Гроздья калины темнели под вечереющим небом. А и хороши они будут, и сладки в пирогах, как прихватит их мороз, и небо из летнего, сине-горячего, станет низким и тусклым. Но пока что стояло лето, комары нещадно звенели в сырых низинах, а горячая небесная синь мало-помалу становилась таинственной и золотой, чтобы затем потемнеть и загустеть тяжелыми сумерками.
Маленькие босые ноги шевельнули резной лист орляка.
Скоро, скоро наступит желанная купальская полночь, когда орляк расцветет, и тому, кто сумеет взять его тайный цветок, откроются древние клады. Но пока что и до купальской ночи было еще далеко.
Самое начало лета, и вечерняя зорька купается в угасающем закате.
– Аленка!
Девочка, рассеянно трогавшая пальцами босой ноги кустик орляка, вздрогнула и обернулась.
– Аленка! Горе ты мое луковое! Вот матушка нам с тобой задаст! – девушка, чуть постарше Аленки, такая же рослая и светлая, с прозрачно-родниковыми серыми глазами и длинной русой косой, бежала по заросшей тропке. Бежала, видно, давненько – запыхалась, на высоком белом лбу из-под простенькой косынки проступила испарина. – И откуда ты на мою голову взялась такая разиня, только и знаешь ворон считать где попало, а я ищи, – сердито ворчала девушка, хватая руку Аленки.
– Марьюшка, сестрица, ну не брани ты меня так, – возразила Аленка, покорно семеня за старшей сестрой. – Тут куда ни глянь, диво дивное. Вон те листочки ровно кружево, какое не всякая барыня носит. А там цветочки шепчутся, чуть бы послушать – так и понимать начнешь. И птичка так пела, уж так пела… А вот в том овражике, – Аленка махнула рукой куда-то вправо, – голоса чудные слыхать и тьма клубится.
– Говорено тебе сто раз, – Марьюшка сжала кулачки, – не моги ты туда ходить, и думать брось!
Овраг, к которому Аленку тянула нелегкая, был не из простых. С виду – овраг как овраг, глубокий да извилистый: по дну журчал ручеек, а над ручейком склонились заросли лещины и жимолости. Но уже на памяти Марьюшки, а ей исполнилось шестнадцать, в том овраге пропало несколько ребятишек, которым почему-то помстилось, будто грибов там больше, чем в других местах, да молодой сосед с зазнобой, убежавшие подальше от строгого батюшки да лишних глаз. Грибники да охотники любили, хлебнув лишку, рассказывать, будто слыхали, как в том овраге кто-то поет высокими да красивыми, но жуткими голосами, играет не пойми что – балалайки не балалайки, гитары не гитары, рожки не рожки, свирели не свирели… сладко играют, да уж больно жалобно, а под ту жалобную музыку раздается то смешок, то топоток, ровно танцует кто, и беседы девичьи. Не один молодой удалец застывал, очарованный красивыми голосами и смехом, да, припомнив разговоры старших, оттаивал и спешил домой со всех ног. Потому что находились те, кто от стариков ничего про этот овраг не слышал, а коли и слышал, да не слушал. И никто из ушедших за девичьим пением не вернулся назад.
Аленушка была из тех детей, от кого родителям вроде бы и нет никакой беды, а и хлопот не оберешься. Тихая, задумчивая, она всегда как будто отсутствовала там, где находилась. Работа в Аленкиных руках спорилась не хуже, чем в руках ее сестриц, речи были разумными – иной раз уж слишком разумными для девочки двенадцати лет, а голос, которым она певала сельские песенки, многие называли «соловьиным». Но стоило заглянуть ей в глаза, как становилось не по себе. Глаза эти словно знали нечто такое, что девочкам из бедной, но набожной и работящей крестьянской семьи знать не положено. А мальчишки так и вовсе шептались, что она понимает по-птичьи да по-звериному.
Один случай окончательно убедил в этом сельчан, после чего на Аленку все стали смотреть косо, но бросить камень ей в спину не решался никто.
Отчего маленький Гришатка забрел под вечер в зимний лес – Бог весть. То ли старшие сестры да братья не уследили, то ли мать за чем послала – уже не разберешь. Но когда малец понял, что заблудился, вокруг стоял только заснеженный бурелом, из-за которого уже начинали поблескивать зеленые огоньки.
Волки…
За пропавшими детьми, как и за блудной скотиной, и за потерянными вещами, Аленку снаряжали уже давно. Вот и сейчас она торопилась, по пояс проваливаясь в снегу, а за ней спешили отец и дюжие дядья Гришатки. И остановились, поняв, на кого напоролись, – все, кроме Аленки.
Ружья с собой не было ни у кого.
Оцепеневшие мужчины смотрели, как девчонка смело подошла к вожаку.
Огромный темно-серый волк с седыми шерстинами на загривке внимательно глянул на Аленку.
Светлая, словно серебряная, волчица вышла из лесу, встала рядом с вожаком. Волчья царица.
– Батюшка волк, – Аленка помедлила, поклонилась в пояс зверям, – матушка волчица. Отпустите нашего Гришатку. Там за ним мамка с тятей плачут, сестрички плачут, братики. А как бы вашего волчонка кто поймал да съел? То-то. Гришатка хороший, он зла лесному зверью не чинит, птичьих гнезд не разоряет, отпустите его, пожалуйста!
Волчьи старейшины выслушали – так, будто понимали. А затем величаво развернулись и ушли восвояси, и вся стая потянулась за ними.
…И теперь, когда Аленка снова бродила по лесу, прислушиваясь то к пению птиц, то к странным голосам из заколдованного Гиблого оврага, не один сельчанин крестился и приговаривал: «Шла бы к своей родне, тьфу, тьфу, тьфу, свят, свят, свят!»
Мать не сказала ни слова, когда Марьюшка привела Аленку домой. Вздохнула, покачала головой с укоризной, да и начала собирать на стол. Аленка тут же кинулась ей помогать – сноровисто, легко, точно и не бывало никакой отлучки в запретные места, и не разыскивала ее Марьюшка полдня, заливаясь слезами.
А вечером, когда уже все угомонились, Аленкин шепот защекотал Марьюшке ухо.
– Маш, а, Маш! Расскажи сказку! Ну, расскажи, ну, что тебе стоит?
Рассказывать сказки на ночь почти взрослой сестре Марьюшка придумала именно для того, чтобы отвлечь ту от блужданий по лесу и попыток заговорить с птичками. «Хочется ей дива да чудес – вот пусть про них и послушает, а не ищет где ни попадя, – рассудила девушка, – всё лучше, чем в Гиблый овраг соваться!» Сказок она поначалу знала не так уж много, но, глядя в жадные глаза Аленки, сама загорелась – стала расспрашивать стариков, мимоезжих людей, и теперь, наверное, не было такого чуда и таких лесных диковин, о которых бы у Марьюшки не нашлось подходящего сказания. Хотелось Марьюшке еще песен выучить, но петь она была не мастерица. «Вот Аленка поет – заслушаешься, а у меня один сип да писк выходит», – вздыхала старшая.
– Ну, слушай. Было это в старую старину, когда еще и царя Гороха на свете не было. Жила на свете, да не на свете, а под землей, чудь белоглазая…
Аленка слушала, затаив дыхание, – только она умела так слушать сказки: всем взглядом, всем телом, всей душой.
Поутру у крестьянской девчонки работы – невпроворот. Коровку подоить да в лес вывести пастись, капусту полить, грядки выполоть, курам корму задать, а там уж мать квашню укутывает – скоро пироги печь будем! Лепить их, начиняя творогом да прошлогодним вареньем из лесных ягод, а мать за лепкой степенно заведет разговор о женихах да о приданом…
Марьюшке о женихах не хотелось. Хотелось о любви, о какой песни поются, чтобы незнакомое чувство горячило щеки и сладко стесняло грудь. Чтобы вышел из чащобы на лесную опушку высокий да статный, голубоглазый, с блестящим ножом за голенищем и сильными руками, – хмуро кивнул и отвернулся поначалу, а потом бы уж Марьюшка сама подошла да заговорила, и так бы сладилась у них беседа… Чтобы судьба это была.
А не Васятка-камнерез, сын проходчика. Что уж там, бывали и камнерезы – волшебники, у которых камень пел под руками, яшма цвела, а малахит покачивал листьями орляка, словно взаправдашними. Но Васятка был не из таковских. Самую простую работу ему поручали. Да и сам по себе парень был не Бог весть что, ни кожи, ни рожи. Но кто еще позарится на бесприданницу, будь она хоть сто раз умница да красавица?
За такими-то невеселыми раздумьями Марьюшка и не заметила, как меньшой, Ванюшка, поплелся к ручью – едва не утоп, хорошо, на мелком месте в воду свалился и заревел в голос, а когда прибежала да вытащила братишку, кликнула Аленку.
Пусть переоденет в сухую рубашечку…
Аленка не отзывалась.
– Аленка! Да что ж такое! Никак опять в лес побежала? И что ее туда тянет нелегкая… Аленка!
Демидка, паршивец, хихикнул:
– Она пошла тебе, Машка, лешего сына сватать, чтобы тебя за Василия не отдавать!
– Ах чтоб тебя! – в сердцах замахнулась Марьюшка и побежала к лесной опушке, на ходу выкликая: – Аленка! Аленка! Горе мое! Куда тебя опять понесло? Аленка!
Лес молчал. Марьюшке показалось, что деревья выжидающе замерли, словно ожидая, что она будет делать дальше. Не любила Марьюшка лес в сумерках. Какой-то он был живой и чужой, точно каждая былинка в нем была на своем месте и вовсе не рада незваным гостям – людям.
– Аленка!
Голос беспомощно звякнул разбитым колокольцем…
И в ответ Марьюшке вдруг очень близко, прямо из-под ног, прозвенели чистые и странные, чужие голоса из Гиблого оврага.
«Вот куда я вышла-то. Заманивают, никак… – девушка подняла руку и сжала пальцы на маленьком нательном крестике, прошептала «Отче наш»; от сердца немного отлегло. – Аленка-то, поди, не догадалась так сделать. Нешто она у них?»
Маленькие исцарапанные руки раздвинули темные в сумерках кусты. Поначалу ничего особенного Марьюшка не разглядела. Овраг и овраг, по дну невидимый в темноте ручеек журчит, листья шепчутся да где-то сверху соловей заводит свою песню.
– Аленка! Отзовись! Ты здесь?
И в ответ посреди молчаливой тьмы затеплился огонек. Один. Другой. Да не обычный, теплый, как от костра, а голубоватый.
«Да это болотные огни! Откуда бы? Тут и болота-то нет…»
Марьюшка прыгнула вниз, еще раз позвав сестру.
Под ногами захрустели ветки… ветки ли? Захрустели? Нет, – босые пыльные ножки ступили на гладко выструганные доски душистого розового дерева, какого Марьюшке не то, что видеть – и представить не доводилось.
Над головой висели каменные занавеси, уложенные красивыми складками; высокие своды потолка терялись в высоте, и из сумрака этой высоты то и дело срывались какие-то мелкие крылатые существа. Сычи? Летучие мыши? Ночные бабочки?
По полу были расставлены резные подставки с медными чашами, в которых поднимались те самые синеватые огоньки. Света они давали немного, но жителям диво-хором, видать, хватало.
Марьюшка плохо разглядела, что еще имелось в чудной комнате с каменными занавесками. Скамьи не скамьи, сундуки не сундуки… не до того было. На главной скамье сидела женщина ростом не выше Аленки; короткие светлые, пепельные до прозрачности, волосы кудрявились над серым бархатом накидки, расшитой золотом, а светло-серые глаза, отражая голубой свет, казались двумя маленькими лунами. И по величественной осанке сидевшей, больше, чем по богатству ее убранства, Марьюшка догадалась: царица.
Царица-то царица, а платье как у остальных: светлое, ровно из паутинки, жемчугами да самоцветами не расшито, не изукрашено… Из-под гладкого подола маленькие сапожки смотрят – белые, и тоже без украшений. Зато на шее, да на руках, да в пепельных волосах каменья горят – один ярче другого!
Остальные люди сгрудились вокруг царицы, настороженно глядя на Марьюшку.
«Ну и чудеса… Малые какие, белые, светлолицы да светлоглазы, а у каждого-то нож на поясе. Да кто они? Не та ли чудь белоглазая, о которой я еще давеча Аленке сказку сказывала? Дивьи люди?»
– Марьюшка, сестрица!
Сквозь толпу к ней протолкалась Аленка, обхватила ручонками – еще вчера ее руки казались Марьюшке белыми, а теперь помстились загорелыми до черноты.
– Соскучилась я, – вздохнула девочка. – По сказкам твоим да по работе простой. Мне тут только и работы, что песни петь, а душа по матушке с батюшкой да по братцам-сестрицам изныла…
– За вечер и душа изныла? – усмехнулась Марьюшка. – Ну, поди со мной, домой будем…
– За вечер? Дак я тут уже с месяц сижу! – изумилась Аленка.
Царица поднялась со своей скамьи. Выпрямилась. Простерла руку, сверкнув перстнями.
– Увидеться я тебе позволю. А домой – нет.
Марьюшка по ее разговору поняла: русские слова подземным жителям непривычны. Кабы раньше прислушалась к их негромким перешептываниям, заметила бы, что они лишь на своем языке говорят, но все ее внимание было отдано Аленке.
– Как это – нет? Ее матушка с батюшкой ждут! Не могу я уйти без сестры, не могу!
– А я песни слушать могу, – возразила царица.
«Не то говорит, – сообразила Марьюшка. – Видно, хочет сказать, что без песен Аленушкиных не может. Как же быть? Кабы я петь могла, заместо Аленки бы осталась. Все равно мне с Васяткой этим жизни не будет…»
– Матушка царица, а хочешь, я тебе службу какую сослужу? – безнадежно предложила девушка. – Я сослужу, а ты мою сестрицу домой отпустишь…
Смех царицы прозвенел под высокими сводами, спугнув тучу крылатых существ – они заклубились в воздухе, беспорядочно мечась и пища.
Обернувшись к своим придворным, она что-то сказала на своем языке – видимо, перевела сказанное Марьюшкой, и те тоже засмеялись.
Старший, с серебристыми волосами, схваченными черным ремешком с зелеными камнями, почтительно тронул край серой накидки царицы. Та склонила головку, прислушиваясь к его негромкой речи.
«Красивая какая, ровно птица райская аль цветочек… И не злая, видно же, что не злая. И Аленке-то платье какое справили, в деревне у ней отродясь такого не бывало. У нас ведь и самые богатые девки таких шелков не нашивали, а то, может, и сама барыня…»
Аленка действительно была одета в нарядное голубое платье с широкими рукавами и сборками у ворота, очень шедшее к ее серо-голубым глазам и тонкой, уже женственной, фигурке, а в волосах, уложенных по здешней моде – на висках заплетены в косы, обхватывающие голову венком, а сзади подобраны в затейливый узел на затылке, – блестели заколки с дорогими камнями. «Экая огранка, – оценила Марьюшка, – наши-то гранильщики так не умеют. За один такой камушек можно было бы всю семью из крепости выкупить-то…»
Внезапно чуткие ушки Марьюшки уловили знакомое слово. Она не раз поминала это имя в сказках, пугая сестренку россказнями о грозном повелителе бурь и непогоды.
Алконост.
– Приведи Алконоста, – очень серьезно сказала царица. – Могу не песни, не могу Алконост.
Марьюшка ошеломленно воззрилась на нее.
Искаженные слова никак не хотели складываться во что-то понятное.
– Матушка царица, да как же это… Я ж не знаю, где его и искать-то, и что ему сказать!
– Ты можешь, – непреклонно ответила царица. – Тебе сила есть. Приведи – отпущу, – тонкий палец, увенчанный алым яхонтом, указал на подобравшуюся Аленку.
– Не надо, сестричка, – зачастила та. – Мне тут хорошо, меня не обижают, любят, только по вам скучаю, а так ничего… Не губи себя, не ходи!
– Не губи, – все так же непреклонно произнесла царица, жестом приказав Аленке молчать. – Губи нет, ходи и приведи да.
– Позволь, я домой схожу да соберусь в дорогу, – проговорила Марьюшка.
