояло в этих бескрайних лесных просторах найти ракетный дивизион в виде резиновой ракеты, определить координаты и дать шифровку в Центр. Легко сказать – найти! Взгляд тонул в зеленом цвете карты, и сознание отказывалось верить, что в этом сплошнолесье можно найти что-то определенное. И даже не радовало то обстоятельство, что здесь я могу окунуться в свою родную стихию хвойных лесов после уныния степных просторов. Наоборот, это усложняло поиски, ведь в этом лесу можно скрыть не только ракету, а все ракетные войска вероятного противника. Притом, что противник у нас не просто вероятный, а весьма конкретный, в виде полка пехоты и роты спецназа. Еще три вертолета не дадут поднять головы, придется передвигаться максимально скрытно.
Самолет разбежался и взлетел. Мы, ощутив небольшую перегрузку и холодок под ложечкой, засмотрелись в иллюминатор на убегающую под крыло землю, очертания которой все уменьшалась в размерах, пока не превратились в подобие топографической карты, только без лишних линий и цифр. Земля постепенно затуманивалась, словно кто-то невидимый дышал на стекло, а затем совсем скрылась в облаках. Поднявшись над облаками, где вовсю сверкало осеннее яркое солнце, самолет сделал крен и лег на положенный курс. Нам оставалось лишь ждать и дремать, набираясь сил перед учениями. Ведь неизвестно, что нас ждет и сколько нам придется не спать. Сухпайков мы не взяли, а обещанные таблетки нам выдали еще на аэродроме перед посадкой в самолет. Мы съели по одной и уже в полете ощутили необыкновенную свежесть в организме и ясность в голове. При этом, хотя в животе и происходили журчащие процессы, голода мы не чувствовали, вернее, мы чувствовали полное равнодушие к еде.
Через два часа полета самолет начал снижаться. Мы, что греха таить, зная о погодных условиях в месте выброски, мечтали о приземлении на аэродроме, откуда бы нас на вертолете отвезли куда следует. Так, по слухам, и поступили с некоторыми группами в этом районе. Но, с другой стороны, как-то несолидно разведчикам пугаться погодных условий, так как именно они должны скрывать нас во время выброски и давать повод противнику сомневаться в ее возможности.
Открылась дверь кабины и в проеме показался бортрадист, который многозначительно показал поднятый кверху большой палец. Затем спустился к нам и что-то сказал Турову. Тот закивал головой и знаком показал нам готовиться. Затем прокричал сквозь шум двигателей:
- Нашли разрыв в облаках! Нужно будет выброску совершить очень быстро!
Не успел он это сказать, как замигала красная лампочка и начал открываться люк самолета. Мы, как завороженные смотрели  на эту чудовищную дыру в хвосте самолета, которая все увеличивалась и увеличивалась в размере. Сквозь нее были видны скрученные в жгуты, разорванные в клочья массой самолета облака, которые уносились вдаль с неимоверной скоростью. Мы уже встали один за другим в две колонны поближе к краю люка, чтобы в кратчайшее время покинуть самолет, потому что Туров сказал, что в нашем распоряжении всего пять секунд.
С некоторым волнением мы смотрели на этот облачный шторм в кильватере самолета, и вдруг резко пропали облака и открылась земля, да так, что мы даже отшатнулись от неожиданности. В это же время замигала зеленая лампочка и раздалась прерывистая сирена. Уже ни о чем не думая мы побежали вперед и прыгнули в упругие объятия воздушного потока. Нас привычно закрутило, мы отсчитали положенные семь секунд и дернули кольца. Мгновенно, после хлопков раскрывшихся парашютов, наступила тишина, и мы повисли в туманном воздухе, осматривая незнакомую местность.
Внизу, под нами, виднелось село, состоявшее из трех десятков бревенчатых домов под шиферными крышами. Со стороны села доносились крики людей и, особенно, ребятни, которые своими звонкими голосами выражали свое восхищение наблюдаемой выброской. Видимо, пролетевший на небольшой высоте АН-12 привлек всеобщее внимание, а когда из его чрева выпало несколько парашютистов, то всеобщему ликованию не было предела. Мало задумываясь о том, что это за гости, люди бежали по узким улочкам села к рыжему, глинистому, недавно вспаханному полю, чтобы поприветствовать нас. Но, когда я приземлился, погрузившись в мягкий суглинок, быстро подтащил и погасил парашют, а затем по инструкции вытащил из чехла автомат, вставил магазин и передернул затвор, ближайшие ко мне встречающие резко развернулись и побежали обратно. Мне пришлось кричать и уверять, что я свой, потому что нужны были добровольные помощники, чтобы дотащить парашютные сумки до грузовой машины, стоящей на пригорке, возле которой ожидал посредник, старший лейтенант роты спецназа из Марьиной Горки.
Туров козырнул забинтованной рукой и представился. Я внимательно присматривался к старшему лейтенанту, находя его лицо знакомым, но никак не мог припомнить, где я его видел. Наконец, когда Туров в разговоре с ним упомянул Марьину Горку, я вспомнил, что недавно нам показывали учебный фильм про действия разведчиков на территории противника, и одним из персонажей был как раз наш посредник. Было интересно увидеть вживую спецназовскую “кинозвезду”, но к нашему интересу примешалась и тревога, так как посредник мог оказаться слишком принципиальным и не упускать из виду никаких погрешностей, что сказалось бы на общей оценке. А хорошая оценка была нам ой как нужна, ведь от нее зависел срок нашей демобилизации, и мы были готовы на любые подвиги, только лишь бы уйти пораньше домой.
Мы сложили парашютные сумки в кузов автомобиля, построились, попрыгали, чтобы обнаружить звяканье экипировки, и направились к шоссе Минск – Брест, которое гудело автомобильным потоком в километре от места высадки. Бежали трусцой, не особо скрываясь, пока не увидели на востоке вертолет Ми-8, летящий на небольшой высоте. Посредник, заметив наши взгляды, изрек:
- А это уже по ваши души летят, так что скрывайтесь, как можете, а то, если заметят, тут вам и каюк!
Мы, пригнувшись, бросились к стоящей на пригорке топографической вышке и спрятались за склоном, наблюдая за вертолетом. Тот мирно протарахтел на север, не делая попыток развернуться, а это значило, что нас пока не заметили. Мы тем временем вскочили и бросились к шоссе, окаймленному с обеих сторон широкой посадкой из разлапистых елей. Это было идеальное место для маскировки, так как просторные рыжие поля не соответствовали фону для нашего камуфляжа.
Добравшись до посадки, мы сориентировались и, выбрав направление, побежали вдоль шоссе в сторону Минска, вернее, в сторону Дзержинска с таким расчетом, чтобы к сумеркам пересечь шоссе в районе Вишневки. Это было немного в стороне от предполагаемого маршрута, так как придется возвращаться назад под острым углом, но нам было необходимо запутать следы. Хорошо было бы поберечь силы и подъехать на машине, но мы сразу отбросили эту возможность, потому, что не знали, что лежит за душой у посредника, да и демаскировать себя посчитали излишним. Мы не очень боялись пехоты и местной милиции, но коллег из Марьиной Горки опасались, так как они слыли опытными и знающими разведчиками, недаром и учебный фильм снимали на их базе. Эти могут устраивать сюрпризы и устроят, как пить дать!
Скрытно перебежав через шоссе, мы устроились в лесочке передохнуть и спланировать дальнейшие действия. Туров приказал сержантам Чересу и Близнюку освободиться от лишнего груза, т.е., от ранцев, и уходить в разведку искать объект. На ребят ложилась сложная задача вычислить возможное место расположения ракеты, убедиться в том, что объект не ложный, а для этого, возможно, придется проникнуть в самое расположение противника. Затем связаться с нами, договориться о месте встречи и передать координаты ракеты в Центр.
На остальных ложилась также ответственная задача: тащить ранцы и оружие радистов, а также ранцы разведчиков. Выходило по два ранца на брата. Мы придумали, как их приспособить к себе: второй ранец мы одевали наоборот, так, что он оказывался на животе в противовес своему ранцу и выглядел, как запасной парашют. Также радисты отдавали нам свое оружие, поэтому Петрушайтис грозился всей округе двумя автоматами, а я – тремя, так как Туров, мстительно улыбаясь, отдал мне свой автомат, оставшись при пистолете. Ну, правильно, он и с пистолетом выглядел смешно, а с автоматом тем более. Его мальчишеская внешность располагала более к улыбке, нежели гримасе страха, даже в таких условиях, когда он был в окружении мрачных детин в камуфляже. Лейтенанта Турова в нашей компании невозможно было принять за своего, скорее - за пленного. Зато я выглядел настоящим передвижным складом оружия. Хотел было отдать лишний автомат Романецкасу, так Туров злорадно запротестовал, желая, видимо, посмотреть, как я буду управляться с тремя автоматами, когда он и с одним не справлялся. Но я вышел из ситуации, повесив на длинном ремне два автомата через голову по бокам, а один на животе под ранцем. Так более-менее было удобно, и я весело поглядывал на Турова, наблюдая его угрюмую реакцию. Но, так, или иначе, он был нашим командиром и пока командовал безукоризненно.
Черес и Близнюк растворились в лесу в сгущающейся темноте, а мы потопали по лесной дороге, груженные, словно мулы. Шаг был очень быстрый, похожий на спортивную ходьбу, который был эффективен на ровной дороге. Если попадались овраги, мы сбегали вниз, набирая скорость, чтобы за счет инерции вылететь наверх. Прошло уже несколько часов нашего передвижения, а мы еще ни разу не останавливались даже на короткий привал. Хотелось хоть на немного прислониться к дереву, чтобы дать отдохнуть взмокшей спине, но неумолимый Туров, словно плеткой, подстегивал нас краткими, но очень ёмкими фразами. Наконец дорога вывела нас к небольшому селу, затаившемуся среди необъятных лесов. Казалось, мы попали в прошлый век, так как электричества здесь не было, а унылые окна светились слабым лучинным огнем. На улице не видно ни души, словно вымерли все. Да и ясно, потому что было около девяти часов вечера, а по сельским меркам это уже глубокая ночь, так как вставать нужно засветло.
Несмотря на то, что чудо-таблетки еще действовали, потребность организма в воде никто не отменял. Воду во флягах мы уже вылакали, необходимо было срочно пополнить запасы. Заглядывая поверх хилых заборов и тынов во дворы, мы с Романецкасом заметили колодец и по разрешению Турова зашли во двор. Кудлатый пес вылез из будки и, загородив путь к колодцу, хрипло, с подвыванием, залаял. Но никакого движения в доме по этому случаю не произошло. Постучав в двери, мы застыли в ожидании, но никто не отозвался. Так как, заходя во двор, мы видели в окне тусклый свет, то постучали громче. Наконец за дверью послышались шаркающие шаги и хриплый голос спросил:
- Хто там блукае па начах?
- Это солдаты! Добрый вечер, хозяин!
- Якия такия салдаты? Чаго трэба?
- Разрешите водички набрать, хозяин? – мой голос излучал приветливую радость, и засов двери звякнул. Дверь приоткрылась и из проема высунулась рука с керосиновой лампой, а затем и владелец лампы – пожилой небритый мужик. Осветив нас, он изменился в лице, и хотел было юркнуть обратно, но вовремя вставленный в проем двери сапог не позволил ему это сделать.
- Пакиньце мяне! Идзите куды вам трэба! – завопил мужик, - А то я крычаць буду!
- Да ты уже и так кричишь! – зашипел я, - Замолчи, дурак, мы на секретном задании!
- А вы што, савецкия? – зашептал в ответ мужик, - Няужо?
- Что, дядьку, не похожи? – спросил я, усмехаясь.
- Не… - мотнул головой мужик и, еще подняв лампу, пригляделся к нашей форме, ранцам и висящим на мне трем автоматам. Я, поняв, что мужик действительно прав в своем неверии, начал его уговаривать:
- Дядь, нам всего лишь водички набрать, а там собака у колодца. Ну, сами посудите, были бы мы враги, то разве спрашивали у вас разрешения? Взяли бы без спросу и собачку вашу пристрелили бы.
На лице у мужика отразилась работа мысли, оно внезапно просветлело, и он сразу засуетился.
- А то як жа! Канечна, бярыце ваду, сабаку я зараз забяру!
Еще насторожено поглядывая на нас, хозяин закрыл в будке собаку и освободил подход к колодцу.
