В тот день он поздно возвращался с работы. Вечера уже были холодные, темнело рано.
Уже повернул на свою улицу, вдруг слышит, хнычет кто-то. Котенок? Щенок? Маленький, сразу не разглядишь. Поднял - щенок наверно, мех жесткий, короткий. Положил в карман, сунул руку погладить - лижет, нащупал копытца вроде, неужто ягненок? Да и где ягнята в городе? Ну ладно, дома посмотрю, отломил печенья, сунул ему, тот схрумкал, опять руку лизнул и затих.
Дома вынул, в кухонную раковину положил отмыть.
Ой, да это ж чертенок. Ну да, как в сказках рисуют: черненький, рожки торчком, хвост кисточкой. И копытца, грязные маленькие копытца!
Обомлел, отпрянул.
- Да, чертенок я, спасибо, что пригрел.
- Ты что, настоящий что ли? И говоришь по-человечески?
- Ну конечно, не видишь что ли? Испугался? Выкинешь назад мерзнуть?
- Нет, ну как можно? Живи тут, конечно. Что я, жадный, что ли, - застыдился он, - ужинать будешь?
- Буду ужинать. Молоко есть? Покроши туда хлебца, печенья можешь прибавить, вот я и поем. Спасибо.
- А я думал ты мясо предпочитаешь, сырое.
- Кровь пью? Котов на улице зубами рву? Это вампиры, ты все перепутал. Некультурный ты по этой части.
- Я за железным занавесом жил, вдали от мирового прогресса и науки, - обиделся он, - да и профессия тогда не располагала.
- Не обижайся, я не хотел, я понимаю, что профессия.
Чертенок ужинал с удовольствием, подобрал крошки с клеенки, чаю с сахаром попросил, конфет, если есть. Старик переживал: вот, такой гость, угостить нечем, на кухне грязно, посуду пару дней не мыл. Только бы тараканы не высовывались.
Молчали долго. Старик косился на черта - тот с удовольствием прихлебывал чаек. Видно, что ребенок, рожки розовые еще, мордочка круглая. Милый даже.
- Не веришь, да? Думаешь, я какой нибудь зверь из Красной Книги?
- Да вроде верю, и видом верю, и речь у тебя культурная, не звериная, так сказать. И знания. Да и времена сейчас такие, разнообразные.
- Но ведь ты предполагал Иное и раньше? Мучился, ночами не спал, оттого и запил, и карьеру похерил, извини за грубое слово. Да ладно, чего уж былое ворошить!
- Так ты еще про меня все знаешь, кгбэшник прям - изумился, рассердился даже.
- Так ведь я черт, как не знать? Нам полагается.
- Ну ладно, раз полагается. Как вот говорят: черт знает! Да, оказывается так и есть, черт знает... я уж не помню всего, а он знает!
Помолчали.
- Может, ты водочки хочешь? - примирительно спросил старик.
- Неее, во-первых, по малолетству нельзя, а во-вторых, меня ваша водка не облегчает.
- А что у вас взрослые черти употребляют для размягчения души?
- У нас сухой закон, но святую воду воруем. От нее самый кайф, летит душа! Ну ладно, спать давай. И так впечатлений много на сегодня.
Чертенок осмотрелся в комнате. Диван, кресло, телевизор, конечно, книг навалом. Какой-то сервант дурацкий, чашки, носки, запонки....Все вперемежку.
- Я тут на кресле пристроюсь, накрой чем-нибудь, пожалуйста.
Старик засуетился, зашебуршал в шкафу, вытащил пуховый платок, от жены остался. И почему не забрала с собой? Так шарила по углам, когда уходила, все смела, а платок не взяла. Может, не ее платок? Матери? Вот, пригодился, черта укрыть!
- Как с тобой обращаться вообще?
- Собаку свою помнишь? За ухом чесал, гулять водил, кормил, разговаривал? Вот так и обращайся. Я даже удобней буду, сам в туалете справлюсь. И поговорить всегда готов.
- А как с тобой гулять при людях? Я не стесняюсь, ты не думай, но знаешь, всякие бывают, обидят словом.
- В темноте я у тебя на плече посижу, а днем - ну в карман положи. Не беспокойся, мы давно среди людей, генетически выносливые. Ты давай спать ложись, тебе рано вставать. Не удивляйся, что я про всё знаю. У чертей так. Природа такая. Нам Провидение знания доверяет.
- Ну давай спать, завтра поговорим. Не холодно тебе там? Из окна не дует? Ты скажи, я прикрою.
- Нормально, спасибо, друг. Кстати, я Цыфя, Люцифер, вообще-то.
- А я Василий Петрович, хотя ты и и так знаешь.
- Знаю, знаю, спокойной ночи.
Василий Петрович спал беспокойно, приснилась ему покойная собака. Вилась вокруг, прыгала, жалобно смотрела в глаза.
- Ты ревновать не будешь? Смотри, кто тут появился, - взял собачку на руки, - видишь, чертенок. Как тебя тогда в луже нашел, так и его.
Тут он проснулся - померещилось вчера?
Нет не померещилось, на кресле уютно спал чертенок, укрылся платком, только рожки торчали.
Маленький какой, может и не вредный, даже. Сопит во сне, вырастет ли? В большого черта, не прокормишь - не спрячешь! Соседи взбеленятся.
Он вспоминал сказки: что там черти делали? Море поджигали? Нет, вроде не они. Перемешалось у него в голове все. Страшновато, конечно, ответственность. Маленький еще, как выкармливать? Достал из шкафа игрушки, от сына остались: ватный медведь, пирамидка, кубики.
- Ну всё, проснулся я. С добрым утром, - высунулся из платка чертенок.
- Доброе утро, - забыл уж Василий Петрович, как с утра разговаривать. Он уже двадцать лет жил один. Ну с соседом поговоришь немного, ну дворнику пару слов кинешь, на работе молчком. Остальные сами говорят: люди, радио, телевизор.
- Доброе, доброе, - чертенок сладко зевнул, обнаружил мелкие зубки.
- А я пока тут кашу сварил, будешь?
- Буду, буду, да ты не заморачивайся, Василий Петрович, я и на святом духе долго продержаться могу.
- Как это, на святом? А не стошнит?
- Неа, Господь по доброте подкармливает.
- Какой Господь? А разве у вас не свой господь? Князь Тьмы, или как там?
- Нет, это людское заблуждение. Господь у всех один, тот самый. Наш старший ему сын. Тоже сын, - поправился Цыфя, - это вы, люди, наворотили. Одни на сковородке жарят, другие святую воду гонят.
- Ты кого другим сыном называешь? Иисуса?
- Ну да, он любимый сыночек был, не перечил, а наш...трудный подросток, сошел с истинного пути. Но ведь сын, куда его денешь?
- Вот я всегда подозревал, что то тут не так, - оживился Василий Петрович, и как у них отношения?
- Э, Василий, я и сам по малолетству еще не все понимаю. Нас долго в неведении держат, чтобы не травмировать. Мы еще хоть как-то взрослеем, профессии учимся, а вон ангелов возьми - до седых волос дети. Что-то мы с утра с тобой какие темы подняли.
- Так ведь куда мозги девать? Сижу я вохрой в будке, вот и думаю. А ведь в университете учился, Гегеля читал....Ну ладно, пошел я, вон тебе игрушки, еда знаешь где, в окно не высовывайся часто, там Никитична во дворе, приставать начнет. Милицию вызовет.
- Да не волнуйся, справлюсь, Мишку давай, мы с ним денек скоротаем. Спасибо, ты добрый, Василий. Ну давай, целуй-обнимай.
Василий Петрович осторожно поцеловал волосатенькую макушку.
- Шерсть у тебя, как у собачки моей, аж слезы навернулись.
- Это потому, что маленький еще, нежный, вырасту - ощетинюсь.
Чмокнул Василия в щеку, схватил мишку и запрыгнул на диван.
- Как бы пораньше домой сегодня, - думал Василий, спускаясь по леснице, - как он там один весь день будет, все непривычное...
Василий Петрович бежал домой. Давно так не торопился. Купил халвы, булочки с изюмом, клубники. Вот ведь ситуация диалектическая - черта порадовать!
Цыфя лежал на диване, обнимая мишку, лицо страдало, - Василий, зуб у меня болит, щеку раздуло. Простудился в луже вчера. Ты уж извини, что так жизнь тебе сразу порчу.
- Что делать будем? Куда тебя вести?
- К ветеринару. Это когда у нас душевные болезни, надо к человеческому врачу, а телесные - так это к ветеринару.
Василий обернул Цыфю платочком, положил карман, вытащил запас денег из под белья в шкафу.
Чертенок ныл, скулил, совсем пал духом.
У ветеринара была очередь.
- Здравствуйте, девушка, у нас вот проблема, зуб болит у него.
- Собака? Кот? Хорек? - не поднимая глаз, осведомилась тетка.
- Э, вообще-то черт у меня, малолетний, - выпалил Василий Петрович.
- Раньше у нас были? Нет? Заполняйте карточку.
Цыфя высунулся из кармана, ныл, просился без очереди.
Василий уткнулся в карточку. Нужное подчеркнуть, недостающее вписать. Так и вписал: черт. Потом исправил: чертенок.
- Цыфя, сколько тебе лет, тут возраст надо указать?
- Лет? Да я пару дней как народился!
- Ну как это, зубы в таком возрасте не бывают.
- У нас бывают, мы с зубами на свет приходим! Пиши правду! Меня же лечить!
- Порода, вес, где взял... господи, ну зачем это? Девушка, уж очень он мается, у вас скорая не предусмотрена?
- Ну ладно, проходите, потом заполните.
