28
- Как тебе Бекхан Кенжеевич? – этим вопросом начала разговор с отцом Виолетта.
- По-моему, толковый будет работник, - ответил Владимир Иванович. «Толковый работник» – максимально положительный отзыв у этого человека. Девушка довольно улыбнулась. Она была рада тому, что отец одобрил кандидатуру на вакантное место начальника охраны фирмы, которую предложила она.
Вообще-то подбором людей в охрану занимался заместитель Владимира Ивановича, Рахат Аскеров. Но в этот раз в это дело вмешался он сам и предложил Бекхана Кадиева. Аскерову пришлось согласиться, но он не смог скрыть неудовольствия, чем вызвал злорадную улыбку присутствовавшей при их разговоре Виолетты. Этим актом Владимир Иванович еще сильнее раздул пожар вражды между своим заместителем и дочерью.
Виолетта родилась и провела детство в деревне. Мама ее была дояркой, и первая половина жизни девочки Леты прошла между домом, школой и фермой. Училась она хорошо, и никто не мог тягаться с ней в их девятилетке. Отец покинул их давно. Мама говорила, что он не смог привыкнуть к ее глухой деревне, а в город переселяться не захотела она – не любила городскую суету и многолюдья.
Потом, когда немного подросла, Виолетта поняла, что была более веская причина развода родителей. Отец никогда не приезжал к ним, но зато регулярно присылал деньги и не забывал поздравить Лету с днями рождения. А, начиная с пятого класса, она начала ездить к отцу в гости и ей там, в городе, очень понравилось.
Оказалось, что у папы есть жена, очень молодая и красивая. Лариса Васильевна обрадовалась Виолетте и сразу взяла падчерицу в оборот. Лариса, так она велела себя называть, принялась учить деревенскую девочку искусству выглядеть эффектно. Лариса бессчетное количество раз на дню переодевала, причесывала и перекрашивала покорно улыбавшуюся девочку, показывая при этом, как нужно держать голову и стан, как обращаться с мужчинами, чтобы сразу поставить их на место. Она таскала девочку с собой, посещая все значительные места своего города.
Когда встал вопрос о дальнейшей учебе, о десятом классе, Виолетта наотрез отказалась учиться в интернате на центральной усадьбе совхоза и настояла на городе, несказанно обрадовав Ларису Васильевну. Виолетта жалела маму, но не могла же она связать свое будущее с пустеющей деревней, где остались одни старики и старухи. Мама уперлась, намертво вцепившись в свою умирающую родину, хотя Владимир Иванович предложил бывшей жене любую квартиру в любом районе города. Мама отказалась – она у Виолетты гордая.
Виолетта училась уже в университете, когда случилось что-то серьезное, и отец поселился отдельно и перестал видеться с Ларисой Васильевной. Вета первое время жила то с отцом, то с мачехой, но скоро последняя так достала выпадами в адрес отца, что пришлось отдалиться от нее. А теперь Виолетта жила практически одна. Президент фирмы не знал покоя и находился в постоянных разъездах, посещая многочисленные филиалы и стройплощадки, разбросанные по всей стране, наведываясь к поставщикам и смежникам. Сегодня был один из тех редких дней, когда Владимир Иванович был дома, и дочь приготовила специально для такого случая изысканный ужин, по рецепту из кулинарной книги, и теперь он поглощал этот шедевр, как заурядную похлебку общепита.
- Знаешь, он замечательный человек! – говорила Виолетта, наблюдая за отцом, который рассеянно ел, думая, видимо, о своих нескончаемых делах.
- Представляешь, он всю жизнь провел в ауле, был механизатором совхоза, а знаком с такими философами, как Ницше, Гегель, Шопенгауэр, Фейербах, и очень толково, как ты любишь выражаться, судит о них, - продолжала она увлеченно и спросила, чтобы вызвать отца на разговор о человеке, который занимал ее в последнее время, - Ты можешь представить такое?