– Иди. Соберись. Сюда иди, – царица сняла с пальца то самое кольцо с яхонтом и протянула ей.
– Это… мне?
«Точно. Выкуплю Аленку у царицы, а потом за камушек – всех наших из крепости!»
Марьюшка еще раз обняла Аленку, вдруг вокруг все завертелось, зашумело, а когда мир успокоился, она снова стояла у края Гиблого оврага, и в ночной темноте ухал филин.
Вокруг разливался розовый свет. Марьюшка не сразу поняла, что этот свет исходит от ее кольца.
***
Лапотки мягко шелестели в негустой лесной траве.
В котомке на дне лежали запасные лапти с онучами, мелкие девичьи причиндалы, без которых в шестнадцать лет никуда, сорок копеек серебром, новая рубаха – широковатая, мать себе шила, да дочке в дорогу отдала, и пирожки, которые вдвоем вчера пекли.
И как так получилось, что Аленка за вечер больше месяца у чуди белоглазой провела, а я в тот же миг обернулась? – недоумевала Марьюшка. Поначалу ее рассказам о странной пещере и Дивьей царице никто не поверил. Не было Марьюшки на дворе не больше нескольких минут – за такое время и с подворья никто бы выйти не успел, не то что до Гиблого оврага добежать. И только одна старая бабка, которая за последние годы уж и не выходила никуда, а вчера притащилась – послушать, припомнила, что немногие, кто сумел познакомиться с Дивьими людьми и вернуться обратно, баяли похожее. Какие-то особые штуки чудь со временем выделывала.
Деревья вокруг стояли вроде бы и обычные – редкие лиственницы, а все больше осины, березы да сосны, кое-где ольха, а в темных низинах – елки, но чем-то они неуловимо отличались от тех, что росли возле Марьюшкиной деревни. Все они густо обросли мхом и лишайником; Марьюшка примечала – идти ей было на темную половину, то есть глядеть, с какой стороны мох, и идти туда, забирая налево. В ее родном лесу мох вообще-то рос где попало, если в чаще. Но в этом лесу все было не так: мох нарастал на стволы точно с полуночи.
За плечом рядом с котомкой болталось небольшое лукошко. Марьюшка взяла его на всякий случай – а ну как придется долго скитаться, деньги закончатся, а еды по-другому не раздобудет, вот и пригодится. Хоть ягодами девка, а будет сыта.
Лес с одной стороны чуть поредел, вскоре Марьюшка вышла на небольшую поляну, заросшую земляникой. Для сбора ягод еще было не время, поэтому девушка без особой надежды пошевелила плотные, необычно темные и широкие листья, – и ахнула.
Ягоды были. Да какие! Крупные, размером и цветом – как яхонт в царицыном перстеньке, душистые, собранные в кисти, а в каждой – не меньше десятка. Попробовав одну, Марьюшка убедилась, что земляника совсем спелая и куда слаще обычной.
«Эк ее! Видать, я не просто в Дивий лес вышла, а и в Дивье время – ближе к Илье Пророку!»
Корзинка мигом слетела с плеча, а наполнилась почти сразу.
Пальцы и губы Марьюшки заалели и стали липковатыми от сока. Облизываясь, хозяйственная девушка постановила себе набрать побольше таких ягод на обратном пути. Корзинку еще одну надо бы сплести, размышляла она, я же умею, хоть и не такие красивые, как эта…
Деревья разом расступились.
На небольшой поляне красовалась небольшая, но ладная изба. Могучие бревна, из которых она была сложена, сверху почернели и обросли густым ярким мхом, однако чувствовалось, что простоят они еще не один век. На верху тесовой крыши виднелась искусно вырезанная конская голова.
Марьюшку с ходу поразило, что изба стоит на высоких сваях, украшенных резными курьими лапами. Ни крыльца, ни сходней не было – одна дверь, а вместо ставней висели какие-то жесткие, вроде как железные занавески вверху.
Чудной дом так раздразнил любопытную Марьюшку, что она забыла даже бояться – вышла прямо посреди поляны да как крикнет в полный голос: «Избушка, избушка, стань к лесу передом!»
Кричать по-хорошему следовало другое, но от удивления Марьюшка позабыла все сказки, какие сама же рассказывала сестре что ни вечер.
Дверь распахнулась.
– Какого лешего? – неприязненно поинтересовался женский голос.
Ошарашенная Марьюшка, онемев от ужаса, смотрела в нацеленное прямо в лоб дуло ружья.
– А! Хикки несчастная… Весь настрой мне сбила, – ворчливо сообщила хозяйка ружья. Дуло исчезло, и вместо него в дверном проеме показалась фигура, диковиннее которой Марьюшке встречать еще не доводилось.
Ладная и стройная, высокая женщина с коротко, словно после тифа, остриженными черными волосами, обильно побитыми проседью. Молодые черные глаза сверкали на загорелом лице. Черная рубаха с короткими рукавами, отставлявшими локти открытыми, да синие портки в обтяжку составляли одежду незнакомки. Из дверей вылетела веревочная лестница с деревяшками-ступеньками, а за ней и сама хозяйка соскочила.
– Чего шумишь? – поинтересовалась, но уже добродушно.
– А стрелять будете? – робко уточнила Марьюшка.
– Не видишь – ружье в доме осталось! – фыркнула хозяйка. Оглядела Марьюшку с ног до головы, хмыкнула одобрительно. – Клевый у тебя косплей. Лапотки, небось, из сувенирной лавки?
– Сама плела, – обиделась Марьюшка.
– Ну-у? Молодец. Ладушки, ежели охота – заходи.
Пыхтя и боясь рассыпать ягоды, Марьюшка полезла по лестнице. Хозяйка и в этот раз не воспользовалась лестницей – подпрыгнула, ухватившись жилистыми тонкими руками за порожек, подтянулась и ловко вылезла наверх.
Ни печи, ни полатей, ни лавок да скамеек в избе Марьюшка не увидела. Стоял там стол, но на столе тоже не было ни самовара, ни миски, ни хлеба, а была плетеная корзинка с чем-то завернутым в пестрые бумажки, кувшин с водой, полной пузырьков, кипа исписанных листов бумаги и странная стеклянная книга. Стоял в избе сундук, и шкаф, и еще один шкаф, на котором виднелись какие-то коробки. Хозяйка кивнула девушке на стул.
– Минералки хочешь?
Пузырящаяся вода полилась в стеклянный стакан. Марьюшка отхлебнула холодной, чуть солоноватой воды, пузырьки ударили в нос, и только тогда девушка поняла, до чего ей хотелось попить, поесть и отдохнуть.
– А ты меня не съешь? – шепотом проговорила она.
– Я-то? Хм… ну да, по пятницам я как раз лопаю хикки в лаптях. Катаной – вжик-вжик, заливаю кетчупом – и в микроволновку!
Черные глаза весело блестели.
– Ты бы, тетенька, – расхрабрившись, заявила Марьюшка, – меня сначала напоила, накормила и спать уложила, а то еще баньку протопила!
Хозяйка на миг озабоченно нахмурилась.
– Напоить уже напоила, пожрать сейчас соображу, за баньку по модулю сойдет душевая кабинка, а спать… ладно, матрац надую. Ты откуда такая взялась-то?
– Деревня наша Нижние Петухи называется. Мы заводчика Полозкова. А ты, тетенька, в крепости или вольная будешь?
Черноглазая хозяйка посматривала на Марьюшку с очень странным выражением лица – то ли удивленно, то ли насмешливо. Видно было, что она немолода, но лицо ее казалось гладким, почти без морщин, а движения – юношески-легкими.
– Я, чтоб ты знала, дворянских кровей, – наконец, произнесла она.
Ящик на одном из столов перестал гудеть, свет внутри него погас. Хозяйка вынула из него пирог.
– Пицца тебе с ветчиной. Или ты настолько вошла в роль, что потребуешь кондера?
Пирог был обжигающе горяч. Пирог был упоительно вкусен и душист. Пирог был… да ничего лучше этого пирога во рту Марьюшки еще не бывало!
На колени Марьюшки полетело пушистое полотенце и брусок чудного – синего – мыла, а хозяйка тем временем уселась за стол, открыла свою стеклянную книгу и застучала-зашуршала по ней…
Баня в этой избе тоже была чуднее чудного. Но Марьюшка уже устала удивляться.
Поставила ягоды к ящику-печке. Отыскала веник, тряпку, прибрала в диво-горнице. Затем взяла кастрюльку и принялась чистить картошку. Привычная работа успокаивала, помогала собраться с мыслями.
– Так ты мне и не сказала, хикки, что тебе здесь надо и куда ты идешь. Заблудилась? Что-то ты на обычного косплейщика или сборщика ягод не похожа, – послышался голос хозяйки.
– Марья меня зовут, – виновато сказала Марьюшка.
– А меня тетя Шура.
– Тетя Шура, а где Алконост живет? Мне Дивья царица Алконоста привести велела. Говорит, приведешь – отпущу твою сестру.
– Ну-у? – черные глаза оторвались от стеклянной книги, пристально взглянули на Марьюшку. Та, чуть осмелев, шагнула поближе. На стеклянной странице виднелись какие-то незнакомые буквы – читать-то Марьюшка немного умела, а внизу – цифры: 18:10, 29.07.2013.
– Сестра моя, Аленушка-дурочка, к чуди белоглазой попала. Поет она очень хорошо, вот ихней царице ее голосок-то и полюбись. А пошто ей Алконост понадобился, Бог весть, – начала рассказывать Марьюшка. – Колечко вот мне дала. Сказала, сила во мне есть пройти на темную половину. Ой, а чего это у тебя за цифирьки-то, а, тетя Шура?
– Чего, чего… время и дата. Десять минут седьмого, двадцать девятое июля две тыщи тринадцатого года. А ты думала, какое сегодня?
– Я? Это… так… тетенька, так нынче уже две тыщи тринадцатый? Это как же ты считаешь? Не от Рождества же Христова?
– От него, конечно.
Две женщины смотрели друг на друга.
– Тыща семьсот восемьдесят девятый от него, – воскликнула, наконец, Марьюшка.
– Тогда понятно, – вздохнула тетя Шура.
Картошка варилась, а Марьюшка разглядывала то, что висело в избе на стенах. Чуть изогнутый меч с длинной рукоятью, – видно, это и была катана, которой тетя Шура грозилась ее зарезать, самострел, уже известное Марьюшке ружье, жуткие оскаленные маски, картины с незнакомыми пейзажами…
За ужином Марьюшка разговорилась – рассказывала тете Шуре о деревне, о братишках и сестренках, о Васятке-нелюбе и Петьке-шалопуте, который знай себе дразнит девушку, за косу схватить норовит, о подружках и озорной козе Любке.
Марьюшке бы и порасспросить кое о чем хотелось. Но что-то останавливало.
Страшно было.
– Слушай, а как ты в лаптях идти собралась? – вдруг спросила тетя Шура.
– Ну, а в чем? У меня кожаных сапог отродясь не бывало. Зимой валенки, как без них, а летом – босая, вот в дорогу лаптей наплела.
– Так они же больше трех дней не живут!
– Ничего, у меня запасные есть.
Тетя Шура только покачала головой.
Матрац, диковинный, как и все в ее доме, уже не удивлял Марьюшку. Надувной и надувной. Мягкий да упругий, получше соломенного. И сны на нем снились сладкие, про голубоглазого суженого да про свежие алые ягоды.
Утром, когда Марьюшка проснулась, на плите уже уютно пел сосуд с носиком – кувшин не кувшин, самовар не самовар, пахло острым, сладким и пряным, и гудел давешний ящик-печка, а тетя Шура, все в тех же синих портках и рубахе, насвистывала, как скворец, что-то развеселое.
– А, Машка – чебурашка, – сказала она. – Просыпаешься на запах кофе!
– Доброго утречка тебе, тетенька, – застеснялась Марьюшка. – Аль помочь чего?
– Чего помогать-то, уже все готово. Умываться, зубки чистить – и за стол!
Ни колбасы, ни ветчины таких Марьюшка тоже еще не едала, но кофе поразил ее по-настоящему. От густого и терпкого вкуса ей сразу захотелось куда-то идти, кого-то побеждать, смеяться и петь в голос. А и рассиживаться в гостеприимной избе веселой тети Шуры было некогда.
– Благодарствую, – степенно произнесла девушка после того, как убрала со стола, и протянула корзинку с собранным вчера ягодами. – Угощайся, прими, сделай одолжение. А мне уж идти пора.
– Давай пересыплю, корзинка тебе еще понадобится, – тетя Шура задумчиво смотрела на нее. – Значит, вот что. Ну-ка примерь.
У ног Марьюшки очутились сапоги на шнурках.
– Отличные ботинки. Фирма ЕССО, между прочим. Лапти мне отдай, им самое место между веером и африканской маской, в лесу они не годятся. Теперь вот что… – в руках ее появилась черная трубка со стеклом. – Батарейки тут должно надолго хватить, если не включать на всю ночь. Вот эта красная кнопочка – включать. Гнуса не боишься? А зря. Вот тебе спрей, хорошо помогает. Спать ты, что ли, на земле собралась?
Марьюшка успевала только кланяться в пояс, принимая каждый подарок.
– Да как же иначе, тетенька?
– Эхх, – тетя Шура только махнула рукой. – Пенку подстелить не пробовала?
«Пенка», свернутая в трубку, вместе с остальными вещами поместилась в мешке с лямками.
– И вот еще что. Я тут в Гугле нарыла… Алконост твой, оказывается, певец знатный и вдобавок управляет погодой. Голос у него волшебный. Если его поцеловать, он больше не сможет вернуться в ирий, но и на земле долго не проживет. А вот если просто поймать, то он ради спасения исполнит любое желание. Вроде бы приносит счастье, но при этом – птица грусти и печали. Если тебе это хоть чем-то поможет…
– Да как же его поймать-то, тетенька?
– Я тебе что – специалист по поимке славянских божков? Сетью, наверное.
– А живет он где?
– В Ирии, а по другим сведениям – на острове Буяне.
Тетя Шура высыпала из мешочка в тарелочку на полу какие-то зерна, которые тут же с аппетитом, хрустя, принялся поедать огромный черный котище, и продолжала:
– Смотри, осторожнее. Буквально в ста метрах отсюда – болотище. Гиблое, скажу тебе, место. Возьми палку и хорошенько прощупывай землю, прежде чем сделать шаг. Э, да что там… Бантик!
Кот приподнял голову, сверкнув серебряными глазами.
– Проводишь, – велела хозяйка. – Заодно живой воды принесешь. А за болотом – Волчья поляна. Фонарик держи наготове, волки его пугаются, особенно, если не просто включить, а мигать им. Ну, и через несколько дней, если повезет, выйдешь на берег моря…
– А там и до острова Буяна недалеко, – как зачарованная, прошептала Марьюшка.
– Эт-то еще бабушка надвое сказала, – хмыкнула тетя Шура. – Вот тебе на всякий пожарный еще кое-чего, что в рюкзачок влезло.
– Спасибо тебе, тетенька, – от души сказала Марьюшка.
***
Ноги в дареных сапожках сами несли по тропке. Перед Марьюшкой выступал горделиво Бантик, которого хозяйка ласково звала «котишкой», – котище размером почти с рысь, с кистями на ушах и огромным хвостом-веником, иногда приостанавливался, оборачивался – словно звал за собой.
«А и сапожки-то не простые. Идешь в них, и любая тропка тебе скатертью кажется… И рюкзак этот – не то, что котомка. Плечи не режет, и тяжесть не в тягость… А тяжесть-то немалая, видать, подарков-то больше, чем тетенька мне показала. Еды, наверное, собрала в дорогу. Дай ей Бог здоровья, вот бы чаще такие добрые люди попадались…»
И, не успев додумать эту мысль, Марьюшка поняла отчетливо: больше ей таких людей не попадется.
Кот присел, взмыл одним мощным прыжком на столб, высившийся посреди трясины с оконцами воды, мяукнул неожиданно тоненько.
– Баюн, – не веря еще себе, позвала Марьюшка. – Баюн Котофеич!
Пышный хвост недовольно дернулся.
– Не отвлекау… мяу… путь выс-мяу-тривау!