Вошли в кабинет, Василий чертенка вытащил, посадил на стол. Цыфя всхлипнул.
- Это кто тут у нас плачет? Сейчас мы его полечим, мусенька, покажи ротик, - запричитала докторша. - Аяяй, держите чертенка! Сиди смирно, зайчик мой, я только посмотрю!
- Что же, вы, папочка, ему зубы не чистите? В приемной потом купите пасту для чертей.
- Укольчик сделаю, ну, все, все, не больно уже, - утешала докторша. У него нарыв на десне, вычистим, через пару дней пройдет. Цыфя заметно расслабился, зевнул.
- А вы, доктор, не удивляетесь породе?
- Породе чего? Какая тут у них порода? У них у всех одна.
- Ну что не собака он, не кот, черт ведь.
- Это, знаете ли в советские времена пес, кот да попугай. А сейчас кого только нет, вот скунса привели недавно, апендицит, чипсов наелся. И куда люди смотрят! Такое давать. И ведь еды в магазинах полно, для всех, диета мешками продается! Нет, жмотничают, на близких экономят. Вот доэкономились, еле вытащили животинку.
- А мой-то жить будет? - заволновался Василий.
- А чего ему не жить? Напугала вас? А так и надо заранее пугать. Народ безответственный. Я даже зуб удалять не буду, содой полощите. И за копытцами следите, слабые они у него, шелушатся, кальций давайте раз в день. Как зовут его?
- Цыфя. Спасибо, доктор.
- Ну, Цыфя, сейчас полегчает тебе. Вот таблеточку вечером, еду теплую, жидкую, жевать не давайте. Щетку обыкновенную детскую купите.
В приемной заплатил, даже дешевле вышло, чем ожидал, получил пасту, таблетки. Очередь не роптала. Один пес гыкнул, но мирно.
Шли домой. Цыфя был сонный, Поворочался в кармане. Василий сунул ему палец. Тот обхватил и задремал.
- А не скинулся ли я с ума? Приблудный черт в доме. А может, и ничего особенного, я просто от жизни отстал.
Вокруг спешили люди. А может у них в карманах тоже черти спят? Василию стало смешно и радостно. Так радостно, давно так не было. Он пошел медленнее, внутри тренькала музыка. От нахлынувшего счастья Василий Петрович стал кружиться и напевать.
- Ишь кружует, козел, как нализался! - встретила его соседка.
- Ну раз ветеринар не удивляется, то и я не буду, - успокоительно рассуждал он. Видно, мне на старость награда - чертенка в собачках иметь, Василий Петрович положил Цыфю на кресло, тот еще посапывал. Поешел варить кашу, перемыл тарелки, клеенку отдраял. Чтоб никаких инфекций не было.
Цыфя весь вечер был слабый, ел вяло, но рот полоскал покорно.
- Тебе на ночь сказки рассказать? Или ты, наверно, все знаешь уже?
- Это я реальную жизнь знаю, а сказки не все. Давай мне сказки! Пожалуйста!
- Книжек у меня детских нет уже. Что помню... жил да был волк, было ему голодно зимой. Как-то увидел он крестьянина с уловом рыбы, попросил у него. Тут поделился, но сказал, что самому добывать надо. Опусти хвост в прорубь, как рыба за него ухватится - тащи.
- Что волк, поверил? - заволновался Цыфя, - ах ты, черт, обманет он его!
- Да, правильно думаешь. Волк сел, значит, у проруби, опустил хвост. Ну хвост и примерз, когда прорубь заледенела. Еле отодрал потом.
- Вот так с вами, с людьми! Нехорошая сказка, не хочу такую, добрую давай, - закапризничал Цыфя, - я больной!
- Добрая сказка? Так не бывает, по крайней мере в начале. Потом добро приходит, как заслуга за другое добро. Вот Золушке выпал принц, красивый-богатый, потому что работала, не покладая рук.
- А тебе какое добро выпало?
- А я, может, и не заслужил-то добра. Так, прожил серой молью.
- Как не заслужил? Ты же меня спас!
- Ну и какое добро за это полагается? Принцесса? Мне уже не нужно. Рыбы кусок - ну я и так имею. Наверно, ты мне полагаешься. Чертенок как награда за невредное обращение с вверенной мне жизнью!
- Наверняка! Это я начал криво, с флюсом. А вообще я здоровенький. И неприхотливый.
- Вот, давай я тебе другую сказку расскажу. Жил-был на свете человек, и написал он сказку, "Утопия" называется. Утопия с греческого - это место, которого нет. Там все радостно трудятся, и грехов нет, кроме атеизма. Ну ты ведь сам знаешь, атеизм - это грех. Тебя вон отрицать, когда ты есть. И царь там справедливый, и деньги не нужны, и сытые все... Такая тоскаааа!
- Ну тогда не рассказывай. Ладно, давай про Золушку подробности! С конца начни, когда хорошо, а потом остановись вовремя, перед плохим, ладно?
- Ладно, ну значит, жили они долго и счастливо с принцем, а до этого у она туфлю потеряла. Фу, бред какой, давай лучше я тебе колыбельную спою!
Баю баюшки баю,
не ложися на краю,
придет серенький волчок
и укусит за бочок......
- Нет, не надо, укусит за бочок!
- Ну тогда просто спи, сложно с тобой как, нет у меня подходящих сказок! - поцеловал чертенка в лобик и потушил лампу.
В субботу отправились в парк.
- В песочницу с детьми хочешь? - осмелел Василий.
- Не знаю, давай попробуем.
По дороге подошли к ларьку, Василий купил совок и формочки. Цыфя обрадовался, Поскакал к песочнице.
Сначал все было хорошо, Цыфя ковырял песок в сторонке, потом какая-то мамаша возмутилась: вы что голого привели, папаша, хоть трусы ему наденьте! Другие подхватили: да он вообще какой-то больной, мохнатый, на черта похож, заразит еще.
Василий спорить не стал, подхватил формочки, чертенка на плечо, и ушли.
- Нее, скучно в песочнице. Тесно. Народ недоброжелательный и дети глупые. Давай к пруду погуляем. Лебедей покормим. Ты, наверно, расспросить меня хочешь, про жизнь и мировоззрение?
- Конечно. Вот скажи, ты как у вас чертей считаешься? Ребенок? Расти будешь?
- Буду, вырасту.
- Уйдешь от меня? И все, навещать не будешь, даже в праздники? - Василию вдруг грустно стало. Привязался уже, все душа живая рядом.
- Нет, не уйду, если не прогонишь, и охранять буду.
- Как охранять?
- Ну от сглазу, от порчи, от людской злобы.
- Ну тогла я спокоен. А то сейчас все от порчи лечатся. Видимо, эпидемия.
- Ты зря смеешься, даже в советское время была порча. Ну вот к примеру, неумеренную целенаправленность наслать. Типа идти в неизбежность коммунизма.
- Так это я порченый был? То-то диссертация не задалась. Про коммунизм в Албании. Я и тему такую выбрал, чтобы не спорили, кому на хрен эта Албания нужна?
- Вот слукавил душой, Василий, и не получилось с диссертацией.
- Так не ваша ли чертовая проделка была? Вон узбек какой-то у себя в университете мою диссертацию защитил, а я нет.
- Ну смотри, скажу тебе, хотя сам по малолетству не все понимаю. Ты в в России живешь, Чистилище тут у вас. Если небезнадежная душа, не дают ей опуститься, прощают.
- Ой, - обомлел Василий Петрович, - это что ль меня бог спас от диссертации? Спиться повелел? Чтоб жена ушла? Чтоб вохрой сейчас сидел, гнил в будке? Да сколько слез я пролил, руки на себя наложить хотел! Не ожидал я такого от бога! - Василий залился слезами.
Цыфя дрогнул. Подскочил, обнял хвостом и ручонками.
- Василий, ну не переживай так. Сам же говорил, что стерва жена, пилит каждый день, ну и вот, избавился. И на работе мучился от неверия. Тяжко ведь, когда работу не любишь.
- А сейчас люблю, да? И зарплату люблю! И общество - вон вечером пьянь подходит! Доцентом был бы уже!
- Во-первых, не был бы, сам ведь знаешь, сменились времена, теперь коммунизм твой - лженаука. Сейчас наоборот, враги твои ликуют, капиталисты и попы-мракобесы. И потом смотри - пострадать ведь надо за очищение души. Телом, обедом, крахмальными рубашками. Эх, Василий, не знаешь ведь ты, как судьба обернется.
- А ты знаешь? Ну рассказал бы, за что я терпел все эти годы? И про будущее расскажи!
- Василий, - укоризненно сказал Цыфя, - не смейся над Провидением.
- А то что, накажут? Мало еще наказали? А за что? Я ведь не донес, когда узбек у меня диссертацию украл. И денег не взял, хотя он мне предлагал немало. Что я вор? Убивец?
Цыфе опять стыдно стало. По лицу Васиилия текли слезы, застревали в небритых морщинах. Скверно вышло. Недобрая оказалась правда, непрактическая.
- Василий, я тебе так скажу, у тебя будет светложизненный период. Когда - не могу сказать, сам видишь, не взрослый я, временем не владею, но будет. Это я в Провидении доподлинно вижу.
Василий Петрович не унимался.
- Сейчас? На старость? Не парализует? Ума не лишусь? Да раз вы все такие, уж лучше пусть коммунизм! Киркой в лаптях, но общее, как у всех, так и у одного. Чтоб не обидно. И чтоб вперед! И завтра у всех одинаковое, - он запнулся, - да, пусть радужное, светлое. Заря, это чтоб обязательно!
