Эпиграф:
Кто-то сказал, что Ад на Земле. Каждый бродит по собственному кругу. Мы так привыкли к нему, что даже иногда испытываем счастье.
* * *
Что если Бог пытается тебя убить?
Не спастись.
Бежать? Некуда. Сражаться? Бесполезно.
Что если Бог все-таки хочет тебя убить?..
Он сначала сведет тебя с ума.
О чем вспоминать, когда все кончено? Когда не осталось ничего, о чем хотелось бы сожалеть и каяться? Когда не осталось ничего, кроме физической и душевной боли? Мне хочется кричать от невыносимых мук, безжалостно калечащих разум и тело, потому что слезы уже не приносят облегчения, но это бессмысленно. Даже будучи здоровой, молодой, меня все равно никто не слышал. Но эти мысли — это тоже крики в пустоту, они бесполезны, но по-другому я просто не могу. Я точно знаю, что меня никто не услышит, мне не станет легче, и все же…
* * *
Некоторые представляют боль черной, как клякса. Не ночь, а пятно, затмевающее свет. У меня боль всегда была красной. Я всегда ненавидела красный цвет, и теперь цвета: пульсирующий алый, густой багровый, закатный пурпурный, клюквенно-красный, похожий на свежую кровь, и рубиновый, оттенок загустевающей крови, выкрасили мой мир, не оставив в нем других красок, и распространяются по вселенной с каждым ударом моего сердца. Боль пульсирует в моем мозгу, пораженном многодневной бессонницей и приближающимся инсультом. И только иногда мне кажется, то и дело мелькает на границе зрения что-то зеленое, маленькое, аморфное, не имеющее четких границ. Возможно, это галлюцинации. Хотелось бы. Видения успокаивают душу, приготавливают ее к расставанию с телом. Я страшно боюсь, что не смогу покинуть тело, что моя агония, мои муки будут продолжаться вечно, что, даже сумев убить себя, я застряну в разлагающемся теле. Ведь я так любила жизнь, как бы жестоко она ко мне не относилась.
Ах! Я вспомнила! Вспомнила… Зеленый — цвет любви и жизни. Моя Любовь была зеленого цвета. Цвет Ее глаз.
В христианской вере зеленый — цвет надежды и возрождения из мертвых, новой земли, ибо всякая плоть трава, но будет воскресение и новая плоть. Для меня нет ни того, ни другого. Обновленная плоть остается плотью, чувствующей, ограниченной, а моя надежда давно стала прахом. Мне не на что и не на кого надеется, я одинока везде. Поэтому у меня остается Любовь. Она самое главное. Если даже сейчас, в страхе и безумии, я помню о Ней, значит, Она останется жить и после, когда меня не станет. Если Она сумела пробиться ко мне, остаться в моем гаснущем сознании, значит, Она сможет выжить и без меня. Вот это посмертие по мне. Пусть, когда меня не станет, я растворюсь в Ней. Как я поддерживала память о моей Любви, так пусть Она примет меня и сохранит мой слабый дух над пустотой.
Мне, кажется, зеленое пятно стало ближе, или я все-таки сошла с ума от боли? Теперь мне не надо напрягаться, чтобы рассмотреть его. Теперь оно приобрело знакомые черты. Мучительная пульсация в голове стала меньше, сердце так не выпрыгивает из груди, и внизу живота, что невероятно, боль тоже стала потише. Правду говорят, что зеленый цвет успокаивает. Боже, я так устала от красного цвета…
Ее глаза. Это первое, что я увидела, это первое, что я узнала прежде Ее имени. Я не осмеливалась смотреть людям в глаза, но Ей я смотрела в лицо. Это было похоже на то, как цветы тянуться к солнцу. Так люди с мольбой и надеждой взирают в храмах на Бога. Она и была моей Богиней. Она и осталась Ей. Я готова была возносить Ей и хвалы и молитвы, обнимать Ее колени, но Ей ничего этого не было нужно. Она была добра ко всем, даже ко мне, особенно ко мне, к той, кто не заслуживал ни любви, ни милосердия. Ее все обожали и ненавидели меня за то, что я была ближе всех. Избранной. Единственной.
* * *
Когда же?... Когда же мы встретились в первый раз? Я помню, мне было десять. Ей тоже. Мы были старше остальных девочек. Я пытаюсь вспомнить, как мы познакомились, и не могу. Такое ощущение, что мы всегда были вместе. Она просто стала со мной общаться. Это не были бесконечные разговоры. Мы просто были рядом и иногда рассказывали друг другу или спрашивали, но чаще молчали. Ходили по коридорам или стояли у стенки. Мы прилепились друг к другу, и только ее бабушка, и моя мама разводили нас после школы по домам, и мы говорили: «Пока!». Но вот, что странно, я не помню, чтобы мы говорили друг другу: «Привет».
