И пошли дела другие.
Призадумался впервые
хлёсткий ветреный пастух,
стал как будто тих и глух,
ждал, что праздника, обета,
не подъедет ли карета?
Золотой был гна слуху
и склонял его к греху.
А в округе тишина,
лишь накатная волна
в берег грудью упиралась
и плескалась, и смеялась,
отходила вновь назад,
растерявшая наряд...
Возле речки под горой
развалился наш герой,
и сопит, как жеребец,
разудалый молодец.
От волненья начал хлопать,
так хотелось подработать,
пока барыня добра,
расчудесная пора.
Размечтался, рот раскрыл,-
на чужое падок был,
как рыбак, что ждёт улов,
позабыл своих коров.
А они поразбрелись,
будто с якоря снялись,
пастуха не признают,
травку сочную жуют.
Вечер. Будто с края света
подкатила вдруг карета.
Встал Матвей, перекрестился,
улыбнулся, чуть смутился...
Можно молодость понять:
ей Матвеюшка под стать.
Подошла, что ангел, встала,
"Здравствуй",- словно прошептала.
"Ах ты, золотце моё,
как же отчество твоё?"-
с лаской в голосе спросила.
Мужика перекосило,
гордость взъела удальца:
рос на воле без отца
средь лугов, полей, лесов,
выжил, вырос из штанов.
"Не волнуйся, я не знала
твоего пути начало.
Захотелось мне узнать,
кто отец твой и кто мать,
познакомиться с тобой.
поостынь, побудь со мной."
Ручкой нежною берёт,
в луг некошеный ведёт
и в глаза ему смеётся:
"Может, встретиться придётся,
кровь волнуется во мне,
знаешь, нравишься ты мне!"
Постояли, посмеялись,
повернулись и расстались.
Как и в первый раз, другой
подарила золотой.
Шёл домой, свистел и пел,
золотым он не звенел,
положил его в карман,
как прижимистый цыган.
Вдовы следом завывали,
в гости на ночь приглашали.
Он куме сказал своей,
что ему не до гостей.