- Ну почему нет? – отвечал, пожав плечами, Владимир Иванович, - В ауле ли, в городе – какая разница? Везде есть все для самообразования. Было бы желание. Вот только редко кто так просто, для души, для ума изучает философию.
- Ты прав. Скольких я видела студентов и студенток, бездумно конспектирующих тех философов, пишущих рефераты и доклады, а потом обо всем забывающих, так и не вникнув в суть их трактатов. А Бекхан Кенжеевич… Он удивительный человек, папа!
Говоря о своем спасителе, Виолетта словно загорелась. Глаза ее блестели и рассыпали яркие лучи. Владимир Иванович с интересом взглянул на нее.
- Я вижу, ты им увлечена, - заметил он, - Но он в отцы тебе годится.
- Вовсе нет! - возразила она, слегка покраснев, - Между нами всего двадцать лет. И он на десять лет, как минимум, выглядит моложе своего возраста. Но дело не в этом. А в том, что я впервые встретилась с человеком, мужчиной, который обладает такими качествами. История, которая стала причиной нашего знакомства, говорит о его отваге и силе. Те подонки запросто могли его убить, но он не отступил и бросился безоружным на нож. И это не все. Нет, и я уже успела в этом убедиться, нет сфер, о которых он не мог бы компетентно вести беседу. Притом, высказывает оригинальные суждения, подчас самые неожиданные, заставляющие задуматься, по-другому взглянуть на то, что нам преподавали в школе и университете. Все говорит о том, что он не просто знакомился с трудами философов и произведениями писателей, но много думал, размышлял и выработал собственное мнение о предмете тех трудов. И он с одинаковой легкостью рассуждает о вещах самых сложных и самых простых, и что интересно, он может сложное представить простым, и наоборот. Я с его помощью совершенно по-новому воспринимаю многое, по-другому взглянула на всю нашу жизнь. А какое у него чувство юмора! С ним легко и весело…
- Ты нарисовала идеальный образ. Это говорит о влюбленности, - сказал, улыбаясь, Владимир Иванович, - Осторожно! Ты говорила, что у него есть семья.
- Да иди ты! – отмахнулась весело Виолетта, - Пообщайся с ним и тогда сам поймешь, какой это человек.
- Да-да, как-нибудь… - пообещал Владимир Иванович и спросил, слегка нахмурясь, - Но, как ты думаешь, справится он с обязанностями начальника охраны?
- Раз Бекхан Кенжеевич согласился занять эту должность, значит, он уверен в себе, - отвечала Виолетта, тоже посерьезнев, - И потом, разве охранять военные объекты проще, чем гражданские?
- Да, конечно. Но… ты же понимаешь, что Аскеров будет небеспристрастен к нему.
- Опять этот Аскеров! – воскликнула Виолетта с заметной досадой, - Иногда мне кажется, что он твой начальник, а не наоборот. Почему ты не поставишь его на место? Он до того обнаглел, что хамит мне. Терпеть его не могу! Будь моя воля…
- Вета, я знаю, что вы с ним просто несовместимы психологически. Но согласись – это не повод для увольнения толкового работника.
- Не знаю, в чем его толковость. Разве только в том, что он со своими друзьями-мафиози обеспечивает фирме «крышу».
Виолетта взглянула в отцовы глаза, но Владимир Иванович отвел их и пробормотал что-то маловразумительное.
- Все говорят об этом, и мне стыдно за тебя, папа! Зачем нам содержать паразитов? Неужели нельзя обойтись без этих темных личностей?
- Знаешь, может быть и можно. Но я не могу рисковать фирмой. У нас работают тысячи людей, на нас завязаны десятки смежников, мои руки связаны сотнями договоров и у меня нет ни сил, ни времени думать о борьбе с этими могущественными людьми, с которыми приходится считаться даже властям! Жертвуя малым, мы сохраняем главное. Фирма процветает, число рабочих мест увеличивается, от заказов нет отбоя, - что еще нужно? Рахат Аскеров со своими друзьями обеспечивает тишину и покой, вот поэтому он мне и нужен. Да что мне? Фирме нужен! Ты пойми - он против тебя ничего не имеет. И раз вы не соприкасаетесь по работе, то нужно оставить его в покое.
