В тридцать девятом году в городке ломали храм. Илюшке было пять с небольшим, но он со многими подробностями запомнил ясный осенний день – наверное, потому, что было очень весело. Сначала площадь Ленина перегородила конная милиция, никого к храму не подпуская: сверху скидывали кресты и колокола. Звук большого колокола и всегда-то был слегка надтреснутым. А тут он стукнулся оземь с таким дребезжанием, что толпа захохотала. Только в сторонке, около библиотеки, стояло несколько старушек, молча плакавших и крестившихся. Когда колокол упал, они дружно охнули и стали уж совсем рыдать. Все они были старенькие, сгорбленные; тем удивительнее было видеть среди них высокого стройного старика – бывшего учителя Николая Севастьяновича. Илюшка знал его: когда тот был помоложе, он учил и отца, и мать, и родители всегда почтительно с ним здоровались. Сейчас из глаз Николая Севастьяновича тоже текли слезы, хотя вслух он не плакал.
Поглазев на него, Илья пробрался на церковный двор. Там было совсем весело. В одном месте грузили на телегу какие-то очень красивые одежды и посуду. В другом – раскурочивали иконы. Иконы это были такие непонятные картинки на дощечках с красивыми золотыми и серебряными рамками. Какой-то незнакомый дядька отрывал рамки от картинок и аккуратно складывал в ящик, а картинки отдавал пионерам. Пионеры в красных галстуках разожгли костёр и кидали туда картинки. При этом они плясали у костра и пели безбожные частушки. Илюшка смысла частушек не понимал, но быстро заразился общим весельем и стал плясать вместе со всеми. Одна частушка почему-то показалась такой смешной, что он запомнил её на всю жизнь:
Говорят, Христос воскрес
И вознёсся до небес.
Наверху – страшенный холод,
Он давно б оттуда слез.
Что здесь смешного, он впоследствии не понимал, но детское ощущение веселья сохранил.
Через некоторое время ему захотелось посикать. Он забежал в какой-то закуток, сделал свои дела и хотел было возвращаться к костру, но тут увидел в углу валяющуюся икону. Рамка очень понравилась, и Илюша решил утащить икону, да она оказалась чересчур тяжёлой. Пришлось подобрать какую-то большую тряпку, тщательно увязать находку и волочить её за конец тряпки, как санки.
Дома, к счастью, никого не было. Илюша втащил свою добычу на крыльцо, в горницу и не без труда засунул в самый дальний материн сундук: попадись икона на глаза отцу, не избежать бы порки.
Сначала он всё время помнил о находке, но вечером, когда уже лег спать, родители завели тихий, непонятный и тем более интересный разговор. Оказывается, Николай Севастьянович был тайным врагом народа. Как он ни скрывал это, его разоблачили и арестовали. Что значит «разоблачили», Илюшка не знал; но когда-то он слышал слово «облачение» и понял, что Николая Севастьяновича перед арестом раздели.
Илья быстро заснул, но сон его был беспокоен. Снился храм, костёр во дворе, пляшущие пионеры и Николай Севастьянович, с которого срывали одежду и потом кидали его в костёр. Было жаль этого доброго и учёного человека, страшно, что Николай Севастьянович сгорит, но постепенно захватывало общее веселье, и он упоённо плясал вместе со всеми и думал: «Так ему и надо! Нечего идти во враги народа. Они, вон, пшеницу отравили, коров перерезали, фабрику взорвали!» А потом все мысли исчезли, осталась только упоенная пляска до изнеможения. Наутро он проснулся больной – видно, накануне простудился. Болел довольно тяжело, и, когда выздоровел, успел об иконе забыть.
А потом была война. Отец просился добровольцем еще на финскую, но не взяли. А когда напал Гитлер, ушёл в армию в июне. Мать, всегда сдержанная, расставаясь, громко заголосила. А отец, суровый отец, не одёрнул ее, только обнял и негромко сказал: «Держись, Люба. Да не очень грусти: где наша не пропадала». Крепко, до боли, обнял Илюшу и шагнул в вагон, уходивший на фронт.
В общем-то, войну они пережили неплохо. Было довольно голодно, но картошка родилась хорошо, и ею животы кое-как набивали. Немецкие самолёты до их мест долетели только раз, сбросили три бомбы. Убили двух внуков у бабки Лукерьи. Внуки были маленькие, Илья с ними не водился. Но бабка выла так, что ему сделалось страшно. Дочь и зять – оба были на фронте, а детей их бабка не уберегла.
В игонинском тесном домике поселились двое эвакуированных, старички, брат и сестра, Абрам Моисеевич и Дора Моисеевна. Приехали они откуда-то из Белоруссии. Были очень вежливыми, мало разговаривали, только с Илюшей разговаривать любили, рассказывали ему всякие интересные вещи. Были они докторами, лечили, говорят, хорошо. И хотя ребята дразнили Илью, что у него живут жиды и он с жидами дружит, Илья относился к постояльцам хорошо, отчасти под влиянием матери, и даже иногда дрался из-за них с приятелями. Но особых драк не было, друзья далеко не всегда ругали жидов, а под конец войны, когда уже множество людей благодаря «Моисеичам» выздоровело от всяких болезней, они стали своими, и их отъезд в Белоруссию опечалил очень многих.
В ноябре сорок пятого вернулся отец. Появился в доме он внезапно, без предупреждения. Был очень тихий, гораздо тише, чем до войны. И какой-то угрюмый. Конечно, жену и сына при встрече целовал и миловал. Но скоро праздник кончился, отец пошел работать на старое место, в горкоммунхоз, и тихая угрюмость стала обычным его состоянием. А потом он стал пить. Пил помногу. Напившись, не шумел, не буянил, а так же тихо, угрюмо и неподвижно сидел полчаса – час, а потом валился спать.
Война подкосила Исая Игонина. Он прошел её всю ни разу не раненным; он, красный партизан Гражданской войны, член партии с восемнадцатого года, храбрый и умелый разведчик, мог бы считать себя счастливым победителем. Но что-то, какие-то мелочи накапливались и накапливались в душе, не позволяя отдаться радости победы.
Два случая запомнились особенно больно; хотя, пожалуй, подобных случаев было немало, и эти два оказались как бы представителями многих. Первый – в сорок третьем. На подходе к Днепру его разведгруппе повезло. Они в немецком тылу наткнулись на две штабные машины. Появились разведчики так внезапно, что фашисты не успели ничего сообразить и по сути дела не сопротивлялись. Игонинские ребята убили двух офицеров и пять солдат, взяли в плен подполковника и захватили несколько папок документов. Исая наградили орденом Красной Звезды. По обычным меркам, этого было мало, за такое награждали куда щедрее. Но Исай был не в претензии: не ради орденов он воевал, да и помимо этого у него наград хватало. Задело, и задело неожиданно сильно, иное. За эту операцию начштаба полка, известный трус, бежавший от передовой, как чёрт от ладана, получил Героя Советского Союза. Исай никому ничего не сказал; но тогда первый раз в жизни напился до беспамятства.