Баюн поднялся на высокие лапы – на цыпочки, подумалось Марьюшке, выгнул спину и начал, время от времени шипя, поворачиваться то налево, то направо. Марьюшка, как зачарованная, наблюдала за ним. Наконец, кот соскочил, пружиня лапами, со столба и рявкнул:
– Впра… вау… тебе! Мяу!
– А тебе, Котофеич? – испуганно спросила Марьюшка. Почему-то ей вдруг показалось, что стоит Баюну исчезнуть с ее глаз – и лес мигом наполнится сотнями неведомых страхов.
Впрочем, он и так был полон страхов или, по крайней мере, неведомого. Просто рядом с вальяжным котом неведомое было почти невидимым.
– Нале… во… у! – снизошел кот, кивнул пушистой головой, сверкнул еще раз глазами и зашагал в обратную сторону. Проходя мимо Марьюшки, остановился и мурлыкнул:
– Нож… не отдава-у-мяу… Не знаешь самау, как обмррррнуться, смрррроси… мррр… Всмррретишь знающау… мяу…
– Спасибо тебе, дяденька Котофеич, – спохватившись, крикнула вслед Баюну Марьюшка.
Итак, Баба-Яга – теперь-то девушка окончательно убедилась, что путевая удача занесла ее именно к Бабе-Яге – подарила ей нож. Особенный нож, волшебный. И ничего не сказала. Хорошо, Баюн предупредил… То есть другие ее подарки можно отдавать или дарить другим, размышляла девушка. А этот – ни в коем случае. Что же за нож такой? И как это – обернуться?
Пока что дарить кому-то ни фонарик, ни средство от гнуса, ни «пенку», на которой и впрямь лежать было бы получше, чем на голой земле, она и не думала.
Направо, как и сказал кот, бежала тоненькая, почти незаметная тропка. Марьюшке пришлось постоянно напрягать глаза, чтобы не потерять эту ниточку, по обе стороны которой ждала скверная гибель в трясине.
И вдруг тропинка раздвоилась.
Марьюшка только и успела, что пару шажочков сделать налево, как правая тропка вовсе исчезла с глаз – будто и не бывало! Попробовала нащупать твердую почву большой палкой, которую взяла у Бабы-Яги вместо посоха, – везде, кроме окаянной тропы, палка уходила на добрый локоть в вязкую трясину. Со вздохом Марьюшка побрела вперед, то и дело останавливаясь, чтобы ощупать дорогу.
С каждым шагом ей становилось все страшнее. Однако попытки повернуть назад оказались еще хуже, потому что прямо за спиной тропа словно уходила куда-то – найти ее уже не получалось.
Внезапно тропа кончилась.
Прямо перед Марьюшкой раскинулось озерко, плотно затянутое ряской и заросшее цветами: у одного берега – кубышки торчат из воды, у другого – розоватые кувшинки лежат, красуются, а у ног пузырчатка рябит мелкими лепесточками.
В отчаянии девушка уселась прямо на берег. Идти было некуда. Поэтому Марьюшка рассудила мудро – когда не знаешь, что делать, сядь и перекуси.
Котомку свою с пирожками и нехитрым скарбом она свернула и положила в рюкзак. Но рядом с котомкой обнаружились еще и свертки с кусками хлеба, переложенными ветчиной.
«И что про нее такие сказки рассказывают? Злая, черепа на заборе… Добрая ведь, и черепов никаких нет, и шутит все время. Ко мне лучше, чем Бабка-Ежка, только матушка и относилась, – недоумевала Марьюшка, уписывая сандвич и заедая его пирожком. – Ах ты, забыла совсем! Поляна ее – граница сказочному лесу. Врата на тот свет. Там, где я нынче, живому быть не положено. То-то и время там идет чудно, не по-нашему, на двести годков вперед. А коли так, отчего мне страшно? Понять бы еще, я сама-то живая или уже нет…»
Чего уж никак не ожидала Марьюшка, так это того, что вода в озерке вдруг вспучится, разгоняя ряску, и пойдет пузырями. Самый большой из них медленно надувался, словно огромный стеклянный купол.
Кувшинки на водной глади закачались.
Во все глаза смотрела Марьюшка – и глазам не верила. Рука ее вцепилась в нательный крестик так, что пальцы свело, губы, еле шевелясь, шептали «Господи, иже еси на небеси…», но купол все рос и рос – и, наконец, лопнул с негромким щелчком.
На плавучем троне из листьев и цветов кувшинки, который таился под куполом, восседала девушка. На вид – чуть постарше самой Марьюшки, но уж красавица – никому из деревенских не чета. Видно, Господь улыбался в тот день, когда сотворял эти полные губы, эти прозрачно-зеленые, искристые глаза, эту косу до пят и ясные брови…
Да зря улыбался – сглазил.
Незнакомку прикрывали только водные растения и украшения, а в них – самоцветы, один крупнее и краше другого, но оправлены они были сплошь в темное от патины серебро. Рукой она пошевелила с заметной натугой – мешали тяжелые кованые браслеты, и блики от синих и белых каменьев разлетелись по всему озерку.
– Кто такова? – поплыл над водой нежный, надтреснутый голос. – Коробейница? Чем торгуешь? Злато ли, шелка мне принесла? Что на обмен возьмешь? Плачу не торгуясь – в подводном царстве богатств не считают!
Болотница, с ужасом поняла Марьюшка. Хозяйка трясин и еланей, а еще – шишиг злокозненных.
– И… исполать тебе, дочь царя болотного, – трясущимися губами выговорила девушка.
– Дочь? – от смеха Болотницы даже камыши вокруг озерка вздрогнули. – Дочь! Я человеку дочь, – гордо и в то же время с каким-то отчаянием выкрикнула болотная владычица. – Краса моя Водяного пленила, вот он и позвал меня в жены. А я и не отказалась. В царстве его от злата и каменьев светло и ночью, как днем, да только в этом царстве одна только ночь и есть.
– Каждому свое счастье, тетенька Болотница, – отмолвила Марьюшка.
Сердце неуместно дрогнуло. Где же ты, голубоглазый, широкоплечий, с ножом за голенищем?
– А ты, никак, счастья ищешь? – заинтересовалась вдруг Болотница. – Хороша. Я тоже такой была. Давно была. Теперь уж и нет меня, но зато я есть вечно, пока болота на земле не высохнут.
– Я Алконоста ищу, – тихо объяснила Марьюшка. – Дивья царица у себя мою сестрицу Аленушку держит, чтобы песни ее слушать. И отпускать не хочет – только если взамен Алконоста приведу.
– Ишь, замахнулась, какова, – фыркнула Болотница. – Алконост у Вия теперича томится, по своей воле или нет – врать не буду, но Вий его так просто не отпустит. Ну, так чем торгуешь-то?
В голосе болотной красавицы прозвучала алчность.
Марьюшка начала распутывать тесемки котомки – руки не слушались, стали словно неживыми от страха. Что же ей предложить? Красную ленточку из низкопробного шелка? Серебряную цепочку от крестика? Несколько лубочных картинок, которые Марьюшка взяла лишь затем, что их Аленка любила, – смотреть да сестру вспоминать? Зеркальце?
Небольшое зеркальце поймало случайно пробившийся сквозь листву солнечный луч, отбросило зайчик прямо на плечи и руки Болотницы.
– Солнышко! Отдай солнышко! – вскрикнула она. Озерко взялось волной, кувшинки одна за другой скрывались в воде, ряску плеснуло к ногам Марьюшки.
– Бери! – и, размахнувшись, девушка бросила зеркальце прямо в руки Болотнице.
– Солнышко! – Болотница смотрела в зеркальце, не отводя глаз. – Уж и не чаяла увидеть… Солнышко! Проси чего хочешь, девка, – повелительно бросила Марьюшке через плечо.
– Да ничего я не хочу, Бог с тобой, – удивилась Марьюшка. – Коли оно тебе по душе, забирай. А скажи мне, тетенька Болотница, как отсюда на Волчью поляну выйти?
– Аль тебе жить надоело, дура? – вздохнула царица трясин. – Э, а это у тебя что?
На рюкзаке, подаренном Бабой-Ягой, болталось украшение – колечко, а на нем цепочка, а на цепочке чудной человечек в белой накидке и с мечом.
– Это мне… Бабушка Яга дала, – призналась Марьюшка.
– Ишь ты! Ну, тогда тебе и волки нипочем. И я тебя одарю, раз так. На вот, бери… Когда-то мне матушка на шею своими руками надела. У тебя, вижу, тоже что-то есть, пусть и мое будет. В моем-то царстве обереги ни к чему – я сама там хозяйка.
«Значит, смешная игрушка – могущественный оберег? А это что? Похоже на узорчатый месяц, привешенный к цепочке…»
– Лунница это. В нашем роду только такие и носили. А у тебя что?
– Крестик нательный, – Марьюшка сказала и только потом подумала, что не стоило показывать крест болотной нечисти. Но на Болотницу крест не произвел никакого впечатления. Она лишь пожала плечами, поудобнее уселась на своем кувшинковом троне, любуясь зеркальцем, и махнула рукой:
– Дорожку тебе стелю! Иди да не оглядывайся, смотри мне!
Марьюшка побежала по тропке, которая сама собой появлялась под ее ногами. За спиной что-то шептало, ухало и скрипело, по бокам метались какие-то черные тени, задевая мягкими бескостными крыльями, но наказ Болотницы – не оглядываться! – девушка затвердила накрепко.
Что-то ей подсказывало, что существ, носившихся за спиной и сбоку, лучше не видеть.
И вдруг тропки не стало.
Под ногами в сумерках шелестела травой обширная поляна, днем наверняка солнечная и светлая, а сейчас – таинственная и уютная, и воздух, еще напоенный запахами прогретых солнцем цветов, колебал выбившиеся из-под платка волосы Марьюшки… Посреди поляны виднелся старый пень с воткнутым в него ножом. Не иначе, оберег охотничий, рассудила девушка.
Между ветвями вверху уже поблескивали незнакомые яркие звезды, и им в ответ зажигались светлячки в траве, пробовал голос перед ночным облетом филин, – пора было устраиваться на ночлег. Марьюшка до того устала, что даже ужинать не захотела; вынула из рюкзака «пенку», развернула ее опасливо – а ну как превратится во что-то?, расстелила под деревом, найдя место поровнее… Тоньше одеяла, «пенка», тем не менее, оказалась мягкой.
Но поспать ей не довелось: в шелест листвы и ветра вплелся близкий и отчаянный вой.
Волки?
Недаром поляна – Волчья…
Вой приближался, и скоро на поляну выскочила, хромая, волчица. Белая, она серебряно светилась в вечернем тусклом свете, и в лучшие дни более красивого зверя нельзя было бы и представить, но сейчас на мерцающей шубке запеклась кровь, язык вывалился, бока ходили ходуном от тяжелого дыхания. А за волчицей бежал волчонок. Большой уже – вот-вот станет полноправным волком в своей стае, но все же волчонок. Ребенок.
Волчица на миг остановилась, чтобы отдышаться, – и тут же с резким свистом в ее загривок вонзилась стрела. Марьюшка мысленно ахнула. Стрела? Да какая, – короткая и толстая.
На лубочных картинках, которые так любила Аленка, охотники были нарисованы с длинными, тонкими стрелами, и оперение у них было совсем не такое.
Волчица шатнулась, осела на траву, проскулила что-то жалобно, точно прощаясь. Волчонок бросился к ней и завыл в голос.
«Ишь, голосит, ровно людское дитя по матери», – с жалостью подумала Марьюшка. Что-то толкнуло ее подняться, подойти к зверенышу. Тот, на удивление, не испугался, не зарычал, – покосился и продолжал выть, задрав мордочку к небу.
– Ну, ну, маленький… бедненький, мамку твою убили, – Марьюшка протянула к волчонку руку.
Укусит? Убежит?
Нет – доверчиво позволил погладить себя, потом взять на руки.
Волчонок не был ранен, но очень устал, видимо, их с матерью преследовали давно и упорно. Марьюшка взяла его, поглаживая, и хотела было сесть обратно на «пенку» – ее саму ноги еле держали, как тут на поляну вышли люди.
Двое – юнец одних лет с Марьюшкой и осанистый, кряжистый бородач. Марьюшка про себя отметила, что оба одеты не по-русски, но по сравнению с Бабой Ягой и Болотницей – почти обычно, в узкие портки и зеленые кафтаны, а на головах – шапочки с фазаньими перьями. В руках они держали самострелы. Вот, значит, из чего такими стрелами стреляют, поняла девушка и прижала к себе волчонка покрепче.
Она все еще надеялась, что ее не заметят. Но белый платок и рубаха, смутно светлевшие в полумраке, сразу бросились охотникам в глаза.
– Девка, – крикнул юнец, показывая на нее пальцем.
– Лу-гару, – скривился пожилой. – И щенка своего схватила.
Говорили они странно, но понятно.
– Это моя собака, – подала голос Марьюшка. – А волк ваш вона где лежит.
Пожилой повернулся, поднял тушку убитого зверя, но молодой даже не обернулся в ту сторону.
– Девка, – повторил он и хищно ухмыльнулся.
Рожа у него была – днем бы увидеть, так сказать бы, что пригожая, но сейчас юнец показался Марьюшке страшнее волка.
– Так, значит, собачка? Собачка, да? И что ты с ней будешь делать?
– На цепь посажу, пусть двор сторожит, – губы Марьюшки занемели от страха, она уже поняла, что ничем хорошим этот разговор не закончится. «Что же делать? Кот баял, в рюкзаке нож какой-то лежит. Ан не достать – этот сразу перехватит…»
– А ласкать ее ты будешь? – пропел юнец. Вроде и нежно спросил, и тепло, а всё с какой-то подковыркой, от которой было страшнее, чем от ругани площадной. Не дождавшись ответа, продолжал: – Вы, девки, ласку любите. Брось щенка, – вдруг потребовал он рычащим шепотом.
– С чего это? Говорю ведь – моя собака, барин, не брошу!
– Брось, – напирал юнец; в руке его откуда-то взялся охотничий нож, недобро блеснул зазубренным лезвием, и так же недобро блестели глаза молодого охотника. – Меня ласкать будешь.
– Не буду, барин! Экое вы затеяли, нехорошо. Оставьте девушку, что вам до меня? – тут губы у Марьюшки запрыгали и предательски разъехались, потому что охотник уже прижал ее к стволу дерева, нож оказался почти у самого Марьюшкиного лица, а светлые злые глаза чуть ли не касались ее глаз ресницами.
Волчонок на руках Марьюшки взвизгнул.
Что произошло дальше, Марьюшка так и не поняла. Огромное темное тело промелькнуло и сшибло юнца – только нож его черкнул Марьюшке по щеке, и она скорее по звуку угадала, что на горле незадачливого насильника сомкнулись клыкастые челюсти.
– Сынок! – пожилой, на ходу вырывая собственный нож из чехла, кинулся на зверя – и завыл почище волка: рука, сжимавшая оружие, оказалась вмиг размолотой в страшной пасти.
Волк-отец, – догадалась Марьюшка. За жену свою мстит. А что со мной-то будет? Он же зверь, ему не объяснишь, что я в жену его не стреляла, и волчонка его ничем не обидела…
Она выпустила волчонка из рук, наклонилась, еще раз погладила. А когда выпрямилась – не было никакого взрослого волка на поляне.
Был мужчина, высокий и широкоплечий, с добрым и хмурым взглядом. Уже взошла луна, и яркий серебряный свет позволял рассмотреть и простую темную одежду, и высокие сапоги, и небольшую бородку, и длинные волосы до плеч, и выражение неутолимой волчьей боли на красивом, молодом еще лице.
– Любушка моя, – он преклонил колени перед мертвым телом волчицы, – бедная…
А потом, обхватив голову руками, начал раскачиваться в беззвучном плаче.
Волчонок подкатился к нему, заскулил жалобно. Человек, опомнившись, подхватил его, зарылся лицом в мягкий мех. Марьюшке хотелось утешить его, но она не знала, как.
Однако человек-волк сам поднялся и подошел к ней.
– Спа… спасибо тебе, дяденька волк, – Марьюшка нашла в себе силы поклониться ему в пояс. – Спас ты меня.