Ее звали Таней. Она учила меня молиться и звала меня Куклёнком. Меня всегда удивляло: ну, откуда взялось это прозвище.
— Почему «Куклёнок»? Такого слова нет, — спросила я.
— Потому что ты похожа на куклу. Правда! Маленькая кукла. Ты обиделась? — моя подруга поправила длинную черную косу.
— Нет. Просто я никогда не слышала, чтобы так звали. Может, куколка?
— Нет. Кукленок. Куклы не живые. А ты… ты живая. Иди сюда, Кукленок! — Таня рассмеялась и потянулась, чтобы прижать к себе. На ней был зеленый пиджак и черная юбка.
Таня была высокой для своих десяти и легко удерживала меня.
— Пусти! Пора на урок, — я изворачивалась, но только для порядку.
Руки разжались. Таня взяла меня за руку. Она сжала мою прохладную ладошку. Ее ладонь была больше моей. Она посмотрела на наши переплетённые пальцы.
— Вот, видишь, ты — Кукленок.
Мы были, как Свет и Тень. Не внешне, а внутренне. Тенью была я. Татьяна была яркой, светящейся изнутри, не боящейся ничего и никого. Она верила в Бога и пыталась научить верить меня. Но я верила лишь в Нее, поэтому Бог забрал Ее от меня. Боги не любят конкуренции.
У нее были черные волосы, смугловатая, загорелая кожа и зеленые глаза. Внешне мы тоже были противоположны, только у меня были светло-серые, почти прозрачные глаза, которые со временем помутнели от пролитых и непролитых слез.
Какой огрубевшей, бесформенной со временем я стала. Как комок глины, причудливо-изогнутая коряга. Наверно, Она бы меня сейчас не узнала…
Другие мальчики и девочки меня не принимали. Дети избегали меня, считая «не такой». Даже во дворе дети были добрее ко мне. Я старалась прибиться к компании, но я никому не была нужна. От меня не было пользы, я была не интересна. Я хотела сблизиться с одной девочкой первого сентября и угостила ее печенкой, но она отдала ее обратно и ответила, чтобы я к ней не приставала. Так я быстро стала аутсайдером, и тем самым элементом, на котором держалась вся система класса, вся иерархия.
И так было до тех пор, пока не пришла Таня. Она была вне системы, и она привела меня в компанию девочек-«середнячков», которые общались со мной из-за возможности стать ближе к новенькой. Как же все были удивлены, когда при ежегодной пересадке школьников, место рядом с Татьяной освободилось, и она выбрала меня!
Дети тянули руки к суперзвезде и просили посадить рядом с собой, но Таня оглянулась на «галерку» ко мне и кивнула с улыбкой на свободный стул.
Это было, как в кино, как во сне! Все поворачивались ко мне в полном недоумении. Ведь такого быть в принципе не могло. С тех пор 25 января в Татьянин день я зажигаю свечку в память и во здравие о ней.
Когда я стала фавориткой суперзвезды, меня стали замечать, но не так как раньше, стали меньше бить, таскать за волосы, пока Таня была рядом со мной, я была чем-то вроде священной коровы. Именно из-за нее «середнячки»: Ксеня, Юнона, Анна, взяли меня к себе в свою компанию. Таня была непротив, а это было главным.
Ей очень завидовали, особенно бывшая альфа и староста Оксана. Раньше ее окружали прихлебатели и она была своей у мальчишек, но мальчишки не видели в ней то, что видели в почти взрослой девочке-подростке. Никто не смел обидеть Татьяну — это был молчаливый и внегласный закон.
Я глупая спросила тогда:
— Почему ты выбрала меня?
— Ты моя самая лучшая подруга, — но мне было незнакомо то понятие, что употребила она.
Я не тянулась к ней, она больше тянулась ко мне и называла это дружбой. Ей ничего не нужно было от меня, и я не просила. Мне, будучи настоящему социопату, были неведомы такие взаимные чувства как дружба и любовь, но то, что я чувствовала к Тане, потом подтвердилось еще раз, но не в такой потенции. Я любила Татьяну, хотя и не осознавала этого. А она любила меня. Я так и не спросила: почему?
