Этому нет ни конца, ни края. Каждый день одно и то же. Каждый новый день, почти точная копия предыдущего. И никак не вырваться из порочного круга, ничего не сделать ни с собой, ни со своим окружением. Никуда ни сбежать, ни убежать… Жить скучно и фальшиво, и одиноко, и бестолково. А изменить, кажется, ничего невозможно.
***
Сегодня 29 марта — годовщина смерти мамы — вот уже два года прошло, как её не стало. Почти мгновенно, за каких-то пару месяцев, невесть откуда взявшийся червь – панкреонекроз — съел её, совсем еще не старую женщину 49 лет. Она и не пила, даже и не выпивала, за всю свою жизнь не осилила и бутылки шампанского, но поджелудочная железа этого не оценила.
Отца не стало еще раньше. В конце октября 99 года он лег на операцию в областную больницу. Врачи говорили, что оперировать надо обязательно, а не то долго он не проживёт. Что-то с почками, одну из которых наши местные, районные, эскулапы то теряли, то находили, то вновь теряли, на своих бесконечных рентгенах, УЗИ и прочих флюорографиях.
Я тогда уже не жил с родителями, учился в университете, и не знаю толком, к своему стыду, от чего отца лечили. У него были врожденные проблемы с лёгкими. Он даже не был в армии, в той самой, советской, в которой служить, якобы, было приятнее, чем ухлёстывать за девушками на «гражданке». Быть может, именно с горя, так и не стрельнув из автомата, отец, позабыв про лёгкие, отважно стрелял сигареты, а потом втянулся в это дело, и дымил двадцать лет.
Естественно, как и все, изрядно пил. Допился уже, пожалуй, до белой горячки — двигал печку усилием своей мысли, выходил в астрал, контачил с чебурашками, и однажды вылечил брата от заикания. Слава Богу, обладая скромными физическими данными, или просто так удачно легла карта, драться, по пьяной лавочке, отец не лез, а в основном угрожал — очень талантливо скрипел зубами и хрустел костяшками пальцев.
По поводу его врожденной слабости и болезней, уж и не знаю откуда, но с раннего детства имеется у меня в голове история, о том как отца, совсем ещё младенца, какая-то бабка, что сидела с ним в няньках (а может ведьма деревенская, она же повитуха, наверное, она же черти знает кто и что; короче, просто «бабка»), взяла, да и положила в борозду на огороде, чтобы, то ли замерз он там, дабы не утомлять себя и окружающих в последствии, то ли наоборот, сил набрался от землицы-матушки…
Пьянство отца неуклонно приближалось к своей грустной кульминации. Но случилось чудо! Каким-то образом матери удалось добиться, чтобы выполнилось-таки фантастическое условие — папа не пил аж целый месяц! А вслед за этим, она отвезла его в соседний город, где какой-то кодировщик или, быть может, волшебник, загипнотизировал отца на пять лет, а он, в свою очередь, настолько испугался возможных злоключений после нарушения запрета, что так больше и не выпил ни капли, даже и по прошествии пяти лет. Это было здорово!
Когда, ещё через некоторое время, врачи сказали, что если он не бросит курить, ему уже ничего не поможет, то и здесь страх явился самой лучшей гарантией успеха.
Последние три года, а может и больше, отец грыз солёные орешки, семечки, жевал конфеты и разглагольствовал о своей невиданной силе воли и сублимации одного в другое (естественно, таких умных терминов при этом не употреблялось).
Но здоровье, и без того ни ахти какое, видимо, было уже безвозвратно утеряно. И у папы болело, или едва функционировало, почти всё, что могло болеть, и должно было функционировать. Его много лечили, но, как это часто бывает, при этом ещё больше калечили. Вторая группа инвалидности; чуть ли не каждый месяц какие-то манипуляции с кровью — переливания, разжижания, капельницы и таблетки.
И вот он приехал на операцию, после которой мог и не подняться, мог даже и не проснуться… но всё прошло хорошо. И уже надо было ехать домой, и его уже выписывали и сняли швы. Но, кажется, он немного простыл, и какой-то не совсем хороший кашель, вроде бы бронхит. И его оставили на пару дней. Но не перевели в то отделение, где кашель, и не уделили должного внимания… И вот, за несколько часов его лёгкие, а точнее их отсутствие, сделали своё дело.
Отца не стало так неожиданно, в ноябре 99 года. Врач как-то невнятно бормотал. Вскрытие показало, что что-то произошло аж с участием чуть ли не прямой кишки и, наверняка, в точности так, как и должно было произойти в соответствии с показаниями недуга, от которого приехал лечиться отец. А люди (есть такие люди, которые во всём разбираются) предположили, что дело в аппарате искусственной вентиляции лёгких, используемом во время операций, и после которого, как побочный эффект, иногда бывает этих самых лёгких воспаление… Вот так. Видимо, доктора недосмотрели, сказали люди.