– И тебе, красна девица, спасибо, что доченьку оборонила, – хрипло ответил волкодлак. – Ложись уж спать, где постелила, – того, что сейчас будет, тебе видеть не полагается. А назавтра и поговорим, куда тебя вывести и как от бед огородить, – он перебил сам себя: – Э, да тебя, вижу, уже взялись хранить и Великая Мать, и Хозяйка болотная. Что же только их не позвала?
– А… как?
Волкодлак помолчал.
– Ложись спать, – повторил он и коснулся глаз девушки узкой, красивой рукой, – Марьюшка таких красивых рук и у барской дочки не видала.
Сон сморил ее почти мгновенно.
***
Во сне Марьюшке снились волки, но странно – она их не боялась, никакого предчувствия беды не томило, не тяготило. Волки – черные, серые, почти белые, бусые – бродили вокруг, чинно рассаживались вокруг огромного пня, точно обсуждали что-то; возле пня притулилась маленькая волчица – дочь Вожака. Наконец, собрались все, и тогда на пень выскочил огромный волк с серебряной проседью в темно-серой пышной шкуре.
Тот самый.
Верхняя губа вздернулась, обнажая страшные клыки, но в голубых – человечьих – глазах стыло горькое и суровое выражение.
Волки горестно взвыли, провожая душу своей Княгини. Сегодня ночью она предстала перед Великим Волком – сыном самого Перуна, чтобы рассказать о своих деяниях на земле. И велись до рассвета волчьи речи – о браконьерах, что преступили черту, от века отделявшую лес говорящих волков от обычного, о логовах, которые надобно устраивать надежнее, чтобы оборонить волчат, об осторожности. И о том, что в самом мироздании что-то стронулось, в чем-то нарушен вековой порядок – в мелочи, да одна мелочь всегда тянет за собой десяток других.
И о том, что Великая Защитница поручила лесному зверью несмышленую человечью дочку, а сам Вожак у этой девчонки теперь в долгу…
И о том, что родичи всяко присмотрят за Вожаковой дочкой. Потому что дорога, судя по всему, предстоит не из легких да быстрых.
А дальше Марьюшку закружил вихрь не то цветов, не то бабочек, и белые кони на рассветном лугу кивали ей в том сне головой.
Наутро, умывшись у лесного ручья, журчавшего возле поляны, Марьюшка поискала глазами Вожака, но не нашла. Зато из лесу к ней вышел высокий да голубоглазый, в высоких сапогах, – за голенищем торчала рукоять ножа.
– С добрым утром тебя, дяденька Серый Волк, – робко сказала девушка.
– С добрым утром и тебя, красна девица. Ладно ли почивала?
– Ладно, дяденька. С такого устатку, как у меня вчера, завсегда славно спится. А не побрезгуешь ли пирожка моего отведать?
– Я и сам кое-что к завтраку принес, – усмехнулся Серый Волк, достал ягдташ – в нем очутился заяц и несколько бекасов. – Сейчас костер разведу. Приготовить сумеешь?
– А то! У меня батюшка тоже, бывало, охотой промышлял, – Марьюшка тут же принялась сноровисто свежевать и разделывать заячью тушку. – Морковки, чай, не найдется? Зайца-то хорошо с морковкой потушить…
– Ну, тут тебе морковки не найти. Душицы вот возьми да черемши на приправу.
Серый Волк был хмур, веки у него покраснели, но глаза смотрели мягко и внимательно. «Плакал, небось, уж так он волчицу свою любил», – подумала Марьюшка. И вослед этой мысли всплыла другая: «Эх, и отчего я не волчица! И с дочкой бы поладила, не как другие мачехи-то!»
Под внимательным взглядом Серого Волка, словно читавшего мысли, стало неуютно.
– А каши какой не сыщется? – отворачиваясь, спросила Марьюшка.
Серый Волк взялся ощипывать добытых птиц; не поднимая головы, отмолвил:
– Каши? Да где ж тут кашу возьмешь. Давно я уж людского жилья не видел, а в лесу каши не водится.
– Так выменял бы! На торгу. Или продал бы дичину…
«А то женился бы на человеческой девушке, она бы тебе и крупы купила, и каши наварила…»
– Раньше я так и делал, – признался волчий вожак, потроша бекаса. – А нынче боятся меня люди. Намедни заподозрили, что какой-то сельский пьяница может оборачиваться – кожу живьем срезали, наизнанку пытались вывернуть. Волков моих почем зря стреляют, уж к скотине и близко не подходим – нет, облавы устраивают, по трое суток стаю ищут, а потом похваляются, кто больше убил. Только среди волчьей родни и живу…
– А сестра моя, Аленушка, так не делала, – на глаза Марьюшке вдруг навернулись слезы. – Эх, дяденька Серый Волк, знал бы ты, какая у меня Аленушка! Песни пела, что твой соловушка, а уж работящая, а добрая! Она со зверями да птицами, даже с цветами говорила. И с волками тоже.
Они помолчали, каждый о своем горе. Наконец, покончив с зайцем, Марьюшка разделала его, оглянулась – неподалеку в камнях уже вовсю полыхал разведенный Серым Волком костерок. Котелка она не увидела, поэтому набрала широких листьев лопуха, положила черемшу и душицу, посолила – спасибо, матушка коробок соли дала, и зарыла мясо в угли. Печься заяц будет долго, и присмотр за ним нужен, но уж когда испечется…
Серый Волк вернулся от ручья. Котелок у него все-таки был, и в этом котелке он вознамерился варить бекасиную похлебку с травами. Марьюшка тут же взялась помогать.
– Мастерица ты куховарить, как я погляжу, – похвалил ее Серый Волк. – Что ж дома у матери с отцом не сиделось? Такую бы наперебой сватали.
– Эх, дяденька Серый Волк, твои бы слова да Богу в уши! Бесприданница я, – всхлипнула Марьюшка. Слезы, давно копившиеся в уголках глаз, так и хлынули. – Один Васятка, дурень да бездельник, меня и сватает, а матушка с батюшкой и рады бы ему поворот дать, да у них, кроме меня, еще шестеро ртов, не прокормишь! А не сиделось мне, потому как я сестрицу свою выручать пошла… Ты, часом, не слыхал, как до острова Буяна добраться?
– А почто он тебе сдался? – удивился Серый Волк.
– Алконоста мне повидать надо…
– Час от часу не легче! Это не Мать Яга ли тебя послала?
– Нет, что ты. Яга добрая. Веселая, шутит все время, тетей Шурой звать велела. Она мне подарков вон надарила один краше другого…
…И рассказала Марьюшка все. И про то, как Аленка по лесу бродила, с цветами да птицами беседовала, и про Гиблый овраг с его вратами в подземный мир, и про встречу с Дивьими людьми. И о поручении Дивьей царицы. И про Бабу-Ягу, и про Болотницу.
– Шура? – переспросил Серый Волк. – Сиречь – Александра, Защитница. Так оно и есть. В этой жизни она, видать, последняя, кто защищать нас остался.
– Как – в этой жизни? Кого защищать?
Серый Волк перевел дух.
– Она – Луны и женского естества владычица. Одесную самого Перуна сидела. Ей тела и жизни менять – что тебе платья, дух-то один остается. Ан остальные-то, хоть и не верят в них больше, своими делами по-прежнему занимаются, но друг о друге и не вспоминают, одна Мать Яга – надежа. Зверье лесное укрывает, вещие сны женщинам посылает, границу между мирами живых и мертвых блюдет… Пока Луна с неба не уйдет, Мать Яга пребудет со своими неразумными детьми. А пока давай-ка поедим – заяц, поди, готов уже, да и похлебка сварилась.
Марьюшка принялась откапывать зайца из остывших углей. Он действительно был уже готов, и, несмотря на то, что был жестковат и припахивал звериной, оказался отменно хорош, как и похлебка Серого Волка.
– Пирожок-то не черствый ли? – спросила Марьюшка за чаем. Чай сготовили из листьев дикой мяты и смородины – душистый вышел, одно упоение.
– Хорош пирожок, – степенно кивнул Серый Волк. – Хозяйка ты знатная, – и лицом красна, и душой светла. А только спросить-то разве про пирожок хотела?
Марьюшка покраснела и замялась.
– Я, дяденька Серый Волк, – почему-то шепотом сказала она, – попросить хотела, чтобы кто из твоей стаи мне дорогу показал. Не знаю я, куда идти на этот остров Буян-то, а там же Вий еще!
– Не дам я тебе волка из своей стаи. Сам отвезу. Но с Вием – это ты… разве что хитростью. Силой его не одолеть. Пошел бы я и дальше с тобой, только мне заповедано этот лес хранить, а за его пределами моя воля кончается. Но чем смогу – тем помогу.
Марьюшка сходила к ручью помыть котелок, а когда вернулась – вместо высокого голубоглазого охотника на поляне стоял, подобравшись, Вожак.
Под его выжидающим взглядом девушка тихо ахнула, засуетилась, собирая вещи – «пенку» свернуть, ложку в рюкзак, костер землей забросать, остатки зайчатины – в платок завернуть и тоже в рюкзак, когда еще поесть получится, – и…
– Что, вот так и садиться, дяденька Серый Волк? – шепнула испуганно.
Серый Волк совсем по-человечески фыркнул.
– Садись уж. Время не ждет. Да держись крепче, бежать быстро буду.
Марьюшка уселась, робея, на широкую волчью спину, обхватила могучую шею, зажмурилась…
Ей и на коне-то ездить не приходилось. Отчего-то, когда Серый Волк сказал, что отвезет, ей сразу конь и представился. Вот как сесть бы за спиной хмурого голубоглазого всадника, обхватить его за талию обеими руками – и мчать на край света, чтобы только ветер в ушах свистал!
И засвистал.
Один прыжок Серого Волка унес ее поверх зашумевших верхушек деревьев в такую даль, где царил туман и было странно – не жарко и не прохладно, а и то, и другое сразу, и в тумане проглядывали тени незнакомых деревьев. Второй прыжок – и Марьюшка очутилась в темных предгорьях, совсем не похожих на родной Урал, – стояла жара, но на вершинах невероятной высоты и крутизны лежал, слепя глаза под солнцем, снег, а вдали шел ослик и за ним – погонщик, одетый в полосатые одежды и с полотенцем, наверченным на голове. Третий прыжок снова унес их в лес, снова горный, снова пронизанный туманами; циклопические стволы вздымали кроны на такую высоту, что Марьюшке пришлось задрать голову, – где-то в невообразимой вышине смутно виднелись ветви с зеленью, и пахло влажной хвоей.
Спрашивать было боязно, хотя Марьюшка знала, что будет корить себя за молчание, как уже корила за то, что не порасспросила Бабу Ягу, как там живется – в две тыщи тринадцатом, а Болотницу – какова жизнь в подводном царстве.
– Мудро рассудила, – Серый Волк чуть обернул к ней голову, сверкнул голубым глазом. – Ты сейчас-то подумай, каково тебе жить будет потом, после всего, с тем, что ты уже знаешь и видела.
– Это уж точно, – вздохнула девушка. – И ведь никто же не поверит! Даже и рассказать никому нельзя будет – на смех поднимут, скажут, врунья или дурочка, а то еще ведьмой обзовут. Только с Аленкой и поговорю теперь по душам, а она – со мной… Дяденька Волк, а как ты думаешь, ноутбук да микроволновка – это и есть самое волшебство?
– Думаю, это просто вещи, – помолчав, ответил Серый Волк. – Волшебство – оно в другом…
– Дак вещи-то чудесные!
– Чудо – это человеческая душа и разум. А вещи – это дело умелых рук. Я тоже многого не знаю и не понимаю, но это не делает вещи волшебными. Самые волшебные вещи у тебя в рюкзаке и на чудеса-то не похожи вовсе.
– Да они все чудеса! – возразила Марьюшка. – Я фонарик боюсь и в руки взять, вдруг заколдуюсь. А Баба Яга баяла, им волков можно отпугивать…
– Мать Яга бы тебе не дала опасную диковину. Опаснее живых существ, а особенно людей, ты ничего не найдешь ни в этом лесу, ни у себя в деревне. А теперь тихо – мы уже подбираемся к морскому берегу.
Так я и не спросила, как он мои мысли узнает, подумала Марьюшка. Хотя… может, оно и к лучшему…
Под ногами золотился песок. Много песка. Марьюшка никогда не видела столько песка.
А за песком расстилалась вода. Ни реки, ни озера, которые попадались Марьюшке, не были так огромны. Вода была живой. Она густо и величественно синела, она шевелилась, мерно набегая на берег раздумчивыми могучими волнами, она вспенивалась и мягко ложилась, впитываясь в песок, омывая замшелые камни, и столько неизбывной, уверенной мощи было в ее движении, что Марьюшка уставилась на волны, как зачарованная.
– Вот оно, синее море, – тихо произнес Серый Волк.
Голосом, не мыслями. Марьюшка обернулась – ее новый друг был в образе человека. Теперь она могла рассмотреть его близко-близко. Простая льняная одежда была скромной, но ладно скроенной и так хорошо лежала на сильном, поджаром теле; у глаз и губ залегли тонкие печальные морщинки, как будто Серый Волк слишком много повидал и пережил, и складка между бровей делала его прекрасное лицо хмурым и серьезным. Длинные, до плеч волосы показались Марюшке мягкими – так бы и запустила в них пальцы… жаль, нельзя! Небольшая бородка делала его старше. А глаза были совсем не той сини, что море или небо, – такая синь идет от чистой души.
– Дяденька Серый Волк, а ежели я тебя возьму да…
Серый Волк вопросительно вскинул брови.
– …поцалую? – нерешительно закончила Марьюшка. – Как дядюшку любимого, – сконфуженно добавила она.
Целовать мужчин ей еще не приходилось, кроме отца да деда. «Ну, а что такого? – мысленно уговаривала Марьюшка себя. – Чмок – да и по тому. Зато хоть раз с любым да милым поцелуюсь, пока за Васятку не выдали! А и не выдадут, все одно больше не встретимся…»
И такая боль взяла ее от этой мысли, что Марьюшка даже вздрогнула, перекрестилась и коснулась губами бородатой холодной щеки.
И пахло от Серого Волка не так, как от деревенских мужиков. И не так, как от барина, – от того вечно несло заморскими… о-де-колонами какими-то так, что кот от них чихал. А свежестью и зеленью, влажной хвоей и полетом.
Красивая сильная рука сжала Марьюшкину маленькую ладошку.
– Прощай, Марья-краса, – тихо проговорил Серый Волк. – Доля приведет, еще встретимся. А пока вот это держи, да гляди, не потеряй. И с этого места не уходи.
Марьюшка глянула, что же он вложил ей в руку. Большой охотничий нож в чехле, а на костяной рукояти – искусно вырезанная голова волка под лунным серпом.
Когда Марьюшка подняла глаза, она стояла на песчаном берегу одна.
Путешествие с Серым Волком заняло достаточно много времени, просто Марьюшке было так весело и так головокружительно лететь, обнимая сильную мохнатую шею, что день промелькнул как миг. Ан солнце уже садилось, бросая на море золотую расплавленную дорожку. Ветер успокоился, незнакомые белые птицы прекратили кричать, угомонившись, и только морские волны, словно чье-то огромное сердце, продолжали биться о берег.
Марьюшка сунула в рот кусок зайчатины, за ней – размякший сандвич. «Ох ты! Я же мясо забрала, думала, мы с Серым Волком его в дороге поедим! А он…» Впрочем, ее запоздалое раскаяние ничего не могло поправить. «Вот ежели встречу еще раз – и каши ему сварю, и щей самолучших, а то голубую уху приготовлю! Ее долго варить, но для дорогого гостя…»
Марьюшка растянулась на «пенке», расслабленно глядя в закатное небо, напоенное пряным морским запахом. «И рубаху я ему сошью другую. Самолучшего льну выпряду да сотку. И вышью, чтобы не нитками – сердцем моим та вышивка по вороту бежала…»
Сперва ее сон был, как обычно в волшебном мире, сладким и крепким. А потом…
А потом в него проник назойливый шепот.
«Вот дурочка-то… Отчего у царицы чуди белоглазой ничего не попросила? Ишь, сколько у ней каменьев да шелков-то. Вот и выпросила себе камушков бы, чай, царица-то не обеднеет. А с камушками и путешествовать сподручнее…»
Мысль была определенно глупой. Марьюшка и так просила царицу об одолжении – позволить ей сослужить службу, чтобы отпустила сестру, куда уж камушков?