- А ты не боишься, что он в один прекрасный день скинет тебя и сядет на твое место?
- Да ради бога! – Владимир Иванович рассмеялся, - Я готов хоть сейчас поменяться с ним местами, но вряд ли он горит желанием впрягаться в эту проклятую лямку.
Виолетта с недоверием поглядывала на отца, пока тот не покончил с ужином и не ушел к себе. Быстро убрав со стола и перемыв посуду, она перешла в свою комнату и, включив музыку, прилегла. Она решила почитать. Но не одолела и полстраницы – она думала о Бекхане.
У них сегодня состоялась первая встреча не в больнице, можно сказать, состоялось их первое свидание. Бекхан выписался и пригласил ее в ресторан на набережной. Он преподнес ей букет фиалок. Ее любимые цветы. Потом они сидели на летней площадке, пили неплохое балканское вино и говорили об искусстве. Потом он пригласил ее на танец. Какие у него обходительные руки! Виолетта двигалась в танце на своих ногах, но ощущение было, словно она плыла на его руках. А как он танцует! Непринужденно беседуя, кружил ее по крохотной площадке, будто всю жизнь только этим и занимался. И как он чувствует музыку, ее ритм!
Потом они прогуливались вдоль берега, чтобы закончить начатый разговор, не в силах сразу разъехаться по домам.
- … много говорят о назначении искусства, о ее роли в воспитании людей. Но правомерно ли так ставить вопрос? - спросила Виолетта, вступая на преддверие моста, - Как будто художник, музыкант или поэт задаются целью воспитать, изменить людей. Мне кажется, что движет ими стремление к самовыражению. Что вы об этом думаете? Я права?
- Ты права… - они в самом начале сегодняшней встречи уговорились перейти на «ты». Правда, Виолетта никак не могла пересилить чувство благоговения перед человеком, почти превратившимся в кумира, и продолжала «выкать».
- Ты права, - продолжал Бекхан, - но только частично. Любой художник, по-моему, только наполовину художник, а в остальном он педагог, и кроме стремления выразить себя, кроме передачи того, что творится внутри него, кроме демонстрации своего видения мира, он стремится как-то повлиять на окружающих, сделать зрячими неискушенные глаза, уши и мозг, привить людям вкус к прекрасному, к изящному, облагородить, воспитать эстетически, показать логику и гармонию нашего мира.
- Какое странное сочетание – логика и гармония, - молвила Виолетта, как бы не адресуясь к собеседнику.
- Ничего странного, - уверенно произнес Бекхан, - Без внутренней логики любое произведение искусства превратится в нагромождение образов, в хаос. А хаос и искусство – это антагонисты.
- Можно ли отыскать логику в полотнах художников экстравагантных течений, например, у сюрреалистов? А между тем их произведения – тоже искусство.
- Если логику понимать лишь как дважды два, то не отыскать. Творения сюрреалистов – отображение мира подсознательного, а у этого мира своя логика.
- Гармония, да, может быть, но логика… - все еще не соглашалась Виолетта. Она повернулась к Бекхану и улыбнулась. Находясь рядом с ним, она постоянно испытывала тягу к улыбкам, возможно потому, что Бекхан сам был улыбчивым и его улыбки очень нравились ей.
- Внутренняя гармония и есть логика, - объяснял Бекхан, - Во всяком логическом умозаключении или построении присутствует гармония, разве не так?
Сказав это, он тоже улыбнулся. Они вступили на мост. Виолетта медленно, не без некоторого кокетства скользя ладонью по перилам, вышагивала рядом и чуточку впереди Бекхана. Она любовалась рекой, по фарватеру которого мчался быстроходный катер. Она не оборачивалась к своему спутнику, но чисто женским чутьем улавливала его взгляды, украдкой бросаемые на нее. Взгляды, приятно волновавшие ее, задевавшие в ней то, что чутко и сладостно отзывалось на его присутствие рядом, на его слова, на его прикосновения, на его улыбки и взгляды.