Он замолчал, не находил слов. Лезли дурацкие, как из старых учебников, затасканные слова. Опять растревожило недоверие. Растерянность, мучившая его в лучшие годы, подступила к горлу.
- Вот пойду и удавлюсь! Да, и не стыдно будет!
- А как же я? Кто меня воспитает, выкормит, подымет, на ноги поставит? Сказала же докторша, что копытца у меня слабые! Не, тебе нельзя теперь, ты опекун. Ответственность на тебе.
Василий сник. Ну вот опять не волен ни в чем. Опять жизнь положить надо за-. Ну хоть конкретно, вот за этого, маленького. Действительно, что ж я забываю кальций давать, раз доктор велел? Копытца у него слабые, а я вешаться решил! Эх, грешник!
Так в печальных разговорах пришли домой.
- Ты иди себе водочки налей, полегчает. "Сердцу будет веселей", как сказал поэт Пушкин, - сочувствовал чертенок.
- А ты откуда стихи знаешь?
- Да я ведь в России, живу, что ж мне не знать-то, когда на каждом углу: Пушкин, Пушкин, только у нас и лучше всех!
Василий улыбнулся.
- Подожди, я к соседке сбегаю, принесу тебе кое-что.
Когда он вернулся, чертенок накрыл на стол: вилки-ложки, тарелки, все как надо, хлебушка порезал, колбаски.
- На, Цыфя, тебе для увеселения глоточек раздобыл. Только не увлекайся.
- О, святая водичка!
- Ага, у меня соседка богомольная, всегда запасец держит, подьезд кропить, чтобы бомжи не облегчались. А я ей так и брякнул: черта кропить буду. Одобрила, дура! Ты немножко глотни, все ж таки маленький еще, чтоб потом к ветеринару не тащить. Эх, спаиваю малолетку!
Глотнули, каждый своего. Расслабились, разлеглись уютно.
Потянуло на философию.
- Цыфя, вот ты мне скажи, с Чистилищем. Россия - значит, Чистилище, а потом куда изгоняют?
- Так выходы же имеются. Под Москвой в Ад самое широкое отверзение, ворота можно сказать. Ни на миг не закрываются. Тяжело там служить, поток большой, пробки после праздников. Самых сильных на Москву кидают, из Вельзевуловых, они крепкое племя. Ну еще в некоторых местах отверзается.
А под Вологдой есть калитка в Рай. Там сонный ангел сидит, бездельник, туда все хотят, хорошя работенка, как твоя вохра.
- Ты мою вохру не замай, я имущество стерегу! У меня адское место. И ворье лезет, и днем только и смотри накладные, а то вывезут подчистую!
- Ну ладно, ладно, адова работа, согласен. Но не московский напряг, и не спорь даже, так, на Магадан по размерам.
- А что в других странах Чистилища нету что ли? Все к нам понаехали? То-то я смотрю, приезжих навалом.
- Есть, но тут центральное. Спорные вопросы тут, апелляции, челобитные.
- Да, Москва столица! А как там с этими, ну куда потом, с Адом и Раем? - Василий подцепил огурчик, глаза уже слезились, в душе разливалось доверие и благодать.
- Ад на земле всегда существует. Ну ты знаешь, не мне тебя учить: империалистические войны, угнетение. У нас столица Ада в Конго, Браззавиль.
- Ой, а ты бывал там?
- Нет, ты что, туда до шестнадцати лет вход воспрещен. А вот центр Рая в Исландии.
- Так холодно там! И скучно, - удивился Василий, - ну вот, разочаровал ты меня, Цыфя, а где Райский Сад?
- Скучно ему, а ты бывал? Вот у них сад и есть. Все в теплицах.
- Нет, не бывал, конечно, но как-то и не хотел. Я думал Рай в Бразилии где нибудь, или в Париже. Где весело, танцуют. А тут что - в Аду жарко, в Раю холодно. Так какая разница, если везде неприятно?
- Разница в том, что в Исландии не страшно, а в Конго жутко. Выбирай, чего бы ты хотел больше? А, даже и не думаешь! Ад на то и есть, чтобы страшно было. Вечный страх - самое наказание.
- А в России ведь тоже страшно, но не Ад же еще, сам говоришь?
- В России другой страх, динамический, испытание душ, с наградой в Раю и наказанием в Аду. Ни в Раю, ни в Аду нет никакого будущего. Стагнация. Ты же сам учил, что ради светлого будущего надо с винтовкой в лаптях киркой махать? Хотите ради будущего жить - живите тут. Не хотите ради будущего - пожалте в другие места.
- Ты мне еще про Рай расскажи, - Василий подпер отяжелевшую голову руками. Он и раньше бывало в подпитии как бы с чертями разговаривал, но не так доверительно. А тут свой, настоящий, кормлю его, пестую, не соврет.
- Смотри, я еще там не был, нас в 13 лет поведут на экскурсию. И то самые лучшие места не показывают, чтоб не печалились потом ностальгией.
- Или не сбежали за райский бугор, - ухмыльнулся Василий.
- Ну у нас такое редко, мы там болеем, не наш климат. Хотя поначалу нравится, конечно, карусели у них, яблоки. Говорят, конфет навалом...
- Ты на халву не налегай, вон уже зуб загубил! А что там делают, в Раю?
- Ну смотри, я ж не был, что старшие ребята рассказывают, знаю. Дети в песочницах с конфетами, а взрослые строем ходят на пение Господа славить, сытые все, одеты одинаково. Все есть, ничего не надо.
- Так это я читал, это ж я учил, и преподавал даже. Это коммунизм и есть. Так существует значит, - заволновался Василий, - а я сомневался, не верил, а он есть!
Забегал по комнате: а как там еще? работают радостно?
- Ну не знаю точно, но по-моему нет, по-моему им все из Ада доставляют, самим работать не надо. Хотя не знаю точно, но про труд никто не говорил. Ну может, яблоки собирают. Да что ты сейчас заволновался? может, тебе еще долго жить, не скоро определяться.
- Скоро, не скоро, а готовиться надо. Да, честным трудом, беззаветной преданностью идеалам Рая, горячим сердцем, холодными руками, или головой? - Василий ослабел, стал путаться и побрел к дивану.
- Рай есть, существует настоящий, научный, воистину, воочию...- бормотал он, улыбаясь.
Цыфя накрыл его одеялом, прибрал со стола, вымыл посуду. Почистил зубы и свернулся калачиком на кресле.
На работе Василий Петрович страдал. Мысли переполняли, хотелось поделиться, но не с кем. Да и подзабыл он уже философию, в голове крутились все: то Швондер с хором, то Общественный договор, то ренегат Каутский... В обеденный перерыв вздремнул: пронеслись райские, хором, строем, сытые... Примитивно у них, общинно слишком, надо каждому по потребностям. Или уже потребностей нет, все есть, ничего не надо... Да что там чертенок понимает?
Не стерпел, подошел к начальнику. Начал издаля, про погоду, смену замков, отпуск... Потом спросил, верующий ли он.
- Верующий, не верующий, а соблюдаю, что жена скажет: яйца красим, у нее в кухне иконы, крестимся по утрам и на ночь. Сейчас у нас у всех соседей иконы и на кухнях, и в машинах. В спальне не ставим, ну, чтобы этого не видел. Неудобно при святом, - начальник хихикнул.
- А в Ад верите? ну, что черти настоящие бывают? во плоти, так сказать?
- В детстве меня бабушка пугала, что черт заберет. Вот вы, Василий Петрович, с высшим образованием, а какие вопросы задаете! что черти? с рогами и копытами, таких имеете в виду?
- Ну да, мех коричневый, рога, копытца шелушатся...
- Когда выпью сильно - да, верю. И побаиваюсь даже. А так наверно не верю. Хотя люди всякое говорят. Что осмелели черти, по улицам ходят. Время такое.
- Я вот тоже раньше не верил, пока не встретил, - Василий осекся. Годами, десятилетиями выработана привычка вовремя замолкать. Махнул рукой, - пить надо меньше, заболтался я.
- Я вам так скажу, Василий Петрович, мы в коммунизм верили? верили. В астрономию и бесконечность пространства верим? верим. В прогресс науки и познания верим? верим. Нет причин и в чертей не верить. Может, они на дальних планетах живут. Бритва Окама называется, - важно покачал пальцем.
- Бритва Окама? «Не следует привлекать новые сущности без самой крайней на то необходимости», - вспомнил Василий.
- Вот именно, черти - такие старые сущности, всегда человеческим разумом обдуманы были. И необходимы - а то как жить, если совести нет, только чертей и бояться! То ли еще увидим, Василий Петрович! Свобода сейчас, при ней наука развивается быстро, еще таких чертей повидаем, что раньше и не снилось!
Начальник быстро перекрестился, похлопал Василия по плечу и укатил.
Дома чертенок встретил его довольный. Сам яичницу пожарил, сверху сыра накрошил.
- В Париже так делают. Вкусно. Садись, Василий, устал?
- Цыфя, кормилец! И дома убрался, я смотрю. Книжки мои читаешь?
- Просматриваю. Но больше стихи. Внемлю им.
- "Редеет облаков летучая гряда"...Красота какая - это про Рай, "звезда печальная, вечерняя звезда"... - декламировал Цыфя, но быстро спохватился: кушать давай, а то остынет.
За чаем Василий опять пустился в расспросы:
- А скажи, дружок, как ты вообще родился? Ну как мы, люди? Или непорочно?
- Непорочно - это только один такой случай был. У нас души тела ждут, на яблоне висят.
- Кто висит? Души? Как яблоки?
- Ну да, а кто яблоко откусит - значит, пора вселяться.
- В того, кто откусил?