Шепот утих. Но вскоре появился опять.
«Ишь, бабка-Ежка, расщедрилась! Сапоги да мешок заплечный дала, да фонарик, что ты и не доставала ни разу. Неужто не могла шубейку дать, да ковер-самолет, да скатерть-самобранку в дорогу? Ты ей полы мыла? Мыла. Картошку варила? Варила. Ягоды дала? Дала. И спасибо не сказала! А у самой-то диковин полная изба… Мыло вона какое!»
«Да как же я бы у нее шубейку просила? И почто мне сдался ее ковер-самолет, когда я не умею на нем летать? Она и так ко мне, как к родной…»
После молчания шепот опять начался.
«А девка-то болотная хороша! У самой тех жемчугов скатных – сундуки, не ларцы. А тебе даже маленькой жемчужинки не дала! Зеркальце забрать не постеснялась. А сама-то как есть блудная девка, непотребная, сидит почитай голая!»
«Да где же ей в болоте-то одежу взять?» – из последних сил попробовала сопротивляться Марьюшка, но шепот добил:
«Почто барина молодого не приголубила? Он бы тебе золотишка за ласку дал. А Волчара-то! Волчина! Ой, дура ты, Машка! Он же овдовел! Захомутала бы его – и быть тебе царицей в лесу…»
Морок, поняла Марьюшка. На грани сна и яви она с трудом подняла руку, чтобы перекреститься, но какая-то сила словно схватила ее запястье, прижимая к груди. И тогда Марьюшка сделала единственное, что могла, – вцепилась в серебряную лунницу. В незапамятные времена эта лунница оберегала от сглаза и темной ночной нежити ту, что ныне звалась Болотницей. А сейчас…
Морок развеялся. Рука тут же задвигалась, затеплела, мертвая хватка ослабла, Марьюшка смогла глубоко вздохнуть – и на самом краешке своего взгляда заметила фигуру высокой растрепанной женщины с пустыми глазницами и окровавленным ртом.
«Да это ж Лихомань Болотная! Вот где достала… Какие слова прелестные нашептывала. Ну, берегись!»
То, что сказала вслух Марьюшка, доброй девице произносить было не след. Наутро она долго отмывала рот, испачканный этими словами. Но сейчас они помогли – как и всякая лесная нечисть, Болотная Лихомань боялась матерной ругани.
«А кабы я послушалась ее наветов да за ней пошла – только меня и видели, выела бы нежить и разум, и душу, одна пустая скорлупа бы по лесу скиталась, пока не сгинула…»
Марьюшка огляделась. Видимо, во сне она скатилась с узкой «пенки» на сырой песок. Но стоило ей снова лечь на мягкую тонкую подстилку, как колотившееся до боли сердце успокоилось, дыхание стало мирным, а ужас быстро отступил.
Так что там ей Серый Волк говорил о волшебных вещах? Видать, и другие подарки Великой Матери были не из простых…
В другое время Марьюшка ни за что не заснула бы после такой встречи. А сейчас повернулась на бок и уснула, как утомленный ребенок, ни о чем не волнуясь.
***
С утра она умывалась в море, сбросив сапожки и войдя по щиколотку в прохладную воду. Стоять в воде было невыразимо приятно, прохлада словно покалывала радостью и ощущением бьющейся жизни. Все-таки Марьюшка уже более суток не разувалась, и даже в таких удобных сапожках, как подаренные Бабой Ягой, ступни устали и закоснели. А вот на лице соленая вода была ох как нехороша – щипала нежную кожу, обжигала глаза, выгоняя из них слезы. Да и пить было нельзя: от морской воды на языке оставалась горечь. Надо было искать родник.
Марьюшка заколебалась. Серый Волк ясно сказал ей – не уходи с этого места. Но ведь далеко уходить она не собиралась: поодаль виднелась лента ручья, впадавшего в море, неужто до него нельзя пробежаться?
Решила – можно.
Умылась, вдоволь напилась, а потом, развеселившись, сбросила сарафан с рубахой да и прыгнула в соленые синевато-зеленые волны.
«Кому сказать, что в море купалась – так ведь не поверят же! В Бабу Ягу поверят, в поездку на Сером Волке поверят, а в то, что я настоящее море видала…»
Вода в море была довольно-таки холодной. Освежившись, Марьюшка выбралась на берег, ополоснулась в ручье – морская соль ощутимо щипала ей кожу, особенно там, где это было более всего некстати, снова оделась, подхватила сапожки и босиком побрела по берегу, наступая на него только там, где волна смыкалась с песком, – это была игра. Как давно она ни во что не играла! У крестьянских детей рано кончается детство, и игры уступают место взрослым хлопотам. И ни один крестьянин не назвал бы ее несмышленым дитятей, как волки. Для шестнадцатилетней девки уже есть другие слова – невеста, работница…
Внезапно Марьюшка стала, как вкопанная.
На берегу, наполовину высунувшись из воды, лежала женщина. Длинные золотые волосы рассыпались по песку, скрывая лицо и почти все тело, но из-под них виднелись обрывки белых одежд и… кандалы?
«Никак ссыльная? Да кто ж она такая?»
Наклонившись, Марьюшка уловила слабое дыхание и принялась, пыхтя, вытаскивать пострадавшую из воды. Золотоволосая оказалась очень рослой и крепкой женщиной, хотя ее стан был стройным, а запястья – тонкими, но зато мышцы на плечах, спине и ляжках бугрились почище, чем у многих мужиков. Марьюшка невольно залюбовалась копной роскошных волос и прекрасным могучим телом, на котором там и сям виднелись длинные свежие ссадины – видимо, женщина была связана и только недавно освободилась от пут.
Резкий порывистый вдох… очнулась?
Марьюшка отвела золотистые пряди от лица неведомой красавицы, чтобы поговорить с ней, – и обомлела.
Вся нижняя часть лица золотоволосой была… черепом. Полностью лишенным покровов, – ни кожи, ни мяса, одна до блеска отполированная челюсть с белыми сверкающими зубами. Кожа и мясо с верхней части лица не были срезаны или сорваны, они просто заканчивались чуть ниже скул.
«Батюшки-светы! Не девка это! Дух какой морской али оборотень… Знать бы еще, злой он или нет, и не сожрет ли прямо на месте!»
Веки дрогнули и приподнялись. На Марьюшку внимательно и беззлобно смотрели пытливые сине-зеленые глаза.
– Кто… ты?
– Марьей кличут добрые люди, – отозвалась Марьюшка. – Да ты лежи, лежи, сейчас я тебе воды родниковой принесу. После расскажешь, что да как.
– И я… Марья…
Возни с Марьей получилось немало. Принести свежей воды, промыть все ее ссадины и раны – неглубокие, но явно очень болезненные, перерыть рюкзак и найти в нем какие-то снадобья – Марьюшка с удивлением поняла, что откуда-то знает, что за снадобья, как зовутся, какое от чего и к чему приложимо, – намазать то йодом, то мазью живокости загорелую истерзанную кожу… К тому же Марьюшке помстилось, что Марье не след лежать прямо на песке, и она, едва не надорвав пупок, перекатила ту на «пенку».
Однако Марье сразу стало легче. Она уронила голову набок и задремала – не тяжким сном умирающей, а тихо и легко, как при выздоровлении.
Марьюшка сидела рядом с ней, пересматривала картинки Аленкины, любуясь. Вот и Серый Волк с Иваном-царевичем на холке, и Баба Яга – костяная нога, хоть под синими портками да сапогами ноги не видно было; и Василиса Премудрая, и Марья Моревна… Марья Моревна? Богатырша с длинной золотой косой?
А вот и Алконост – дева-птица с длинными белыми лебяжьими крыльями и печальным лицом.
Художники так малевали испокон веков, а того не ведали, что на деле-то и Серый Волк не таков, и Баба Яга – не дряхлая старуха с горбом да кривым носом, и Алконост наверняка не похож… Но картинки так живо напомнили Марьюшке о славных вечерах, которые они с сестрой коротали за рукоделием да сказками!
– Так, значит, Марья? Спасибо тебе, Марья-краса, русая коса. Выручила ты меня. Что тебе надо на морском берегу?
– Да как было не выручить, как ты в воде да в крови, тетенька Марья, – отвечала Марьюшка. – А надо мне корабля какого, чтобы на остров Буян меня отвез. Там злой колдун Вий Алконоста в плену держит, а мне Алконоста надо повидать!
– Почто тебе Алконост? – изумилась Марья.
«Изумилась» – не совсем то слово, подумала Марьюшка. И голос не дрогнул, и бровью не повела – только и понятно, что удивлена, по слегка расширившимся зрачкам.
– Дивья царица велела. Хочет песни его послушать.
– А ты, стало быть, у белоглазой чуди на посылках?
– Долго баять, – вздохнула Марьюшка, хотя уже понимала: не отвертеться ей и здесь от рассказа. – А с тобой-то что за беда приключилась? Никак разбойники одолели?
– Не родился еще тот разбойник, чтобы меня одолеть, – спокойно, но веско возразила Марья. – От силы моей вся земля расцветает, а коль я под землей – засыпает непробудным сном. Уговор у нас: полгода я у старшего своего мужа, Кощея-Чернобога, в подземном царстве живу и властвую, а другие полгода – у младшего мужа, Ивана-богатыря, Хорсова сына, землю согреваю и всякой былинке, всякому зверю сок и приплод подаю.
– Нешто так бывает? Чтобы два мужа? – ахнула Марьюшка – и осеклась.
– У других не бывает. А я у ворота жизни стоять приставлена, через мои руки жизнь к смерти и обратно идет. Лик мой видела? Жизнь – плоть, смерть – кость. И мужья мои – Жизнь и Смерть, сын Хорсов и сын Карачунов. Один землю к жизни возрождает, другой морозом ее студит. Да вишь ты, каждый из них хочет меня на все время заполучить. Иван-богатырь – из добрых, он Правду чтит. А Кощею что Правда, что неправда – и горя нет. Умыкнул он меня силком, когда близко да без меча моего богатырского к его вратам подошла. Ан я терпеть не стала – вырвалась и рыбицей уплыла, да сил много в Кощеевом узилище потеряла. Вот передохну – и к младшаку своему поплыву, чтобы жизнь земная не прекращалась.
– А мне сестру меньшую надо выручать, – вздохнула Марьюшка, вынимая зачерствевшие, но все еще годные пирожки и протягивая один Марье. – Царица Дивья держит ее у себя, чтобы песни ее слушать. Обещала отпустить, коли Алконоста приведу.
– Безумная, – вздохнула Марья Моревна.
– А на что он Вию сдался? Кто он – Вий этот?
– Вий, – начала Марья Моревна, – не простой колдун, какие в каждом селе водятся. Это – судья над мертвыми. Суровый судья, неподкупный, никакой мольбой его не пронять, никаким обманом не одурачить. Все видит, все слышит, хотя и глаза, и уши закрывает. Кто при жизни светел да чист был, тот по Виеву слову в Ирий идет, а кто убивал, подличал да клятвопреступничал, тому самая дорога в Виев чертог без света и тепла. Вход и в Ирий, и в Виев чертог – с острова Буяна. Да вот решил Вий, что зла в людях стало много, а может, надоело ему судить каждого с разбором, вот и задумал напустить на людей злые ветры и бури.
– На то и Алконоста украл, – сообразила Марьюшка. – Так надо его вызволить!
– Чтобы твоя Дивья царица его у себя в цепях держала?
– Ну, тетенька Марья Моревна, ты сравнила тоже… Дивья царица – добрая, она его златом да дорогими каменьями осыплет, в шелка оденет, и крылья ему ломать не станет!
– Что ж ты сестру ей оставлять не хочешь?
Марьюшка задумалась.
А и правда – почему? Жизнь крестьянки – не сахар. Да еще бесприданница… Возьмет ее только бедняк, – да и будет бить, вымещая зло на горькую свою жизнь. Нарожает детей, будет всю жизнь возле них колотиться, думая, как прокормить голодных птенцов. А труд-то тяжкий, до надрыва пупка, до умору на пашне или на жатве. Бедность неизбывная, что ни день – вставай с петухами, и всяк, кто ни захочет, указ тебе…
– Человек она, – наконец, сказала Марьюшка. – Не по правде это, не по-доброму, чтобы человек с нечеловеками жил, да еще и не по своей воле. Душа ее христианская, ей в церковь надо, молиться, а у Дивьих людей церкви нет.
Теперь задумалась Марья Моревна.
– Вона как! – сказала важно, будто постановила. – Так и быть, сделаю крюк заради доброты да любви твоей сестринской. Вымокнуть, чай, не боишься?
– А что – поплывем?
Марьюшке еще не доводилось плавать по морю, да и по озеру тоже по-настоящему не приходилось – разве что у самого берега в рыбацкой лодочке. Но рядом не было ни лодки, ни челна. «Как же она плыть-то собирается? На чем?»
– Скарб-то свой собирай, – повелительно бросила Марья Моревна.
Марьюшка торопливо принялась сворачивать «пенку» и запихивать в рюкзак все, что успела оттуда вытащить, пока искала целебные мази.
– А вот теперь держись и не отпускай! Я быстро поплыву. Ничего только не бойся.
– За что держаться-то?
– За спинной плавник!
Блестящая челюсть клацнула – и клацнула уже не человеческими зубами. Тело могутной красавицы-воительницы изменялось, плыло, становилось гладким и покрывалось чешуей – да не простой, каждая чешуйка была словно острый плоский зуб… Прекрасные сине-зеленые очи вдруг стали малыми да мутными, золотые волосы исчезли… В прибрежной пене билась огромная хищная рыбина.
Марьюшка сообразила, что рассиживаться да решаться некогда. Бросилась прямо в волны, вцепилась в плавник – и хорошо сделала, потому что страшная рыбина рванула – и понеслась. Такой скорости Марьюшка отроду не знала. Горько-соленая вода хлестала, обжигая, по лицу, выедала глаза, губы и язык пересохли и покрылись солевой коркой, рюкзак больно колотился за плечами, и в то же время дух захватывало от незнакомого, пугающего, острого удовольствия.
Берег стремительно скрылся из виду.
Иногда под ними проносились косяки рыб, иногда сквозь толщу прозрачной воды виднелись целые подводные леса и камни, а порой на дне шевелились такие чудовища, от одного вида которых еще недавно Марьюшка бы потеряла сон и покой. Сейчас же она с любопытством и волнением созерцала их, радуясь долгожданной встрече с Алконостом.
Тем временем погода начала портиться. Небо потемнело, заволоклось тучами, поднялся сильный ветер, взбивая буруны на разгулявшихся волнах. Теперь плыть становилось уже небезопасно. Волны то и дело накрывали Марьюшку с головой. Внизу, под водой, было все так же спокойно, и Марья Моревна могла бы уйти в глубину. Но из-за Марьюшки и ей приходилось держаться у поверхности.
Шторм очень скоро разошелся не на шутку. Волны величиной с хорошую избу уже вздымались, грозя поглотить рыбу и девушку. С той лишь разницей, что рыбе это было нипочем…
Марьюшка плохо запомнила, что происходило дальше. Ее то возносило вверх, стремительно, так, что сосало под ложечкой, то головокружительно ухало вниз, пальцы в холодной воде занемели, и только губы, с трудом шевелясь и трескаясь до крови, безостановочно бормотали «Отче наш».
Вдруг что-то заставило ее открыть глаза. Невдалеке виднелось… да, это был корабль. С парусами.
Корабля Марьюшке видеть еще не приходилось.
Рыбья спина под ней выгнулась, спружинила – и Марьюшка, обдирая руки о плавник, за который держалась мертвой хваткой, взлетела в воздух.
Удар…
И наступила тьма.
***
Очнулась Марьюшка в мягкой, чрезмерно даже мягкой постели, укрытая до самого носа очень теплым одеялом. Вокруг пахло шиповником и еще какими-то незнакомыми цветами. Постель качалась, ровно детская колыбель, и перед глазами плыл сероватый сонный туман. Мало-помалу этот туман рассеивался, и сквозь него проступали дорогие ковры, про которые Марьюшка только в сказках и слышала, и какие-то не то столики, не то лавочки, покрытые красной тканью.