- Вось, зараз можна, пице вадзицу, сынки! – радушно пригласил хозяин. Я опустил ведро с грузиком в колодец, набрал воды и, вертя ручку, вытащил его наружу. Сначала мы с Зенонасом напились сами и набрали воды во фляги, затем дали условный сигнал и во двор вошли остальные. Хозяин побледнел от вида и количества непонятных ему солдат, оглядывался как-то беспомощно, даже переспросил:
- Так вы сапрауды савецкие?
- Точно, точно, хозяин! – подтвердил Туров, который с посредником также зашел во двор. На посреднике была уставная офицерская фуражка, поэтому у хозяина от сердца отлегло. Но тут Туров добавил:
- Ты, дед, из-за формы, что ли, испугался. Так и у врага может наша форма быть. А это у нас десантная форма! Десантники мы…
Хозяин не знал, чему и верить. Видно было по глазам, что у него фраза Турова возбудила больше подозрения, чем доверия. Но тут один из радистов заматерился, случайно облив во время питья ногу из ведра, и хозяин просветлел лицом, окончательно уверившись в нашей принадлежности к советской армии. Подтолкнув меня локотком, он сказал тихо:
- Самогонки хочаш?
Я, оглянувшись, утвердительно кивнул головой, подмигнув хозяину в сторону Романецкаса. Видно, что хозяин конспирацию соблюдал и понимал, что нас нужно отделить от офицеров, поэтому он обратился по ошибке к посреднику:
- А можна, няхай гэтыя хлопцы мне шафа пасунуць, а то я зусим адзин?
Посредник кивнул в сторону Турова и тот разрешительно махнул рукой. Хозяин пошел в дом, я с Романецкасом – за ним. Зашли в тесные сени и чуть не побили стеклянные бутли у порога.
- Цишей… Асцярожней! Такия здаровыя хлопцы, што мне у сянцы ня залазяць!
Мы, уже осторожней, прошли у светлицу, где действительно стоял шкаф.
- Так, что, подвинуть? – спросил я, готовясь уже применить силу.
- Та няхай стаиць сябе! Стагоддзе стаяу, яшче стагоддзе пастаиць!
Хозяин вытащил бутыль с сизым самогоном, три стакана, нарезанное ломтиками сало, соль, лук и соленые огурцы. Индийские таблетки сразу же прекратили свое действие, в желудках у нас забурлили гейзеры, потому что этот простой натюрморт в действительности заслуживал, чтобы его изобразили выдающиеся мастера, такие, как Караваджо, Мане, Ван Гог. Вот такое он произвел влияние. Седая жидкость перелилась в стаканы и мы, не дыша, как ныряльщики за жемчугом, выпили содержимое граненых стаканов, закусили огурцами и нырнули в блаженство. Однако, совесть в виде сурового плаката “Родина-мать зовет!”, погрозила пальцем и напомнила, что от нашего дальнейшего поведения зависит не только судьба нашего дембеля, но и судьба дембеля тех, кто уже рыщет по лесам, выискивая нашу цель, или стоит у колодца в ожидании дальнейшего похода. Поэтому решительным движением руки, похожим на известный плакат, я остановил не менее решительное движение горлышка бутыли в направлении стаканов.
- Хватит, дядь! Спасибо, но хватит! – на что хозяин удивленно посмотрел и сказал:
- Так вы ж и не выпили ничога!
- Выпили, спасибо, нам хватит! Нам бежать еще долго, спасибо! – расшаркались мы и, оставив хозяина наедине с бутылью, выбежали, старательно пряча свой выдох, во двор, где снова одели ранцы, оружие и побежали с группой в темноту ночи.
Ночной белорусский лес, освещаемый полной луной, был похож на заколдованный с его бледными тенистыми очертаниями, криками ночных птиц и еще какими-то звуками, которые мы не идентифицировали. Ощущение, что в этом темном закоулке Вселенной мы затеряемся навсегда, нас не покидало. Опушка заменялась опушкой, поляна – поляной, а лес все не кончался, и становился все темнее и страшнее. Чтобы снять напряжение, Романецкас начал рассказывать анекдоты о лесных братьях, которые грабят хутора еще до сих пор, не зная, что война кончилась. Мы начали рассказывать в ответ анекдоты про партизан, которые взрывают поезда уже в наше время, но Туров на нас прикрикнул и заставил замолчать. Только мы замолчали, как справа от нас по лесу, словно ураган пронесся. Раздался треск сучьев, топот множества ног, который постепенно затих вдали.
- Это упыри охотятся! – знающим тоном заметил Петрушайтис, - Мне бабушка рассказывала, что по ночам упыри и вурдалаки выходят на охоту, убивают оленей и пьют кровь. Еще и оборотни бывают.
Не знаю, что хотел этим сказать Петрушайтис, но зловещий, мистический холод проник в души сознательных комсомольцев и мгновенно стер всю накипь атеистической пропаганды.
- Да успокойтесь, это кабаны! – развеял наши страхи посредник, но тут же их вернул: - Им тоже на дороге лучше не попадаться, разорвут, не чета тем упырям!
Нам неудержимо захотелось пострелять, хоть и холостыми патронами. Тишину леса спасло только то обстоятельство, что, если верить карте, до шоссе на станцию Узляны оставалось чуть более двух километров, которые мы пробежали с большим удовольствием.
Так как нам нужно было обойти эту станцию, то решили пройти пока пару километров вдоль дороги, а потом свернуть на окружную дорогу, что мы и сделали. Редкие машины заставляли нас валиться в кювет, хотя Туров с посредником оставался стоять. С посредником оно-то все ясно – ему не пристало бухаться в пыль лицом при каждом звуке машины. Но Туров-то – он же, как командир группы должен был действовать вместе с группой, а не демаскировать ее. Вот он и доигрался… Очередная машина (по звуку и очертаниям ЗиЛ-131), проехав мимо, вдруг развернулась, и кто-то из кузова выстрелял автоматную очередь прямо в открытый рот Турова. Машина испуганно умчалась, видно, опасаясь возмездия, а посредник, заглянув в ротовое отверстие Турова, вынес приговор:
- Вы убиты, товарищ лейтенант!
Это Турова чуть не убило по-настоящему. Как так! Он уже практически подружился с посредником, вел такие задушевные разговоры, а тут на тебе! Убит! Но, главное, что теперь командование группой переходило ко мне, как единственному из сержантов, оставшемуся в основной группе (где-то бродят наши разведчики, но пока сигнала не подают). Пригнувшись от внезапно свалившейся на меня тяжести ответственности, я ошарашено посмотрел на Турова и посредника, постепенно осознавая, что от меня уже ждут решения.
- Карту! – резко сказал я, протянув руку к Турову, и тот нехотя отдал мне карту, насмешливо смотря, как я ее разворачиваю и глубокомысленно морщу лоб.
- Значит так! – несколько неуверенно выдавил я из себя первые командные слова, - Скорее всего, обнаружив нас, противник перекрыл все дороги, ведущие на Узляны, и вокруг станции. Так что пойдем вот сюда! – показал я направление напрямик через поле, кладбище, небольшую речушку и болотистую местность прямо к лесному массиву.
Посредник похвально кивнул головой и вызывающе посмотрел на Турова, как бы показывая ему язык, мол, видишь, и без тебя справились! Тот, смутившись, сначала понурил голову, а потом, словно очнувшись, улыбнулся и сказал:
- Молодец, Спивак! Смекаешь! – видно и к нему дошло, что успех группы – это и его личный успех, несмотря на преждевременную “гибель в бою”. А мы, собравшись, побежали трусцой через дорогу и углубились в небольшой перелесок, за которым разлеглось вспаханное поле. Хорошо, что немного подморозило, и сапоги не проваливались в глинистый грунт, а то бы довелось попотеть, преодолевая это поле. Как бы то ни было, мы его пересекли и зашли под кроны огромных кленов и старых лип, где увидели оградки с крестами. Как ни странно, но чувство реальной опасности напрочь выбило все мистические страхи, мы, не обращая внимания на неуютную кладбищенскую обстановку, просто шли как можно быстрее, чтобы покинуть опасную зону, опасаясь возможного окружения. Как оказалось, направление было выбрано правильно, противник и не мог подумать, что мы выберем эту жуткую дорогу, а мы, тем временем, обошли все возможные посты и засады на дорогах и срезали путь, обходя Узляны. Осталось только преодолеть речушку по мосту, а там болотце и спасительный лес.
Однако, мое сердце словно чувствовало опасность, витавшую над мостиком через речку. Луна, словно испугавшись грядущих событий, спряталась за тучкой и изредка выглядывала сквозь дыры в ней на землю, то освещая ее, то снова прячась и обрекая на темноту. Мы шли по едва заметной дороге к мосту, когда, услышав лязг затвора, я крикнул:
- Ложись!!! – и мы упали на землю, перекатываясь к толстым вербам с правой стороны дороги. В этот самый момент раздались хлопки автоматных очередей, но мы уже были в безопасности и залегли за деревьями, лихорадочно снимая с себя мешавшие движениям ранцы. Оставшись только с автоматами, мы наблюдали, лежа, за противником, который вел себя, мягко говоря, неразумно. В засаде было всего двое солдат, и они, подсвечивая себе фонариком, вышли на дорогу и двигались в нашу сторону, крича во все горло:
- Эй, К. (назвали город), вылезай!
Я положил руку на плечо Петрушайтису и кивнул в сторону солдат. Он кивнул в ответ и пополз среди кустов, словно змея, оставляя след примятой травы. Я пополз следом за ним. Когда мы приблизились сзади к солдатам, которые уже стояли и орали во все горло оскорбительные эпитеты в нашу сторону, то мгновенно вскочили и метнулись к ним. Нашей задачей было, захватив противника врасплох, разоружить и захватить в плен. Но, к несчастью, расплоха не получилось: Петрушайтис первым обездвижил одного из солдат специальным приемом, но когда я уже был готов применить этот же прием ко второму, он, увидев Петрушайтиса, обернулся и дал очередь, казалось, мне прямо в лицо. Хорошо, что на самом деле ствол автомата ни на кого не был направлен, хотя я ощутил, что мелкие кусочки горящего пороха впились мне в лицо, настолько близко был ствол от него. Я на некоторое время ослеп, но, еще видя, схватил автомат за цевье и провернул его, избавляясь от рук солдата. Дальше я мог только слышать и чувствовать. Это обстоятельство привело меня в ярость и я, взяв автомат за горячий ствол, начал махать им, как дубиной, надеясь, если не убить, так покалечить этого придурка-противника.
- Сань, прекрати, его нет, сбежал!
- Куда сбежал, с…! Я его достану!
Зрение потихоньку возвращалось, и я уже различал силуэты ребят. Еще я увидел лежащего на дороге пленного.
- С него глаз не спускайте, а лучше – свяжите! Я сейчас! Романецкас – за мной!
У меня в памяти остался звук, похожий на плесканье воды и я даже помнил, в каком направлении я его слышал. Но, чтобы определить направление поисков, я попросил Зенонаса постоять тихо и прислушался к звукам ночи. За рекой доносился неопределенный шум, то ли топот, то ли шорох. Вдруг закричала ночная птица в той стороне.
- Бегом! – махнул я рукой и устремился к речке. Она была в этом месте шириной не более трех метров, и мы просто перепрыгнули ее, приземлившись на вязком, ощетинившемся  камышами, берегу. Пробежав около пятисот метров, мы снова остановились и прислушались. Все было вроде тихо, но я, все же, услышал какой-то беспокойный звук, похожий на храп лошади. Бесшумно, словно волки, мы помчались на звук и увидели привязанную к ограде белую лошадь, хорошо видимую в темноте,  возле которой суетилась темная фигура беглеца, который пытался расстреножить ноги у лошади, а та фыркала и храпела, отодвигаясь бочком от чужака. Мы, словно тени, выросли по бокам у солдата и подхватили его под руки, нанося несильный удар коленом по печени. Для порядка и дисциплины, ну, и в отместку за его дурную стрельбу. Куда он бежал без автомата? Но мы исправили его ошибку и доставили к личному оружию, хотя, понятно, в руки ему не дали.