* * *
Меня все время преследовал один парень — Алеша. Я не понимала его. Его бабушка заставляла нас дружить, и после школы он рассказывал мне про самолеты, и мы даже играли в них, конечно, Алешка был самым скоростным истребителем. А в школе он часто дергал меня за косы, давал пинки и унижал словами. Однажды на скучном уроке я заигралась с бубенчиками от кофты и учительница пообещала мне их отрезать, если еще раз увидит их в руках, но я машинально или от испуга снова взялась за помпоны, и меня поставили в угол до конца урока. Было жутко стыдно, я не рассказала маме эту историю, а вот Алешка с каким-то звериным восторгом, в картинках и ужимках, поведал о моем позоре, и мама запретила к ней даже подходить, и Дня Рождения в этом году у меня не будет. Я долго просила прощения и вечером, когда она мыла посуду встала на колени и попросила прощения, клятвенно повторив, что не буду лгать, ведь мне обещали настоящую куклу Барби на праздник.
Это была настоящая западная кукла с прекрасным правильным лицом, именно его я представляла во снах, и оно позже сливалось, накладывалось на лицо Татьяны. Кукла, которая теперь есть и у меня, такая же, как и у всех. Кукла Барби в розовом платье и с длинными блестящими волосами. Как же я плакала, и как же меня ругала мать, когда одна маленькая деталь от этой куклы — перстенек в виде розы, выпал из дырочки в руке и потерялся где-то на ковре. Я билась в истерике, а родители говорили, что мне нельзя ничего доверить. Но все равно моя Барби была лучше Дашкиной, живущей в нашем доме, моя кукла досталась не по наследству от старшей сестры. Барби никогда не сравниться с убогими советскими куклами, которыми меня пичкали до восьми лет. Я могла часами любоваться на совершенное произведение кукольного искусства, а Таня меня называла кукленком.
Я долго не могла понять, почему меня называли именно так: с улыбкой, зачарованностью во взоре и привязанностью. Кукленок. Любима кукла. Я была куклой для многих, но не Кукленком, о котором заботятся. Уже после отъезда Татьяны я увидела в витрине одного магазина фарфоровую куклу, как две капли похожую на меня. Я выпросила ее у мамы и назвала Татьяной.
Еще мне довелось быть и на Алешкином Дне Рождении. Я думала, будет много гостей, но кроме меня был только Миша. Я не помню, что я подарила имениннику, но этот день показал, что на самом деле у него нет друзей, а я не то друг, не то враг, пришла и играла с ним, как с хорошим человеком, и с Мишкой, который сначала стеснялся, но потом мы все вместе играли в «прятки» и «жарко-холодно» и опять в «самолеты». Ил-72, кажется, это была я. Мы носились по комнатам и ели вкусный торт, еще я узнала, что прабабушка Алеши — Чарская, была сказочницей, и в конце года он подарил мне сборник ее сказок, точнее это сделала его бабушка от его имени. Но когда День Рождения закончился — я снова стала изгоем и объектом насмешек для настоящего будущего самца Алексея Чарского, доблестного рыцаря, победителя всех «куриц». «Курицей» — иначе он меня не называл. Я плакала, дралась с ним и со всеми обидчиками, а после школы и после прощания с Татьяной, я вновь садилась на троллейбус и вместе с Алешкой играла в самолеты.
А в конце третьего класса, прямо на праздник по окончанию года, Таня срезала косу. Она сделала это прямо в туалете ножницами — неровно, и выбросила в мусорник. Я подобрала косу и прижала к сердцу, я с ужасом и непониманием смотрела на свое Божество.
— Брось, — приказала Она, и я оставила черный шелк среди окурков и банановой кожуры.
Она переоделась в другое платье — темный сарафан и теперь была почти неотличима от своей матери. Татьяна больше не походила на десятилетнюю девочку. В длинном платье с обрезанной косой — до прически каре, она больше походила на молодую девушку. Еще совсем юную, но привлекательно-женственную. Она поднялась на четвёртый этаж в наш класс, и все ахали, и говорили ей комплименты, одна я сожалела о потерянных волосах, в которых можно было завернуться, как в одеяло.
* * *
У нас раз в неделю вместо физкультуры устраивали поход в бассейн, и мы с Таней, всегда держась за руки, старались приезжать в Крылатское раньше всех, чтобы вместе ходить по парку рядом с комплексом. Если это была зима, то мы играли в снежки и собирали шишки, если осень, то просто шуршали листьями. Однажды Таня сплела мне венок. Она сказала, что я похожа на осень. Я обожала эти походы в бассейн. Мой купальник был мал — денег на новый не было, а у Тани был по росту, сплошной и черный, только шапочка белая, и ее волосы вились, когда они намокали в воде. Потом их приходилось долго сушить, а я любовалась длинными до середины бедра прядями, потом мы ели чипсы в кафе. Это было до того, как она срезала косу. Таня плохо плавала, и я тоже, поэтому мы старались поддерживать друг друга. Ее руки были сильными и мягкими одновременно, я не боялась утонуть в ее объятиях. Она так же доверяла мне, когда я держала ее, практически на руках, на спине, и ее щеки, могу поспорить, заливал румянец, но тогда я не понимала почему. Так же я не понимала, почему ее касания отдаются в моем теле чем-то теплым и назойливо горячим, что хочется вытеснить, но не знаешь как. Кто мог сказать мне тогда об удовлетворении. Я боялась того, что вызывает во мне Татьяна, а она принимала все, как есть, может быть, она могла бороться с искусом или знала гораздо больше меня, но я продолжала краснеть и бледнеть, стоило ей коснуться моей руки.