Над рекой дышалось свободно и легко; свежий ветер ласково играл подолом модного платья, которое Виолетта специально купила для этого свидания, платья, совершенно изменившего ее облик, выявившего ее бесконечную женственность. Виолетта с удивлением осознала это, глядясь в свое отражение в примерочной супермаркета. После разрыва с Ларисой Васильевной она не носила подобных нарядов и считала их излишней роскошью. Опытный продавец рекомендовал это платье, когда Виолетта обратилась с просьбой подобрать ей подходящее. Эти продавцы знают толк в нарядах…
- А, по-моему, само понятие гармонии алогично, - она заговорила после продолжительного молчания, которое, как она думала, становилось неприличным. По правде, ей сейчас совсем не хотелось продолжать эту, хотя и интересную, беседу. Здесь, над величественно раскинувшейся рекой, под ласковыми лучами осеннего солнца, рядом с тем, кто так непонятно воздействовал на нее, ей хотелось только идти, забыв обо всем, ни о чем не думая, внимая тем флюидам, которыми он одаривал ее, пронизывал ее трепещущее существо, возбуждая волны неведомых чувств.
Но нужно было соблюсти приличия и она продолжала дискуссию, остановившись на середине моста и опершись тылом о перила. Бекхан стал рядом, но уже лицом к реке.
- А, по-моему, само понятие гармонии алогично, - сказала она и добавила, - Вы сможете логически обосновать это понятие?
- Гармония – это признак совершенного порядка. Беспорядок всегда дисгармоничен.
- Интересно, - молвила Виолетта, полуобернувшись к собеседнику, - Но ведь гармония не предполагает наличие порядка. Попробуйте упорядочить… хотя бы джазовую композицию.
Бекхан задумался. Но ненадолго.
- Это только непосвященному кажется, что джазмен, импровизируя, беспорядочно издает звуки. Процесс импровизации – творческий процесс. Любой композитор импровизирует, сочиняя музыку. Творчество, вдохновение – это тайна, которая возможно, раскроется вместе с тайной мироздания. Мы вроде спорим, но, по сути, говорим одно и то же. Нужно глубже смотреть в корень явлений, а, погружаясь все глубже, подбираясь к основам основ, обнаруживаешь совершенно невероятные вещи. Логичное сплавляется с алогичным и при ближайшем рассмотрении начинает поворачиваться то одной, то другой стороной, постоянно меняя полюса. Гармония с какого-то ракурса кажется дисгармонией, красота оставляет нас равнодушными иногда, тогда как уродство в каких-то случаях привлекает и даже завораживает.
- Это что-то новое! – воскликнула со смехом Виолетта, - Чем может привлечь уродство?
- Нет, Вета, все старо, как мир. А произошло это потому, что человек с самого начала стремился упорядочить действительность, разложить все по полочкам согласно своим представлениям. Это красота, а то уродство, это добро, а то зло, это порядок, а то хаос и т.д. и т.п. Одна американская писательница предположила, что дьявола нет, что существует только одно начало. И в этой идее что-то есть, хотя с ней трудно согласиться. Если она права, то придется признать, что диалектический мир – это миф.
- Ого! – Виолетта округлила глаза. Возможно, от Бекхана не укрылось, что сделала она это немного театрально, что совсем не было присуще ей. Конечно, Бекхан высказывал необычные мысли, но все же они не настолько поражали ее, чтобы вызвать такую реакцию. Виолетте казалось, что в присутствии Бекхана она несколько глупеет, что ли. Ей хотелось кокетничать, озорничать, ей хотелось быть малым дитем, его любимым дитем, его баловницей. Она сдерживала эти желания, эти чувства и устремления; но знала, что ей совершенно не хочется этого делать, что ее подмывает отбросить приличия и начать дурачиться, - может быть, повиснуть у него на шее, напроситься на его руки или броситься наутек с тем, чтобы он погнался за ней. Да-да! Именно это!