Молодая женщина с чудной высокой прической, в зеленом красивом платье с сильно открытыми плечами и грудью и со множеством золотых украшений, наклонилась над Марьюшкой, пригляделась, сказала что-то, но смысл ее слов до Марьюшки пока не доходил. Внезапно перед ее лицом очутилась вычурная серебряная ложечка с какой-то жидкостью. Марьюшка невольно приоткрыла рот – его мигом обожгло невыносимой горечью. Тут же к губам прижалась кромка расписной цветастой чашки – в ней был сладковатый прохладный отвар. И снова ложечка, побольше; Марьюшка приготовилась было опять к горькой гадости, но это был жиденький супчик.
Пошевелив рукой, девушка обнаружила, что рука перевязана и уложена в лубки.
Ее лечили, кормили, но кто? Женщина, которая за ней ухаживала, походила на знатную барыню. А ведь у нее наверняка была хозяйка – еще более знатная и богатая, еще более властительная; главная-то сама за больными ходить не будет, смекала Марьюшка. Нешто я к самой царице Буяна попала в гости?
Но тут перед глазами снова все замутилось, выцвело, и Марьюшка провалилась в сон.
Так прошло несколько дней. Вскоре Марьюшка поняла, что плывет на корабле, на который ее сбросила Марья Моревна. Марьюшке становилось все лучше; она окрепла и могла вставать, выходить на палубу, беседовать с матросами и с женщинами, плывшими на корабле. Для таких прогулок ей даже выдали синенькое платье, теплое и неудобное – ноги в складках путались. Язык, на котором говорили эти люди, был не русским, но многие слова Марьюшка понимала.
Корабль был не простой, а Царь-девицы. И везли эту Царь-девицу к жениху. Саму Царь-девицу Марьюшка еще ни разу не видала, зато с любопытством разглядывала всех остальных. Паруса хлопали и натягивались над головами, ловя ветер. Матросы носили короткие порты, как у немца-управляющего, полосатые рубахи и яркие платки на головах, умели бегать, как пауки, по веревкам, протянутым тут и там по всему кораблю, а капитан надевал бархатный кафтан с кружевами и держал в зубах трубку, из которой вился душистый дымок; девицы – фрейлины – наряжались в шуршащие разноцветные платья и подолгу делали друг другу замысловатые прически, многие любили сидеть на палубе с книжками; но более всего этого удивляло Марьюшку настроение людей на корабле. Как будто они не молодую царевну везли к суженому на ложе, а мертвую хоронить!
Кабы она могла в такие платья наряжаться или умела так по веревкам бегать – уж смеялась бы да радовалась своей красоте да ловкости…
И вдруг как-то, когда Марьюшка сидела у борта и, перегнувшись через деревяшку на его верху – фальшборт – смотрела в морскую воду, надеясь разглядеть одно из тех чудищ, что видела верхом на спине у Марьи Моревны, – все засуетились, забегали, зашумели. По палубе побежала алая ковровая дорожка…
«Никак сама Царь-девица выйти решила», – догадалась Марьюшка.
И правда – вышла. Голова покрыта кружевами, под которыми роза в волосах. Платье на Царь-девице чермное, ни дать ни взять – траур, талия перехвачена так, что, того и гляди, переломится, а ножки-то в золотых туфельках. А сама-то… девчонка одних лет с Марьюшкой! Хорошенькая, светленькая. Волосы русые, закручены в локоны по обе стороны округлого личика; глаза ясные, родниково-серые, и нежные бледные веснушки на вздернутом носике.
Подошла к Марьюшке, улыбнулась, помахала какой-то полукруглой штуковиной, потом сложила ее и тронула Марьюшкин подбородок. Марьюшка разобрала, что ее спрашивают об имени и как она попала на корабль.
– Доброго вам здоровья, барышня, – поклонилась Марьюшка; одна из фрейлин тут же подтолкнула ее – не так надо к Царь-девице обращаться, и Марьюшка поправилась: – Ваше царско величество. Марьей люди зовут. Еду я на остров Буян. Дело у меня там.
– Буян? – с волнением переспросила Царь-девица.
Но тут все фрейлины заговорили разом. Одна из них поднесла большое зеркало.
Марьюшку подтащили к Царь-девице, заставили встать рядом…
В зеркале отражались будто две сестры, только одна в темно-красном платье, а другая в синем. А так – все то же, как одна мама рожала: округлые нежные лица, чуть заметные веснушки на вздернутых носиках, ясные серые глаза – точно в сердце к роднику лесному заглянул…
– Довезем мы тебя до Буяна, а дальше, не обессудь, помочь не смогу. Хочешь – золота дам на дорогу, – хмуря тонкие бровки, заговорила Царь-девица. – Мне к жениху дорога лежит, в самое преисподнее царство, в Виев чертог.
– Нешто вы, ваше царско величество, за мертвого идти хотите? – ахнула Марьюшка. – Али у самого Вия своего суженого отмолить надеетесь?
«Я же у Дивьей царицы сестру отмолить хочу… отчего Царь-девице не хотеть того же?»
Фрейлины загомонили: дерзкой им Марьюшкина речь показалась. Но Царь-девица лишь печально сникла, вздохнула.
– Вий мой суженый. Батюшка мой, царь Салтан, тако велел, чтобы мир был меж нашими царствами, и Виево войско на нас войной не шло.
– Да как же… Он же колдун злой! Нешто он тебе по сердцу, царско твое величество?
Марьюшке не верилось, что Царь-девица – и вдруг должна делать то, к чему душа не лежит.
– Елисей-королевич мне по сердцу. И сватал он меня, и к свадьбе дело шло. А только Вий прискакал на двуглавом коне, привел к стенам отцовым своих аспидов чернокрылых да злыдней с упырями вечно голодными, ночниц натравил… и выкуп потребовал. А не то, сказал, еще и Алконоста со всеми планетниками на нас нашлет.
– Планетниками? – переспросила озадаченная Марьюшка.
– Неужто не знаешь? Планетники – боги мелкие, да не из последних. На облаках живут. Алконосту они служат, по его велению дожди приносят, а когда и град.
Вий… Тот самый Вий. Ишь ты, с гневом подумала Марьюшка, сколь он себе воли забрал, как Алконоста пленил! Раньше, поди, и думать бы не мог, чтобы на царской дочке-то жениться!
С того дня Марьюшка еще несколько раз говорила с Царь-девицей. Та прониклась к ней доброй дружбой, даже портрет показала:
– Вот он, мой королевич. А у тебя есть кто таковский, чтобы сердцу мил?
– Есть, – помедлив, отвечала Марьюшка, вглядываясь в портрет. Елисей-королевич был молод, кудряв, строен и улыбчив, темные глаза весело блестели. А ее Серый Волк был хмур и суров, только взгляд лучился добротой. – Есть у меня милый. Он уж не мальчик, а вдовец почтенный, дочка у него малая. А зато душа у него молодая да светлая, другого такого не сыскать.
– А ежели ты на острове Буяне да пропадешь?
И снова помолчала Марьюшка.
– А вот и не пропаду. Не могу я пропасть. Дело у меня важное, – и вдруг решилась: – А что, царско твое величество, ежели я твое платье надену и платок ентот кружевной…
– Мантилью, – поправила Царь-девица.
– А чтоб ее! Лицом-то мы похожи. И сойду, ровнехонько ты, к Вию в подземелье. А ты на корабле спрячься, а потом к своему Елисею-королевичу и помчишь.
– Да что ты! – в ужасе замахала руками Царь-девица. – Он знаешь, что тогда сделает? Он же тебя сожрет! Он в подземном царствии палач, самому Чернобогу первый подручный!
– А мне к нему и надо. Глядишь, и обойдется. Со мной – от самой Бабы Яги благословение, да от Болотницы с Серым Волком обереги, и…
– А перл этот тоже от Болотницы? – вдруг тихо, еле слышно спросила Царь-девица.
– Перл-то?
Марьюшка замолчала озадаченно.
Жемчугом ее могла одарить только Марья Моревна, да вот не помнилось Марьюшке, когда же это случилось. Но уж как случилось, – главное, что и этот оберег был с ней.
– И от Марьи Моревны тоже. А она самому Чернобогу жена. И крестик на мне нательный, материнский. Нешто они все меня не защитят?
Царь-девица надолго замолчала. Наконец, разлепила свежие розовые губы.
– Тебя доброта твоя защищает.
…А наутро корабль пристал к берегу.
Марьюшка ничего не видала: ни острова, ни пристани, ни темной нежити, что Царь-девицу встречала, ни града, ни простых людей. Ее обрядили в чермное платье, уложили волосы, покрыв их кружевной мантильей, а сверху накинули темное покрывало и усадили на носилки, вроде домика с окошками, наглухо закрыв занавески. У ног Марьюшки покоились короб с Царь-девицыными платьями да рюкзак: ей не разрешили даже служанок взять к Вию.
Еще на корабле, конечно, Царь-девица рыдала и отговаривала ее, а фрейлины дружно рыдали и уговаривали Царь-девицу согласиться, так же дружно благословляя Марьюшку-избавительницу. Под конец Царь-девица сдернула с себя ожерелье дивной работы и защелкнула его на Марьюшкиной шее.
Наверное, это был единственный подарок, что не нес в себе никакой неотмирной силы, – просто красивая драгоценная вещица, но Марьюшке она была мила. «Даст Бог, – думала она, – Царь-девица с Елисеем своим счастлива будет, а раз так, то и мне счастье улыбнется».
Носилки покачивались; Марьюшка определила, что ее несут куда-то вверх, по лестнице, а затем – по ровной дороге, и вдруг они остановились, двери распахнулись, чьи-то грубые руки снова накинули на голову покрывало, которое девушка сняла, чтобы не задохнуться, и низкий рычащий – не человеческий – голос велел: «Выходи».
Марьюшка спрыгнула вниз. Под ногами что-то мягко спружинило – ковер, видать, постелили, я же теперь как Царь-девица, поняла девушка.
– Пожитки мои, – напомнила она.
– Слуги отнесут.
– Нет уж, рюкзак-то я при себе иметь хочу. Там… там притирания мои девичьи!
Никаких притираний у Марьюшки отродясь не водилось, разве что Царь-девица на прощание сбрызнула ее душистой водой, но Марьюшка понадеялась, что рычащая нежить не будет проверять.
И точно: в руки ей ткнулась знакомая шелковистая лента, за которую рюкзак вешался на плечо.
Нести его в руках было не очень-то удобно, но Марьюшка радовалась. Подарок Бабы Яги словно грел ее, заставлял верить в то, что все получится.
Вели ее недолго. Завели в какую-то комнатку и… ох, как же противно засосало под ложечкой, точно всю наизнанку вывернули! В голове ровно вся кровь отлила и в пятки брызнула, горло перехватило… А через мгновение Марьюшка уже стояла в огромном зале, больше даже, чем у Дивьей царицы.
Факелы слабо освещали этот зал – Марьюшка про себя порадовалась, что слабо, видеть его при ярком свете было бы страшнее страшного. По стенам висели темные – чермные, траурные – флаги да чудное, видать, старинное очень, оружие. А вокруг черного резного каменного трона столпились…
Люди?
Нелюди?
Кожа – у кого зеленоватая, лягушачья, а у кого жабья – бородавчатая, у кого и человечья. И волосы разные: у кого – как тина или мох, у кого – как шерсть медвежья, а у кого седина, точно у старого деда. И лица… Одинаковы были только глаза: пустые и холодные. Жуткой пустотой пустые, не отталкивающие, а затягивающие.
И посреди этой толпы на троне восседало существо, лишь отдаленно напоминающее человека. Скорее оно походило на очень древний и замшелый дуб, случайно выросший не стройным могучим деревом, а жутким подобием человеческого тела. Лишайники на коре – или то были одежды? – казались пересыпанными могильной землей. Голова словно вросла в кряжистое уродливое тело, спутанные седые волосы достигали пояса. На лбу седины прихватывала черная железная корона с одним-единственным прозрачным крупным камнем, источавшим сильное, но холодное белое сияние. Больше всего Марьюшка боялась заглянуть Вию в глаза – но глаз на лице подземного властелина даже видно не было. Лицо это было странно красивым, но жестким и беспощадным, и кожа на нем тоже напоминала дубовую кору.
Внезапно сжатые губы Вия шевельнулись.
– Поднимите мне веки, – медленно и с расстановкой произнес он. Тут же несколько прислужников, похожих на огромных ящериц с зачаточными крыльями, прошелестели к нему и, дружно взявшись, распахнули большие бесцветные глаза.
Глаза его были как сверкающий алмаз в Виевой короне: пустые и холодные, мертвящие и безжалостные, но прекрасные. И Марьюшка отчетливо поняла: нет ни одной ее мысли, ни одного воспоминания, которые бы укрылись от этих глаз.
На секунду она застыла в растерянности.
И вдруг рука сама потянулась к шее.
Прикосновение материнского крестика словно согрело, лунница развеяла наваждение страха, а крупный перл выровнял дыхание и заставил сердце биться ровно. А потом пришли видения – высокая зала, завешанная картинами и золочеными подсвечниками, уставленная дорогими фарфоровыми вазами, с полом, на котором самоцветами были выложены птички и рыбки, и в зале этой толпились знакомые фрейлины Царь-девицы.
– Доброго тебе здоровьичка, твое царско величество, – Марьюшка припомнила, как на картинке царевна здоровалась: головку набок, пальчиками юбку чуть приподняла и слегка присела, да так и сделала, – все ли ладно в твоем подземном царстве? Батюшка мой царь Салтан тебе привет сердечный шлет. Говорит, дружбы желает. Не будет он на тебя войско исполчать, а ты на него ночниц с аспидами и планетников не насылай. И добрые мои девушки фрейлины тебе поклон шлют.
– Исполать тебе, красна девица, – все так же основательно проговорил Вий. И снова поднял свои жуткие очи, чтобы заглянуть – нет, не в лицо, в самую душу бедной Марьюшке.
Отчаянно сжав в ладони все три оберега, так, что больно было руке, девушка молилась только об одном: хоть бы не вскрыл ее обман раньше времени да казнить не велел!
Но обереги не подвели. Вспоминались Марьюшке лишь волны да палуба, фрейлины да матросы, дивные птицы альбатросы, реявшие в бурном небе, вспоминались морские чудища да протяжные матросские песни, да перина лебяжья в каюте…
– А скажи-ка мне, красна девица, люб я тебе? – вдруг спросил Вий, приблизив страшные очи к лицу Марьюшки.
У той перехватило дыхание.
– Не гневайся, твое царско величество. Я же тебя раньше и не видела, и не знаю, доброе ли твое сердце да разумны ли речи. Вот узнаю лучше, тогда и полюблю, а пока я батюшкиной воле покорна, – ответила девушка, стуча зубами от страха.
– Не врешь – уже ладно, – постановил Вий. – Уведите!
Побыть одной Марьюшке не дали. Служанки с жабьими и рыбьими лицами окружили ее, сняли мантилью и темно-алое платье, шелковы чулочки да туфельки с золотыми пряжками и даже нижнюю рубашку. Стоять голой среди незнакомых было непривычно и стыдно, а Марьюшку еще и в большую каменную лохань с теплой водой уложили, как ребенка, и давай жесткими рукавицами шуровать по всему телу! Порошку какого-то насыпали, что цветами пахнет; волосы мылом вымыли. А потом из Царь-девицыной сумки рубаху достали, – говорят, пеньюар. Может, и пеньюар, да он на животе не сходился, а запахивался, – знай себе руками придерживай, чтобы срам прикрыть.
А потом в большущей комнате, заваленной подушками и атласными перинами, стол накрыли. Яствами уставили, вином… Вина Марьюшка никогда не пивала и не хотела: сто раз в деревне видала, что вино да водка с человеком делают, потому отказалась и попросила чаю.
Но яства, хоть и непривычные, оказались вполне съедобными, чай – свежим и душистым, и умытая и сытая Марьюшка почувствовала, что ее клонит в сон.
Класть «пенку» поверх атласной простыни казалось кощунством. Но Марьюшка все же решилась. Очень уж не доверяла она Виевой доброте.
И правильно сделала.
Ночью приснился Марьюшке сон. Особый, из тех, что вещими зовут.