- Ну какой ты не логичный, хоть и с философским образованием. Кусают люди на земле. Это знак, что чертячья душа созрела и вселиться может. А вселяется она в тушку чертенка. А человек откусивший яблоко - он ему как крестный отец.
- Так это я может уже тьму чертей наплодил, яблоки люблю.
- Не обязательно, это не в каждом яблоке душа, это как бог положит, лотерея!
- Так может я тебе отец?
- Может и отец, я так чувствую, что можешь мне отцом стать. Есть у нас с тобой взаимная привязанность. Я ведь долго там в луже сидел, голоса не подавал. А вот ты проходил, я почувствовал доверие. Вот и захныкал.
- Так ты просто так хныкал, чтоб пристроиться хорошо? Не то, что холодно-голодно тебе было?
- И холодно, и голодно, и зубы простудил. Но я терпел, тебя ждал.
- Цыфинька, сыночек, - расстрогался Василий, - иди ко мне, обниму-поцелую...
Обычно Цыфя был равнодушен к приходящим, привык прятаться, а тут на стук в дверь заволновался.
- Не открывай, Василий, - взмолился он, да так жалобно, что он бы и не открыл, но за дверью послышалось знакомое покашливание - старик Абрамсон, сосед, пришел в шахматы поиграть. Он приходил нечасто, если уж совсем одолевала тоска поговорить, потому как жил один, платил за газ-свет исправно, не пил, соседей не заливал, в подъезде не мусорил. Никому не нужен был с разговорами.
- Нехорошо, Цыфя, двадцать лет рядом живем, пойду открою.
Выпили со свиданьицем. Расставили партию и углубились.
Чертенок места себе не находил, вертелся на кресле, чихал, глаза тер.
- Чего песик твой беспокоится? - Фима уставился, протер очки, - что за порода?
- Это не собака вообще-то, это черт, но маленький.
- И действительно, как с картинки! Каких только пород сейчас нету! Наука! Мичурин! Где ты его взял? Неужто за деньги купил?
- Это не собака, Фима, это черт. Настоящий.
- Да ты, Василий, слабый стал, всего-то рюмочку выпили, или это ты поэтически? В смысле характера? Инстинктов? Злобный пес? Маленький кусачий? Погладить можно?
- Я не пес, сказано же вам, Ефим Семеныч, черт я, малолетний. Вот вырасту большим, посмотрим, как глумиться будете. У меня аллергия на ученых. Вот и чихаю от вас. И глаза слезятся.
- Да что вы, дорогой, я и не глумлюсь! -испугался Абрамсон, - Чертик, настоящий? Я достижениями науки восхищаюсь. Я ведь математик, занятие, так сказать, далекое от биологических процессов, сухое. Ишь, черт! Домашний! А серой фыркаете? Или как у людей в кишечных газах образуется? Не обидитесь ли, если близко рассмотрю?
- Ну ладно, подходите, - заперхал Цыфя, - только недолго, аллергия у меня на всякую науку и ученых. Да, пукаю серой, и дыхнуть могу. Не трогайте меня, как в музее смотрите.
- Да вы, дружок, действительно, классический, а знания у Вас чертовские? Скажите, мировой кризис долго продлится?
- Это уж как Бог задумал, мне его пути неведомы, сами же знаете.
- Знаем, знаем, что неведомы, но ведь по теории вероятностей многие помыслы возможны....
- Ой, и не начинайте даже про науку, Ефим Семенович, копыта чешутся! Рога чешутся! Ушли на пенсию, так успокойтесь!
- Как же успокоиться? А как нападут? Атомную бомбу кинут? Надо же знать!
- Отстань от черта, Ефим, ну что он тебе скажет, он маленький еще, не видишь, что ли! Ну кинут бомбу, тебе-то что? Назад ее откинешь?
- Черт должен все знать, и в назад и в наперед! Антропологически доказано наукой, с древности, социальное бессознательное в виде черта не имеет пределов! - Абрамсон стал путаться, сник, все же 87 лет, память подводит.
- Не обязан я, ничем вам не обязан! - зарыдал Цыфя.
- Ну вот, расстроил ребенка! Вот ты, Фима, хоть и ученый, а по-человечески дурак! Выпей лучше, и давай вон, соображай по делу, сейчас шах тебе обьявлю!
- Ну простите великодушно, все, молчу, отхожу. Вот, носовой платок у меня есть, рот прикрою, чтоб на вас не дышать. - Абрамсон достал старую рвань, прикрыл рот, - не делают сейчас носовых платков, вот, что остался от первой оттепели. Все бумажное сейчас, эх, высморкался, выкинул, никакой памяти! Действительно, простите старика, дорогой. Математик я, душа цифирная, ни жены, ни детей! Всю жизнь науке отдал!
Выпили, углубились в игру.
- Нет, ну вы все таки посмотрите, маленький, а как оформился уже, классический черт, прям как наука описала, так и есть, - не стерпел Фима.
- Как, наука? Так ведь по науке нет чертей, - возмутился Василий. В углу многозначительно всхлипнули.
- Ну это по вашей коммунизменной науке нет, у вас другой опиум для народа, а в математике, друг мой, и бери выше, в астрофизике все может быть. Ты вот Стивена Хокинга читал? Там он пишет, что время закольцевать можно, и на будущее, которое уже как бы прошлое, мгновенно посмотреть. Время! вот уж царь неколебимый, почище твоих будет. А куролесит! И доступно научному уму!
- Не читал я Хокинга твоего, и не буду, не понять мне! А черт - это продукт эмоциональности разума вследствие незрелости его.
Тут Цыфя не стерпел, кинул тапком.
- Еще раз обидишь, уйду, к Абрамсону жить уйду!
- Вот, уйдет от тебя Цыфя твой, как баба твоя ушла! Опять бобылять будешь по незрелости души! Дурак ты, Вася, ой дурак, тебе счастье свалилось - чертенок, родной, теплый, лелей, радуйся, а он не верит! - Абрамсон рассердился. Стукнул кулаком, фигурки разлетелись. Цыфя припрятал ферзя.
- Да, ладно, прям, это я раньше не верил, теперь вот верю. Теперь все верят. Ты Цыфя, не обижайся, я не тебя имел в виду, а коллективное бессознательное как антропологическую категорию.
- Давайте-ка выпьем еще, - примирительно сказал Абрамсон, - ты, Цыфя, не серчай на отца, у него трудная жизнь была, он правды искал. И не нашел! Не нашел, - вдрег развеселился Фима, - и хрен с ней, с правдой! Счастье надо искать, а не правду!
- И кто бы говорил, - примирительно подмигнул Василий, доставая святую воду.
Абрамсон вытащил из кармана чекушку. - А ты что ему наливаешь? с малолетства приучаешь? В органы опеки донесу! Спаивает приемыша!
- Это святой водички ему для увеселения. Капельку только.
- Ой, дай попробовать! Это с ионами серебра вода?
- Тебя, Фима, не возьмет.
- Как еврея, что ли?
- Нет, общечеловечески, тут ни эллина, ни иудея - для святой воды без разницы. Она только чертей веселит!
- Ну наливай, заболтались уже, - заторопился Цыфя, даже подсел поближе.
- Сколько тебе лет, что выпиваешь, и не поморщился даже? - Абрамсон не одобрял.
- Пока и тыщу не жил, так, пару месяцев. А от святой воды никто не поморщится. От нее радость и балдежка, а горькости никакой.
- Ну дай попробовать-то, - Абрамсон настаивал. Глотнул. - Ну вода как вода, никакой благодати. Скажи, а вот ангелы ее пьют?
- Нет, в нее для святости ихние слезы добавляют, ангельские. Вот они и стараются смену пропустить, чтоб на гора норму плаканья не выдавать. Но это только взрослые, ты не думай, у нас до трех тыщ лет не трудятся.
- Эх, что же такое? В Раю? Ангелы плачут, черти от святой воды ликуют! Куда катимся! Нет, не пройдет скоро мировой кризис, и революции не пройдут. Повторятся революции, кровью мир зальют, - загромыхал Абрамсон! Вскочил, забегал по комнате, бородку затеребил.
- Ага, и время вспять повернется, как у Хокинга твоего, садись давай.
- Василий, ну что за соседи у тебя! Садитесь, Ефим Семенович, давление подскочит, - Цыфя строгости напустил.
- Тебе хорошо, ты все знаешь, а у меня мозг волнуется от неизведанного, - возразил Абрамсон, но покорно сел. Понимал, что с чертом лучше не шутить, даже с маленьким.
К шахматам не вернулись, на полу валялись фигурки, Фима с Василием затянули петь: "Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?"
Под шумок Цыфя еще отхлебнул водички и тоже заголосил: трам-пам-пам! Застучал копытцами по столу! Снизу заколотили шваброй: Нализались черти, щас милицанера позову.
Василий с Фимой привычно перешли на шепот. Цыфя еще потоптался, но быстро устал.
- Василий, открой наконец, оглох что ли? - Никитична тарабанила в дверь. Цыфя размышлял: открыть дверь и серой дыхнуть? Лягнуть копытом? Да ведь толстая баба здоровенная, не допрыгну лягать, чтоб значительно вышло. Решил не открывать. Никитична не отставала: знаю, что дома сидишь, открывай!
- Его дома нету, - пропищал Цыфя из-за двери, старался нежно и миролюбиво.
- Как нету? А кто топает? И кто ты такой ваще?
- Я приемыш, вечером Василий Петрович придут, милости просим. А я вам не открою.
- Ладно, приду. Я приду! От меня просто так не отделаешься! - Никитична хотела было громыхать дальше, но не решилась.