Виолетта представила, что они бегут вон по тому пустынному пляжу, босиком, налегке, он в плавках, а она в купальнике; они бегут, визжа и смеясь, и она чувствует, что он вот-вот настигнет ее, повалит наземь. Приятное до невозможности, волнующее-волнующее тепло поселилось в груди и обволокло сердце, сжав его так, что оно заныло в предвкушении неведомых последствий навоображенной картины.
Виолетта усилием воли отогнала свои видения и заставила себя вновь подключиться к разговору:
- Ого! Сегодня что – день ниспровержений? Или вы шутите?
- Нет, день откровений, - сказал он, чуть понизив голос. Может быть, ему предалось ее состояние, потому что его взгляд, обращенный теперь к ней, несколько затуманился. Он продолжал:
- Я впервые посвящаю другого человека в свои думы, делюсь плодами своих размышлений. Не хочу говорить плохо о людях, но я впервые встретил человека, с которым можно вести подобные беседы, который в состоянии понимать такие вещи. Все прошедшие годы я чувствовал себя одиноким в окружении людей. Много раз заводил я такие разговоры и очень скоро был вынужден прекратить, ибо лица моих собеседников скучнели и весь их вид выражал нежелание обсуждать эти темы. Большинство так далеко от всего, о чем мы сейчас говорим, что считают философию и другие, не относящие к повседневности, материи полнейшей ерундой. И мне так хорошо с тобой, мне кажется, что я, наконец, нашел родственную душу.
- Я польщена, - смущенно молвила Виолетта и заговорила, заметно волнуясь, - И знаете, вы – второй после папы человек, с которым я могу вести такие разговоры. Нужно будет как-нибудь свести вас – любопытно будет понаблюдать за вашим спором. А спорить он с вами будет обязательно, потому что папа ни за что не согласится с утверждением, что диалектика – это миф.
- Диалектика предполагает наличие в любом явлении, вещи двух противоположных начал. Но мне кажется, что это не так. Люди рассматривают эти явления, вещи с точки зрения людей. То есть, эти начала только для людей являются противоположными. Например, возьмем два цвета – черный и белый. Это в восприятии людей они противопоставлены друг другу. Оптики дадут им определенную характеристику, представят сложную систему спектров поглощения и отражения, разложат белый на множество цветов. Каждое явление, вещь несет в себе целый комплекс признаков и качеств, а человек, руководствуясь субъективным подходом, группирует эти признаки и качества, сортирует, образуя две категории, деля один сложный комплекс на два, и присваивает одному наименование положительный, а другому отрицательный. Или доброе – злое, или белое – черное, или полезное – вредное. И так далее...
- Хорошо, в вашей теории что-то есть. Но я ни за что не соглашусь, что не существует разделения на добро и зло. Если, например, один человек убил другого, к примеру, Дантес - Пушкина, то вы скажете, что это не зло?
- Очень трудно человеку абстрагироваться от человеческих взглядов на жизнь. Твой аргумент как раз иллюстрирует такой подход. Как выразился Ницше: «Человеческое, слишком человеческое…». С точки зрения цивилизованного человека, сложившейся морали, убийство – зло. Но это неоднозначно. Убийство при обороне страны от оккупанта – благо. Таких убийц считают героями, их чествуют, и тем сильнее, чем больше они убьют, а их мертвых жертв предают анафеме. С точки зрения почитателей русской словесности, гения Пушкина, Дантес – воплощенное зло, дьявол во плоти. Но это был обыкновенный человек, со своими представлениями о чести, который видел в Пушкине соперника, противника, оскорбившего его покровителя, приемного отца, и на это оскорбление нельзя было не ответить вызовом на дуэль, по тогдашним неписанным законам, по тогдашним представлениям о чести. Да, прав был Лермонтов, говоря о том, что Дантес «…не мог понять… на что он руку поднимал». Дантес был французом и он, естественно, был бесконечно далек от русской словесности, от русской поэзии. Я говорю естественно, потому что это естественно. Для нас Пушкин – «памятник нерукотворный». А много ли мы знаем французских поэтов? Много ли русских офицеров того времени знали французских гениев? Да что там говорить! Много ли истинных знатоков и почитателей Пушкина было среди русских людей тех лет, того общества? На месте Дантеса мог оказаться любой русский офицер, неспособный понять «на что он руку поднимает». Кстати, Лермонтов пал от руки русского офицера, а ведь он значил не меньше для русской словесности, чем Пушкин. А для Николая Мартынова он был просто занудой! Вот скажи, как бы ты охарактеризовала поступок Пушкина, если б в той дуэли погиб не он, а Дантес?