Второй случай был уже после Победы. На пражской улице Исай столкнулся с Павлом Худородовым. Они сразу узнали друг друга, хотя не видались больше четверти века. Когда-то Исайка и Пашка сидели за одной партой в высшей начальной школе и были закадычными друзьями. Гражданская война развела их, Павел оказался среди белых. Но сейчас, в упоении Победы, не хотелось вспоминать о давней вражде, а вот дружба, оказалось, не совсем заржавела. Исая пригласили в гости, и он посмотрел и послушал, как живут рабочие при капитализме. Слишком уж хорошо они жили, хотя явно не видели в своем положении ничего особенного.
Нет, он не изменил идеалам коммунизма. Только в душе образовалась какая-то трещина, и ее острые края все время царапали где-то внутри. Когда это становилось невыносимым, Исай запивал. На работе терпеливо ждали, когда запой пройдёт: Исаевы золотые руки и абсолютную порядочность высоко ценили. Потом снова всё как будто входило в норму, только Любовь Васильевна молча, чтобы никто не заметил, а особенно не заметил любимый Исай, ожидала неминуемой беды. Беда пришла в пятьдесят шестом. После того, как срочно, в девять вечера, собрали их парторганизацию и зачитали доклад о культе личности, Исай Игонин запил особенно люто. И сердце не выдержало. Илья с матерью остались одни.
Но еще до этого в жизни Ильи произошло немало событий. Школу он окончил очень хорошо, всего одной пятерки не хватило до серебряной медали. И, воодушевлённый своим аттестатом зрелости, решил поехать в Москву, поступать в Университет – да еще на философский факультет. Но здесь удача от него отвернулась. Что-то в его сочинении не понравилось комиссии, тройка, и конкурса он не выдержал. Пришлось идти в армию; впрочем, отец армию очень одобрил, мать тоже не возражала, да и для самого Ильи романтика скудных отцовых рассказов значила немало, и он быстро перестал переживать свою неудачу в Москве. Шел 1952 год. В армии он обжился быстро. Дисциплина для него была чем-то абсолютно естественным: сказывалось домашнее воспитание.
Как-то в феврале пятьдесят третьего Илью подозвал к себе лейтенант Нищук, ротный. Вид у него был несколько смущенный.
– Скажи, Игонин, откуда у тебя такое имя-отчество: Илья Исаевич? Ты, случаем, не еврей?
– Никак нет. Происхожу из русских крестьян-бедняков. Ильёй меня назвали в память Ильи Николаевича Ульянова, батюшки товарища Ленина. А евреи, я думаю, всякие бывают. Вон в войну у нас двое жили – очень хорошие люди.
– Всякие-то всякие, да нынче повышенная бдительность требуется. Ладно, можешь идти. Недели через две у меня к тебе будет разговор.
Но через две недели умер Сталин. Сначала стало очень страшно: казалось, весь наш мир держался на вожде, и теперь он должен рухнуть. Их полк, поднятый по тревоге, форсированным маршем отправился на железнодорожную станцию. Но, проведя на ней двое суток, вернулся обратно. Шли дни, ничего страшного не происходило. И как-то незаметно продолжилась обычная жизнь.
В середине мая Илью снова вызвал ротный.
– Игонин, есть задание. Дело добровольное, но, думаю, оно тебе подойдёт. Поручено организовать антирелигиозную пропаганду. По-моему, ты парень культурный, да и комсомол тебя рекомендует. Как, возьмешься?
– Разрешите подумать.
– Думай час. Мне парторгу полка сегодня доложить надо.
– Ладно, товарищ лейтенант. Я согласен.
– Рядовой Игонин, через час явиться к замполиту полка.
– Слушаюсь!
Так началась антирелигиозная карьера Ильи Игонина. Он и не помышлял, что продлится она почти четверть века.
Первые лекции Илья прочёл в ротах своего полка. Перед этим он полтора месяца усердно трудился в библиотеке соседнего города, на это время его освободили от всех занятий и нарядов. Вспоминая потом это время, Илья досадливо морщился: до чего же примитивно он понимал предмет, до чего схематично его излагал. Но неожиданно илюшины лекции сопровождал успех. Слушали внимательно, задавали много вопросов, шумно хлопали. Уже потом он осознал, что одна из предпосылок такого успеха крайне проста: любая лекция для слушателей была отдыхом от нелёгкого солдатского труда, да и просто развлечением. Но играло роль и другое: Илья по-настоящему старался, а, кроме того, оказалось, что у него есть способность излагать материал ясно и даже увлекательно. Дело ещё в том, что он и сам увлёкся. Оказалось, что религия и атеизм – вещи очень интересные. Илья читал всё больше и больше. И антирелигиозные сочинения, и по истории религии.
Начал понемногу читать и Библию: противника надо знать. В политотделе поворчали, но дали разрешение на выдачу ему из библиотеки религиозных книг. Библию он начал с Ветхого Завета, и сперва многое в ней довольно сильно раздражало: явная фантастичность ряда эпизодов, настойчивое деление всех людей на своих и не своих, причём к не своим поощрялась любая жестокость; раздражало и то, что жестокость и несправедливость зачастую проявлялись и к «своим» – особенно ярко это было видно в книге Иова.
Но постепенно он вчитался, и отношение к этой книге стало меняться. Он понял то, что звучало и у Маркса, и в других наиболее ему интересных атеистических работах: религия отражает реальную жизнь. Пусть фантастически, пусть искажённо, но отражает и противоречия жизни, и великие достижения человеческого разума, человеческой нравственности. И те, кто писал Библию и другие религиозные сочинения, в основной массе не были ни обманщиками, ни глупцами. Их устремления были высокими; просто они ещё не могли подняться до научного мировоззрения, да тогда и никто не мог.
Столь ясно и логически такое понимание религиозного мировоззрения оформилось очень не скоро, пожалуй, в конце шестидесятых. Но ростки его начали пробиваться почти сразу, особенно, когда Илья перешел к изучению Нового Завета. Слишком многое из сказанного Иисусом (неважно, что на самом деле такого человека не было) оказывалось претворённым в основы коммунистической морали. Это вовсе не означало, что с религией не следует бороться. История, культура, сокровищница человеческой мысли развивались, а религия застыла на месте. И сегодня она объективно тормозила продвижение человечества по пути, открытому марксизмом. Но, критикуя современную роль религии, Илья время от времени говорил и о вкладе её в культуру. В эти первые годы, пока он был еще в армии, такое промелькивало в его лекциях лишь очень редко, поэтому никто из политработников не обратил внимания на подобную ересь. И из армии Илья вышел кандидатом в члены партии и обладателем весьма положительной характеристики.