Туров, несмотря на свое “пребывание” в царстве мертвых, весело скалился и всем своим видов высказывал удовлетворение сложившейся ситуацией. Посредник также не имел к нам претензий, меня даже не “ранил”, заметив, что выстрелы ушли в сторону. Мы с чистой совестью погрузили на пленных лишние ранцы, связали пригорюнившихся вояк стропой между собой, затем - к впереди идущему Романецкасу, а второго – к Цехе. Такой вот цепочкой мы поспешили к лесному массиву через обширное поле, которое было помечено на карте, как болото. На деле оказалось, что болото было в стадии осушения и пересекалось траншеями в полтора метра шириной, которые нам пришлось перепрыгивать. Первый раз в жизни нам пришлось так вот попрыгать. Траншеи были вырыты через каждые десять метров, а расстояние до леса оказалось в три километра. Выходит триста траншей и триста прыжков. Это все происходило в темпе ускоренного шага, потому что бежать в этих условиях, по мягкой торфяной поверхности в полной темноте, было невозможно, хотя и нужно. К нам доносились со стороны реки крики команд, сполохи света фар и гудение мощных двигателей “Уралов”. Видимо, нас усиленно искали, равно, как и свою засаду. При этих обстоятельствах наш уход в болото был единственно верным вариантом, так как мало кто подумал о возможности такого направления.
Аки горные козлы, мы приближались к лесу, радуясь, что избежали погони. Правда, перед болотом я приказал тщательно обыскать пленных на предмет наличия “маячка”, чтобы ненароком не навлечь на себя погоню. Но, видно, командование разведчиков не принимало в расчет такую возможность, как взятие в плен своих разведчиков, поэтому и не побеспокоилось загодя об обеспечении их радиомаячками.
Честно говоря, наблюдая, как Туров прыгает по болоту, не имея временно никакой власти, я не чувствовал злорадства, типа: отольются кошке мышкины слезки. Туров далеко не кошка, скорее воробушек, да и я далеко не мышка. В ситуации, когда решается судьба группы и результат учений как-то не до личного. Нам бы со своими разведчиками связаться.
Добравшись до леса, мы повалились на матрац из елочных иголок, блаженствуя в горизонтальном положении и давая отдохнуть ногам и плечам. Но это продолжалось недолго, так как необходимо было выходить на связь с разведчиками. Настроив рацию на необходимую волну, я начал говорить позывные и вдруг сквозь шум и треск эфира уловил взволнованный и радостный голос Саши Череса:
- “Вулкан”! “Вулкан”! На связи “Кратер”! Все в порядке! “База” есть! Пункт встречи - квадрат 30.56 на 46.54. Прием!
- Спасибо, “Кратер”! До встречи!
Посмотрев на карту, я определил, что нужный квадрат находится всего в шести километрах от нас. Поэтому, подняв группу, я приказал бежать в направлении пункта встречи.
Начинало светать, густой туман опустился непроницаемым облаком на землю и мы не видели практически ничего перед собой, ориентируясь только по азимуту. Вдруг авангард в лице Петрушайтиса остановился и поднял руку. Мы мгновенно вжались в землю и застыли. Оказалось, что мы подошли впритык к асфальтированной дороге, по которой шла, обнявшись, какая-то влюбленная парочка. Туман над дорогой был разорван небольшим ветерком и метался между придорожными кустами серыми клочьями, поэтому парочка была довольно хорошо видна. Не успели они пройти, как я шепнул:
- Вперед! – и мы неясными, призрачными тенями начали перебегать дорогу. На беду, услышав шорох, парень оглянулся и, увидев туманные, похожие на инопланетян, фигуры, заорал не своим голосом. Через мгновение к нему присоединился восхитительный визг подруги, и эта звуковая атака мгновенно разогнала утренний туман.
Что и сказать, редкий реактивный самолет может достигнуть того количества децибел, которые выдали наши влюбленные. Утренние трели птиц мгновенно прекратились и, видимо, исполнители попадали со своих веток-сцен, оглохшие и онемевшие, ошеломленные и чуть живые. Но внезапно жесточайший крик прекратился, и парочка бросилась бежать по дороге, мгновенно исчезнув в утренней дымке. Это я еще успел увидеть за колыхающимися ветками огромной ели, которая надежно прикрыла нас от лишних глаз.
Через десять минут мы уже обнимались с ребятами, которые, довольно улыбаясь, рассказали о своих приключениях. Им, в общем, повезло, что, благодаря опыту, или чутью, в первом же, определенном ими подходящем для размещения районе, они и обнаружили ракету с охраной. Пришлось, однако, полежать в засаде и понаблюдать за объектом, чтобы удостовериться, что он не фальшивый.
Ракета была расположена на машине, которая, в свою очередь, стояла на лесной полянке метров за пятьдесят от дороги, которая связывала два села. Возле машины были растянуты три двенадцатиместные палатки, в которых расположился как бы “дивизион”, и одна шестиместная, в которой жили офицеры. Ночью противник чувствовал себя довольно вольготно, не слишком маскировался, особенно в части разведения огня. Три костра полыхали, словно пионерские в лагере, да так, что лепестки огня, окаймленные красными искрами, уносились в ночное небо. На огне жарился бекон дежурной смены, которая, вместо того, чтобы охранять подходы к ракете, мирно ковырялась в углях костра, готовя себе, то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак. Бекон, обжариваясь, стекал жиром на галеты, которые, в свою очередь, также поджаривались на пламенеющих углях. Затем охрана хрустела зажаренным до корочки беконом, закусывая хрустящими галетами. За этим удовольствием наблюдали, облизываясь, десятки видов лесного зверья, привлеченные дурманящим запахом. Они из-за костра не решались напасть на галдящих солдат и забрать вкуснятину себе. А со стороны костров уже был слышен звон бутылок и бульканье горькой жидкости, под названием “Стрелецкая”. Гулянье, видимо, дошло до той крайней степени, когда командование и подразделение лежат уже без признаков жизни, а брошенная на произвол судьбы охрана добралась до запасов спиртного, и стремительно догоняет братьев по оружию.
В это время наши ребята бежали мимо и, честно говоря, мимо бы и пробежали, так как бежали совсем не сюда. Но, заметив собирающееся на запахи со всех сторон зверье, а затем, услышав сами запахи и увидев сполохи огня, присоединись к любопытным лесным обитателям, и залегли неподалеку от палаток. Понаблюдав за охраной, они пришли к выводу, что пошнырять по палаткам им никто не помешает, поэтому, разделившись, поползли мимо ничего не подозревающих часовых к брезентовым шатрам. Черес поднырнул под тент и оказался наполовину внутри, а наполовину снаружи. Оглядевшись, он увидел спящих вповалку офицеров, пустые бутылки и остатки закуски. А время было самое то – три часа ночи. В это время даже совы клюют носом, не говоря уже о пьяных офицерах. Поэтому Черес совершенно спокойно изъял офицерские сумки и выполз обратно. Близнюк в это время добыл бесхозный автомат. В это время зазвучала трель соловья, и часовые у костров затянули:
Так уж случается,
Если влюбляются,
Слушают все соловья!
Юноши, девушки,
бабушки, дедушки,
Папы и мамы и я!
Черес и Близнюк, сцепив мертвой хваткой зубы, чтобы не рассмеяться вслух, ползком покидали опасную зону. Далее они спокойно скрылись в ночной темноте и, распугав звериную аудиторию, тихо покинули этот участок леса. Ликованию их не было предела, ведь нам дали на розыск ракеты трое суток, а мы всего лишь за ночь управились. В этом, конечно, была “заслуга” самого противника, никак не желающего хоть временно создать условия, приближенные к боевым. А то бы действительно пришлось, высунув язык, бегать и прочесывать огромную территорию, рискуя попасть в засаду или в окружение. Видимо, такое расслабление противника объяснялось тем, что они не ожидали нашего быстрого появления. Однако все оказалось не так, а как – дальнейшие события покажут.

 

Встретившись с разведчиками и выслушав их рассказ, я приказал немедленно передать в Центр координаты ракеты. Радисты быстро, благо, уже совсем рассвело, набросили антенны на деревья и занялись передачей данных. А мы, расслабившись, так как задание было выполнено и новых вводных не предвиделось, сбросили с себя ранцы и улеглись на мягкой и пушистой от иголок земле, под широкими лапами огромных елей. Здесь было так уютно, что захотелось вздремнуть. Однако крик Цехи вдруг всколыхнул нас.
- А где пленный?!
Мы вскочили и начали осматриваться. Действительно, один пленный, который был привязан к Романецкасу, сидел на земле, зато другой как в воду канул.
- Сережа, как ты его упустил? Когда?! – обратился я укоризненно к Цехе. Тот пожал плечами и ответил:
- Наверное, возле дороги, в тумане. Отвязался как-то, гад!
- Так у него же ранец радиста на плечах был! Ну, как ты так, Сереж…?
Цеха уронил голову на грудь и что-то ковырял носком сапога на земле. Но тут вступил в разговор посредник. Узнав, что наши разведчики не только узнали координаты объекта, но сумели достать офицерские сумки с картами и ценными документами, а также личное оружие, он огорчился донельзя. Если в ситуации с засадой и пленными он пытался еще изображать объективность, то эти новости его просто убили. Ведь он, все-таки, тоже был с Марьиной Горки и поражение его сослуживцев, да еще с такими трофеями, разрывало его между долгом и самолюбием. Поэтому он “оживил” Турова и позвал его в сторонку на разговор. Минут через пять они вернулись, видимо, договорившись, потому что лица сияли как лампочки.
- Короче! – сказал Туров, - Достаточно с нас и координат. Пленных тоже оставляем. А ваши трофеи, - обратился он к Чересу и Близнюку, - придется отдать. Вы же не хотите, чтобы братья-разведчики пострадали, нет?
Мы переглянулись и согласно кивнули. Ведь верно, что нам с того, что мы умыкнули эти трофеи. Трофеи трофеями, а ведь кто-то может и погон лишиться, и в “дисбат” загреметь. Особенно за автомат. А так урок они, конечно, получили колоссальный!
Посредник и Туров, взяв с собой Череса и пленного, пошли в расположение противника, чтобы зафиксировать их поражение и нашу победу, а мы, наконец, развалились на земле, пытаясь вздремнуть. Однако не успели мы сомкнуть глаз, как на проходящей неподалеку лесной дороге, которая была прекрасно видна с нашей стоянки, остановился бортовой “ЗиЛ”, с которого, словно муравьи, высыпали солдаты и побежали к нам, ориентируясь на дымок разведенного Романецкасом костра. Впереди бежал приземистый прапорщик, размахивая пистолетом, а возле него тот самый “пленный”, который сбежал, словно ежик в тумане. Этот наводчик быстро сориентировался в обстановке и вычислил направление, куда мы направлялись. Поэтому, ничего удивительного, что мы были раскрыты, хотя особенно и не скрывались, ведь учения закончились.
- А-а-а! Попались! – заорал прапорщик, подбегая с взводом солдат и окружая нас. Мы же спокойно лежали, не обращая внимания на них, словно их и не существовало в природе. Прапорщик совсем взбеленился от такого отношения и снова заорал:
- А ну, встать, доходяги! Вы арестованы!
И, словно подтверждая своим отношением наше положение, выбил у меня из-под головы рацию. Я, честно говоря, взъярился. Что он себе позволяет?! Поэтому, не вставая, я сделал ему подсечку и, когда он упал, сжал ногами шею, забирая пистолет. Мои действия послужили сигналом для остальных, и они вскочили на ноги, готовые к драке, направив автоматы на непрошеных гостей, которые растерянно стояли, глядя на поверженного командира.
- А вот этого не надо! – медленно процедил я, обращаясь к прапорщику, - Поздно вы спохватились, хлопцы, координаты уже получены и переданы, а посредник пошел к вашим писать протокол.
Прапорщик удивленно моргал глазами из-за моего колена и бил ладонью руки по земле, прося пощады. Удовлетворив свои мстительные чувства, я решил отпустить прапорщика и ослабил захват. Покрасневший до синевы прапорщик тер рукой свою толстую шею и только качал головой. Наконец, обретя дар речи, прохрипел:
- Отдай пистолет, что ли!
Я протянул ему его “Макарова”, снисходительно улыбаясь, затем, поймав себя на ненужном тщеславии, уже более дружелюбно спросил:
- Что ж вы так слабо объект-то охраняли?
- Чего слабо? Как надо, так и охраняли! – обиженно ответил прапорщик, - Да опустите вы автоматы, вашу мать!
Ребята одновременно с его взводом опустили оружие и немного расслабились.
- А вы где ходили? Вас уже третьи сутки ищем, потому и не ждали уже!
Прапорщик недовольно отряхивал бушлат и брюки от иголок и, ожидая ответа, посмотрел в мои удивленные глаза.
- Как, третьи сутки?! – вытаращив уже упомянутые глаза, ответил я, - Мы вот только вчера после обеда десантировались!
- Ну и дела! – воскликнул прапорщик, хохотнув, - А мы тут уже всю землю изрыли, вертолеты тонны керосина сожгли, разыскивая, как оказывается, привидения. Ну, вам повезло, ребятки!