Можно считать, что у меня ничего от нее не осталось, кроме двух фотографий, где она втайне, я не замечала этого во время съемки, смотрит на меня.
Я знаю одно — она была ангелом, а ангелам не место на земле. Последний раз, когда я ее видела, это был конец пятого класса, большая съемка последнего класса прогимназии. Наши портреты давно потемнели от времени, но я все в таком же ярком цветастом пышном с розами и кринолином платье, а она в строгом темном одеянии. Платье со взрослого плеча, ведь она была высокой девочкой. Черное вечернее платье. Короткие темные волосы, смуглая кожа, зеленые глаза. Свет во Тьме и Тьма не объяла его. И я — светловолосая, с длинными хвостиками, бантиками кринолином и рюшами, белокожа и голубоглаза. Сейчас мои глаза уже не такие, они выцвели, как выцветает дерево осенью. Тьма в объятиях Света и Свет обнял Тьму. Склонённые к друг другу головы, сплетенные руки, щека к щеке. Свет и Тьма, так сказал фотограф. Только кто из нас был Тьмой?
Татьяна отличалась среди нас детей-неофитов чуткой религиозностью и истинной верой. Она была воцерковлена и искренне старалась заражать истиной. Меня смущали эти молитвы перед каждой контрольной. «Отче наш» я плохо помнила, но совсем забывала о молитве, когда мой затылок касался ее скрытой под формой уже начавшей расти груди. Когда она прижималась ко мне так близко и шептала: «Богородица дева радуйся…» — я радовалась совсем иному — греху, и не каялась в этом, наверно, поэтому мой ангел улетел от меня. Я попросила, чтобы мы раздельно вели молитвы, но я не молилась в тихом углу, я с черной завистью наблюдала, как мой ангел учит молитвам других дев. Пусть она не обнимает их, а стоит рядом, но они слышат ее голос, чувствуют ее божественный ванильно-молочный после завтрака запах, ее тонкие терпкие духи. Тяжелые для маленькой девочки, пускай и выглядевшей, как подросток.
Я завидовала им всем. Тане за то, что она была Ангелом, таким, каким мне не стать, ибо христианство было чуждо моей душе, девочкам с сияющими после ее молитв глазами, себе, что смею касаться Ее — свое единственное Божество.
После тех злополучных съемок Таня подозвала меня и тихо сказала, что уходит, что она не может ездить так далеко в школу, ее больное сердце не выдерживает таких нагрузок. Вот так я узнала о ее диагнозе, который она сама узнала недавно — порок сердца. Пятый класс был последним. Последний раз, когда я ее видела. Она написала мне свой номер телефона, а я свой. В начале следующего года она мне позвонила. Голос ее больным и тихим. Таня говорила, что ее обижают, что там все плохо, и она не выдержит этого ада, она сказала, что обвела мой номер розовой ручкой в сердечко, а я соврала и ответила что золотой, потому что я потеряла ее номер, когда летом мы внезапно переехали на новую квартиру, и все телефоны были потеряны, а я пошла в другую школу, чтобы повторить ее судьбу. На самом деле Таня тоже соврала, она больше не звонила, должно быть, она тоже потеряла мой номер или случилось что-то еще.
* * *
Я вижу зеленое пятно, оно приближается. Это галлюцинация, конечно, столько дней не спать от боли. Я знаю, это Она пришла за мной, Мой Ангел. Мой Светоч во Тьме, я не объяла Тебя, Ты светишь во мне. Мне так стыдно, что я встречаю Тебя в вонючей жиже естественных отходов, в блевотине, ссаных колготах и дырявой кофте, в крови, в грязи неубранной годами квартиры. Мне так стыдно, что я встречаю Тебя, но я не посмею прогнать Тебя. Возьми меня. Возьми к Себе, в Себя… Твои зеленые глаза горят так ярко и близко от моего старого лица. Ты вновь со мной, не уходи...