Вечером Василий забеспокоился. Придет ведь, начнет расспрашивать, милицию позовет. Цыфя его успокаивал: а давай ее, как Раскольников!
И она пришла. Постучала легко, задобрительно даже.
- Василий, я уж беспокоиться начала, в запое ты, или инфаркт хватил. Или воры у тебя? Топтался кто-то, как конь копытами. А тут мне какой-то приемыш отвечал. Кто это, Василий? Кто ж тебе, алкоголику, дитё усыновить даст? Или гастарбайтера держишь без регистрации? - Никитична улыбалась, - ты давеча святой воды просил, так я тебе принесла вот бутылечек. И пирожок испекла.
- Ну спасибо, вот спасибо, щедрая душа. Чертей кропить буду, наверно черти у меня завелись, вот и цокали.
- Василий, сходил бы ты в церковь, на тебе советский грех, отмолить надо. Вон, уже черти в доме. Так и унесут!
- Ну ты скажешь, Никитична, унесут! Куда это унесут? Сбрендила на религиозной почве. Как при советской власти не жила, совсем здравомыслия не осталось.
- Я тебе так скажу, Василий. Я чертей в жизни навидалась. И при советской власти тоже. Я школе тридцать лет отдала. Что ты думаешь, дети - ангелы, что ли? вот сидят перед тобой сорок штук, и норовят, норовят, только отвернешься.
- И что, Никитична, одни черти? в Аду учительствовала? - Василий видел, что старушка настроилась поговорить, достал бутылку, конфеток положил на клеенку.
- А то, - Никитична присела на стул, привычно обтерла рот, - ну будь здоров, сосед. Хоть и сержусь я на тебя, а жалею! Так вот, считай в Аду, в интернате под Курском после войны работала. Все голодные звереныши, друг друга обдирают. Не до ученья было. Один заморыш совсем, ему принесу картошки потихоньку дать, так был там один, притаится, и выскочит, вырвет у меня из рук, или в сумку залезал. Ну дам ему подзатыльник, а ведь он голодный тоже. Эх, какие времена. Василий, зови-ка своего еврея на пирожок! Я еще принесу, у меня второй с капустой, посидим по-соседски. Никитична поплелась за пирогом, Василий пошел Абрамсона звать, Цыфя тем временем выскочил из под стола и пирожка отхватил.
Никитична вернулась с тарелкой, накрытой полотенцем. Абрамсон тоже не с пустыми руками пришел, у него коньяк - родители ученика одаривают, он второй год занимался математикой с дураком. Чертенок наблюдал - заметит ли, что пирога убавилось. Заметила. Ишь, навострилась в голодные годы.
- Василий, у тебя взаправду черти что ли? кто пирога отъел, пока мы тут бегали?
Старик смутился.
- Ну да, черти, - пытался пошутить, - я ж тебе говорил, что черти.
- Дай, окроплю комнату!
- Нет, нет, - забеспокоился Василий, - не переводи товар зря, я сам, на ночь. Дай бутылочку, я припрячу.
- Ну-ка быстро, Ефим, скажи, кого он тут прячет, а не то в милицию пойду! - Никитична встала, уперла руки в бока, грозно нависла над Василием. Ефим смутился.
- Никитична, это его личное дело на его личной жилплощади!
- Личных дел нет! Честный гражданин ничего не скрывает от общественности! Совсем от рук отбились при демократиях.
- Никитична, я тебе уже все сказал, черт у меня живет, он сирота, маленький, у него здоровье плохое, копытца шелушатся.
Цыфя вылез из-под стола. Испуганный, хвост поджал, глазки опустил, дыхнуть не смеет.
- Ой, свят-свят, - завопила Никитична и давай чертенка святой водой поливать. Цыфя еле успевал облизываться.
- Ему так много не надо, вредно ему, - закричал Василий, выхватил бутылку. Но чертенок успел нализаться, уселся, хихикать начал, завалился на бок и тоненько захрапел.
- Ага, действует! Так ему, так, - Никитична схватила чайник, - облить кипятком надо! Тут уже никто не стерпел, Ефим толкнул Никитичну под локоть, пнул под коленками.
Она осела, Василий выхватил у нее чайник.
- Ты тут кто? Тебе Христос прощать велел, а ты палачом тут прыгаешь! Не сметь!
Василий понес чертенка на кресло. Никитична безмолвно сидела на полу. Мужики подняли с трудом - грузная старуха, даже жалко ее стало.
- Ну простите, соседи, - наконец к ней вернулся дар речи, - но как же так? Батюшка велит чертей изводить, ну как тараканов. Я женщина верующая, я чертей боюсь, и не люблю.
- Ты же учительница, даже если ученик тебе поперек горла и классово чуждый, ты же должна терпеть и помогать! А ты кипятком! Убийца!
Никитична долго сидела молча, обиженно губами шевелила, морщила лоб.
- Можно, я на него посмотрю?
- Посмотри, но трогать не смей. А ну руки за спину, и близко не подходи.
Никитична перекрестилась и боязливо двинулась к Цыфе. Тот разметался, видно было розоватое пузико.
- Это теперь у него как собака или кот. Такие черти, как доказано наукой, выведены специально, они домашние, не дикие, - пояснял Ефим Семенович, - они вредной чертовской силы не имеют.
- Не имеют? А что же он со святой воды опрокинулся?
- Ну, это на них так действует, как хмельное.
- Это что же? У тебя пьющий черт живет? Ты у меня святую воду выпрашиваешь несовершеннолетнего спаивать? Ишь, нашел собутыльника! Нее, тут без милиции не обойтись!
- Никитична, - вмешался Ефим, - ты забыла, дорогая, что я тебе счетчик подкручиваю? я ведь тебе его в другую сторону подкрутить могу, заплатишь ой-ой-ой как! И внуку твоему в институте проекты делать больше не буду! И донесу на обманщика твоего! Что ты думаешь, мы тут благородные, не умеем жить, да? Неумели бы - перемерли. Ишь, учительница-мучительница!
- Да, я что, я только струхнула. С испугу погрозила. Ох, и доносить сейчас смысла нет...Да и кто мне поверит? Да ладно, Василий, может, тебе помочь надо с ним?
- Ну спасибо, помогла уже, отравительница. Вон храпит, завтра мучиться будет. Вот потому с тобой и не дружат, держиморда ты.
- Ну ладно уж, держиморда, пироги вон принесла, - она пыталась задобрить стариков. Нам тут еще жить вместе, стакан воды подать другу в тяжелую минуту. Вот обещаю тебе, ни слова больше, - Никитична размашисто перекрестилась, - а его перекрестить можно?
- Не смей, Никитична, не бери ответственность.
- Он еврейского вероисповедания. Ему твои крещения не нужны, - Ефим загородил чертенка. И не смей мне тут антисемиствовать. Сионистам пожалуюсь. Придут к тебе, кровь выдавят на мацу!
Старики смеялись в голос. Никитична робко подхихикивала: ну раз еврейский, то не страшно. Он меня, православную, не берет. Выпьем давайте. Налей мне коньячку, Ефим, хорошая штука. Вот, учись, Василий, как евреи пьют, и напиток хороший, не блюют потом, и черти еврейские скромные! А мыыыы... Никитична тоже захмелела. Пустилась в воспоминания.
- Сироты все, совсем сироты с войны, из Белоруссии привезли, из лагеря. Кожа да кости! Один у меня прям на уроке умер. Думала заснул, огрела линейкой, а он не шевелится. Ох, грешная я, грешная, нет мне прощения! - Никитична раскачивалась на стуле.
- Никитична, ты это прекрати! Все мы грешные! Я вон в партшколу пошел, потому что паек давали, а ведь не верил никогда. От коллективизации тошнило. У меня до революции дед агроном был. Расстреляный, а я с палачами...
- Никитична, ты же его ради образования огрела, вот меня отец драл, как драл, а я ему благодарен, - Ефим сам пустил слезу. - а не драл бы - шпаной вырос. Я ж на поселении родился, там уголовных сколько было! А потом ракеты считал, как Америку поразить побольнее, в самый ихний Пентагон. Так всю жизнь и провел идейным убийцей! Так что все грешны. Эх, что-то мы в печали ударились.
Цыфя заворочался, забормотал во сне.
- Давайте-ка споем тихонько. "Там вдали за рекой загорались огни...", - затянул Василий полушепотом. Ефим замычал, слов не помнил. Никитична возмутилась - нет, веселое споем, из Пьехи - жил да был черный кот за углом, и кота ненавидел весь дом...
- Ничего себе веселое, это как про моего чертенка... Ненавидел весь дом! Нет, не хочу.
- Сосед играет на кларнете и трубе!
- Пам пам, пам парабара пам пам... Ефим подхватил, дирижировал вилкой... Настроение вернулось. Еще выпили, Никитична доесть пирог не позволила - черт проснется, покушает.
Засобиралась домой, фигурное катание смотреть. Уже в двери нагнулась к Василию и горячо зашептала: Вася, ты ведь русский человек, не надо тебе черта в доме.Ты бы это, отдал бы Ефиму черта, раз он еврейский. Мало ли что, вдруг испортит!
-Я уже давно порченый, разберемся сами, разберемся, - Василию не терпелось выпроводить Никитичну.
Она зашаркала к лестнице, обернулась и три раза перекрестила Васильину дверь.
- Цыфя, ты ведь читать умеешь, сможешь научное осилить? - спросил Василий как-то дождливым вечерком.
- Понимаю все сразу и на всех языках. Недооцениваешь могущество! А ты мне букварь приготовил, да?