Дома сразу нашлась хорошая работа: повлияла та самая характеристика. Илью взяли в технический секретариат райкома партии. Работа была не сложной, а оплачивалась хорошо; к тому же он теперь был у самого центра всех важных новостей. Да ещё почти сразу стал заметной фигурой в местном Обществе по распространению политических и научных знаний. Он был уже довольно опытным лектором, тематика лекций была очень актуальной. К тому же Илья, увлеченный антирелигиозной тематикой, все время учился. Он собрал неплохую библиотеку: классики марксизма, Емельян Ярославский, Лео Таксиль... В одной полузаброшенной деревне он выпросил у старушки Библию – правда, на церковнославянском. Старушка была неграмотной и очень ветхой, поэтому Библия ей – явно ни к чему; поколебавшись немного, она отдала книгу вежливому молодому человеку, да ещё вместе с молитвословом и томиком житий святых. Благодарный Илья всякий раз, как бывал в этой деревне (примерно раз в два месяца), привозил бабушке гостинцы. Так что перед смертью она подарила ему и икону Николая Угодника, которую Илья на всякий случай припрятал на чердаке. Библию, во избежание лишних разговоров, приходилось хранить в дальнем углу, но читал он её довольно часто.
Народ в райкоме подобрался в основном молодой и приятный. Илья легко вошёл в коллектив. Единственное, что смущало и временами мучило: некоторые девушки слишком явно и слишком настойчиво с ним заигрывали. Илья смущался ужасно. Ему почему-то были чужды вольные повадки большинства окружающих парней – быть может, сказывалась обстановка в семье. Отец всегда обращался с мамой до крайности уважительно и в то же время сдержанно, и она была скупа в выражении своих чувств, хотя оба любили друг друга очень сильно до самой смерти отца.
Через некоторое время райкомовские девчата, видимо, навесили на него невидимый ярлык чудака и решили, что самое лучшее – принимать его в роли своего парня, не рассчитывая на большее. Хотя время от времени какая-либо из них снова предпринимала «испытание на прочность» и снова отступала на исходные позиции.
Илья тяжело пережил смерть Исая Николаевича. Втайне он всегда гордился своим папкой, хотя вслух заикнуться об этой гордости было совершенно невозможно: отец бы сжил его со света. Похороны прошли торжественно. Гроб установили в зале Дома Культуры. Пришло человек двести. Первый секретарь райкома Анфисин сказал речь – оказывается, они воевали в одной дивизии. Мама стояла с почерневшим от горя лицом, но глаза ее оставались сухими. Только дома, после поминок, она позволила себе плакать, беззвучные рыдания сотрясали её всю. Илья сидел рядом и держал маму за руку, так он просидел часа три. Потом Любовь Васильевна встала и занялась делами – уборкой после поминок. Началась жизнь вдвоём, теперь Илья стал главой семьи.
Вскоре после этого он поехал в областной центр, поступать в педагогический институт. На исторический факультет, заочное отделение. Экзамены выдержал легко, с единственной четвёркой за сочинение – сделал две ошибки.
В июле пятьдесят седьмого Илью послали с какими-то поручениями в дальнюю деревню Козий Мох. В попутчицы ему попросилась Капа Хрисанова – подавальщица райкомовской столовой, тихая-тихая девушка; ей нужно было навестить в Козьем Мхе старенькую бабушку. Илья с удовольствием взял ее с собой: Капа никогда к нему не приставала с кокетством, и он это ценил.
Они доехали на попутной полуторке до поворота шоссе. Отсюда нужно было пройти одиннадцать километров по лесной тропе. Тропа шла через строевой сосняк. В этот жаркий день в тени больших сосен было особенно хорошо идти. В голове Ильи звучали слова любимого стихотворения: «И смолой и земляникой пахнет темный бор». Капа молча шла рядом, глаза её сияли: видно, она тоже любовалась окружающей красотой.
За деревьями они не заметили, как набежала туча. Внезапно по вершинам загудел сильный ветер, посыпались шишки и мелкие ветки, громыхнуло, и захлестал ливень. Метрах в двухстах, Илья знал, стояла охотничья избушка, но пока они добежали до нее, оба были совершенно мокры. Вбежав в избушку, Капа звонко рассмеялась – впервые Илья слышал её смех. Он глянул: мокрое платье так облепило её, как будто оголило.
И вдруг в Илье взыграло ретивое. Он совершенно потерял голову. Капа покорно отдалась ему, а когда всё кончилось, села и стала молча плакать. Она не прятала лица, сидела, и слезы струйками сбегали по щекам. Илюша страшно смутился и расстроился.
– Ну, что ты, Капочка! Я ведь не какой-нибудь, ты знаешь. Не грусти. Давай поженимся.
Капа всхлипнула, как маленький ребенок.
– Илюшенька! Я ведь сразу, как ты из армии пришёл, тебя полюбила. Только нужна ли я тебе? За тебя любая пойдёт, зачем тебе такая серая? Я уж как-нибудь перестрадаю.
В этот момент, так же стремительно, как перед этим охватила страсть, к Илье пришло понимание: а ведь он любит Капу. Одна за другой пронеслись в голове те минуты, когда он мельком виделся с нею, ее милые улыбки, тихие и мимолетные разговоры. И он твёрдо сказал:
– Нет, Капитолина. Мое слово окончательное. Прошу твоей руки и сердца. И если ты мне поверишь, буду тебе верным и заботливым мужем.
По Капиному лицу все еще текли слезы, но глаза уже счастливо сияли. Потом она вскочила.
– Илюша! Выйди, пожалуйста. Я чуточку приведу себя в порядок. И пойдём, пора уж. Обсохнем на ходу.
Почти всю оставшуюся дорогу они прошли, держась за руки, как маленькие.
Так в доме Игониных появился третий человек. Любовь Васильевна без труда сжилась с невесткой. Обе были готовы уступать друг другу. Так что жизнь потекла мирно. И интересно. Капа перешла на работу в гостиницу, дежурила сутки через двое. И в эти свободные двое суток могла ездить с Ильей. А он ездил довольно много, его лекции становились все популярнее.