Увидела она Бабу Ягу. Да не такой, какой узнала ее, – в синих портках и сапогах на ребристой подошве, с ружьем в руках, – а той, какой была она в давние незапамятные времена. Чермная с черным понева поверх белой рубахи с черной вышивкой, тяжкая кованая лунница и обручья, сдерживающие широкие рукава, на седеющей главе – повойник, серебром шитый да венисами. А лицо-то знакомое – гладкое, не молодое и не старое. Мудрое лицо. А стоит-то не на земле – на облаках ночных. Шевельнулись чуть губы, будто Баба Яга хочет что-то рассказать – а Марьюшка ее не слышит…
Услышала.
Проснулась с каким-то нутряным, незнакомым знанием. И с ходу давай в рюкзаке рыться! Да помешали – давешние «фрейлины» с жабьими рылами завтрак принесли.
Не нравилось это Марьюшке. Ничего самой делать не давали: умыться – серебряный кувшин принесли с тазиком и умыли; одеться – сами пеньюар этот окаянный сняли, платье достали и надели, сзади все со шнурками да крючками возились; обуться – стоит себе жаба на коленях, шнурочки вяжет! Чулочки шелковы сперва натянув и подвязки завязав бантами… Только и позволили, что ложку самой в рот класть. «Неужто Царь-девица завсегда так жила?»
Едва дождавшись окончания завтрака, Марьюшка начала испрашивать себе прогулки. Жабы-фрейлины на удивление покладисто поклонились, полог вместо двери откинули. Но рюкзак опять взять самой не дали.
Сами потащили…
Холодно было в подземном царстве. Хорошо, Марьюшка догадалась меховую накидочку из Царь-девицыных одежек взять, – «палантин» называется. А сапожки Бабы Яги и не такой мороз бы сдержали.
Темно было в подземном царстве… Страшно. Из-под земли там и сям клубы пара вырываются, где белого, а где желтоватого, и желтый налет везде. Камень везде валяется, больше похожий на пену окаменевшую. Ни долин, ни урочищ, ни холмов, как на Руси, ни гор с лесами, – вокруг только темнота, под ногами – легкий разлетающийся пепел, пласты желтого налета. Тут Марьюшка догадалась, что они идут по дну огромной чаши и поднимаются наверх.
Выше уже были остатки давнего леса. Немногочисленные сохранившиеся деревья давно окаменели и стремили вверх колоссальные ребристые стволы, лишенные хвои или листьев на обломанных ветках. В дуплах кто-то иногда шевелился, но Марьюшка понимала, что это не птица или зверь, а недобрые и опасные духи подземелья.
Среди целых стволов виднелись пни.
«Пни! Вон какой большой. Этот мне годится. Как бы еще этих жаб отогнать?»
– А подайте-ко мне мои вещички, – вполоборота приказала. Выбрала тон, который самой Марьюшке показался самым «царственным». – Ворожить буду! Чтобы суженый мой, Вий могучий да мудрый и справедливый, любовью сердечной ко мне проникся, и чтобы не увяла моя красота!
Фрейлины растерянно переглядывались.
– А кто меня за ворожбой застанет, тому навеки бородавки пойдут по коже и пятна несмываемые, и никто и глядеть на него не захочет! – мстительно закончила Марьюшка.
– Владыка повелел одну не оставлять, – наконец, прошелестела одна из фрейлин.
– Так ведь и не оставите. Что со мной случится? Я тут буду, заклинания читать и карты гадальные раскладывать, – нашлась Марьюшка. – А вы там, ниже, в яме укройтесь.
Яму она еще раньше заприметила.
Ворожбу Марьюшка и правда затеяла, но не любовную. Вытащила нож, Бабой Ягой подаренный. На рукояти была приметная резьба – месяц, а рядом кот с выгнутой спиной. Нож воткнула в пень, а сама – раз, и перекинулась через него…
Все вдруг стало таким большим и высоким, мир наполнили незнакомые и сильные звуки и запахи. Марьюшку почти не удивило и то, что стоит она на всех четырех, и не на ногах и руках, а мягких лапах, покрытых пушистой кудрявой шерстью. Раскрыла рот, чтобы что-то сказать, – услышала только свое «мяу».
«Так я, значит, кошкодлак теперь?»
Марьюшка подкралась к фрейлинам. Они сидели, тихо о чем-то переговариваясь, в яме, как она им и велела. Глубокое, едва слышное мурлыканье вырвалось из Марьюшкиного горла, и несколько мгновений спустя обе жабы спали непробудным сном.
Бегать в теле кошки оказалось забавно и легко, а главное – никто не мешал и не ходил за Марьюшкой. Но она не развлекаться сюда явилась. Вернулась к рюкзаку, порылась – отыскала клубочек синей шерстяной нитки и лапкой покатила…
В первый раз клубочек остановился перед золотой дверью. Тронув ее лапкой, Марьюшка удивилась тому, как легко дверь поддалась. Потом только смекнула: кто бы осмелился воровать злато грозного Вия? И злато, и серебро, и каменья… Но что-то подсказывало Марьюшке, что ни одной монетки, ни одного камушка отсюда брать нельзя.
Во второй раз клубочек остановился перед серебряной дверью. За ней Марьюшка нашла оружие. Сколько там было оружия! Мечи, ножи, луки и самострелы … Копья с каменными наконечниками, перчатки с ножами на пальцах, шипастые шары на цепях, кистени, кольца с режущими краями, звезды с гибельно острыми лучами. Сабли и кинжалы. Ружья одно другого страшнее. И что-то, вовсе уж ни на что не похожее, от чего Марьюшке захотелось бежать подальше.
А один меч висел в дальнем углу, отдельно от всех остальных. И если от остальных вещей в этой огромной комнате веяло только смертью, то от этого – еще и Силой.
«Да это ж и есть меч-кладенец! Вот чем я Вия сборю!»
Но следовало искать Алконоста, иначе сражаться с Вием и смысла не было. И Марьюшка покатила клубочек дальше – пока он не прикатился к железной двери.
То была тюрьма Вия. Здесь за решетчатыми дверями томились его пленники. Прекрасные девы и могучие богатыри, старцы с белыми бородами и древние старухи, кряжистые середовичи и бабы в самом соку, монахи и желчные скупцы, пьяницы и скоморохи… Ни о ком из них Марьюшка ничего не знала. Стоило ли выпускать их? Может, грешники они были страшные при жизни?
«А и выпущу. Ключ только отыщу – и выпущу. Грехи жизнью надо замаливать, а не смертью».
Марьюшка, крадучись, поспешила в конец длинного-длинного зловонного коридора, попутно заглядывая в казематы. Но никого похожего на деву-птицу с длинными крыльями не увидала.
– Эй, кошка! Стой! Нельзя туда, – вдруг послышалось шипение.
Марьюшка, дрогнув, обернулась. Существо, обращавшееся к ней, было не то что не человеком – оно было кем-то очень похожим на Змея Горыныча, только небольшим и с одной головой. Голову эту венчали костные наросты-лопасти и рога, а вместо челюстей был клюв, как у орла, и оставалось только недоумевать, как это создание может разговаривать.
– Отчего нельзя?
– Запретная там дверь, особенная.
– А я ничего запретного не хочу, – возразила Марьюшка, неожиданно для себя осознавая, что общается не словами, а мыслями, и не успевая поразиться этому. – Я Алконоста ищу.
– Что тебе нужно, женщина? – вмешался другой голос.
Равнодушный голос, холодный, словно потерявший всякую надежду.
– Алконоста мне нужно, говорю ведь! – осерчала Марьюшка. – Ты-то кто таков будешь, любопытная Варвара?
– Я – Алконост.
– Дверь запретная, не ходи, – забеспокоился змей, но Марьюшка уже подошла на мягких лапах к заповедной двери. Она была не решетчатой, как другие, а из железного листа с отверстиями – чтобы узник не задохся, и заперта сразу на много замков. «Вот ведь незадача, где же мне все ключи от этих замков-то отыскать?»
– Ты чего тут сидишь, дяденька Алконост? – спросила Марьюшка. – Правду ли бают, что тебя Вий в плен взял да планетников твоих на людские города насылать хочет?
– Правду… но пока не сломил, не заставил… Умру я скорее, – пояснил Алконост за дверью.
Голос его был явно мужским, и деве, хоть и с крыльями, принадлежать никак не мог. Но Марьюшка рассудила, что для ее дела это не имеет значения.
– Ты погоди, дяденька Алконост, потерпи немного, – зачастила девушка. – Мне уж идти надо, а то меня хватятся, а потом я тебя снова найду и спасу.
– Не говори чушь, женщина. Мы все равно умрем; что тебе до того, если я или кто другой умрет раньше, а ты – позже? Оставь меня, тяжко мне…
– Вот так он и живет, – пожаловался змей. – Все умрем, все умрем, – передразнил он. – Только это и твердит целыми днями. И мы с ним мучаемся.
– А ты еще кто таков? Не сам ли Горыныч?
– Что ты! Юша я. Младший из сыновей Перуновых. Землю я отмыкаю, когда Отец небесный молнией ударит, и силою моей гремячие ключи получаются. Самая чистая вода в них, целебная, от любой нежити и хвори оберегает. Ан Вий, палач злокозненный, людей лишить этой воды удумал…
– Ясно, – заключила Марьюшка. «Всех выпущу, всех, скажите только, как… А Вия проклятого порешу кладенцом за все его грехи!»
…Жабы уже проснулись и вовсю бегали по окаменевшему лесу, выкликая: «Царь-девица! Госпожа!» Марьюшка живо перекинулась через пень с ножом и крикнула, выпрямляясь:
– Что разорались? Говорила – ворожба у меня! А ну, тихо, а то аспидам сосватаю!
Похоже, замуж за аспидов ее фрейлины не собирались: живо притихли и опустили уродливые головы, винясь.
Долго сидеть у Вия под землей Марьюшке не хотелось. Поэтому ночью, дождавшись, пока ее фрейлины уснут в соседних покоях, она вылезла из ненавистного пеньюара, обрушила на себя платье с палантином, быстро обулась и на цыпочках выбралась из своей горницы, влача за собой рюкзак. «Шапку-невидимку бы…» – и тут смекнула, что чудо-перл Марьи Моревны действует не хуже. Сжала его в пальцах – и вовремя: двое людей-лягушек прошли мимо, даже не взглянув на нее.
Серебряную дверь в скальной стене она нашла быстро. И до кладенца дошла быстро. Вот только сила, исходившая от меча, заставила девушку отпрянуть.
Поразмыслив, Марьюшка принялась рыться в рюкзаке. Может, фонарик утихомирит духа меча? А может, на него средством от гнуса брызнуть? Или вот этот зелено-золотой шарик вокруг него покатать? А то еще… тут в руки Марьюшке попалась небольшая тарелочка. Тарелка как тарелка, белая с голубенькими цветочками, на обороте надпись: «ЧП Тупай. Ручная работа». И к ней на небольшой цепочке золотисто-желтое стеклянное яблоко. Марьюшка пристроила тарелку на коленях, присев у стены, покатила яблоко посолонь…
– А, хикки! Машка-чебурашка! Ну, чего у тебя случилось-то?
– Ой, тетенька Шура… то есть Яга! Спросить хочу, – заторопилась Марьюшка, – про остров Буян этот и про меч…
– Ну, Буян… Руян, строго говоря, или Рюген. Находится в Балтийском море. В раннем Средневековье на нем располагалось княжество Аркона. Арконцы – славяне, но по образу жизни ближе к викингам были, поклонялись Перуну и Святовиду. Но перекос мужского воинственного начала к добру не ведет. Аркона была разгромлена датскими викингами в XII веке. А еще там долгое время находилась своего рода дыра между мирами, что-то вроде обратимой кротовой норы. Сейчас уж закрыта, но, по слухам, знающие люди могут открывать.
Марьюшка помолчала, переваривая услышанное.
Ее воспитывали в повиновении отцу и будущему мужу. Правда, и Яга не говорила, что мужское начало – злое. Она только говорила, что оно не должно быть единственным. Ан стало, и на острове Буяне за время бесчинств воинственной Арконы скопилось слишком много зла…
То-то и Вий озлился! Долго же он ждал с карой людям, однако…
– А что у тебя с мечом?
– Да он… я думаю, слова надо сказать. Заклинание какое?
– Эээ… «Цвети, Сенбонзакура?» – предположила Яга, искрясь сдерживаемым смехом.
– Нешто кладенец и цвести согласится? – изумилась Марьюшка.
– Кладенец? – Яга разом посерьезнела. – Э, милая, а тебе никакой нагваль не говорил, чтоб ты не шутила со старыми камнями и предметами, которые найдешь в земле? Тогда я скажу. Положи ты этот меч, где взяла, а то он с тобой пошутит, а не ты с ним. Его сила – черная, кровавая. Он, как многие древние боевые артефакты, питается некротической энергией, – Марьюшка заморгала, силясь уразуметь незнакомые слова, и Яга поправилась: – Смерть он любит. Может отказаться вернуться в ножны, пока кровью не напитается. Оно тебе надо?
– А как же мне Алконоста у Вия вырвать? И Юшу, и других…
– Тюрьма его Словом запечатана. Слово сама узнаешь, когда час придет. А против Вия используй бакугана. Ну, ты же его в руках держала, когда тут сидела!
– Бабушка Яга, добрая защитница, а как же узнать, когда час-то придет?
Яга помолчала.
– Вот когда поймешь, ради чего жизнь положить готова, тогда и придет. Собирайся, тебе отсюда валить надо, да поскорее. Вий – бог мертвых, живым тут делать нечего…
– Как это «бог»?! Ты что, бабушка! Бог у нас Христос, и еще отец и дух святой. А что другие боги бывают, так это же сказки все…
– Сказки? Ты со мной, с богиней Луны и женской сути, говоришь – и это сказки? Бога погоды выручить пытаешься – и это тоже сказки? У богини Природы на спине каталась! Христос, – успокаиваясь, передразнила Яга, – в Христа и я верю. Вернее, верю, что он был, – сама-то я, точнее, аватар мой нынешний, буддизм исповедую. Но скажи мне: оттого, что две тысячи лет назад римская солдатня распяла молодого раввина, ты перестала быть женщиной? Луна исчезла с небосвода? Болота высохли, волки вымерли? Да прими ты жизнь целиком как есть, она все равно больше того, что ты видишь!
Лик Яги исчез с тарелки…
Марьюшка бегом бросилась к себе в покои и засуетилась, поспешно набивая сундук да рюкзак поклажей. Остатки ужина запихнула в котомку – мало ли, а все остальное, даже дурацкий пеньюар, – в сундук. Вынула зелено-золотой шарик, понадеявшись, что он оборонит ее, когда придет время, да и зажала в руке.
Железная дверь распахнулась от одного прикосновения.
Узники попросыпались, загомонили за своими дверями. Ах да, смекнула Марьюшка, они же меня в человечьем обличье не видали еще. Юша так и тянул клювастую голову в прутья.
– Угомонись – застрянешь, неровен час, – бросила ему Марьюшка.
«Ради чего же я жизнь-то положу? Ради Аленки? А и положу… нет, не то. Не одной любовью к родным человек жив. А чем еще тогда? Ой, не понять мне этого, зря пришла! Сейчас стража набежит, и меня, и Алконоста порешит… Но ведь Яга просто так ничего не скажет?»
И предательски закралось: эх, взяла бы кладенец, велела бы ему цвести да и напоила бы кровью по самую гарду…
Боевой настрой у Марьюшки продержался ровно до появления первого стража.
А был это огромный паук. Яд капал со жвал, четыре красных глаза так и сверкали. Ужас парализовал Марьюшку, руки затряслись, тяжелый сундук с грохотом рухнул на пол…
«Здоровущий какой, с волка размером… Как его одолеть?!» – и вспомнилось: Баба Яга велела волков фонариком отпугивать!
Негнущимися пальцами девушка выудила из рюкзака фонарик, кое-как управилась с кнопкой. Луч света ударил в потолок; Марьюшка не сразу поняла, как направить его пауку в глаза.
Отпугнуть такое чудовище мало что могло бы. Но порождение тьмы света не просто боялось – оно таяло под лучом, как снежок в горячих ладонях! Словно завороженная, стояла Марьюшка, глядя, как исчезает в белом электрическом сиянии страж тюрьмы.