- Нет, я так и думал, что по внутренней проникновенности понимаешь. Я, когда еще лектором по научному коммунизму работал, начал в стол писать. Тогда все, кто хотел самовольное написать, так делали.
- Знаю, знаю, ангелы рассказавали, в Раю так яблочные огрызки прятали. И что? - чертенок разлегся на диване и приготовился слушать.
- Так вот я трактат написал. Знаешь, что такое трактат?
- Ну что ты прям, знаю, конечно, это когда старшие обосновывают, как младшим думать и себя вести.
- Я написал философский трактат. Назвал его из Библии цитатой "Богу - богово, а кесарю - кесарево". Но иронически назвал, как необходимость преодоления. Богово - это идеи ума, а кесарево - это идеи жизни, благословенные наличием души. Про то, как божественное никак не состыкуется с жизненным. Идеалы в смысле, свободы, равенства и братства. Особенно, равенство не получается. Божественное, оно абсолютно, идеал в одну сторону стремится, не оборачивается и прошлое отвергает. А жизнь - она в обе стороны, беспрерывное колебание. Даже на физиологическом уровне - поел, а потом в туалет пошел, ну ты понимаешь. Вдохнул-выдыхнул, отдал-пожалел. Или не пожалел, но пока. Нагрешил - раскаялся, опять нагрешил. В общем, ломается прямая идеала. И как к ней приближаться, как выправлять-ломать кесарево...
- Ой, извини, но это так скучно! И гордыней отдает. У Бога нет борьбы со временем, а у человеков - есть. У него мерки другие. И несравнимые. Ты заранее прав, аксиоматически, как Ефим Семенович сказал бы, нечего дальше путаницу разводить.
- Ну ты почитай, я может, говорю нечетко, почитай. Гордыня, конечно, идеалы мусолить, но ведь хочется. А иначе зачем мне ум и душа даны?
- Ум тебе дан для управления душой. Душа - это болезнь ума, так нас учили, душу впереди ума нельзя пускать. Душа индивидуальная должна быть, практическая - нищему подать, больному поднести, малого защитить, цветы понюхать. Конкретно. А почему? Потому, что так ей ум говорит: правильно сделать свое маленькомуе занятие. А когда ты ее раздуваешь, разумом пихаешь управлять, то ничего хорошего не получается. Вот хочешь ты справедливость установить, к примеру, у нас в столице Ада - Браззавиле в Конго, тут мозги заражаются, душа теряет конкретность. Раздуется душа раковой опухолью на уме. Метаться будет ум, средства искать, как скверну порушить. А как? Да поубивать их всех! Готов будешь сегодня по детям палить из автомата за будущих детей. Которые потом душе умильны будут - справедливые, и оттого сытые. Готов к этому? нет! То-то же. Сожги ты книжку свою. Даже и читать не буду. Вредность это. Пойдем гулять лучше, дождь кончился.
- Так что я зря диссидент был тайный? В психушку меня за трактат? - Василий не терял надежды, совал чертенку рукопись.
- Ну не в психушку, а в санаторий. В психушку всех советскомыслящих. От политического раздутия души. Рак это, зловонный рак! Развели насильную общественную совесть! Я, кстати, всегда при вас диссидент, и писать не надо, и говорить. Раньше, при атеизме, меня не было, а сейчас, при православии я есть, но плохой. Пойдем гулять, обнимимся, диссиденты, давай еще Фиму позовем. Он при всех режимах подозрительный считается. Диссидент поневоле, по причине рождения евреем.
Василий вздохнул, пошел куртку надевать.
- Зонтик брать?
- Брать, брать, и печенья возьми, пожую в кармане.
- А все равно ты с душой не прав! Нужна она сильней ума! На благородство ум кто направит?
- Кнут направит.
- Вот смотри, я ведь тебя пригрел от души, никто бы меня и не порицал, что черта не спас.
- Как никто? Ты же знаешь, что бросить голодного нельзя? Вот и взял. А вон у нас в центре в Конго, все голодные, убогие, что не бежишь спасать?
- А как? я бы может и хотел, да не могу.
- Вот, ограничь душу понятием, возможностью. И получишь доброе дело. А раззудись душой - так революция получается и повсеместное избиение младенцев. Держать душу в узде надо. тогда от нее польза есть. Давай печенье!
- А я тебе по секрету скажу: Фима тоже в стол пишет.
- Ну вот, еще один толкователь Неведомости. И тоже скучно?
- Не скучно, но непонятно. У него там математики много, если интересуешься, он с удовольствием расскажет. Зайдем к нему?
У Ефима Семеновича квартира была большая, пустая, гулкая. Темные обои, скрипучие двери. Вся семья его, все эти сестры с мужьями, громкие племянники, тети-дяди уехали давно, мебель забрали, чашки-занавески, а старика не выпустили власти.
- Ракетчик-пулеметчик, я родины защитник, - напевал Фима. Он был уверен, что это народные стихи про него. С одной стороны, он переживал покинутость, с другой - семейство у него было большое, крикливое, устал он от них. А сейчас тихо шаркал по квартире в одиночестве, пел, мусорил - свободно жил в общем. Но компании поболтать и выпить был рад. Изредка заходил дворник, иногда полковник с пятого этажа, иногда Василий Петрович. С Василием у него были близкие отношения: политически шептались, самиздатом обменивались.
- Фима, покажи Цыфе рукопись, сболтнул я, каюсь, так ведь он черт надежный, проверенный, сам видишь, - Василию было неловко, доставал чекушку, колбаску задобрить Фиму.
Фима так и присел: ах ты сволочь, Василий, Павлик Морозов старый хрыч! А как донесет на меня в органы?
- Ефим Семеныч, ну вы же меня уже давно знаете, - укорил его Цыфя, - что ж вы думаете, захотел бы донести, и повода не надо.
- Тоже верно. Ну на, смотри, - Фима нагнулся, вытащил паркетины из-под дивана. Долго ковырялся в дыре, кряхтел.
Наконец достал мятые вонючие тетрадки.
- Не знаю, уж что поймешь там, наука ведь, не Василина муть словесная.
- Так, - Цыфя пролистал первую тетрадочку, причмокнул, напустил ученый вид, - значит, квантовую теорию к антропологии применяете...
- Ага, он понял, понял! Вот чертовский ум, сразу схватывает! - Фима оживился, замахал руками, - вот смотри, электрон согласно квантовой теории может быть или на одной орбите, или на другой, но никак между ними. Из этого мы можем антропологические особенности заключить: все устоявшиеся народы живут по устойчивым орбитам. Надо было не ассимптотические идеалы ставить, а орбиты рассчитывать.
- А что, не рассчитывали разве? - Василий искренне не понимал, к чему Фима клонит, но не сдавался, - вон вспомни, БАМ строили. Сколько заранее рассчитывали, чертили. Это не орбита разве?
- БАМ! Скажешь тоже орбита! Она же не стабильна, не обрастает жизнью человеческой, нет еды нормальной, поликлиники, тротуаров, филармонии. Некому по твоему БАМу ездить промеж бараков! Сыпется твоя орбита, голая она! На какую орбиту не перебегай - везде так. Только ядро держится - Москвакремль. А прибиться к ядру практически невозможно, центробежность! На посмотри - сунул Василию тетрадку, пальцем водил по какой-то формуле. И БАМ твой - не орбита сама по себе, а дальше разгоняться чтоб. В никуда. В другой БАМ.
Чертенок засмеялся.
- Что ты смеешься, дружок? непонятно?
- Понятно, как же, круги ада. Вот у вас они описаны. Правильно все, сыпучие они, раз и соскользнешь вниз.... А во второй тетрадке что?
- Тут отдельной личности теория. У отдельного человека скорее принцип неопределенности работает: или место, или импульс, все вместе он понять-определить себя не может. Или сидит сиднем, лежачим камнем, и вода под него не течет, либо волчком вьется. Надо каждой натуре правильное занятие найти, чтобы принцип соблюсти. Я вот волчок, а Василий камень. Ему незыблемость нужна, законченность теории. Хотя к чему это? я вот политически еще не определил, кому вождем быть. Какому характеру, и когда, в какой исторической ситуации. Волной ходить, или частицей сидеть, - тут Фима задумался....
- Выпить пора, на новую орбиту, так сказать, - предложил Цыфя. Засуетились, Фима побежал за тарелками, захлопал дверцей холодильника. Василий разложил колбаску.
- Ну выпьем за невредность науки, - предложил Цыфя, - и за безнаказанность мысли. Но только мысли!
Чокнулись.
- У нас Бог таков - то сидит, отщипывает материю по кусочку, ангелов лепит, а потом волной идет - душу вдувает... А больше ничего не скажу, не понимаю, мал еще. И чертям вообще много не дают понимать, чтоб наш Князь Тьмы не разгулялся. А то он все бабахнуть норовит, не нравится ему отцовское мироздание. Упрекает - вот, ты несправедливо сделал, одним летать, другим ползать! В сказках третий сын дурак, а у Господа - первенец. Хотя и клеветать не надо - все мы добру служим, ангелы подтверждают, черти оттеняют. Среди всех нас продажные есть, отбились от Создателя, себе Кесарей выбирают среди вас, людей. И не важно тогда, ангел или черт, от них вред, мрак от них и зловоние!
Цыфя воодушевился, запрыгнул на стол, копытцем топнул. Ручонкой размахивал, оратор, в телевизоре насмотрелся.
Абрамсон сидел тихо, впечатлен открытием.