Правда, в партийных органах мнения разделились. Многие считали, что критика религии у Игонина недостаточно остра, что он в чем-то идёт на поводу у церковников, проявляя псевдообъективность, говоря о якобы положительной роли религии в прошлом, не всегда разоблачает ханжеский характер религиозной морали и то, что церковь постоянно была служанкой правящих классов. Другие возражали, что подчеркнуто объективное изложение материала привлекает колеблющихся и сомневающихся, что в целом в игонинских лекциях проводится чёткая атеистическая линия, что лекции его увлекательны и собирают широкую аудиторию. Особенно обострилась дискуссия вокруг Ильи после того, как однажды на его лекцию в областном центре пришли человек десять учащихся духовной семинарии. Семинаристы в чёрных подрясниках резко выделялись из общей массы. Они сели кучкой, внимательно прослушали всю лекцию и, не задавая вопросов и не высказываясь, ушли. Доцент пединститута Пономарёв срочно прислал статью в «Правду Поречья» под грозным заглавием: «Как общество «Знание» помогает готовить попов». А у себя в институте Пономарёв потребовал, чтобы Игонина исключили или по меньшей мере поставили «неуд» по научному атеизму. Начал разгораться скандал. В райкоме пошли слухи, что вот-вот Илью и с работы выгонят, не место поповскому пособнику в райкоме партии. Совсем страшно стало, когда его вызвал к себе уполномоченный Госбезопасности Сергеев. Тот сразу успокоил, что особых прегрешений за Ильей не замечено, что просто «нам нужна некоторая информация». Разговор прошел мирно, но ощущение тревоги стало почти невыносимым.
И вдруг все успокоилось. Секретарь райкома по идеологии, целый месяц как бы не замечавший Игонина, заговорил с ним, и заговорил как ни в чем не бывало. Статья в газете не появилась. Все объяснялось просто: первому секретарю обкома нравился игонинский подход к теме; более того, впоследствии его преемнику он также импонировал. Но Илья так и не узнал о причине. Просто понял, что обвинения с него сняты. С полгода он не мог до конца поверить в это; хотя заявки на лекции продолжали поступать, стал их читать реже и осторожнее. Приезжая в институт на сессии, старался обходить Пономарёва подальше. Потом постепенно успокоился, и жизнь продолжилась обычным путем.
Капа долго не могла забеременеть. Почему-то она считала, что вина в этом – ее.
– Илюшенька! – шептала она ночами, – Попалась я тебе ущербная.
– Капушка, надо к врачу сходить. Вон Панафидиным как помог. Поедем в область, зайди в консультацию.
– Стыдно, милый. Не знаю, что и делать.
– Нечего стыдиться. Дело обычное. На той неделе как раз у меня сессия начнется. Собирайся со мной. На всякий случай отпросись у директора, если придётся задержаться.
В консультации врач – низенькая толстая добродушная старушка – долго осматривала Капу, а потом вдруг сказала:
– Знаете, милочка, мне кажется, у вас беременность. Начало второго месяца. Нужно ещё подождать недельку-другую, тогда всё станет ясным.
В разгар зимы 1961 года Капа родила дочку. Девочку назвали Викторией.
Следующие полтора десятилетия были самыми благополучными. В райкоме Илья был уже инструктором, работа с людьми ему нравилась. Антирелигиозная пропаганда по-прежнему занимала немалое место в его жизни, и здесь все получалось неплохо. Институт он окончил с отличием; ему даже предлагали место завуча во второй городской школе, но в райкоме было и привычнее, и привлекательнее.
Они с Капой и Викой пристрастились к путешествиям. Съездили в Минск и Брест, в Одессу, в Ригу, в Самарканд и Бухару. Потом пошла полоса заграничных поездок. Первые путёвки в страны народной демократии дошли до города в 1964 года – тогда Илья и Капа, оставив Вику Любови Васильевне, побывали в Чехословакии. Роскошь заграничной жизни произвела впечатление; но домой потянуло сильно. А потом в райкоме как-то привыкли, что Игонин – из первых претендентов на такие путевки, и они за десять с небольшим лет побывали за рубежом четырежды – в Венгрии, Болгарии, ГДР. Четвёртая поездка, опять в ГДР, была уже не по путевке, а в командировку – Илью послали на семинар по научному атеизму в город Галле. Удалось взять с собой Капу и Вику.
Вика радовала их. Училась она отлично. Дома была работящей и заботливой. И все эти годы крепло убеждение: теперь всё будет хорошо, они живут так, как надо, и страна живет хорошо и идёт к жизни просто замечательной.
К шестидесятилетию Октября «Правда Поречья» начала публиковать серию статей на идеологические темы. В одном из августовских номеров появилась статья игонинского недруга Пономарёва, главная идея которой звучала так: все религии всегда обслуживали интересы эксплуататорских классов, они паразитировали на культуре, не давая ей ничего взамен. Илья был в бешенстве.
– Капа! Какой негодяй! Как можно правое дело подкреплять ложью! Он же не такой идиот, чтобы не знать, что огромная часть культуры всех народов питалась и образами, и идеями религии. Что осталось бы без этих образов и идей от Данте, Рафаэля, Микельанджело, Баха, Гёте, Иванова? И знал ведь, где печатать свой бред – против «Правды Поречья» не возразишь.
Чтобы не лопнуть от злости, он занялся одной безнадёжной работой: написал что-то вроде статьи о библейских образах в произведениях классиков марксизма. Получилось самому интересно, но пытаться опубликовать это не стоило: явно не выйдет. Оставалось только показывать товарищам по Обществу безбожников.
Наступил 1978 год. 24 февраля они отметили семнадцатилетие Вики. Немного огорчило, что их девочка не пригласила никого из сверстников. Но потом огорчение прошло: им было так хорошо вчетвером. А двадцать седьмого Илью вызвал Стратилатов, первый секретарь райкома. Обычно Илья входя садился; но сейчас он наткнулся на такой взгляд, что руки сразу задрожали и он стал в двух шагах от стола.
– Здравствуйте, Владлен Никифорович.
– Ну что, Игонин! – то, что Стратилатов не поздоровался, уже было грозным признаком. – Доигрался! Пришло письмо из ЦК. О твоих художествах сам Михаил Андреевич Суслов узнал. Атеист ...ный! Поповский пособник! Осрамил нас на весь Союз! И я-то, я-то! Бдительность ослабил! Ходить мне теперь с выговором в личном деле!
Стратилатов долго материл Илью. У того в голове мутилось: всё, жизнь окончена. Выгонят из партии, с работы – как он Вике в глаза глядеть будет? Хоть в петлю лезь.