- Не знаю… ведь, я думаю, Пушкин не был способен на убийство.
- Но дуэль – есть дуэль! Ведь ответным выстрелом он все же ранил Дантеса. И, если допустить, что Пушкин убил Дантеса, а не наоборот, то что бы ты сказала? Это было бы злом?
- Ну-у… то было бы тоже злом.
- Хорошо. А теперь скажи, что бы ты предпочла – чтобы погиб Пушкин или Дантес? Что бы отвечало твоим представлениям о добре и зле, о справедливости?
- Я никогда не предполагала такую постановку вопроса.
- И все же…
- Конечно, я бы предпочла, чтобы Пушкин остался в живых.
- Ага! Значит, убийство Дантеса зло, но зло меньшее, незначительное. Это с твоей точки зрения, с точки зрения всех просвещенных русских людей, всех почитателей гения Пушкина. А теперь поставь себя на место матери Дантеса, которая, возможно, и слыхом не слыхала о Пушкине. Что она сказала бы? Чья смерть для нее была бы меньшим злом?
Виолетта молчала. Бекхан продолжал:
- Допустим теперь, что Александра Сергеевича… - Бекхан в этом месте решил оговориться, - Прости меня за то, что я тут так треплю его имя, я очень почитаю его талант, его гений. В качестве примера можно взять любое другое имя, да того же Михаила Юрьевича, которого я очень люблю, может быть, больше всех других русских поэтов. Просто ты взяла в качестве примера Пушкина и Дантеса и я привожу аргументы, чтобы тебе стала понятна моя мысль. Так вот, допустим, что Пушкина убил не Дантес, а задрал какой-нибудь зверь, совершенно неразумное создание, которому без разницы, кого задрать - гения или последнего идиота. Ты понимаешь, что обвинять этого зверя было бы глупо. Допустим теперь, что Пушкин сам, добровольно, неизвестно чем руководствуясь, вызвал ярость этого зверя. И погиб в его пасти. Печально, но кого винить? Зверь совершенно не понимает, на кого он поднял руку, то бишь, лапу, и мы не можем вменить ему в вину незнание русской словесности – ведь что с него взять – он зверь! В этом случае мы лишь выразили бы сожаление, что гений так неосмотрительно связался со зверем. Дантеса можно сравнить с этим гипотетическим зверем, и не менее глупо обвинять его в непонимании «на что он руку поднимал». А теперь ответь: как ты думаешь, сам Пушкин понимал, что он значит как поэт, как гений?
- Наверное…
- «Наверное!» – Бекхан передразнил ее, но она этого не заметила, - Если уж Пушкин не понимал своего значения для русской словесности, да что там словесность, - для русской нации, то, что взять с какого-то француза? А теперь скажи, кто больше виновен в гибели гения? Тот, кто в силу своего происхождения не был способен понять значение гения, или сам гений, не осознавший, что не принадлежит себе, не понимавший, что не имеет права распоряжаться своей жизнью? Или, и понимавший, и осознававший, но так безответственно рискнувший? Так кто тут злодей? И был ли злодей вообще? То, что мы считали злом, на самом деле просто невежество. Невежество и дикие нравы той эпохи. Ты можешь теперь однозначно утверждать, что убийство человека человеком – всегда проявление зла?