- Да ну! Повезло! – обиделся я, - Мы, предположим, после десантирования сразу же попали в поле зрения вертолета, но он нас так и не заметил. Так что, было бы то же самое, что и сейчас. Ну, может, нам не удалось бы в ваши палатки залезть, офицерские сумки и автомат стибрить…
- Как?! – вытянулось лицо у прапорщика, - Это что, правда?!
Ребята, глядя на него, повеселели, настолько уморным было его выражение лица. Хотя обстановка и разрядилась, но мы все же стояли наготове, ожидая подвоха, да и противник не расслабился до конца.
- Ну, это полный …! - на прапорщика было жалко глядеть, так поразила его эта новость. Он махнул рукой и расстроено сел под елью.
- Да не переживайте так! – не выдержал Романецкас, - Ваш посредник с нашим командиром договорились, что все то не считается! Все же и вашему солдату из нашего плена удалось убежать! Так что – квиты!
Потом, подумав немного, добавил:
- Почти! – так как сравнивать побег пленного и пропажу сумок с оружием как-то некорректно.
В это время со стороны дороги послышался шум двигателя машины и мы, как по команде, повернулись в ту сторону. Это приехал посредник, Туров и Черес. Они, увидев нас в окружении разведчиков с Марьиной Горки, встревожились и бросились бегом. Но, поняв вскоре, что никакого конфликта нет, успокоились и подошли уже шагом.
Разобравшись с прапорщиком, посредник козырнул нам, поблагодарил за службу и сказал, что ему было приятно и полезно провести с нами эти сутки. Также он поблагодарил нас за то, что мы сами знаем. И подмигнул. Мы так поняли, за то, что не протестовали тому обстоятельству, которое умаляло наши подвиги. Он пригласил нас в машину, чтобы подвезти к месту, откуда группу должен был забрать вертолет.
Когда мы приехали, то увидели потертое временем село, за которым протянулся небольшой яблочный сад, шевелящий голыми ветками, и унылое, изрытое тракторами картофельное поле.
- Вот здесь нам придется куковать двое суток! – резюмировал Туров, оглядывая неприветливую осеннюю панораму.
- А как же… - не договорил я.
- Что – “а как же”! – передразнил меня Туров, оглядываясь. Пришлось рассказать ему новость о том, что нас ищут здесь уже третьи сутки.
- Как это?! – вскинулся Туров, - Откуда они это взяли?! Наверное, ошибка здесь вышла! Самолет-то вылетел вовремя, и нас выбросили вовремя!
Туров еще немного поворчал, затем приказал разбивать лагерь и искать дрова для костра.
- Есть хотите? – вдруг хитро спросил он.
Мы переглянулись, так как раскусили его желание накормить нас таблетками, но экспериментировать на себе не хотелось, поэтому мы вежливо отказались.
- Что так?! – показал удивление Туров, ехидно улыбаясь. Вот, все-таки, несносная натура! Он, как некий фантом, временами приобретает облик человека, начинаешь ему верить, проникаешься искренним дружеским чувством, а он вдруг расплывается, изменяет очертания и превращается в злобное и ехидное существо. Это чаще всего бывает, когда он находится, так сказать, на коне, когда вокруг все хорошо, и он предвкушает блаженство поощрения. Когда же он попадает в сложное положение и нужна рука помощи, или, например, от нас зависит его дальнейшее безбедное существование, тогда он и пытается вспомнить обычные человеческие чувства и монашескую простоту.
- Мы ведь не на необитаемом острове, товарищ лейтенант! – сказал я, - тут и село рядом, и поле с остатками картошки, бери – не хочу! Так что, выживем, надеюсь.
- Ну-ну! – высокомерно ответил Туров и направился к селу, видимо, там ему была подготовлена квартира местными военными. Мы же разделились на три группы: первая разбивала лагерь, вторая искала дрова, а третья, под моим руководством, как человека, знакомого с картошкой, отправилась на поле, вооружившись найденными в саду ржавыми ведрами. Поле оказалось довольно щедрым. Если бы в голодные годы столько оставалось картошки после уборки, то это словосочетание – “голодные годы”, никогда бы не произносилось. За неполных пять минут я набрал полное ведро довольно отборной картошки. Двое моих напарников совершили тот же трудовой подвиг, поэтому наш вклад был уже сделан: картошки хватило бы минимум на сутки.
Собирая картошку и наклоняясь за ней, я услышал вдруг густой свист двигателей реактивного самолета. Подняв голову, я с восхищением увидел очень низко летящий, видно, заходящий на посадку ракетоносец Ту-22. Красивейшая машина!! Наверное она с того аэродрома, куда нас увезут на вертолете. Все-таки, какое это счастье - свободное время после выполненного сложного задания, когда все позади и можно отдохнуть. Я уже предвкушал посиделки у костра, как вдруг к свисту улетающего самолета примешался рокот вертолета Ми-8. Мы заметили точку на горизонте, которая стремительно увеличивалась в размере. Наконец, вертолет, сделав небольшой круг, приземлился на поле возле сада. Дверь открылась, выдвинулась лесенка, и по ней спустился незнакомый полковник. Мы стояли и тупо смотрели, как он, придерживая фуражку, направляется к нам.
- Группа! В одну шеренгу становись! – сообразил скомандовать я, но из-за рева вертолетных двигателей меня услышали двое-трое и выполнили команду. Остальные, увидев наши движения, сообразили что делать, подбежали и построились. Мы стояли ровненько, не шелохнувшись, когда полковник, подойдя к нам и опалив огненным взглядом мрачных глаз, скомандовал:
- Вольно!! – и тут же спросил - Кто командир группы?
- Лейтенант Туров! – ответил я и добавил – Он ушел в село!
- Как ушел?! - возмутился полковник, Мы прибыли вас забрать, наконец! А он – ушел! Где вы бродили все это время?! Мы вас уже два дня ищем!
- Ищете? Зачем? – робко спросил я, ничего не понимая.
- Как зачем?! – возмутился еще больше полковник, - Чтобы забрать!
- Куда? – еще больше удивился я.
- Вы что, воин, тупой?! Или вам ветром мозги сдуло? – горячился полковник, - Как – куда? На аэродром, разумеется, а потом домой, в родной ваш К. Понятно?
- Так точно, товарищ полковник! – выкрикнул я, нутром чувствуя те же вопросы у стоящих рядом ребят. Но делать было нечего, и я послал Цеху за Туровым в село, надеясь, что он еще не успел завалиться где-то спать после пары стаканов местного самогона. Все-таки, Цеха бегал хорошо и успел предотвратить прием первого стакана, найдя по указке местных избу, где решил квартировать Туров, и, ворвавшись в нее в тот замечательный момент, когда лейтенант уже выдохнул и зажмурил глаза, готовясь опрокинуть стакан в горло. Уже привычный к ожогам пищевод, сжался, предчувствуя неминуемую травму, как процесс прервался отчаянным криком Цехи:
- Товарищ лейтенант! За нами вертолет прилетел на полковнике!
Туров застыл, вдыхая омерзительные пары самодельного напитка, затем поставил стакан на стол и выдавил из себя:
- Ну что ты несешь? Какой вертолет? На каком полковнике?
- То есть, полковник на вертолете! За нами! Вас зовет! Срочно! – отрывисто, словно автоматной очередью выпалил Цеха.
- Где?! – вскочил Туров и, собирая разбросанные по лавкам вещи, ринулся к выходу, где из-за плеча Цехи выглядывали испуганные хозяева, бородатый старик с морщинистой старушкой в цветастом платке. Растолкав всех, Туров молнией блеснул между деревьев сада и исчез за ними. Цеха только затылок почесал и бросился за ним, надеясь, что без него вертолет не улетит.
Разбирались недолго. Полковник оказался представителем ГРУ МО СССР и сделал ожесточенный и длительный разнос Турову, не давая сказать ему ни слова под ровный рокот вертолета, терпеливо сжигающего десятки литров топлива в ожидании окончания монолога. Туров краснел, как девица, то ли от возмущения, то ли от обиды, что его за отлично выполненное задание вот так вот матерят. “Ни за цапову душу!” – как любил говорить прапорщик Козак из нашего батальона.
Наконец ругательная энергия полковника иссякла, он еще выбросил несколько кратких, но емких изречений, и его громогласный рев, временами перекрывающий грохот двигателей вертолета, прекратился. Он с удивлением оглянулся, видимо, забывшись, но, вспомнив, тут же приказал экипироваться и садиться в вертолет, что мы быстренько и сделали. Уже в вертолете мы перевели дух, потому что полковник устроился в кабине у летчиков и более не мозолил нам глаза. На Турова мы старались не смотреть, чтобы не смущать его самолюбие, и делали вид, что ничего не произошло. Он угрюмо уставился в иллюминатор, покусывая губы, и нам захотелось взять его за руку и поддержать по-дружески. Но не решились…
Тем временем рокот вертолета усилился, винты завертелись с бешеной скоростью и он начал подниматься над землей, разворачиваясь по курсу, а затем устремился вперед, наклонившись носом и задорно подняв хвост, постепенно набирая высоту.
Сколько я не летал в вертолете, столько и получал удовольствие от полета на малой высоте, когда все видно, как на ладони, когда душу охватывает восторг летящей на бреющем полете птицы. Мы, как по команде, уставились в окна и оживленно комментировали проносящийся под вертолетом пейзаж. Наши крики, видимо, нервировали Турова, но он даже не одергивал нас. Особое оживление вызвала парочка влюбленных, устроившаяся на стоге сена и целующаяся. Они, наверное, решили спрятаться от всего мира на высоте стога, а тут мы на вертолете. А еще летчики, заметив парочку издалека, снизились и пронеслись на бреющем над стогом, обдавая перепуганных влюбленных потоком воздуха от винтов и выхлопом турбин. Те, словно колобки, скатились со стога сена, одеваясь на лету. Вертолет снова набрал высоту, а нам было еще видно, как парень грозил кулаком вслед.
Происшествие немного развеселило и Турова, он начал уже загадочно улыбаться. Потом, услышав скабрезные шутки Близнюка по поводу влюбленных, уже рассмеялся вслух. Налицо было явное выздоровление от депрессии, вызванной хамским обращением вышестоящего начальства. Вот уж воистину – воздух лечит все и всех. Недаром практикуются прыжки с парашютом при нервных болезнях.
На посадочную полосу военного аэродрома вертолет зашел и сел как самолет, с небольшим пробегом. Через полчаса мы уже взлетали на АН-12 в сторону, уже ставшего родным, города К. Под крылом промелькнули деревеньки, пригород Минска, а затем и сам город, который постепенно таял вдали, а затем исчез совершенно за пеленой плотных облаков. Мы спали, уставшие от физического напряжения, бессонной ночи и от количества впечатлений. Да и что там высматривать на такой высоте за облаками? Это же не вертолет…

Глава 28
“Прощание славянки”

Нет, не напрасно так грустил лейтенант Туров. Произошло, как всегда: более слабых и безответных отдали на растерзание кровожадному Молоху репрессий, и наше геройство, наше старание, наш “вылез” из кожи оказался никому не нужен. Генералы и полковники, спасая свои погоны и должности, спустили вину за неисполнение графика выброски по иерархической лестнице вниз и виновными оказались те, кого, не спрашивая ни о чем, выбрасывали на лету из самолета. То есть, мы! Туров только морщился, получая со всех сторон взыскания, даже от тех, кто прекрасно знал всю подноготную прошедших учений. Он мужал на глазах, окунувшись с суровую правду жизни, и на его юном и гладком лбу прорезалась первая сосредоточенная морщинка. А мы никак не могли понять, как так получилось, что мы прыгали в один день, рассчитывая трое суток бегать по Белоруссии, противник ожидал нас третий день, а вертолетчики носились над деревней, пугая местных жителей, ворон и прочих, еще не улетевших пернатых, целых два дня, чтобы нас забрать после выполнения задания? Вы тоже задумались?
Возвратившись с учений, мы несколько дней не могли прийти в себя, привыкая к размеренному ритму жизни части. Еще повезло, что в расписание занятий внесли прыжки с парашютной вышки, что вносило хоть какую-то новизну. В этом смысле тоже было непонятно – как получилось, что прыжки с парашютной вышки, которые входили в комплекс подготовки парашютиста к первому прыжку с самолета, внесли в расписание нам, имеющим уже кто пятнадцать, а кто и семнадцать прыжков? Ведь для нас это уже не комплекс занятий по подготовке к прыжку, а некий аттракцион парка развлечений. Так мы думали. Но, оказалось, что все далеко не так. Оказалось, что прыжок с вышки по ощущениям страшнее прыжка с самолета, по той причине, что, прыгая с небольшой высоты, даже со стопроцентной уверенностью в открытии парашюта, видя землю в непосредственной близости, ощущаешь такой холод в душе и ногах, что бедные конечности подкашиваются, когда выходишь на краешек платформы. Другое дело – самолет. Оттуда земля – как карта, она, скорее, виртуальна, и даже опасность отказа парашюта не так пугает, как земля с тридцатиметровой высоты. Приземлившись, мы восторженно делились впечатлениями и были похожи на первоклашек, которым дали подержать настоящий пистолет.