– Ладно, – завершил Первый. – Жалко мне тебя, за...ца. Я лично не буду настаивать на твоем исключении из партии. Хватит с тебя, дурака, и строгача. Из райкома, конечно, попрём. Пойдешь в райпотребсоюз замом – у Манечкина там не ладится, мужик он хороший, но работать не умеет. Вот тебе шанс оправдаться; коли наладишь работу, может, года через два-три и снимем выговор. Но учти: на идеологическую работу не рассчитывай. Господи! Хоть бы в КГБ на тебя ничего не было. За границей-то чист был?
Илья понял, что разговор окончен; сейчас нужно было благодарить за снисхождение. Да он и правда чувствовал, что ещё легко отделался, что Стратилатову было не так уж просто решиться на мягкое наказание. Поэтому он ответил искренне и с чувством:
– Спасибо, Владлен Никифорович. Вину свою понимаю. Постараюсь оправдать Ваше хорошее отношение. А насчет заграницы – не беспокойтесь. Вел там себя, как должно.
– Бюро райкома через час. Пока помалкивай, собирай вещички. Иди!
Заседание бюро он запомнил смутно. Всё было, как положено. Долгих речей не произносили, похоже, Стратилатов предупредил, чтоб поскорее кончали. Только Полякина, учительница истории из третьей школы, страшная зануда, тоже подвизавшаяся на ниве атеизма, давно завидовавшая Илье и ненавидевшая его, отвела душу в десятиминутной речи. Решение Илья знал заранее.
Он вышел из райкома с сумкой бумаг, пошатываясь, побрел к дому. Сильно кружилась голова, кололо в груди. На морозе стало вроде бы чуть полегче. Шел медленно, с ужасом думая, как расскажет обо всем дома.
Когда Илья поравнялся с Викиной школой, растворилась дверь, и его окликнула Евгения Петровна, завуч:
– Илья Исаевич! Здравствуйте! Подождите минутку, я оденусь. Мне с Вами поговорить надо.
Она подошла; по ее лицу Илья понял: уже всё знает. Но он ошибся. Она заговорила о другом.
– Илья Исаевич, разговор у меня к Вам пока секретный. Может быть, удастся всё уладить. Но пока неприятность большая. Вашу Вику несколько раз видели в Кокошине, в церкви. Видела тётя Таня, уборщица. Она, кроме меня, никому не скажет, она Вику жалеет, а сама-то верующая. Но вы поскорее разберитесь – мало ли что. И школу она иногда прогуливает – может быть, в Кокошино бегает.
У Ильи едва хватило сил пробормотать слова благодарности. Уж добила, так добила. В голове путано перемежались мысли – бессильные, ненужные.
Хорошо, что уже прошло бюро. Вряд ли захотят ещё раз его разбирать... Как же теперь жить? Ему, можно сказать, первому атеисту района?.. И как она могла?! Неужели те правы, и его антирелигиозность ущербна, неужели он сам толкнул дочку в лапы церкви? Нет, не может быть! Ведь он так искренен, ведь его так называемые уступки религии на самом деле – честная констатация былой ее роли, которая уже миновала... Ох, и будет торжествовать эта мымра Полякина... И Пономарёв – он, кажется, уже профессор... Но самое главное: как жить?
Дома Капа собиралась что-то сказать, но, увидев его лицо, осеклась. Ничего ей не говоря, Илья прошёл в горницу. Вика сидела за столом.
– Мне сказала Евгения Петровна...
– Да, папа, – перебила его Вика. – Я уверовала в Бога и сегодня утром крестилась. Прости меня. Я знаю, что тебе это тяжело, но против своей души идти не могу.
– Да как ты могла?!! Дрянь!! Поверила этим... Как они смогли тебе голову задурить?! И в такое время!
– Папочка, никто мне голову не дурил. Я сама. И даже не я – Господь меня просветил.
Илья не помнил себя. Слепая ярость накатила на него. И первый раз в жизни он выпорол ремнем свою дочь. Выпорол через платье, выпорол не сильно, но выпорол – выпорол семнадцатилетнюю девушку. Вика перенесла порку молча, только при каждом ударе тело ее передёргивалось. А когда, опомнившись, отец отбросил ремень, она молча поймала его руку, поцеловала её и ушла в свою комнатку. Илья повалился на лавку и глухо зарыдал. Капа и мать стояли в дверях, обеих била судорожная дрожь, ни та, ни другая не могли произнести ни слова. Наконец Илья чуточку овладел собой.
– Мама, Капа, сядьте.
И, запинаясь, болезненно морщась на каждом предложении, рассказал им всё. Капа потрясённо молчала, а Любовь Васильевна вдруг сказала:
– Только ты, сынок, вина берегись.
Илья понял.
– Не бойся, матушка. Ты же знаешь, я совсем не пью. И не стану.
До двух ночи он неподвижно просидел за столом, потом лёг. Капа не спала. Несмело она обняла его, и во второй раз за этот день у него прорвались слёзы.
Только под утро они забылись тяжёлым сном. А в половине шестого, когда Любовь Васильевна встала задать корма скотине, она увидала на столе записку. Невольный стон вырвался у неё, и Илья с Капой сразу вскочили. Илья, чувствуя, что руины их жизни снова рушатся, хотя, казалось бы, рушиться уже нечему, прочёл вслух: «Папа, мама, бабушка! Простите, так тяжко вас огорчать. Но я не могу. Господь призвал меня. Я уехала. Не ищите меня, всё равно не найдёте. Со мной ничего плохого не сделается. Через некоторое время я сама вам напишу. Любящая вас Вика».
Илья бросился на вокзал. Знакомая дежурная сказала, что видела, как Вика купила билет и уехала проходящим поездом в Москву. Ну, всё. В Москве девочку не найдёшь.
Следующие две недели впоследствии Илье вспоминались, как через туман. Он ходил в потребсоюз, кое-как осваивал дела, потом приходил домой, бездумно сидел часами. Капа на глазах из молодой сорокалетней женщины превратилась в высохшую старушку. Единственное, что поддерживало в них всех жизнь, была жалость, которую каждый из троих испытывал к остальным двум. Они всячески старались заботиться друг о друге.
В воскресенье пятого марта Илья пошел в Кокошино – небольшое село в двух километрах от города, где была единственная в районе действующая церковь. Удивительно, но, несмотря на тяжесть, пригнувшую душу, Илья, как и прежде, почувствовал красоту этого храма семнадцатого века, загадочное сочетание основательности и лёгкости. В церкви было немноголюдно.
– Как зовут вашего священника? – спросил он у первой же старушки.
– Отец Валентин.
– А по отчеству не знаете?
– По отчеству батюшку звать непристойно. Так и зови: отец Валентин.