- Все, что вы говорите, внове для меня. Но я остаюсь при мнении, что в любом случае убийство человека – зло. И я никогда не соглашусь, что в гибели Александра Сергеевича можно обвинить его самого. Он был поставлен в такие обстоятельства, его вынудили на эту дуэль, это была хорошо организованная травля.
- Да я верю, верю, что так и было, хотя вряд ли кто сейчас сможет ответить точно, что тогда произошло. Я сказал, что Дантес был обыкновенным человеком, но в том случае и Пушкин поступил, как обыкновенный человек. Он был гением, поэтом, писателем, олицетворением русской словесности. Но это все для нас, потомков и почитателей. А он был в первую очередь человеком, для самого себя он был в первую очередь человеком, простым, обыкновенным человеком. В противном случае он бы так не поступил, в противном случае он бы поберег гения. И как обыкновенный человек, он спровоцировал дуэль с другим обыкновенным человеком, руководствуясь какими-то мелкими для нас, но очень для него важными и существенными соображениями. Ты что-нибудь поняла?
- Я поняла вашу мысль так, что если абстрагироваться от того, что для нас Пушкин – гений, то его убийство – не убийство, а смерть в поединке обыкновенных людей.
- Да, так. Для всех участников той дуэли смертельное ранение поэта не было убийством. Для них это было результатом принятого в том обществе способа выяснять отношения, можно сказать, проигрышем в смертельной лотерее. А лотерея, согласись, не совсем вписывается в понятие зла.
- Ладно, я согласна, что привела неудачный пример. А что скажете, если убьют ребенка? Это не зло?
- А если этот ребенок – будущий Гитлер или Чикатило?
- Но ребенок – есть ребенок, не более того…
- Да, конечно. Но, если б представить на миг, что Гитлер умер бы в младенчестве, пусть даже убит, то скольких бед избежало бы человечество, скольких бессмысленных жертв не было бы! Вообще разделение людей на взрослых и детей и соответственное отношение к ним – чисто человеческий подход. Взрослый ли, ребенок ли, – это человек, и перемена тобой вопроса – наглядная иллюстрация этого подхода. Ты допускаешь различное отношение к взрослому и ребенку, а ведь они – один и тот же человек, которого, по-твоему, допускается убить, когда он вырастет. А почему? Что – человек, взрослея, теряет свою ценность? А если этот человек гений? Тот же Пушкин, например. Умри он в детстве – кто бы знал об этом? Ну, погоревали бы его родители, безутешной была бы его мама. И все! И наоборот, когда он умер, повзрослев, после того, что он сделал, совершил, состоялся – это уже было потерей национального масштаба. Я думаю, что сумел показать тебе, что все эти понятия о добре и зле – субъективные, что объективно они не существуют.
- Нет, я не согласна. Убийство – всегда зло. Если один мужчина убьет другого, сознательно, чтобы завладеть… ну, допустим, женщиной…
- Ты продолжаешь приводить примеры, иллюстрирующие все тот же сугубо человеческий подход в определении человеческих же изобретений – добра и зла. Для того, кто был убит, его убийство – зло. Возможно, для его женщины тоже; для его детей – однозначно. А для того, кто в результате убийства завладел женщиной и другим достоянием своей жертвы – благо. Все это субъективные оценки. А если рассмотреть это событие с точки зрения объективности… Что мы скажем, став свидетелями убийства одного зверя другим ради обладания самкой? Это зло? Нет. Мы обозначим это действо, как один из элементов естественного отбора, который необходим для нормального существования данного биологического вида. Человек в некоторой степени животное и в своей жизни очень часто руководствуется инстинктами, которые диктуют расправиться со слабейшим, уничтожить его, чтобы вид размножался, беря семя от более сильного, более здорового. Это – один из основополагающих законов природы и соблюдение его в большей степени добро, чем зло, если опять же подходить с человеческими мерками. А в природе все просто, и там нет места ни добру, ни злу.