А в это время в одной из частей гарнизона происходили события, которые следующей ночью подняли нас по тревоге. Это был строительный батальон, который, как известно, комплектуется из условно готовых к службе парней, которые ни по здоровью, ни по качеству ума и характера не подходят к службе в настоящих армейских частях. Многие из них имеют уголовное прошлое и провели в колониях для несовершеннолетних не один год. Отсюда и сугубо тюремные отношения внутри подразделений. Дисциплина в таких частях практически отсутствовала, офицеры, как правило, находились на грани нервного срыва, и не проходило дня, чтобы кто-нибудь эту грань не перешел. Но злопамятные солдаты, словно в копилку складывали свои обиды в долгий ящик, и могли по дембелю так отметелить бывших командиров, что тем приходилось на время демобилизации своих поклонников покидать не только родную часть, но и город, нанося неожиданные визиты горячо любимым родственникам в отдаленных районах необъятной страны.
Так случилось, что к одному рядовому Н. приехали старые кореша по колонии. Как водится, парню дали увольнение до пяти часов вечера, так как в шесть он заступал в караул. Сидя на завалинке у речки и распивая, не смотря на обещание своему командиру придти абсолютно трезвым, уже третью бутылку водки, кореша обнимались, целовались, слюнявя друг другу пропитые лица. Затем, когда солдат собрался в часть, мотивируя свой уход тем, что караул никак пропускать нельзя, что там автомат дают с боевыми патронами, кореша сразу протрезвели, но, наверно, не до конца, так как высказанная идея была из разряда самоубийственных. Состояла она в том, чтобы солдат Н., получив боевое оружие, ушел с поста, примкнул к ним, и они совершили бы налет на ювелирный магазин, на сберкассу, банк, или еще что там есть, где деньги водятся. Идея была с восторгом поддержана, никто ни секунды не сомневался, что она будет воплощена легко и просто, что с оружием их всяк будет бояться, а деньги, или золото обогатят навеки. О возможных негативных последствиях никто и не думал, так как думать – это занятие пустое, для этого нужно приспособление в виде мозга, а им нужно просто действовать и все получится.
И вот, сдерживая дыхание, солдат Н. получил оружие и боеприпасы, прошел развод караулов, получил инструктаж и заступил на пост. Промаявшись с полчаса, он ушел с поста, но не на встречу с корешами, а к страстно ненавидимому командиру взвода, имеющему несчастье нагрубить намедни вспыльчивому, но скрытному Н. Взводный мирно спал, когда звонок в дверь возвратил к действительности его тлеющее сознание. Чертыхаясь и почесывая вылезающий из-под майки животик, он направился к двери и заглянул в глазок. Увидев солдата с автоматом наперевес, он подумал спросонок, что в части тревога и пришел посыльный, взялся было за защелку замка, но вдруг сознание проснулось окончательно, забило в набат, и его потрясла мысль: “Какая к черту тревога в стройбате?”. Еще он вспомнил, что солдат Н. должен находиться сейчас в карауле, и что, стало быть, у него заряженный автомат. Все эти мысли пронеслись в мозгу за доли секунды, как и, впрочем, вся жизнь. Затаив дыхание, взводный отошел от двери в сторону и фальшивым голосом произнес:
- Кто там?
- Твоя смерть, падла! – раздался истошный крик, и сразу же прозвучала очередь из автомата, который затрясся в руках солдата, словно в лихорадке, выплевывая по десять пуль в секунду. Пули, словно заряженные яростью стрелявшего, изрешетили тощую входную дверь холостяцкой квартиры, пролетели сквозь прихожую в гостиную и впились в сервант, разбивая на мелкие осколки стекло, чайный сервис и зеркало на задней стенке серванта. Взводный стоял сбоку от двери в полуприседе, теряя сознание от страха. И таки потерял до конца, грохнувшись на линолеумный пол. Солдат Н., услышав звук падения тела, удовлетворился этим, достреливать не стал и бросился прочь от места преступления. Когда он встретился в укромном месте с корешами, вся городская милиция была поднята на ноги, и у нас звучал сигнал незапланированной тревоги. Поднявшись и вооружившись, мы с удивлением увидели, что из ружпарка тащат патронные ящики, что свидетельствовало о серьезности положения.
“Война!!” – подумал, наверное, каждый. Ну, я-то подумал, а по взглядам остальных уловил родственность мыслей. Тревога отражалась не только в действиях, но и в глазах, особенно у нас, дембелей, которым через полмесяца уже нужно покидать этот опасный участок человеческой жизни. Мы прекрасно были знакомы со всеми разделами закона подлости и боялись, что он таки сработает в этом случае, хотя и не знали еще, что произошло. Нас построили и довели вводную, в которой кратко объяснили происшедшее, добавив, что опасный преступник, практически убийца, скрывается в городе с боевым оружием и готов на все. Тогда командиры еще не знали, что преступник не один, а с сообщниками.
Нас бросили на патрулирование улиц города. В это же время в гарнизоне запретили все увольнения военнослужащих, чтобы легче было выявить военного посреди гражданских. Город, узнав о происшедшем, тревожно затих и словно вымер – на улицах пробегали, озираясь, редкие прохожие, которых мы останавливали и проверяли документы. Все понимали, что это уже не игра и выполняли свои обязанности с высочайшей ответственностью. Под вечер пришло сообщение, что солдата с сообщниками видели на городском кладбище и мы мгновенно, загрузив собой машины, выехали на место.
Темнело очень быстро. Осень, бросая ветряными руками сухие листья и кружа их по улицам города, словно пыталась замести следы какого-то преступления. Хотя оголить деревья, украв у них листья, она преступлением не считала, но, наверняка, чувствовала за собой еще какой-нибудь грешок. Потому и призывала скорейшую темноту.
Но мы окружили кладбище машинами и включили фары на дальний свет. Они, словно мощные прожектора, осветили всю территорию кладбища. Кресты и памятники нас не пугали, мы остерегались автоматного огня, который мог поразить любого. Поэтому не бахвалились, а прилежно прятались за теми же памятниками, ощущая сквозь одежду прохладу полированного камня.
Приехал на “козлике” представитель комендатуры с мегафоном и начал выкрикивать в него предложения о сдаче. В ответ прозвучали маты. Теперь, по крайней мере, мы хоть знали, что беглецы здесь и знали направление их месторасположения. Плохо было то, что они не поняли предложения. Тогда мегафон взял командир строительной части.
- Сынки! – начал он, и это было единственное печатное слово из всей льющейся далее речи. Мы заслушались…
Таких оборотов, наверное, не слышали даже заслуженные мастера непечатного красноречия нашей части. Это было заметно по тому вниманию, которым почтили наши командиры своего коллегу. Но переводчика не понадобилось никому. Мы прекрасно поняли, что командир предлагает сдать оружие и отдать себя в его справедливые руки, а он-де гарантирует разбирательство по закону. Кореша солдата, понимая, что по закону они ничего плохого не сделали, хотели было уже выходить с поднятыми руками, но солдат Н. направил на них автомат и внятно объяснил, чем он занимался по дороге к месту, где была назначена встреча.
- Твою мать!! – зарычали мигом протрезвевшие кореша, схватившись за головы, понимая, что не видать им ни золота, ни денег, а светит им небо в клеточку на долгие, но яркие годы. Потом, переглянувшись и телепатически связавшись (ведь известно, что в минуты опасности у человека могут проявиться необыкновенные способности), дружно набросились на каверзного приятеля, который, уловив во взглядах предательство, отреагировал длинной очередью в упор. Скорее всего, он сделал это машинально, потому что, увидев, как валятся окровавленные тела его товарищей на могильные холмики, солдат закричал от ужаса и попытался застрелиться, направив ствол автомата себе в грудь. В момент аффекта он все же нажал на курок, но высшие силы не захотели принимать его грешную душу, поэтому курок сухо щелкнул, сообщив этим, что в магазине закончились патроны. Пока солдат трясущимися руками менял магазин, прошло около минуты, но за это время наши бойцы из первой роты, прокравшись заранее почти вплотную к месту лежки преступника, бросились на него и, четким ударом отправив в бессознательное состояние, обезоружили и связали.
Мы даже не захотели посмотреть на погибших корешей дезертира. Пусть этим уже занимаются следователи и врачи. А нам лишних кошмаров по ночам перед дембелем не нужно. Ведь он вот уже – рукой подать. А так – живы и невредимы, чего еще желать. Не сработал в этот раз закон подлости.
Время – удивительная субстанция! Летом оно почти бежало, а чем ближе финальный акт этого спектакля под названием “Армия”, тем дольше тянутся минуты, лениво складывающиеся в часы, которые затем ползут, аки улитки, к финишу дня. Хорошо, хоть ночь пролетает быстро, позволяя сну ускорять непокорное время. Но, как бы то ни было, час “Х” приближался, мы, забросив почти все служебные дела, готовились предстать перед родственниками в лихом образе десантника, в берете и при тельняшке. Я помогал ребятам оформлять дембельские альбомы, в результате чего сам остался без оного, подтвердив известную пословицу про сапожника. Так как фотографии делать и сохранять было нельзя, то сами альбомы прятались до поры, до времени, чтобы никакая проверка их не обнаружила. Также обстояло дело и с фотографиями.
Я купил с рук у прапорщика из шестой роты полушерстяной офицерский китель и галифе под сапоги, но он оказался немного мал и обтягивал меня так плотно, что каждая мышца казалась отпечатанной на мундире, наряду с петлицами и значками. Хромовые сапоги достать не удалось, а вот яловые я достал. Все это обошлось в копеечку, но дембель того стоил. Часть денег прислали родители, часть я сэкономил, отказывая себе почти во всем.
И вот я смотрю на себя в зеркало, любуясь стоящим в нем изображением бравого десантника в лихо сбитом набекрень голубом берете, с рядом заслуженных сверкающих на груди значков (честно, ни одного лишнего не надел). Поставив высшую оценку изображению, я снял с себя форму и спрятал в укромное местечко. Не хватало, правда, аксельбантов, кои так любят цеплять на свои натруженные плечи дембеля, но мы с ребятами твердо решили – ничего лишнего, что не соответствует уставной форме одежды – не одевать. Исключение было только для п/ш и сапог.
А над штабом части стоял сизый туман испарений от разгоряченных мозгов командования, которые в муках рождали расписание на неделю. Особенное место заняла суббота – парко-хозяйственный день. В целом, название хорошее. В этот день мы приводим в порядок территорию, доводя ее до того лоска, что действительно можно назвать парком. А в некоторых случаях, как я уже рассказывал ранее, мы выезжаем за пределы части зарабатывать нужные в хозяйстве вещи. Но, то место, куда нас послали аккурат перед праздником Великой Октябрьской революции, не входило ни в какие рамки представлений о парко-хозяйственном дне. Да и вообще ни в какие рамки.
Взводу приказали сесть в автобус и куда-то повезли. С нами, кроме лейтенанта Турова, поехал ротный Киселев и еще вдобавок – капитан Силаев, наш незаменимый политработник. Нас терзали тревожные мысли по поводу такого почетного эскорта, но никакие разумные объяснения в голову не приходили.
Ехали долго. Необычным было и то, что офицеры мрачно молчали, не глядя нам в глаза. Мы уж было заподозрили, что нас везут на казнь.
Автобус проехал километров сорок, затем, свернув на проселочную дорогу, попылил по ней в сторону каких-то технических сооружений. Приехав к стоящим на путях железнодорожным вагонам, автобус остановился, мы вышли, переглядываясь, и построились в две шеренги. Офицеры вышли ранее и кучковались, покуривая, в сторонке. Заметив, что мы построились, они подошли и виновато посмотрели на наш неаккуратный строй. Мы уставились на офицеров, ожидая объяснений. Первым начал Киселев:
- Че-ерт! – зарычал он своим непревзойденным басом, - Капитан Силаев, проведите беседу!
Силаев вздрогнул, подтянул ремень, оправился и, улыбнувшись, шагнул к строю.