Но он не был единственным. Отовсюду разом налетели жуткие, с ладонь размером, комары и мошки. Их свет почему-то не пугал – да, может, и пугал, только эти проворные создания, в отличие от медлительного паука, быстро вылетали из луча обратно во тьму, чтобы напасть из нее.
– Ах, вы… – начала Марьюшка. – Ну, я вас!
Достать оранжевый флакон с едкой-едкой жидкостью было недолго. От одного ее запаха летающие страшилища начали исчезать. Марюшке бросилось в глаза, что они не падают замертво, а именно исчезают, словно растворяясь в сыром и смрадном воздухе подземелья.
«Не живые это пауки с комарами. Нежить это злая, и хочет она саму жизнь истребить. А те, кто тут томится, жизни служат…»
Марьюшка сделала еще несколько шагов по направлению к клетке Алконоста.
«Я тоже жизни служить буду, как сумею! И ради жизни сама помереть соглашусь! Вот мое слово заветное – Жизнь!»
И, точно во сне, двери начали одна за другой отворяться.
Марьюшка уставилась на того, кто был за последней дверью. Нет, не дева это оказалась, и крылья не лебяжьи. Тот, кто был прикован к стене, скорее походил на юношу, невысокого и тонкого, летящего какого-то сложения, обнаженного до пояса. На худеньком теле виднелись следы жестоких пыток, шелковистые черные волосы упали на бледное лицо. А крылья… крылья скорее напоминали те, что бывают у летучих мышей.
А из-за спины повеяло могильным холодом.
– Что же, я не в обиде, – тяжко упали слова. – Царска дочка-то мне и не нужна была сама по себе. А вот такая, как ты, храбрая да хитрая, в жены сгодится.
Марьюшка заставила себя обернуться.
– В глаза! В глаза ему не смотри! – ожег ухо знакомый шепот. Юша…
– Беги, Юша, и вы все, – крикнула Марьюшка, зажмурилась и отвесила Вию поясной поклон. – Прости меня, батюшка Вий. Не горазда я врать, а только не дело это – живую девушку в чертоги смерти волочь. А и я тебе в жены не гожусь. Другой у меня на сердце.
– Забудешь, – предположил Вий.
– Нет, батюшка, мне моего милого вовек не забыть… Прости, коль сможешь.
Марьюшка превозмогла дрожь. Бакуган… что же с ним делать-то?
Швырнула, не глядя, под ноги, крикнула «дяденька Бакуган, помогай!»…
Острый и сухой, песчаный и огненный запах овеял ее горячей волной. Что-то огромное вышло из крохотного шарика да и заворочалось гневно – или же радостно, разминаясь после долгого заключения. Грохот, шум, вопли, куски камня, упавшие на голову… Марьюшка решилась чуть приоткрыть глаза.
Рядом с ней сверкало и бесновалось невообразимо крупное и сильное тело, покрытое зеленовато-золотистой чешуей. Запахло пламенем и плавящимся камнем, заревел огонь – и вослед ему зазвучал низкий, глубокий хохот.
Так могла бы хохотать гора, извергаясь кипящей лавой. Да нет – три горы! Потому что смеялись на три голоса.
Чудище оборотилось. Три головы на длинных шеях склонились к Марьюшке, пытливо вглядываясь радужными, полными ярости и предвечной мудрости очами в ее лицо. А потом одна из голов ухватила Алконоста, вырывая цепи из стены, а вторая захватила в гигантскую пасть Марьюшку со всеми ее пожитками; развернулись могучие крылья, взмахнули, да ударил оземь небывалый хвост с шипами на конце…
И Марьюшке помстилось, что она уж привыкла к полету и радуется небесному ветру. Одно только ее тревожило: мало ли что придет в три головы Змея Горыныча?
А ничего не пришло. Покружил над землей – с безумной скоростью проносились леса, города, моря и горы. Долетел до самых высоких гор, Марьюшка припомнила – были они уж здесь с Серым Волком. Мягко опустил свою ношу на снег меж двух вершин, помахал чешуйчатыми крылами – и улетел.
– Я благодарю тебя, женщина, – прозвучал тихий голос Алконоста.
– Погоди еще, дяденька Алконост, – возразила Марьюшка, – сейчас я тебя полечу, тогда и благодарить будешь.
В рюкзаке нашлись все те же мази, которыми она врачевала Марью Моревну, и еще – синий свитерок, вязанная в две нитки шапчонка и выгоревшая брезентовая курточка с капюшоном. Откуда Марьюшке стали известны все эти названия, выяснять не было времени, но она могла бы поклясться – этих вещей еще утром тут не нашлось бы.
– Мои раны быстро заживают, – пожаловался Алконост, – но лечить свои внутренние органы я не умею.
– Бедный, как же они тебя… – Марьюшка покачала головой, потом достала еще и темную бутылочку. – Я не я буду, если это не целебный бальзам от всех хворей! Выпей, да Бабу Ягу поблагодарить не забудь!
– Спасибо, Мать Яга… и тебе, женщина, – серьезно ответил Алконост, выпивая из бутылочки все до капли.
Марьюшка огляделась. В шелковом платье с палантином она сразу замерзла. Правда, у Царь-девицы в сундуке лежала и шубка, но легкая – горностаевая. Однако это было все же лучше, чем ничего.
– Пора выбираться отсюда, – обратилась она к Алконосту. – Мы тут погибнем с холоду, да и с голоду. У меня мясо с хлебом на один зубок есть, а дальше-то что?
– Я бы советовал тебе, женщина, примкнуть к каравану шерпов, – отозвался бог погоды. После лечения, тепло одетый, он немного воспрянул духом, даже зарозовел. – Ты бы спустилась с ними в долину и жила себе там счастливо. А я бы полетел к махатмам…
– Э, дяденька, так не пойдет, – перебила Марьюшка. – Ты за свободу за свою мое желание выполни, а? Тогда и к мохнатым своим полетишь…
– Махатмам, – поправил Алконост. – Выполню, отчего ж не выполнить. И чего попросишь?
– Полети-ка ты к Дивьей царице, вот чего, – выпалила Марьюшка, зажмурясь.
Повисло молчание. Алконост присел, глядя в изломанную хребтами даль. Солнце уже поднялось над горизонтом, и Марьюшка вдруг заметила, как прекрасны заснеженные горные вершины.
– Таково ли твое истинное желание, женщина? – наконец, спросил Алконост.
Марьюшка понурилась.
Были у нее желания и посильнее. Например, Серого Волка поцеловать еще разок. И отца с матерью повидать да братишек с сестренками. И чтобы Алконост у них в деревне такую погоду устроил, чтобы ни засухи, ни града, ни мороза, ни дождя не ко времени. И побывать в две тыщи тринадцатом годе так, чтобы все разглядеть да разузнать, и еще чтобы поверили потом ее рассказам…
– Мне Дивья царица поручила тебя зазвать, чтоб ты ей пел, а сестру мою за то обещалась отпустить. Для того я через миры да моря, через леса да горы, болота и Виево подземелье прошла, всю преисподнюю ногами промерила, кошкодлаком заделалась – хоть бы грех этот наш поп отпустил, а то к архимандриту за таким пошлет! А остальное Бог даст, – краснея, сказала Марьюшка.
– Теперь понял. Что же, готовься. Вижу, высоты ты не боишься, женщина. Я тоже могу тебя понести, – заявил Алконост, поднимаясь.
– Эх, царицыны наряды жалко, – вздохнула Марьюшка.
И с чего бы ей жалеть эти тряпки? А как подумала, что опять в домотканой рубахе ходить придется, так девичье сердечко и зашлось…
– Вот дура, – не сдержался Алконост. – Бери уж их, я сильнее, чем кажусь!
Марьюшке было стыдно. Но раз он сам предложил…
Летели они не так, как со Змеем Горынычем. И не так, как с Серым Волком. Алконост расправил крылья, приподнялся над землей, ухватил девушку своими не по росту сильными руками и зашептал: «Сковывай, ветер зимний, расцветай, ветер весенний, гори, ветер летний, дари, ветер осенний! Несите, куда скажу, оставьте, где велю!»
А под Марьюшкой не города да веси проплывали, а словно зеркало легло. И увидала она в том зеркале своего батюшку. Колол он дрова, как часто делывал это и при Марьюшке. Только без прибауток и шуток обычных, и виски у него были совсем седые. А затем и матушка появилась в зеркале. Что-то и морщин у нее прибавилось, и седины, и глаза были словно полны невыплаканных слез. За нас, небось, волнуются, – поняла Марьюшка. Эх, подать бы им весточку!
А потом увидела Марьюшка, как мужики, да и бабы, во главе с попом идут через лес – да прямехонько к Гиблому оврагу. Как врываются в чертоги Дивьей царицы, как хватают маленьких и безоружных чудинов… И как белоглазая чудь неведомой, неотмирной силой отталкивает людей – а сама, хватая свои пожитки, уходит под землю, обрушивая за собой сваи, державшие пещерный потолок…
– Дяденька Алконост, да как же это? Матушка моя! Батюшка! Пошто ж они на Дивьих-то исполчились, они ж никому зла не делали! А где мне теперь Аленушку искать? – зарыдала в голос Марьюшка. Алконост чуть повернул голову.
– Вечно вы, люди, предаетесь отчаянию. Это лишь то, что может статься, но никто не знает, станется ли.
Марьюшка сглотнула слезы.
Полет кончился – так же внезапно, как многое в мире чудес. Алконост и Марьюшка стояли в чертоге Дивьей царицы; она спокойно сидела на своем троне, точно и не думала закапываться в землю со всеми своими подданными; подданные стояли и сидели рядом с ней, а за троном стояла прелестная молодая девица в темно-лиловом платье невиданной красоты, с драгоценными заколками в косах и перстнями на тонких пальцах.
Марьюшка изумленно глядела на девицу. А все в зале глазели на нее и на Алконоста, перешептываясь. Девушка в лиловом вдруг выскочила из-за трона и бросилась к ней.
– Марьюшка! Сестрица! Наконец-то! – закричала она, смеясь и плача.
– Аленка, неужто ты? А выросла-то как! – Марьюшка схватила сестру за руки и закружила по залу.
Теперь Аленушку уже не назвать было младшей – по виду она была ровесницей Марьюшки. Кожа ее под землей, вдали от солнца, стала лилейно-белой, а невыгоревшие волосы потемнели, глаза приобрели зоркость и прозрачность, и красота расцвела полным расцветом юной женственности.
– Я знала, она будет здесь, – веско сказала царица.
– Но три года, – обескураженно развел руками придворный. Марьюшка его узнала – тот самый, что посоветовал царице послать ее за Алконостом.
И не удивилась. Три года так три года. Сама-то она странствовала от силы пару недель, но если Дивьи бают – прошло три года, значит, так тому и быть.
– Прости, Владыка Алконост, что потревожила, – обратилась царица к крылатому богу. – Душа моя только песней жива. И если я услышу твои песни хотя бы раз, то не умру.
Алконост величественно склонил голову. И тут наперед вышла Аленка, с самого начала не сводившая с Алконоста глаз. А и как было отвести: лицо точно самым тонким резцом вырезано из баснословного камня адаманта, очи – ровнехонько два изумруда, и горит в самой глуби их что-то такое, чему названия не подобрать, а сердце так и прикипает! Вскинул эти дивные очи Алконост на Аленку – и губу тонкую прикусил. Знать, и его девичья краса задела, зацепила…
– Дозволь, матушка царица, я спою напоследок тебе и ясному Алконосту!
Она взяла странный инструмент, похожий на четырехугольную гнутую раму с натянутыми на нее струнами, перебрала…
Звуки, заполнившие зал, были так прекрасны, что у Марьюшки сами собой полились слезы. А потом к переливам струн присоединился голос. Что это был за голос! Весенняя капель и соловьиный щекот, шорох дождя и перезвон ручейка по камням, – все было в нем. От красоты Аленкиного пения мир словно стронулся и улыбнулся, а она все пела и пела, то грустя, то смеясь…
Уж и песня смолкла, а все стояли, как зачарованные.
– Возьми, женщина. Буду ждать, когда захочешь вместе со мной положить крыло на ветер, – проговорил Алконост и протянул Аленке нож.
Не простой нож – заветный. У Марьюшки таких было уже два. Только на рукояти под месяцем был не кот и не волк, а крыло летучей мыши…
А потом все завертелось, закружилось, зашумело – и обе девушки обнаружили себя стоящими у родного подворья.
***
– Ух ты, холодно-то как! – вздрогнула Аленка.
«Зима. У меня прошло две недели, у Аленки – три года… а тут-то сколько? С полгодика, с лета до зимы? Или больше?»
Собака, бросившаяся на девушек, была не Жучка – незнакомая. И кота этого в их доме раньше не было. Вышел паренек, взглянул на сестер…
– Демидка! – обрадовались обе.
– Не Демидка, а Петька, – поправил. – Демидки у нас и нет.
– Как нет? Помер, что ли? – заволновались девушки.
– Да вы входите, озябли, поди, совсем, – смутился подросток. – А только Демидки у нас никогда и не было. Разве что прадедушка.
Он пошел вперед, выкликая: «Тятя, мамка! Тут девушки пришли, на наших Наташку с Акулькой очень похожи – никак, родня!»
– Ишь ты, барышни, – встретила их женщина, похожая на матушку.
Но не матушка.
– Тетенька, а где же Седых? Егор да Настасья? – волнуясь, спросила Аленка. – И дети их – Демидка, Ванюшка, Матрена…
– Седых я. Ульяна, – ответила женщина, пристально глядя на девушек.
– Так ведь и мы Седых! И в это избенке жили…
– Давно ли? – подбоченилась тетка Ульяна.
– О тыща семьсот восемьдесят девятом годе, – простодушно ответила Марьюшка.
– Ну, барышня, горазда ты шутить! – рассмеялась тетка Ульяна, а за ней рассмеялись ее дочери – и правда похожие на Аленку с Марьюшкой, только одна чуть постарше, лет осьмнадцати, а другая поменьше, подросточек.
– Не шутка это! Я по разным городам странствовала. Вот камушки принесла, чтобы семью нашу из крепости выкупить, а если повезет, так и подружек…
– Из какой крепости, милая? – тетка Ульяна всплеснула руками. – Крепостное право уж десять лет как отменили! Вольные мы все теперь!
– Это какой же год нынче? – вступила Аленка.
– Тыща восемьсот семьдесят второй наступил. Да ты угощайся, барышня-крестьянка, не брезгуй…
Девушки взяли по сдобной ватрушке. Запили чайком. Тетка Ульяна пошла доить корову, а Марьюшка да Аленушка сидели и молча смотрели друг на друга.
– Что теперь? – нарушила молчание Аленка.
– Ну… ты бы в театр пошла. Голос у тебя такой, что грех от людей прятать.
– А ты?
– Бог весть…
Обе снова помолчали.
– Знаешь, что? – решилась Марьюшка. – Пора нам суженых своих найти. Идем, до лесу как-нибудь добежим…
– А как? Ты знаешь?
– Знаю. Тебе твой ножик дал? Дал. И мне мой дал.
Марьюшка подхватила рюкзак Бабы Яги, а сундук решила оставить. Оставила и Аленушка свой. Пусть их прапраправнучки шелками потешатся.
Бежать по рыхлому глубокому снегу через мороз и ночь было тяжко, но девушки не чувствовали ни холода, ни страха. Домчали наперегонки до поляны. Воткнули ножи, каждая – свой, в огромный пень…
Нож с лунным волком.
Нож с лунным крылом.
И сразу лес дрогнул. Мигнул… изменился.
Снега как не бывало. А бывало – зеленая хвоя, мелкие цветочки по сторонам заросшей тропки, деревья, знакомые и незнакомые. Светлячки между стволами. И ночной ветерок, донесший аромат разогретой за день земляники да призывный любовный волчий вой, а за ним – неслышимую человеческому уху песнь волшебных ветров.
Серебристая волчица и вившаяся над ней крупная летучая мышь переглянулись – и исчезли в чащобе…
Примечание. Иллюстрация выполнена специально к этой работе автором cwrth к творческому фестивалю "Фандомная битва-2013"