А через несколько лет, со страшной раной, из которой течет всё человеческое нутряное, в этой же больнице оказалась мама. Ещё более неожиданно, чем отец.
Совсем нет. Я ничуть не разочарован в нашей медицине, ни в платной, ни в бесплатной. Пусть даже, как можно дольше, хоть что-то остаётся бесплатно. Может быть, хоть иногда, кому-то получится излечиться от какого-нибудь пустяка, а кому-то даже и от серьёзного заболевания, и не разорить, при этом, своих родных и близких. И не оставить у них, в случае неблагоприятного исхода, кроме горечи утраты, ещё и головной боли от многотрудных финансовых неурядиц.
Помогли бы моей маме деньги или нет, я так и не понял. Видимо, я был недостаточно настойчив, пытаясь, ничего не смысля в медицине, понять у врачей, лучше ей или хуже, есть у неё шансы или нет, какие нужны лекарства и что нужно ещё сделать и купить. Может меня и не слушал никто, ведь все родственники больных задают такие же вопросы. Купи то; купи это; купи врачу коньяк — никто так толком ничего и не сказал. Никто меня не шантажировал и ни на что не разводил, как это часто показывают по телевизору в журналистских сенсациях. Всё было по-нашенски — сиро и убого, обшарпанно и страшно, дёшево и дежурно.
Ничего нового. Я и раньше знал это.
Такова примета времени. Такая теперь наша главная тактико-техническая характеристика, наша инстинктивная защита от всего этого ужаса…
И чтобы ты ни купил, и сколько бы ни заплатил, ты все равно не купишь самого главного – человеческого участия. Ты не избавишь себя и своих родных и близких, попавших в беду, от равнодушия.
Стоит отметить, что равнодушны были не все. В основном, профессионалы.
В нашей, лучшей в области, больнице, в наш век мобильных телефонов и интернетов, могут отправить смертельно больного человека за 150 км обратно в район. По кочкам и ухабам вдребезги разбитой трассы федерального значения, одного, примотанного накрепко к носилкам, в железной утробе убогой газели, где выдрано всё это дорогостоящее медицинское оборудование, потому что, всё равно, никто им пользоваться не умеет — отправить то ли выздоравливать, то ли умирать… Отправить, и даже ничего не сказать сыну, буквально за сутки до этого. И даже не поставить перед фактом, сделав всего-то один звонок.
Почему меня не было рядом именно в тот момент?, в тот самый вторник?
Потому что я работал в Москве, как и половина страны.
Мама умерла через три дня рано утром в субботу, когда я уже приехал на выходные и шёл к ней. Она лежала на лестничной площадке запасного выхода, на скотских жёлтых простынях нашей недоделанной родины, прямо на холодном бетонном полу.
Я чуть-чуть не успел, как и несколько лет назад, когда сварил отцу куриный бульон, купил молока и пряники, как он попросил. Пришёл в больницу, а меня не пустили в палату. И суетливо бегали доктора.
Да, и что я мог успеть?, ведь, всё равно, я же не собирался с ними прощаться. Я был не готов.
И, конечно же, никто не виноват, ведь все мы когда-нибудь, наверное, умрём. Просто я оказался не готов ни к смерти, ни даже к жизни.
***
И вот я весь в брендах, на японской машине, но нет этому ни конца, ни края. Каждый день одно и то же. Каждый день, это почти точная копия предыдущего. И никак не вырваться из порочного круга. И ничего не сделать ни с собой, ни со своим окружением, никуда ни сбежать, ни убежать… Жить скучно и фальшиво, и одиноко, и бестолково. А изменить, кажется, уже ничего невозможно.
***
Сегодня в Москве, в метро, взрывы, и погибли люди. И сотни тысяч опоздали на работу, и кто-то на этом наварился.
И сегодня понедельник страстной недели, а у евреев Пейсах.
А у кого-то день рождения.
И, в общем и целом, это был неплохой день. И, не смотря ни на что, надо радоваться жизни. И не надо никуда, конечно, бежать, ведь от себя куда убежишь.
Надо постараться не быть равнодушным и, возможно, что-то всё-таки получится изменить, и даже, быть может, к лучшему.
Иногда, я улыбаюсь, и вспоминаю всех вас, кого так коряво любил. Простите меня. Я знаю, что никто не держит на меня зла. Я и сейчас вас люблю.
Надо и мне простить себя, наконец.
P.S. Конечно же, в группе риска по панкреонекрозу совсем не запойные пьяницы, а сладкоежки. Это что-то меняет? Совсем нет. Просто мама этого не знала, она просто любила сладкое.