- Товарищи солдаты! – проникновенно начал он, - Родина доверила вам свою защиту, равно как и защиту нашего советского народа! Миллионы солдат положили свои жизни на алтарь Отечества, не думая ни про ордена, ни о медалях, а своими горящими сердцами осветили дорогу к свободе от немецко-фашистской мрази! Но и в мирное время… - он сделал паузу и многозначительно осмотрел нас блестящими от волнения глазами, - Родина требует, если не подвига, то самоотверженного труда на самых опасных участках трудового фронта. И вам сегодня предстоит приложить все усилия, чтобы выполнить задание Родины!
Мы слушали Силаева, открыв рты и пытаясь выскользнуть из этого пропагандистского обволакивающего облака, исторгаемого Силаевым. Но оно окутывало нас, не давая возможности противостоять этому гипнозу. А он тем временем закончил:
- Поэтому вам сегодня предстоит задача разгрузить один из этих вагонов!
“И всего-то?” – подумали мы, расслабляясь. В это время подошел какой-то мужичок в очках и, пожав руки офицерам, радостно провозгласил:
- Приехали?! Вот и добренько! Ваш вагон номер 6470.
- Спивак! – обратился ко мне ротный, - Номер запомнили? Тогда идите к вагонам и разгружайте!
- Лопаты лежат возле вагона! – подсказал очкастый.
Мы повернули налево, и пошли к вагонам. Офицеры и очкастый с нами не пошли, остались на месте, напряженно вглядываясь нам вслед. А мы топали, так и не получив ответа на наши подозрения.
Вагоны были железные, для перевозки сыпучих веществ. В нем было что-то похожее на серу, теплое на ощупь. На рядом стоящем вагоне уже работали люди, ссыпая лопатами вещество вниз. Они были мрачны на вид и одеты в черные телогрейки с номерами на груди и шапки-ушанки. Увидев нас, они злорадно расхохотались, показывая на нас пальцем, и закричали:
- Вот хохма! Балдохов пригнали! Вы из дисбата, что-ль?
- Нет, мы из десантной части! – ответил я, гордо отворачиваясь.
Грянул новый взрыв хохота, а мы никак не могли понять, что же так веселит зеков. То, что это были зеки, мы уже поняли по их жаргону, одежде и стрижкам. Но к чему такое соседство – мы понять еще не могли.
- Слышь, пацаны, а за что вас сюда? – послышался ехидный голос. Мы решили не отвечать, а принялись за работу. Так как взвод у нас был дружный, то мы решили побыстрее закончить выгрузку, потому что понимали, что дело здесь нечисто. Однако скоро к нам подошел седой зек и сказал:
- Что, паханы на кукане вас держат издалека? А вы и не нямлите, что грузите?
- Что?! – поперхнулся я.
- Ну, начальство ваше издалека за вами наблюдает, а вы и не понимаете, что грузите? Оно-то умное, ваше начальство, боится близко подходить. Это же шлак от переработанной урановой руды! Оттого и мы тут, а вот чего вы тут – это вопрос!
Я обмер от неприятного чувства страха. Так вот что это, серо-зеленое вещество? Теперь стало все понятно. Одно непонятно – за что нас так? Ведь нам еще и жениться, и детей заводить!
Постепенно суть сказанного зеком дошла до всех и взвод, побросав лопаты, спрыгнул с вагона. Последним спрыгнул я, понимая, что даже если бы и хотел заставить всех работать, так не могу. Поэтому решил возглавить протест, хотя это в армии и не положено. Правда, не положено и скрывать от солдат опасность мероприятия, вызывая только добровольцев и гарантируя им какие-то преференции.
Я построил взвод и повел к начальству, которое встревожено вглядывалось в нашу сторону. Подойдя, я остановил взвод и обратился к ротному:
- Товарищ старший лейтенант! Нам рассказали, что это шлак урановой руды! Поэтому мы отказываемся работать, так как вы нам не сообщили об опасности этой работы! И заставить нас вы не имеете права! Это в уставе не оговорено.
Туров воробушком прыгал вокруг ротного, а тот стоял каменной глыбой, силясь понять ситуацию: то ли это неподчинение приказу, то ли бунт в частях. Силаев, округлив глаза, темнел от гнева, превращаясь в фиолетового негра на глазах. Затем он сорвался на визг:
- Отставить пререкания! Немедленно продолжить работу! Да вы…! Да вы…!
Он пытался подобрать слово, но оно никак не хотело вибрировать воздух. Я добавил, чувствуя спиной поддержку взвода:
- Мы будем жаловать начальнику политотдела части!
В это время Киселев ожил и, отодвигая преданно заглядывающего в глаза Турова, сделал шаг к строю.
- Отставить! – рявкнул он в сторону Силаева, затем обратился к нам:
- Взвод, слушай мою команду! Напра-во! В автобус, шагом марш!
Мы с облегчением выполнили эту команду и, победоносно поглядывая на Силаева и Турова, пошли рассаживаться в автобус. Наконец я понял выражение лица Киселева по дороге сюда: это было омерзение от выполняемой задачи. Ротный – честный офицер, прямой и бескомпромиссный. Но, видно, и на старуху бывает проруха – поддался, скорее всего, уговорам Силаева. А то, что замполит и есть организатор, мы поняли из последующего скандала в части, когда начальник политотдела все-таки узнал о нашем трудовом подвиге. Однако мы чувствовали, что срок нашей демобилизации откладывается, ведь не все решает ротный.
А тем временем приближался праздник, и нам приходилось по ночам репетировать парад на главной площади города. Выбрасывать четыре часа из восьми положенных для сна тяжеловато, притом трое суток подряд. И вот на последней репетиции, когда мы уже шли всем батальоном по пустым, едва освещенным улицам города, спящий на ходу прапорщик Гришанов буркнул спросонок:
- Запевай!
Пока новые запевалы удивленно переглядывались, не веря ушам своим, потому что ночью запрещалось ходить строем с песней, но я быстро сообразил, и громко запел:
- “Тверже шаг, ребята…!”
Рота, а за ней и батальон радостно подхватили припев, как ни пытался Гришанов потушить этот пожар энтузиазма. Мгновенно зажегся свет в окнах домов, открылись окна, и сонные граждане что-то кричали нам. Со стороны это выглядело попыткой граждан нам подпеть, но выражение их лиц не соответствовало этому предположению. А ругательств за нашим стройным и оглушающим пением не было слышно.
Думалось: последние деньки мы живем в этом городе, служим в этой части. Хотелось как-то напомнить о себе, что, вот, служил такой парень, незаметный в общей массе, а вот запел среди ночи, и многие будут помнить это событие, может, долгие годы.
Готовили мы и праздничный концерт художественной самодеятельности. Так как основные номера припадали на нас, то нам выделили время по вечерам для репетиций. Репетировал с нами и наскоро сколоченный хор из полутора десятков солдат, сержантов, прапорщиков и офицеров. Солировал знакомый нам старший лейтенант Лукьянов, обладающий практически оперным голосом. Когда он распекал кого-то (как в лагерях прапорщика Билыка), то можно было меломанам заслушаться, если не прислушиваться к тексту, настолько чистые и высокие ноты он брал иногда. Однако он испортил нам вечернее настроение, когда привел буквально за руку рыжего сержанта и твердо сказал:
- Мне нужно, чтобы он спел на концерте!
Мы переглянулись и сдвинули плечами.
- Пусть поет… - равнодушно ответил я, - А что за песня?
- Вальс “Осенний сон”…
- С аккомпанементом?
- Разумеется!
- Так нужно отрепетировать!
- Репетируйте, а я послушаю…
Мы позвали сержанта на сцену и спросили, в какой тональности он будет петь. Рыжий растеряно поморгал белесыми ресницами, и мы поняли, что без переводчика не обойтись. Романецкас, то ли в шутку, то ли всерьез повторил вопрос с иностранным акцентом, но реакция была та же. Пришлось сыграть ему в тональности ля-минор, чтобы он попробовал спеть. Когда до сержанта дошло, что от него требуется, он вытащил из брючного кармана измятый тетрадный листок со словами песни и с готовностью кивнул головой. Лисовенко на клавишах начал играть вступление, но сержант, не дождавшись положенного такта, внезапно запел высоким дурным голосом, который, мало того, что прозвучал не на той ноте аккомпанемента, он вступил вообще непонятно на какой ноте. Казалось, что этой ноты не было в природе, что это был случайный каприз его музыкального гения. Мы поняли, что вопрос о тональности был попросту лишним. Не нужно ему никакой тональности, и ритма не нужно, и такта. Этот уникальный человек мог бы под любую мелодию спеть любую песню.
Мы вопросительно уставились на Лукьянова, но он без всякой тени смущения заявил:
- Я сказал, что он будет петь!
- Но почему?! – почти возмутился я (полностью возмущаться было не положено), - У него же нет ни слуха, ни чувства ритма! Он вообще не может петь!
- Он комсорг роты и должен подавать всем во всем пример.
- Вы понимаете, какой пример он подаст всей части. Да его высмеют и нас вместе с ним!
- Вы не понимаете политики партии!! – начал повышать голос до меццо-сопрано Лукьянов, - Вы знаете, что каждая кухарка должна уметь управлять государством! А тут целый сержант, комсорг – и какая-то несчастная песня!
- Несчастная песня… - тихо прошептал я.
- Что?! – вскинулся Лукьянов, вперив в меня глаза, - Вы что-то сказали?
- Никак нет, товарищ старший лейтенант! Это эхо! – оправдался я и добавил, - Так все же, может, не надо?
- Под мою ответственность! – словно разрубил воздух рукой Лукьянов.
7 ноября мы в парадной форме, прилизанные, почищенные, без пылинки на мундирах и ботинках, четким строем прошли перед трибуной с городским начальством, ловя на себе восхищенные взгляды не только ребятни, но и девушек. Затем, по приходу в часть, четверти личного состава вручили увольнительные в город, остальные, кроме служащих в наряде, остались наслаждаться свободным временем. Только никому из нашего взвода увольнительных не дали, так как нам предстояло играть праздничный обед. Это, когда триста человек в одну смену, и триста в другую жуют, шутят, смеются, а мы играем им вальсы, польки, фокстроты, марши. Это было бы понятно, если бы мы играли в обычные дни, когда подавали обычные блюда, некоторые из них без музыки в горло не лезли, а сегодня был праздничный обед, который проглатывался моментально и, обжигая внутренности, жадно усваивался организмом. Музыка играла здесь скорее триумфальную роль.
Но до обеда было еще два часа, поэтому, сбегав через забор к ставшим уже родными тетям из Дома офицеров, мы загрузились спиртным и в клубе активно отметили День Октябрьской революции. Но в этот раз что-то не пошло… То ли мы были уставшие, то ли не выспались, но в результате через час все вповалку лежали, кто где: в музыкалке, между стульями в зале, за экраном на сцене (там всегда матрац валялся). Жуткий храп сотрясал хрупкие перекрытия клуба, часовой между клубом и забором нервно поглядывал на небо, взяв автомат на изготовку. Так прошел еще час, пока не пришли на обед два батальона – первый и второй. По идее мы должны были встречать их бодрым маршем, но подмостки были пусты и дежурный по части майор Поздняков, приняв позу недоумения, т.е., раскорячив ноги шире обычного, решил нас достать из-под земли. Он побежал вприпрыжку к клубу и начал дубасить ни в чем не повинные двери, которые жалобно скулили ржавыми петлями под градом ударов.
- Откройте немедленно, музвзвод! Откройте, иначе я за себя не ручаюсь.
Эти отчаянные крики и звуки ударов разбудили троих из одиннадцати. В их числе был и я. Придя в сознание, я с ужасом вспомнил о праздничном обеде и покрылся испариной. Это был такой залет, что домой я попаду не раньше Нового года, если вообще попаду!
Вместе с Цехой и Лысенко я начал будить остальных, которые просыпались с трудом, посылая налево и направо все воодушевленные и невоодушевленные предметы. Когда же к ним доходила суть тревоги, они вскакивали и бежали за инструментами. Понимая, что время не терпит, я приказал остальным подтягивать по мере готовности, а сам с двумя проснувшимися полностью побежал к выходу и открыл дверь.
Разъяренное лицо Позднякова выражало готовность к немедленной казни.
- Где?! Где взвод, спрашиваю?! Почему не вовремя не на месте?!
-Часы остановились, товарищ майор!
- Какие такие часы?! Вон у вас выражение лица заспанное! Стройте взвод немедленно! Отсутствующих – в отдельную шеренгу!