Илья простоял всю литургию, по привычке отмечая про себя и красоту текстов, и то, что почти никто не понимает их (и как это священники не догадаются перейти на понятный русский язык?), и то, что хор фальшивит. Наконец, литургия окончилась. Илья дождался, пока все желающие исповедались, и подошел к священнику. Священник был молод, лет тридцати пяти-сорока, полноват; лицо, окаймлённое рыжей бородой, казалось умным и добрым.
– Здравствуйте, Валентин... Простите, не знаю отчества.
Священник улыбнулся:
– Здравствуйте, Илья Исаевич. Отца моего Титом звали. Слушаю Вас.
– Валентин Титович, Вы меня знаете?
– Знаю, и давно. Чуть не двадцать лет назад я однажды даже Вашу лекцию слушал.
Илья вспомнил давнюю неприятную историю с семинаристами. Священник продолжал:
– Илья Исаевич, поверьте мне, пожалуйста. Я ведь знаю, почему Вы заговорили со мною. Так вот, Ваша Вика пришла к нам сама, никто её не агитировал. И куда она уехала, я не знаю. Она мне ничего не сказала. Но одно могу сказать твердо: Вика ходила к нам три месяца, и за это время я понял: это очень хорошая девушка и очень разумная. Вы не беспокойтесь, ничего плохого с ней не будет. И скоро вы должны получить от неё весть.
Весть пришла десятого марта. Письмо без обратного адреса и с московским штемпелем на конверте. Любовь Васильевна почти бегом принесла его Илье на работу.
«Дорогие мама, папа и бабушка! Меня, слава Богу, взяли в монастырь послушницей. Через год, наверное, постригусь, это моё заветное желание. Пока не могу написать, какой монастырь: матушка игумения не благословила на это. Но знайте, что живу я хорошо. Послушание мне дано, о каком я мечтала: ухаживаю за больными и немощными сёстрами. За вас я молюсь Господу. Хоть вы и неверующие, Он милостив, глядишь, и простит вас. Я вас очень люблю. Будьте здоровы. Ваша Виктория».
– Мама, отнеси письмо в гостиницу Капе.
– Бегу, бегу, сынок.
Наступили мутные времена – иначе и не скажешь. На месте былой ясности в душе были муть и тоска. Илья работал, работал добросовестно – так был воспитан. К тому же пригодились и его образование, и обширный круг знакомств, приобретённый в прежней жизни. Не все от него отвернулись, для многих случившееся было чем-то вроде стихийного бедствия, и эти могли нормально разговаривать с Ильёй. Конечно, были и другие, но он научился еще до первых слов чувствовать: стоит ли с данным человеком иметь дело, или нужно поскорей ретироваться. Короче говоря, потребсоюз понемногу поднялся, и даже Стратилатов, который по-прежнему руководил райкомом, изредка мимоходом бросал Игонину пару одобрительных слов. Правда, выговор с него сняли только в восемьдесят пятом, перед этим каждый раз мешала смерть очередного генсека, не говоря уже о трудностях, связанных с дочерью-монашкой. Но всё это – и работа, и партийные дела – не затрагивало глубоко душу.
Настоящими событиями были редкие письма от дочки. В восьмидесятом она постриглась и теперь называлась сестра Василисса. Письма были радостными, но он всё время боялся, что Вика (какая она Василисса!) их просто утешает. Не случайно же она до сих пор скрывала, где её монастырь.
Временами Ильёй овладевало желание снова перечесть что-нибудь из своей библиотеки по религии и атеизму. Но хватало ненадолго: снова нахлынывала тоска при воспоминаниях обо всём происшедшем с ним. Так, ни шатко, ни валко, дотянули они до восемьдесят девятого года.
Двадцать третьего ноября восемьдесят девятого умерла Любовь Васильевна. Она почти не болела, до самых праздников ухаживала за скотиной, а восьмого сказала Илье:
– Сынок! Стара я стала, восемьдесят три. Больше управляться с хозяйством не могу. Продай скотину.
А когда два поросенка были забиты, а все остальное «стадо» продано, она легла и последнюю неделю, до самой смерти, уже не вставала. И снова подтвердилась пословица: «Беда не ходит одна». Тридцатого слегла Капа.
Шестого декабря он пришёл с работы. Капа лежала. Илья сел около, положил ладонь ей на лоб.
– Илюша! Поговорить надо. Послушай меня, только не перебивай. Вот что... Я скоро умру.
Он вскинулся, но Капа потянула его к себе и прикрыла ему рот своей рукой.
– Болезнь у меня такая. Рак. Я уж четыре месяца об этом знаю; последний раз, как мы в области были, я без тебя в диспансер ходила и подробно всё узнала. Доктор Пучков – знаешь, все говорят, что он в онкологии – бог. Долго не хотел сказать, но я ему объяснила, что мне очень важно правду знать. И он сказал. Что операцию делать поздно. Что можно дать облучение или химию. Но всерьёз они не помогут, а мучиться буду сильно. И что жить мне полгода. Мы с ним больше часа проговорили. Какой хороший человек! И таблетки мне дал, принимать, если сильные боли будут. Только боли у меня слабые. Но всё остальное – точно, как Андрей Фёдорович рассказал. Так что я знаю, жить мне осталось не больше недели. Илюша! Спасибо тебе. До тебя моя жизнь пустая была. А с тобой я и счастье узнала, и горе вместе горевали. Илюшечка! Я уже очень слабая. Ты дослушай. Тебе одному очень плохо придётся. Так что ты через полгодика женись. Я хочу тебе посоветовать. Две женщины есть подходящие. И обе согласятся за тебя пойти. Нюша Кузякина еще прежде меня в тебя влюбилась, и все эти годы любила – я знаю. Она хорошая, добрая. Или Катя Любимова. Эта, конечно, на восемнадцать лет тебя моложе. Но ей никого, кроме тебя, не надо. С этой ты, может быть, и ребёночка родишь. Какая тебе больше по душе, на той и женись. А теперь я подремлю: устала.
Утром она не проснулась. Умерла во сне. Так и не успел Илья сказать ей, как он ее любил. И когда окончились немноголюдные поминки, остался Илья один в пустом доме.
Назавтра, в воскресенье, чтобы заглушить тоску, Илья начал в доме генеральную разборку. Начал с маминых сундуков – их было шесть, и в некоторые никто десятилетиями не заглядывал. Чего там только не было – старая одежда, новое постельное белье, несколько пар валенок, связки каких-то писем... А в четвёртом сундуке Илья наткнулся на закутанную в тряпицу икону. Сначала он подумал, что это мама хранила память о дореволюционной жизни. А потом вдруг вспомнил: это он, он засунул сюда икону из разрушенного храма, засунул пятьдесят лет назад и забыл. Когда он развернул икону, то поразился: перед ним была не одна из наиболее популярных икон, Богоматерь или Николай Мирликийский. На него глядел его тёзка – пророк Илья. Надо же было ему тогда выбрать именно её! В задумчивости поставил он икону на стол, прислонил к стене. Было уже поздно. Пора было спать.