- Значит, если я вас правильно поняла, в мире объективно не существует ни гармонии, ни красоты, ни логики. Что все они – особенность человеческого восприятия…
- Вот именно! Возьмем музыку. Это – чисто человеческое изобретение. В природе нет источников гармонически чередующихся звуков.
- Почему? А шум дождя, завывание ветра?
- Это все – звуковые сочетания, совпадающие с представлениями людей о гармонии. И даже если эти шумы считать музыкой, то это очень примитивная музыка.
- А живопись? Пейзаж, например? Ведь художник лишь отображает гармонию, существующую в природе.
- Это только кажется так. Художник восхищается, увидев гармонию в определенном нагромождении скал, в определенном расположении деревьев у опушки, в чередовании света и тени и т.д. И стремится отобразить это собственное видение гармонии. И художник выбирает натуру, он не берет в качестве ее любой горный или лесной вид, первый попавшийся, разве не так?
- Да…
- А о чем это говорит? О том, что в одном месте горы или лес гармоничны, а в другом нет? Просто чередование скал, деревьев, световых и теневых полос, пятен, цветовая гамма, в одном случае, вызывает в художнике, человеке всплеск чувств, эмоций, своего рода внутренний резонанс; то есть, то, что он наблюдает, совмещается с его подсознательным представлением о красоте. Может случится, что другой человек останется равнодушным к этому конкретному пейзажу и тогда говорят либо об эстетическом невежестве последнего, либо о простой разнице вкусов. Но горы, скалы были нагромождены во время горообразования беспорядочно, и никто и ничто не заботилось о гармонии; деревья в лесу растут по принципу заполнения жизненного пространства, в вечной борьбе за солнечный свет и влагу в почве, и никак не озабочены тем, чтобы расположиться гармонично. Иными словами красота пейзажа, его гармоничность не в нем самом, а в нас.
Виолетта смотрела на Бекхана, недоверчиво улыбаясь. Бекхан ждал, что она что-нибудь скажет, выдвинет очередной аргумент, но не дождался и тогда он повернул ее лицом к реке.
- Взгляни-ка туда. Красиво?
- Ну-у, в общем, ничего…
- Ага! А теперь идем, - с этими словами Бекхан взял ее за руку и повел на противоположный берег.
- Куда это мы?
- Сейчас увидишь, - ответил он, - Это будет моим наглядным аргументом.
Он вел ее, тянул, как ребенка, за ручку. Она вновь представила себя маленькой девочкой, и ей вновь захотелось, чтобы он взял ее на руки. Она даже начала дурачиться, слегка упираясь, так что Бекхану пришлось почти тащить ее. Он оглядывался поминутно на нее, улыбаясь, как бы спрашивая: «В чем дело?». А она улыбалась и думала, понимает ли он ее состояния.
Сойдя с моста на другом берегу, они прошли мимо каких-то строений и выбрались на высокий, обрывистый берег. Взойдя на возвышенность, Бекхан остановился и обратил девушку лицом к величественной панораме.
- А теперь как? – спросил он.
Виолетта стояла, захваченная прекрасным видом.
- Что ж ты молчишь? – не унимался Бекхан, - Отвечай – как?
- Восхитительно! – выдохнула она.
- Но это та же река, та же набережная и тот же город. Почему в одном случае: «ну, в общем, ничего», а в другом: «восхитительно!»?
- Не знаю…
- Потому что в первом случае расположение составляющих пейзажа не вызвали в тебе резонанса, поскольку не совпадали с твоим субъективным внутренним настроем, но стоило изменить ракурс, угол зрения, как все изменилось.
Виолетта смотрела на Бекхана в задумчивости. Конечно, он убедил ее, конечно, он одержал над ней очередную победу. Но она не досадовала. Напротив, она была рада, что так случилось, что он оказался на высоте. Возможно, она перестала бы уважать его, если б он не сумел убедить ее, если б он вновь не оказался на высоте, если б она не почувствовала его силу и свою слабость. Он покорил ее силой своего ума, он вновь и вновь покорял ее, и, может быть, в этом-то и состояла для нее прелесть общения с ним.