- Товарищ майор! Мы же этим составом можем начать, а остальные подтянутся!
Поздняков недоверчиво посмотрел на меня, затем еще на двух – Цеху с корнетом и Лысенко с барабаном, видимо, решив, что начала хватит, махнул остервенело рукой в направлении столовой и заорал:
- Тогда – бегом марш! И если успеете протрезветь до столовой – ваше счастье!
Мы метнулись к столовой и, пробежав мимо язвительно настроенного строя, ожидавшего входа в зал и выкрикивающего обидные реплики, забежали в дверной проем, по очереди задев его своими инструментами. Последним застрял я со своей тубой.
Сев на скамейки и едва заполнив пустующее пространство, мы нервно переглянулись и, услышав команду с улицы:
- Справа по одному в столовую бегом марш! – заиграли марш “Прощание славянки”.
Что это были за звуки, можно было увидеть по выражению лица начальника тыла части - полковника Бахина. Бравый полковник был в прошлом духовиком и знал толк в музыке. Поэтому его вылезшие из орбит глаза, открытый рот со сбитыми набекрень усами, нервно вздрагивающие руки, протянутые к нам в бессильном протесте, прекрасно иллюстрировали то впечатление, которое потрясло всех. Солдаты, успевшие вбежать в столовую, резко останавливались, и на них пенистым потоком наползала забегающая недоуменная солдатская масса. Через это столпотворение пытались пробраться остальные музыканты, но застряли в плотном теле сбитой с двух сторон толпы. Поэтому пришлось начинать вторую часть марша одной тубой под барабан. Цеха на трубе играл партию альтов, чтобы хоть как-то обозначить ритм.
Вдруг со стороны входа раздались поддерживающие нас звуки баритона и альтов, затем добавилась еще труба и кларнет. Солдатский поток отхлынул от звуков музыки и начал расползаться по местам, а ребята, играя на ходу, заняли пустующие места в оркестре. Третью часть марша мы уже сыграли, как положено, всем составом, так, что полковник Бахин, успокоившись, расплылся в улыбке и залихватски подкрутил усы.

 

Отыграв две смены и пообедав, мы шли, удрученные и помятые, обратно в клуб готовиться к концерту. Я шагал, озираясь и ожидая в любой момент команды Позднякова, вызывающего меня к себе. Но, только подходя к клубу, мы заметили, что майор стоит за углом столовой и разговаривает с начальником батальона подполковником Силиным, изредка поглядывая на нас. Мы застыли, как парализованные, ожидая, что нас сейчас же вызовут на ковер к комбату, но Поздняков только показал из-за спины кулак и отвернулся. Наверное, решил не подстреливать нас на дембельском взлете. Спасибо ему!
Облегченно вздохнув, мы мгновенно скрылись подальше от греха, т.е., от начальства, в клубе и принялись разворачивать и настраивать аппаратуру и инструменты.
Зал был заполнен до отказа. Солдаты шумели, шутили, оживленно переговаривались в ожидании концерта. Действительно, выступления ансамбля “Голубые береты” любили все, да и было за что. Когда ансамбль пел, раскладывая на голоса, задушевные песни, то словно завораживал всех, вызывая слезы даже у суровых мужчин, настолько проникновенным было исполнение.
Наконец Лукьянов вышел на сцену к микрофону и в манере профессионального конферансье объявил начало концерта, оставшись на месте. Тотчас вышел хор и занял пространство за его спиной на сцене.
Несмотря на малый репетиционный период, хор выступил слаженно и красиво, хотя мог бы и лучше, если бы больше уделили внимания хоровой аранжировке. А так выступили простенько и со вкусом. Удивил, опять-таки, Лукьянов, исполнив сольно “Соловьи”, выдавая такие рулады оперно-поставленным голосом, что хоть в хор имени Александрова бери.
Концерт продолжился выступлением ансамбля, который снова потряс слушателей и заслужил громкие и продолжительные аплодисменты. Музыканты на время оставили сцену и к выступлению был приглашен прапорщик Козак, который удивил публику великолепным исполнением украинских юморесок, что вызвало оживление и смех в зале. После него вышел Лукьянов и объявил:
- “Осенний сон”! Песня военных лет. Исполняет комсорг второй роты первого батальона сержант Терпило.
Музыканты снова заняли свои места, рыжий Терпило вышел смущенно к микрофону, трясясь и потея, и кивнул музыкантам, давая сигнал к началу. Ребята заиграли вступление в три четверти, и Терпило вступил, как и на репетиции, в середине такта, заставляя музыкантов спешно подстраиваться под него. Его голос врезался слету в барабанные перепонки всех мало-мальски имеющих музыкальный слух, их вибрации полетели в мозг, уродуя и убивая нейроны, вызывая ощущение дикого дискомфорта и заставляя слушателей морщиться. Но это только первые мгновения. Затем последовал дикий взрыв хохота у публики, она качалась в креслах, топая ногами, срывая подлокотники кресел, давилась смехом как перловой кашей в обед. Это не был тот здоровый смех, который удлиняет жизнь, нет! Это был смех убийственный, удушающий, приводящий в исступление, заливающий слезами пол. Музыканты также умирали со смеху, стараясь не показать его и не фальшивить, но это практически не удавалось. Налибаев сидел за ударной, склонив голову, и трясся от смеха. Крупные капли слез выбивали синкопу на “сольнике”, обогащая букет ударного исполнения. Лисовенко рыдал за клавишами, орошая слезами инструмент и рискуя закончить концерт коротким замыканием. Романецкас издавал на бас-гитаре странные звуки, похожие на басовитый скулеж ньюфаундленда. Ковалев уткнулся в гитару носом, пряча покрасневшее от сдавленного смеха лицо.
Я думал, что апогей смеховой реакции на событие был максимальным в момент моего прыгания на костылях с болтающейся на шее трубой в лагерях, но орбита сегодняшнего смеха была гораздо выше. Казалось, что накал достиг наивысшей точки, но в этот момент Терпило забыл слова, вытащил из кармана все тот же измятый тетрадный листок, и, засмущавшись, повернулся спиной к зрителям, продолжая петь. Что случилось с залом в этот момент, трудно описать. Уже максимально уставшая от изматывающего смеха, обессиленная, задыхающаяся публика, на миг замерев, грохнула новым взрывом хохота и тут же затихла, корчась в беззвучном смехе.
Номер так и не был закончен. Музыканты, согнувшись, повалились на пол сцены, Нелибаев свалился в парализующем приступе смеха, увлекая за собой ударную установку, которая с грохотом аккомпанировала упавшей из рук Романецкаса бас-гитаре. Зафонила и соло-гитара в руках скрючившего Ковалева. На этом фоне звучал добивающий контрольным выстрелом голос Терпило, который, казалось, и не почувствовал завершения аккомпанемента. Закончив, он повернулся лицом к залу и согнулся в глубоком поклоне, чем окончательно лишил страну боеспособного подразделения. Враг мог нас брать голыми руками, выносить и складывать в штабеля. Сил уже не было ни у кого и ни на что, все просто скулили, омыв слезами зрительный зал. Когда прошло около пяти минут, и Терпило ушел со сцены, кто-то осилил похлопать в ладоши и через минуту весь зал аплодировал, поднявшись, кто как мог, с мест.
Концерт был окончен, так как публика была не в силах далее находиться в зале. Все рванули на воздух курить и дышать свежим воздухом, обсуждая происшедшее и продолжая смеяться, но уже с меньшим накалом.
Лукьянов сидел с убийственным выражением лица, скрестив ручки на пузике, и делал вид, что ничего не произошло. К нему подошел комбриг с заместителями, начальниками штаба и политотдела, и начал благодарить, похлопывая по плечу.
- Так я не смеялся никогда в жизни! – лепетал сквозь еще не высохшие слезы комбриг.
Лукьянов вскочил, к его покраснению от стыда добавилось покраснение от похвалы, и лицо напоминало свежий помидор, готовый лопнуть от переспелости. Пять минут позора его подопечного обернулось для него немеркнущей славой.
Это событие дало подпитку настроению на последующие дни, которые для нас показались пыточным полигоном, так как обещание лично начальника политотдела “уйти” нас во вторую партию, оказалось под угрозой. Оказалось, что среди молодых солдат есть музыканты-эстрадники, но нет духовиков, что для нас оборачивалось просто трагедией. Мы не могли уйти, не подготовив смены. Тогда мы организовали срочное прослушивание, надеясь среди эстрадников найти и потенциальных духовиков, чтобы в кратчайшие сроки выучить их играть на духовых инструментах. Ведь освоивший один инструмент, второй осваивает без особых усилий. Наша идея дала свои плоды и мы отобрали пятерых кандидатов, которые целыми днями пропадали в клубе, разучивая, в первую очередь, марши. Если сначала мы не боялись за будущее ансамбля “Голубые береты”, то постепенно укреплялись в оптимистическом будущем и духового оркестра.
И вот наступило 11 ноября 1975 года. Мы в полном параде стояли на плацу, витая в праздных мечтаниях о том, как приедем домой, как встретимся с родными. Сыграли “Встречный”, начальник штаба сделал доклад комбригу, тот повернулся к нам и громко поздоровался:
- Здравствуете, товарищи солдаты!!
Мы ответили с громадным воодушевлением, так как надеялись, что делаем это в последний раз. Затем прозвучала команда “Вольно”, и комбриг взошел на трибуну вместе с командованием части. Немного помолчав, он обратился к нам с речью. Комбриг вспомнил эти нелегкие два года, которые, как он пообещал, красной нитью пройдут через всю жизнь каждого из нас. Что, преодолевая трудности, мы научились помогать друг другу, прикипели друг к другу, связались узами настоящего солдатского братства. А теперь, после нашего коллективного плавания, каждый отправляется в одиночное плавание по жизни. Комбриг пожелал всем дембелям счастливого пути и хорошего устройства на гражданке.
Мы стояли чрезвычайно взволнованные, ведь эти теплые и проникновенные слова были обращены именно к нам. На какое-то мгновение даже стало немного страшно перед предстоящей жизненной дорогой. Ведь придется все делать самостоятельно, самостоятельно думать, решать, а не просто выполнять приказ.
Началась церемония прощания со знаменем. Начальник штаба прочитал приказ и выкрикивал фамилии по списку, а солдаты выходили строевым шагом, ликуя, затем склонялись на одно колено перед знаменем части, целовали его, и, отдав честь, также строевым шагом уходили и становились в строй. Мы, страдающие от необузданной нервной дрожи, с величайшим напряжением прислушивались к каждой фамилии, называемой майором Заболотным, но он окончил читать и свернул список, так и не провозгласив хотя бы одну фамилию из нашего взвода.
По окончании парада, мы обратились к командиру роты, но он мрачно отвернулся, видно, ему здорово влетело от начальника политотдела за его мягкотелость в отношении заместителя по политчасти капитана Силаева, который уговорил ротного послать нас на урановые рудники. Если бы мы не запротестовали, то, возможно, все бы и осталось в тайне, а с последствиями облучения мы бы справлялись сами. В результате капитана Силаева убрали в другую часть, а ротный получил строгий выговор. Мы же получили оплеуху в виде отсрочки демобилизации. Вот только за что пострадали мы? Неизвестно…
Так и стояли мы немым упреком перед ротным, не решаясь подойти к начальнику политотдела, обещавшему нам за хороший концерт отправить нас на дембель во вторую партию, то есть, сегодня. Но, на наше счастье, сам начальник политотдела обратил на нас внимание и подошел. Мы стали по стойке смирно, пожирая глазами его сутулую фигуру.
- Ну, что, музыканты, пополнение подготовили? – читая вопрос в наших глазах, спросил замполит.
- Так точно, товарищ подполковник! – оглушил я своим ответом замполита.
- Не подведете?
- Никак нет!!
- Ну, смотрите! Подойдете после обеда в штаб, вам отдадут документы, я распоряжусь. Но сначала обеспечьте мероприятие в военкомате – торжественные проводы призывников на вокзал.
- Обеспечим, товарищ подполковник!
- Обеспечите! А то с поезда снимем! – пошутил замполит и обратился к ротному, - А ты чего такой мрачный, Киселев?
- Лучшие люди уходят, товарищ подполковник!
- Ну, ничего, новых воспитаешь! Ведь так?
- Так точно!
Мы так и не поняли, шутил ротный, или нет. А он, блеснув глазами, приказал:
- Спивак, взвод ко мне.
Я махнул рукой, давая сигнал стоящему и переминающемуся с ноги на ногу остальному взводу, подождал, пока они прибудут и построил.