Ночью ему было видение. Не сон, а именно видение. Перед ним предстал Илья-пророк и заговорил. Удивительно, но заговорил он не по-славянски, не торжественным языком Библии, а очень просто.
– Ну что, Илья Исаевич! В гордыне жизнь прожил? Сам, мол, можешь решить, есть Бог или нет? Эх, ты! Давно ведь умные люди поняли, что разум человеческий не может ответить на этот вопрос. Вот и послал тебе Господь испытание. За дочь и за жену не бойся. Они будут спасены. О своей душе позаботься.
Илья вскочил. За окнами было совсем темно, до рассвета ещё ждать и ждать, половина пятого. Но впервые за долгие годы в душе он почувствовал ясный свет. Так вот что! Так просто! Надо было только понять самую главную истину: есть Бог! Он заботится о каждом человеке, и о нём, жалком, заблуждающемся, раздавленном своими несчастьями.
До семи он успел слазить на чердак, достать икону святого Николая, поставить её возле Ильи, найти в шкафу Библию и молитвослов. Он прочёл про себя все молитвы, заново чувствуя красоту этих слов, освященных вдохновением тех, кто молитвы слагал, освящённых тысячами и тысячами губ, произносивших их с верой и надеждой. Потом он как обычно пошел на работу.
Семнадцатого декабря, в воскресенье, Илья отправился в Кокошино. По дороге он всё время вспоминал другое воскресенье, почти двенадцать лет назад. Он шёл той же дорогой, так же поскрипывал снег под ногами, так же вставал перед ним в красоте своей прочности и лёгкости храм Успения Богородицы. Но совсем иное было нынче на душе. Она жила радостным предчувствием.
Ему показалось, что около дверей стояла та же старушка, с которой он разговаривал двенадцать лет назад, еще усохшая и сгорбившаяся, но в целом совершенно та же.
– Матушка, что, у вас по-прежнему отец Валентин?
– Он, он, слава Богу. Такой хороший батюшка!
Начиналась литургия; отец Валентин тоже изменился мало. Правда, в бороде сильно пробилась седина, да стал он еще полнее. Появился в храме и дьякон – молодой, высокий, с приятным баритончиком. И хор пел лучше.
– Здравствуйте, отец Валентин. Можете ли Вы уделить мне полчаса?
– Здравствуйте, Илья Исаевич. С удовольствием.
Разговор затянулся почти на полтора часа. Всё легче и легче становилось на душе у Ильи, ему казалось, что тяжкая, невыносимая ноша, под которой он сгибался, переходит к священнику, а тот складывает ее куда-то, где она уже никому не будет в тягость. Под конец Илья попросил крестить его и принять в свой приход.
– Крещу я Вас с удовольствием. Сегодня же начните поститься, сразу после Рождества крещу. Но вот в приход я Вас попрошу пойти в другой. Знаете новый храм в вашем городе?
Илья знал, что, когда праздновали Тысячелетие крещения Руси, на Выгонной улице заложили новую церковь. Большую часть материалов доставали через их потребсоюз, на этих хлопотах он познакомился с будущим церковным старостой Иваном Матвеевичем Гавриловым. Иван Матвеевич недавно приехал откуда-то с Севера. Был он старше Ильи лет на пять; говорил отрывисто и солидно, в делах был дотошен и прижимист, старался экономить каждую копейку. Сейчас отец Валентин рассказал, что на Успение церковь освятили, приезжал владыка, теперь в городе есть свой Успенский храм; что прислали и священника – отца Андрея.
– Не хочется, чтобы отец Андрей думал, что я у него прихожан отбиваю. Тем более, в городе пока верующих немного, нужно укрепить приход.
– Какое с меня, грешника, укрепление...
– Не скажите. Вспомните притчу о блудном сыне. Главное, чтобы Ваше покаяние было искренним. И обязательно передайте икону пророка Илии в храм. Это будет очень ценный дар. Не случайно Вас избрал Господь невольным орудием спасения святыни.
Четырнадцатого января, на Новый год, Илья крестился. Девятнадцатого, на Крещение, пришел в Успенский храм. Отец Андрей был малоросл, худ, с окладистой черной бородой. Илья вкратце рассказал о себе Ивану Матвеевичу и отцу Андрею, передал две иконы: он решил, что дарованный ему образ Николая тоже должен принадлежать храму. А себе он купит икону-другую. Священник благоговейно принял икону пророка, поцеловал ее, сказал, что доложит владыке о чудесном спасении образа и, если будет архиерейское благословение, поместит икону в иконостас. Будет в их иконостасе пророческий чин. А потом быстро перешёл на деловой тон:
– Илья Исаевич, Вы нам немало помогали при строительстве. Будем ждать от Вас и дальнейшей помощи: храм еще отделывать и отделывать. И скажу Вам: держитесь Ивана Матвеевича. Он истинно благочестив и весьма опытен и в уставе, и в прочих церковных делах.
Двадцать второго января Илья впервые за двенадцать лет переступил порог райкома партии. В приёмной первого секретаря всё было по-прежнему. Даже секретарь был тот же – Стратилатов. Его быстро пропустили; он сглотнул комок, подкативший к горлу, и вошел.
– Здравствуйте, Владлен Никифорович.
– Что тебе, Игонин?
Начало странно напомнило то февральское утро двенадцать лет назад. Очень захотелось пробормотать слова извинения и скорее сбежать. Но он преодолел себя, тем более, что заранее выучил то, что должен был сказать.
– Владлен Никифорович, я выхожу из партии. Я уверовал в Бога и больше членом партии быть не могу. Вот мое заявление и партбилет.
Стратилатов ошалело поглядел на него:
– Ты что, блин, спятил? Со мной не всякие шутки проходят.
– Нет. Я не шучу. Примите заявление и партбилет.
Лицо Стратилатова налилось кровью. Он заорал:
– Мать твою так! Ты думаешь, сволочь, ваша дерьмовая гласность тебе поможет?! Погоди, недолго твоему дерьмовому Горбачеву всем мозги пудрить! Партию не одолеешь. Ты ещё, блин, припомнишь сегодняшний день, когда тебе суд пятнадцать лет впаяет. Дерьмо собачье! Я-то думал, он честно заблуждается, проявил к нему снисхождение, а он с самого начала под попов стелился! Пшёл вон, пока я милицию не вызвал! Вон!!!!