- Двое детей, значит, боговых, как Каин и Авель по-нашему, по-еврейски. Каин, значит, - этот ваш Князь Тьмы... Мы дальше в христианскую сторону не интересовались. Достаточно нам своего. У нас Авель Христом не стал. Сидел себе тихо, а ваш Авель вон в помыслы пустился агитировать за улучшение. Эко наворочено! И слова вроде простые, а картина мира сложная. От наших ли помыслов? Или Его? Запутать нас решил, задачей развлечь, - восхищался Фима, - провоцировал развитие мысли наукою! Или науку мыслею?
Старичок был заметно пьян, порывался встать, опять забегать по комнате, но сил не было. Сидел, подскакивал. Василий был счастлив и горд - еще бы, сынок маленький, а с ученым говорит на равных. Смотрел, умилялся, ломтики ему на тарелку подкладывал. Цыфя не забывал откусить. Наука - наукой, а колбаска вкусная.
- Занятно с вами, Ефим Семеныч, вот сколько уже у Василия живу, а не скучаю.... Ну дай бог вам здоровья! - видно было, что чертенок искренне расстрогался. Даже аллергия прошла. Нестрашной наука оказалась, легкой, занятной. И чего пугали ТАМ, что от науки исчезнем все...анигилируем подчистую.
Снова чокнулись. Помолчали.
- Природа универсальна, микро- и макро-мир по одинаковым законам живут! И человеческая природа такова же, мы должны это понять, а не свои законы выдумывать. И жить согласно, в гармонии со всей Вселенной.
поднялся, зашаркал по комнате. Горячился, дергался, потом поплелся в кухню рыться в ящиках - от давления таблетки найти.
- Да ты, Цыфя, не удивляйся, он всегда такой. Моложе был, помню, прибегает ко мне среди ночи: я вот это доказал, сейчас вот еще докажу чуть-чуть и все, главную теорему жизни докажу! Формулки свои сует мне. Ну выпили, значит, а он потом ошибку нашел. Так убивался, так плакал! Вот чистая душа! Ангел! Фима, тебя инфаркт хватит, ну что ты прямо, карикатура какая! - Василий забеспокоился. Усадил Фиму в обшарпаное кресло. - Покушай лучше, ты давно горячее ел?
- Давно? не помню...
- Пойдем-ка к нам, разогрею, пойдем, Фима, ну их, Хокингов твоих.
Фима покорно поплелся, Цыфя разогрел с обеда оставшееся - котлеты, картошка с луком. Сначала старик стеснялся, но потом тарелку умял. Жевал тяжело, долго.
- Эх, старость не радость! лучше б я с ума скинулся в Альцхаймера, чем думать, помнить все это. Сначала про семью хотел написать, а потом подумал зачем? И так уже все написали, как у всех история. Сколько таких. Семья у меня поделенная справедливо: на расстреливающих и расстреливаемых! Все перебывали: и акушеры, и палачи...
А вот наука - чистая она, опрятная, не удручает. Для математики свободный ум нужен, и больше ничего, я когда после войны сидел - занимался сам, память была хорошая, мне вертухай даже бумаги с карандашиком подкидывал... Иной раз в бумагу хлеба заворачивал, хороший был человек, жалостливый...На подлое место жизнь его определила.
Знаешь, Цыфя, я разочаровался в людском... хотел бы мироздание уяснить без них, копошливых... со стороны посмотреть. А потом на место их поставить, чтоб поняли, что по одним законам живут - и камни, и птицы, и люди...Нет в них особенноой вершины, в людях, по кругу ходят, как ослы на мельнице, сообща подневольные. Эх, Разочарование Божье...
Фима заплакал. Василий поднес стаканчик, Цыфя молчал, гладил лысую стариковскую голову.
- Я вот допишу и поеду умирать на землю Обетованную, законченным приеду, - вдруг твердо сказал Фима.
- Подожди, меня похорони, потом поедешь, - не согласился Василий.
- Чего мне ждать, вон у тебя чертенок есть, он и похоронит!
- Ну завелись! Цыть на вас! - чертенок не любил таких разговоров.
Мысли о смерти Василия мучили последнее время. Сдал старик, ноги не держат, памяти нет. Чертенок пугался настигающей темной пустоты сердца. Не дано ему было ни обманчивых молитв, ни вечности души, сворачивался клубочком на кресле и замирал, ожидая дня.
Но старик старался, газеты читал по утрам, кроссворды решал.
- Вот скажи мне, Цыфя, а ты науку знаешь? Закон Ньютона, к примеру?
- Закон Ньютона знаю. У нас это называется Неизбежность Провокации Зла. Если сам за яблоком не полезешь, оно упадет к твоим ногам. Смущать будет спелостью. Укусить - не укусить?
- Ну а к Дарвинизму как относишься?
- Жалкий плагиатор этот ваш Дарвин. Это ему Бог подсказал свой метод миросоздания, чтоб не приставали. Из мелюзги в мамонта. А кому сложно, быстро хочется или возвышенно, он другое подсунул: как сам за семь дней... Из пустоты, из безвидности... ну ты знаешь дальше, читал ведь как критику.
- А кого из человеческих гениев ты уважаешь за самостоятельность мысли?
- Я Фройда великим ученым у вас считаю - он душу на место поставил без всякого смущения. Одобряю.
- А я "Толкование сновидений" читал. Мне не показалось научным. Остальное только пролистывал. Хотя я, может, не понял - смутился Василий. - А не бесовское ли это? Ну, сам понимаешь, душу ТУДА засовывать?
- Не бесовское, дорогой, от революций отвлекает. К простоте источника зовет, к заповедному: живи себе, ликуй. И всему мучительному одна причина. Ведь если причин тыща - забегаешься, пессимизм пойдет. Или революции захочется. Тьфу на тебя, в какие дебри завел, на ночь глядя.
- А когда еще и порассуждать про мироздание, как не ночью?
- Ночью спать надо, а то черти заберут, - засмеялся Цыфя.
- Уже забрали. Давно забрали, сомнение поселили. Надо было мне сразу вохрой стать.
- У тебя другая миссия, у Бога был на тебя план другой. Василий ты, Василиск по нашему. Чертей пестуешь!
- Василиск? Я, может, и не крещеный, но ты это, не налегай понятиями. Я вон реальный Хомо Сапиенс, а ты меня оборотнем дразнишь. Василиск. Не было такого в мои времена. И сейчас нет.
- Оборотень Василиск, оборотень. Лектор коммунизменности, а сам что? Нe верил! Ха, Василиск Петрович, а отец - Петр ключник! Прям по блату! Василиску Рай откроет! Чего только нет на свете...
Василий обиженно засопел.
- А что, Святых Василиев нету?
- Ну это я не знаю...А ты вон прикидывался, галстук надевал, очки напяливал. - не унимался Цыфя, - Стращал, двойки ставил, сущий Василиск. Разрушительность обосновывал в подпольных рукописях!
- Этак у нас все василиски были, ведь уж не верил никто после оттепели. Смеялись. А сейчас повылезли сущностью! Кусок друг у друга рвут.
- Ну значит, все Василиски! И судьба им либо благостно без куска, либо алчно с куском.
- Какой ты русофоб, однако, Цыфя, а как же идеалы? Великая литература гуманности?
- Так литература для развлечения, у вас же марксизм был руководство к действию, а не Чехов какой-нибудь, или Лев Толстой. Да и люди они сами были некрепкие: один антисемит, другой - бабник!
- У всех писатели грешили, а то как грех человеческий распознать, если сам не нагрешил? Вон ты на французов посмотри, классики от сифилиса перемерли. Наши писатели, одумывались при жизни, понимали как надо. Заблуждения свои кровью омыли, - распалялся Василий Петрович, - Вон Солженицын! Великий человек!
- И он сгубленный, душа ему мозги заразила! Сейчас, тех проклянем, этих отодвинем и заживем!
Василий не на шутку обиделся. И так ему многое в жизни стало казаться пустым, а тут еще молокосос ниспровергает. Однако ссориться не стал.
- Действительно, не договоришься с тобой, Цыфя, угасает нить разговора. Чую, что правильно говорю, а ты из-под меня табуретку вышибаешь, Вот и задыхаюсь.
- Ну прости, Василий, прости. Должен же я свое чертовское явить? Ты лучше хлебушка покроши, пойдем птиц кормить, а я тебе стихи почитаю: "Мой друг, забыты мной следы минувших лет..."
- "И младости моей мятежное теченье...", - подхватил Василий Петрович и поковылял на кухню крошить хлебушка.
- Что-то не твердо идет, ногу подволакивает, - сокрушался Цыфя. И опять всколыхнуло на душе обидой! Неправильно Бог сделал, ох неправильно! Вот где революция нужна, у нас! Смерть права лишить! Ишь, узурпатор, - разгневался на Бога, чертенок, даже блюдце разбил.
- Цыфя, ты сам сходи птиц покормить сегодня, что-то я слабо себя чувствую, - Василий, уже насколько дней был слаб, голова кружилась.
- Давай в поликлинику пойдем, - предложил Цыфя.
- Не лукавь, голубчик, какие врачи, мне уж за восемьдесят. И курил, и пил, дрянь кушал, нездорово жил. Вот и пожил.
- Ты это, Василий, мне тут не разводи. Ты же коммунист, - пытался шутить Цыфя, - давай выпьем, что ли.
- Давай Цыфинька, это всегда полезно.
Цыфя поскакал на кухню, добавил в водку святой воды. Дурак я, как Никитична, суеверный...
Когда Василий, заснул, чертенок побежал на Лубянку. Не сразу нужную дверь нашел. Разрослась Лубянка, двери, коридоры, решетки..
- Здравствуй, Вельзевуша!
- Здравствуй, Цыфирка, не узнал тебя, такой цивильный стал.
- Да и ты в форме-фуражке... Как служба?