- Дембель - дембелем, а работа – работой! – сухо произнес Киселев и продолжил:
- До обеда еще есть время, почти четыре часа, поэтому отправляйтесь на КПП, вас ждет машина. Поедете на станцию, разгрузите вагон с пиломатериалами, что дадут – погрузите на машину, и в часть. После обеда – выполняйте распоряжение начальника политотдела.
Нас словно пиломатериалами по голове стукнули, так мы восприняли его приказ. Одетые уже по дембельски, мы не могли себе представить эту разгрузку в нашей форме, в новых шинелях, начищенных до блеска яловых сапогах. Видно, ротный насчет “лучших людей” пошутил, а сам, таким образом, отомстил за наше неповиновение.
Прибыв на станцию, мы тоскливо посмотрели на полный вагон обрезной доски, но ребята внезапно сказали:
- Не переживайте и отдыхайте! Мы сами…
Лучше бы мы сами работали, быстрее время бы прошло, а так мы сидели, скупо переговариваясь, и наблюдали, как ребята разгружают необъятный вагон. Время тянулось, словно тетива лука, готовое выстрелить по окончанию работы и закрутить нас в немыслимом водовороте событий последнего армейского дня.
Разгрузив злополучный вагон, ребята погрузили выделенную нам часть пиломатериалов на машину, и мы поехали в часть. Возле КПП мы встретили старшего лейтенанта Лукьянова, который и отвечал за готовность наших документов. Спрыгнув с машины, мы выстроились в шеренгу, и пошли, словно четыре мушкетера с условными шпагами наперевес на изменившегося в лице Лукьянова. Тот, словно защищаясь, поднял руки и заорал:
- Отставить бардак!! Идите в штаб и получайте документы! Уже все готово!
Это были саамы сладкие для слуха слова за все два года! Мы, словно унесенные ветром, примчались в штаб и получили долгожданные военные билеты. Правда, нам не хотели отдавать проездные документы, опасаясь, что мы сразу же исчезнем и не выполним своего обещания. Но мы уговорили штабиста, заверив его в своей честности, и он, помедлив, отдал нам все.
Сразу захотелось напиться, но чувство долга возобладало. Странно было чувствовать себя свободным человеком в военной форме, но мы успокаивали себя, что это все временно, что уже завтра мы будем дома и оденемся в гражданскую одежду. Тогда мы решили последний раз пообедать в столовой части.
После обеда время было посвящено сборам, прощанию с ротой и офицерами. Мы обнимались с каждым, и было приятно осознавать, что в роте не было ни одного человека, которого бы мы обидели, включая молодых. Все искренне выражали свои дружеские чувства, особенно приятны были рукопожатия молдаван из осеннего призыва, моих подшефных по части спорта. Их было уже не узнать: стояли крепкие и мускулистые парни, готовые поломать любого.
Офицеры также попрощались тепло, словно и не было различных неурядиц между ними и нами. Они попросили не держать на них зла, пожелали удачи в гражданской жизни. Киселев даже отвернулся, словно пряча слезу.
Шипуллин напоследок сказал свое знаменитое:
- Ну, вы там, давайте, кому сказал, бегом быстрей устраивайтесь!
Затем мы съездили на вокзал, получили билеты и положили в камеру хранения свои чемоданы, потому что, проводив призывников, мы возвращаться обратно в часть не собирались, а оставались ждать своего поезда. Жалко, что уезжали не все одним поездом: я с Романецкасом - на поезде Одесса- Вильнюс через Киев, а Лысенко с Романовым на Чернигов – другим.
Взяв в клубе инструменты, мы окинули его взглядом, прощаясь, и пошли в военкомат, который был недалеко от нашей части. Странное ощущение преследовало нас, когда мы вышли через КПП, ведь обратно мы уже не придем никогда. По крайней мере, военнослужащими срочной службы. А так, может, приедем когда-нибудь в гости.
Прибыв в военкомат, мы посмотрели на толпу призывников и вспомнили себя самих в этом же качестве. Они же смотрели на нас с интересом, словно представляя себя на нашем месте. Мне захотелось что-нибудь пожелать им, и я крикнул:
- Не грустите ребята! Пройдут два года, и наступит день дембеля, как у нас сегодня.
Призывники зашумели, подошли поближе и кто-то крикнул:
- Что, правда - сегодня?
- Да, - ответил я, - вот проведем вас на вокзал, и вы поедете служить, а мы поедем по домам!
Прозвучала команда замвоенкома, покупатели выстроили свой “товар”, мы стали впереди колонны и сами себе начали играть марш “Прощание славянки”. Хорошо, что нам не нужно никого упрашивать его сыграть, сами себе хозяева. Колонна двинулась, и мы пошли к воротам. Звуки марша сотрясали угрюмые стены военкомата, родители, провожающие своих сыновей в армию, плакали, некоторые матери рыдали, и у нас тоже стояла пелена перед глазами, потому что музыка многократно усилила наши чувства и переживание момента. Пусть нас не проводили, как положено, в части, пусть не дали попрощаться со знаменем, мы постарались компенсировать себе торжественность своего ухода.
Всю дорогу до вокзала мы играли бравурные марши, оставляя “Прощание славянки” напоследок. И когда пришли на вокзал, колонна призывников выстроилась на перроне, мы врезали его напоследок так, как никогда. Призывники смотрели на нас во все глаза, видно, понимая наше состояние. Наконец прозвучали последние звуки марша, и мы четким движением опустили инструменты. Все…
Подошел замвоенкома и поблагодарил, пожав каждому руки. Мы выполнили свою задачу и свое обещание, а теперь пришла пора прощаться с взводом, самая тяжелая пора. Понимая, что без спиртного нам не пережить это прощание, я сбегал по-быстрому в магазин возле вокзала, и взял четыре больших бутылки “Мадеры”. Затем, уйдя в укромное местечко, мы пустили вино по кругу, пока ничего не говоря, потому что сдавленное от переживаний горло не позволяло этого сделать. Когда же в голове немного зашумело и стало полегче, я сказал:
- Ну, что, ребята, будем прощаться?
Странно было видеть со стороны, как обнимаются здоровенные солдаты, плача и похлопывая друг друга по плечам и спине. Это продолжалось довольно долго, так как не хотелось расставаться. Неимоверная тоска впилась в сердце острыми зубами и не хотела отпускать, несмотря на понимание того, что расстаться все же придется. И этот момент наступил…
Ребята взяли наши инструменты, построились под командой Трофимова и он скомандовал:
- Шагом марш! Взвод! Равнение налево!
Ребята шли строем, чеканя шаг, повернув головы в нашу сторону и отдавая нам честь. Мы, в свою очередь, также стояли по стойке “смирно”, отдавая честь и не утирая скользящих по щекам слез. Взвод скрывался в темноте улицы, прозвучала команда Трофимова - “вольно”…
Вот и все, ребята… Многих из вас я не увижу никогда, с некоторыми, возможно, еще встречусь. Но я никогда не вырву вас из души, не отниму от сердца, вы всегда будете в моей памяти!
Мы вернулись на вокзал, стараясь не смотреть друг другу в глаза, взяли чемоданы из камеры хранения и пошли в зал ожидания. До поезда на Чернигов было около часа, а до нашего с Романецкасом – около двух. На Зенонаса было жалко смотреть, впрочем, наверное, как на каждого из нас. Но его острый нос покраснел и Романецкас стал похож на Георгия Вицына в комедии “Самогонщики”. В другое время мы бы посмеялись над этим обстоятельством, но сейчас нам было не до смеха. Игорь Лысенко, правда, попытался пошутить, но сказал что-то невпопад и замолк. Нас раздирало желание напиться до упаду, чтобы забить эту тоску, и в то же время, сдерживало понимание того обстоятельства, что наши тела в поезд никто не погрузит. Пришлось оставить эту мысль….
Прошел час, и мы пережили еще одну сцену прощания. Но, что значит тренировка. В этот раз все прошло гораздо сдержанней, так как мы уже привыкли к неизбежности. Ребята сели в поезд, он тихо тронулся, а мы долго махали друг другу фуражками.
На киевский поезд подошли еще пятеро солдат из нашей части, а также трое из стройбата, что можно было определить только по значкам на петлицах, потому что форма была вся в нашивках, в аксельбантах, все эмблемы и погоны были обшиты золотой нитью. Это все блистало своим великолепием, освещая самые темные закоулки вокзала. Мы на их фоне, со своими уставными шинелями, фуражками и сапогами, смотрелись бледно и казались незаметными. У нас, правда, в чемоданах лежали береты, а под шинелями вместо парадной формы были одеты офицерские кителя с голубой тельняшкой, но эти предметы одежды мы собирались обнажить взглядам прохожих по прибытию домой, чтобы не мозолить глаза патрулям. А эти парни, видимо, не боялись ничего и никого, так как шли уже зигзагами, перекрикивая друг друга.
- Интересно, что за войска они представляют? – спросил Романецкас. И сам же ответил:
- Наверное – швейные!
Я хохотнул, и мы пошли на перрон, где нас ожидал поезд. Мы устроились в общем вагоне, где расположилась галдящая куча народа. Места были условные, ну, да ладно! Где только не пришлось ночевать за время службы. Главное, что едем домой! Прошло еще пять минут, и поезд тронулся, приближая нас с каждой секундой и с каждым метром к дому. Мы ехали, набирая скорость, к новой, неизведанной жизни, готовящей нам свои приятные и неприятные сюрпризы, свои подарки и разочарования. Но мы были готовы ко всему, ведь прошли отличную школу, и нам казалось, что никакие препятствия нас не остановят.

Эпилог

Чем дальше по реке времени отстоят эти события, тем, почему-то, ярче они блещут, особенно воспоминания о людях, ставшими для меня родными. Уже давно нет страны, которую мы защищали, но осталась земля, к сожалению, почти беззащитная, потому что все достижения были утеряны, а новые не приобретены. Уникальная школа спецназа ГРУ была расформирована, все бригады переориентированы на обычные десантные войска, которые назвали аэромобильными. Те наши полеты вдесятером на транспортном самолете по Союзу канули в Лету, сейчас командование с трудом собирает копейки, чтобы заправить “кукурузник” для прыжков офицерского состава. А солдаты, если и прыгнут с парашютом три раза за службу, то считают себя везунчиками.
Сейчас срок службы в армии составляет один год для сухопутных войск и полтора года для военно-морских сил. Но по своему опыту знаю, что полноценным солдатом можно стать только по истечении полутора лет службы и никак не меньше. До этого времени человек только привыкает быть солдатом.
Эта книга – дань уважения и любви всем моим сослуживцам, от солдат до офицеров, которые своими человеческими качествами, словно яркими красками, разрисовали картину двух лет моей жизни и застолбили вечные участки в долине моей памяти. Благодаря Интернету стало возможно проследить судьбы некоторых из них, связаться с ними, обменяться фотографиями, пообщаться по телефону. Многие остались на “гражданке”, пытаясь приспособиться к ее размеренной жизни, многие решили продолжить службу в этих элитных войсках, поступив в военное училище. Некоторым удалось поступить на службу в Комитет государственной безопасности, Службу внешней разведки.
Через четыре года после моей демобилизации началась война в Афганистане, и тысячи спецназовцев отправились в эту восточную республику в боевых условиях шлифовать свою выучку, и полученные в частях знания многим помогли сохранить свою жизнь и жизнь товарищей. Хотя настоящая война многое поменяла в боевой подготовке, так как жизнь вносила свои коррективы, чтобы солдаты могли избежать глупой смерти. За десять лет Афганистан пропустил через свою необъятную утробу десятки тысяч солдат, здесь получали боевое крещение уникальные специалисты в области борьбы с терроризмом из “Альфы” и “Вымпела”, из которых формировались группы “Зенит” и “Каскад”, которые выполняли сложнейшие боевые и разведывательно-диверсионные задачи, умудряясь победить и не потерять своих людей. Но это отдельная и очень серьезная история.
Жаль, что некоторые из моих друзей не дожили до сегодняшнего дня. Одни погибли при выполнении боевых задач в Афганистане, Мозамбике, Анголе и других горячих точках. Другие не выдержали спокойствия и монотонности гражданской жизнь, не найдя себя в ней и умерев от тоски.
Но память жива обо всех, и всем находится место в ее необъятном доме. Я очень надеюсь, что эта книга послужит неким окном, заглянув в которое, читатель сможет ощутить атмосферу тех незабываемых лет, прожить их с персонажами этой книги, не забывая о том, что все события не вымышлены, а происходили на самом деле.

Александр Зубченко                30.05.2012 года.