Илья, себе на удивление, спокойно повернулся и вышел.
В следующие месяцы Илья прошел настоящую школу. Он принял душой два важнейших положения церковной жизни: традицию и послушание. Сейчас уже у него не вызывала сомнений необходимость службы на церковнославянском. Так люди приобщались (причащались...) к духовному опыту пятидесяти поколений, говоривших и певших те же самые слова. Иногда ему казалось, что Иван Матвеевич чересчур уж строг, когда злым шёпотом срамит женщину, зашедшую в церковь без платка на голове или слишком легкомысленно одетой. Но он гнал от себя такие мысли, как искушение: благоговейное состояние души в храме должно поддерживаться и внешним благочестием.
Постепенно его душа всё больше и больше успокаивалась. Ежедневно он подолгу молился об отце, матери, Капе. Заказывал по ним панихиды: слава Богу, все трое были при рождении крещены, и надежды на их спасение подкреплялись словами святого Ильи в его видении. Совсем светло стало, когда двадцать третьего марта пришло письмо от дочери: «Милый батюшка! Радость-то какая! Тетя Таня из нашей школы обо всём мне написала. Уж я так за тебя Богу молюсь! Папа, я в Суздале, в Покровском монастыре. Мать игумения благословила меня получать от тебя письма, а после Пасхи можешь приехать свидеться. До свидания, дорогой. Любящая дочь инокиня Василисса».
В начале июня он взял отпуск и съездил в Суздаль. Это было настоящее паломничество. Свидание с дочкой длилось всего полчаса – больше не позволили. С нежностью и восторгом вглядывался он в знакомые черты. Она стала очень похожа на Капу, монашеский убор придавал лицу значительность и подчёркивал просветлённое выражение. А потом он отстоял три литургии в одном храме с нею, стоя в пяти шагах от единственной доченьки, настолько раньше его нашедшей путь к Истине, вместе с нею вознося мольбы Богу. И все остальные действующие храмы города он обошел, в каждом был на литургии, дважды причащался. Домой вернулся в просветлении, которое не оставляло его многие недели.
В конце июля произошло странное событие. Странное тем, что не произошло намного раньше. Внезапно Илья вспомнил, что у него в доме стоит полный шкаф мерзкой антирелигиозной литературы. Больше полугода он просто не замечал этого шкафа, как не замечаешь множества привычных вещей, окружающих тебя. А тут заметил – и ахнул. Что делать? Как изничтожить эту бесовскую литературу? Еле дождавшись утра, он побежал в церковь. Отец Андрей не удивился его сбивчивому рассказу.
– Сжечь всю эту бесовщину надо. Поговори с Иваном Матвеевичем. Он всё знает.
Иван Матвеевич удовлетворённо хмыкнул:
– Не ты один такой. Мы недели через две устроим сожжение всей этой пакости. Приноси всё в сарай. И дров надо достать – книги плоховато горят.
– Дров я тебе привезу сколько угодно. У меня поломанные тарные ящики девать некуда. Воза четыре привезу – костёр до небес запалим.
– До небес не надо. Ни к чему собак-безбожников дразнить. Костёр разведём на заднем дворе, и будут только свои.
– А батюшка будет?
– Нет. Его благочинный не благословил. Сказал, пусть миряне это сделают.
– Что так?
– Это не нашего ума дело. У них там, наверху, свои соображения. Власть-то антихристова, но с нею пока ладить надо.
Две недели Илья таскал в церковный сарай тюки с книгами. Сожжение назначили на одиннадцатое августа. К восьми утра собрались все: трое мужчин и восемь женщин. Поодаль от сложенных для костра дров расставили лавки: огонь будет большой, близко не усидишь. Все спели «Царю небесный», и Илья чиркнул спичкой.
Дрова разгорелись. Сначала сожгли кое-какие брошюрки, принесённые женщинами – их было немного, – потом приступили к библиотеке Ильи. Вначале он кидал в огонь антирелигиозные брошюры и книги. Кидал даже с каким-то злорадством: сгорали дьявольские соблазны, так надолго уведшие его душу на гибельный путь. Потом дошла очередь до литературы партийной. Резолюции съездов и материалы пленумов ЦК, красивые томики сочинений Сталина один за другим летели в пламя. Когда Илья взял в руки первый том Ленина, больно заныло сердце. Это было первое издание сочинений, тома в светло-коричневых картонных переплетах, принадлежавшие Исаю Николаевичу. Илья потряс головой: отец был хорошим человеком, но он сбился с верной дороги. Память о нём нужно было утверждать не тем, в чём он заблуждался, а тем многим, в чём он был поистине хорош: его добротой, его умом, трудолюбием, честностью, храбростью в борьбе с фашистами. И Ленин отправился в огонь.
После этого Иван Матвеевич, почему-то понизив голос, сказал:
– А теперь будем жечь книги еретика Александра Меня.
Илья испуганно вскинулся:
– Ты что?! Он же священник.
– Ересиарх Арий тоже был священником. Ты, Илья, знай: еретик хуже любого безбожника. Потому что его соблазн труднее разглядеть. Не бойся: на это есть благословение владыки.
Илье стало страшно. Он прочёл пару брошюр Меня, и ему казалось, что они наполнены истинным благочестием, а написаны удивительно увлекательно и хорошо. Но не зря все эти месяцы он учился послушанию. Архиерей наверняка в десять раз умнее и благочестивее его. Раньше его разум восставал против бездумного подчинения любой ерунде, исходящей от партии; но теперь Господь велит ему не умничать и смириться. Он пошёл в сарай и принес оттуда шесть пачек тонких брошюр. Пачки полетели в огонь.
Почему-то стали подкашиваться ноги. Вроде бы и не работал, а устал. Он сел и стал смотреть на костёр. День был ветреный и прохладный, похожий на осенний. По небу быстро тянулись облака. Илья вдруг вспомнил другой костёр на церковном дворе, у которого он плясал полвека с небольшим назад. Та картина выплыла из памяти и ярко встала перед глазами. Но он усилием воли отогнал соблазн. Тогда он, пятилетний несмышлёныш, оказался втянут в бесовское действо. Сейчас, на пороге старости, он делал правое дело.
Ветер переменился, и сильнее стал чувствоваться горький запах горящих книг. Казалось, этот запах обволакивает мозг и внушает ему: всё правильно, ты вышел на верную дорогу, так и надо. Тебя уже может не мучить совесть, тебе уже не нужно самому решать, что хорошо, что плохо, а что хорошо или плохо лишь отчасти. Успокойся.
Костёр догорал.