- Ничего продвигаюсь помаленьку. Наш-то Кесарь теперь местный всевышний стал. Своих бережет. Ты по делу или как?
- По делу. Ну ты все знаешь про Окончание Земной Жизни, на всех тут у вас заведено. У меня Василий Петрович болеет сильно, хочу предписанность его узнать. Сначала на палец жаловался, а теперь на руку перешло. Не нравится мне это. Ходит слабо. Кушает с трудом.
- Посмотрю тебе, погоди только, чай допью.
- Подстаканники у вас какие. Старинные.
- Да, у нас традиция, сам знаешь, не отступаем. Традиции дисциплинируют. А то смотришь, сегодня -кокаколу из пластика, а завтра уже шпион. Ну пошли.
Они спустились в подземый коридор, дорожка красного ковра закончилась, загромыхали копытами по каменном плитам. Отовсюду шуршали мертвые голоса, Вельзевуша покрикивал на тени, они жались к стенкам.
- Цыть, балованные! Наш осторожничает. Не время силу показывать. Ревизию делать надо, утрамбовывать что ли, так и лезут.
Цыфя страдал, давно уже в Адских Местах не был, отвык на воле.
Наконец отворили нужную дверь, нашли скрижаль на Василия Петровича.
- Так, Василий Петрович, рак большого пальца от держания фиги в кармане, будучи лектором по научному коммунизму....Так, ноги отнимутся, потому как в коленях мало гнулись. Эх, не прощает время-то. Ага, вот, в первом отделе нагрубил, когда увольняли. Рак языка. Неправильно жил твой Василий Петрович, тайно, не верил нам. Нехорошо предписано, ой нехорошо. И спина вон не сгибалась. Даже за пайком не ходил к празднику. О, я смотрю, он партбилет на стол кинул, вот рука и отнимается. И родственники стреляные. Чесеир, потомственный. Цыфирка, что ты хочешь? Сейчас мы высылать не планируем, и не еврей он, и сидит тихо.
- Сделай как нибудь, чтоб не мучился. Сам знаешь, ангелов просить не могу, пока он живой.
- Ну я тебе не всесильный, тут протокол есть. Расстрелять не могу, даже задавить машиной не могу. Плутонием - это у нас ограничено, по капле выдают, по особому рецепту. Да и мучительно с плутонием. Не важный он для нас, не существенный твой Василий Петрович. Ускорить могу. Что он там еще натворил? Свободы в перестройку требовал? На демонстрации ходил?
- Да нет, не ходил, он тогда уже выпивал, отчаялся. Жена ушла. С работы выгнали. Побирался.
- Подумать надо. Понимаю, сочувствую от всей чистой души, что мы тут, совсем бессердечные, нет же. Как завещано, с горячим сердцем, холодным умом, чистыми руками, - невесело заржал Вельзевуша.
- Подумай, я еще навещу тебя, или сам позвони, если милосердие посетит.
- Ладно, Цыфирька, смотрю, ты изменился.
- Позврослел.
Вельзевуша, черт лубянский, слово не сдержал, не помог. Или не смог, Кесаревы, они подневольные все. Вот Князь Тьмы наш, хоть и неудачный сын, а палачом отказался. А среди людей отказников немало, конечно, но и желающих всегда находилось. Очередью стояли, в должность лезли.
Рука, которoй партбилет откидывал, отнялась. И язык опух, и спина одервенела.
А что Цыфирька мог сделать, малолетний? Ну обещал отомстить. Ну отомстит, когда вырастет. Парализует адептов. А Василию-то что? Меньше мучиться от мщения что ли?
А мучился Василий очень, ел протертое, корчился от болей. Цыфя решил на себя милосердие взять - помочь ему окончить дни земные.
- А помнишь, Цыфинька, как гуляли в Сокольниках? А ты на белок фыркал... А печеньеце любил рассыпчатое....- голос Василия прерывался, слезы катились по худым щекам. Не ел он уже три дня, только пил. Цыфя делал ему морковный сок. И каждому слову рад был, теплил, расставание медлил. И каялся - себе медлит, себе...
Наконец, совестно ему стало.
Побрел на заброшенный колбасный завод. Там жила старуха Парасковья Зиновьевна, сторожиха. Раньше хорошо жила - любую колбаску, сосиски, косточки на холодец - выбирала, что хотела. Когда завод закрыли, тоже неплохо было - по ночам ворам отпирала. Вынесли все подчистую, до последнего винтика. А потом покатилась жизнь под откос. Пенсия грошовая, банки сдавала, ну милостыню подкидывали.
- Баба Парка, выйди на минутку - позвал Цыфя, деликатный стал, постучал, не вломился.
- Заходи, дружок, вот опять Бог чертенка принес, да с гостинцами - ишь, пастила, тортик, побаловать решили старуху, - обрадовалась старуха, - а то забыли меня все! Как зелье кончилось, так все, не нужна Парка, сиди одна тут, скучай... Старуха пошлепала на кухню, поставила чайник на плиту. Варенье поставила в розеточках.
- Да ты не бойся кушать, я не ошибусь, знаю кому что! Недоверчивые стали, а у меня память о-го-го! Всех клиентов помню. Вон Горькому - пирожные изготовила, еще какой-то писатель в клиентах был, или жена этого парализованного - Наденька... Люцифер, неужто ты к Кесарям подался? Да и странно мне, теперь у них методы другие, технические. Давно уж не обращались. Ведь не просто так пришел старуху развлекать?
- Не просто, баба Парка. Кесарю не служу, сама знаешь, у нас семья строгая, не одобрит. У меня к тебе дело есть, печальное дело. Помилосердь, баба Парка.
- За милосердием - это хорошо, дружок. Я старуха нечистая, всем служила. Хотя милоседие знаю, исполняла не раз. Всю войну милосердничала, хоть орден давай! Не люблю мучительства. Ну говори, за чем пришел.
Цыфя рассказал про Василия. Что назначена ему мучительная смерть, что Вельзевуша не помог. Что он сам долго не решался, но смотреть невозможно, как мучается старик. Облегчить бы ему.
- Ну что ж, облегчить - святое дело, помогу, пойдем, голубчик. Поднялись на чердак. Окошко давно немытое, свет тусклый. Банки, свертки, книжки - видно, давно не тронуты, все в пыли. Парасковья Зиновьевна окинула взглядом свое богатство.
- Давно тут не была, забыли старуху, - ворчала она, - Эх, пропадает добро! Тебе как надо? В питье, в котлетку? Снотворно или разом?
- Мне умиротворенно надо.
- Иии, умиротворенно ему подавай, жалеешь своего Василия... Нашла вот. Советская сосиска. Отвари, а воду ему подмешай в чай, или что ты там ему пить даешь. Много ему не надо уже. И заверни, воняет очень.
- Баба Парка, спасибо, век не забуду.
- Нет уж, лучше забудь, дружок, попроси у Гаврюши эту памятку забрать. Поживи в удовольствие. Хороший ты чертенок, милосердный.
Обнялись на прощанье. Эх, перекрестила бы тебя, ну ладно, так благословлю. Поцеловала чертенка в лобик, смахнула слезу.
Долго смотрела вслед: Цыфя понуро перебирал копытами.
Василий проснулся, закряхтел, пытался встать, ноги не держали.
- Цыфинька, что ты дома сидишь, погулял бы...
- Сейчас Василий, покормлю тебя и пойду.
Решился Цыфя, подмешал вонючий отвар в морковный сок. Добавил сахару, корицы, запах отбить. Старик пил медленно, морщился, синеватая жилка неровно билась на шее. Допил, откинулся на подушку, прикрыл глаза.
Помогло, стало отпускать Василия Петровичa, просветление предсмертное наступило.
- Цыфинька, ты это, не греши, осторожно живи, времена всегда - неприведигосподни, сам знаешь. Квартиру я на тебя записал. За Фимой присматривай, совсем он беспамятный стал.
И вот скажу тебе напоследок: Бог меня одарил тобой. Наградил. Спасибо тебе, мой друг сердечный, не печалься долго, радостно живи. Зубки чисти, за копытцами следи, - Василий тихо заплакал, обнял Цыфю и отошел.
Чертенок застыл, ждал, пока Душа отделится. И как увидел ее, робко присевшую на плечо Василию Петровичу, принял осторожно. Обтер мокрую Душу, завернул в полотенце и повез в Вологду, к воротам Рая.
В поезде душу по мышкой держал, грел. Лютые холода в это время.
Уже вечерело, когда постучал в калитку.
Ангел Фофаний открыл.
- Баа, да это ты, Цыфя, какими судьбами? Заходи скорей, промерз?
- Фофаний, повысили тебя смотрю, привратником при людском, - обнимал брата Цыфя, - на, положи на печку отогреть, Душу привез.
- Душу? Так это не ко мне, я тут младший.
- Фофаний, прошу тебя, мы ведь братья по крови, хоть и разных взглядов. Определи по-тихому в Рай, в уголок куда-нибудь снеси. Это Василия Петровича Душа, он, можно сказать, отец мне.
Ангел полистал в приходской книге.
- Вижу, да, вчера скончался. Пока не назначили слушание. Ладно, определю.
- И не вселяй ее больше ни в кого, даже в счастливого. Все равно умирать потом, бояться. Пусть с Шариком своим обитает в углу неприметно. В толщу людских душ не заводи. Он тут с ними намаялся. Цыфя вынул из полотенца отогревшуюся робкую Душу, погладил, - Не бойся тут, хорошо тебе будет, тепло, спокойно.
Ангел разлил по стаканам. Цыфе, как принято, с святой водички, себе перцовки.
- Упокой Господи, Душу Раба Твоего Василия Петровича.
Аминь