Она жила где-то в параллельной реальности, а может быть совсем рядом, но никто не знал, как она выглядит на самом деле. А она жила в своих грезах и касалась бумаги. И под ее черной ручкой оживал белый лист.
На нем появлялись хрупкие тела с недетскими лицами. Нагая, худая, самым крупным в ней была ее прическа. Она сидела с закрытыми глазами напротив пустого стула. От хрупкости ее спины невозможно было отвести глаз, но от ее расслабленной опущенной руки веяло такой затаенной силой, что хотелось попридержать свое сочувствие к ней и желание ее оберегать. Казалось, она вот-вот шевельнется и начнется какое-то такое важное, но очень отличное от ожидаемого движение. И очень хотелось продолжать ждать его рядом с ней.
У ее нарисованных девочек были очень трогательные коленки. Если задержать на них взгляд чуть дольше, то в памяти всплывала Коко Шанель, считавшая коленки самой некрасивой частью женского тела. Она их даже пыталась спрятать под своим легендарным маленьким черным платьем, сделав его длиной до середины колена. Но коленки девочек, что рождались под ее пером, возможно, пришлись бы великой Коко по вкусу. И, возможно, это изменило бы мировую моду. Когда она думала об этом, то заговорщицки сама себе улыбалась и тихо шептала в пространство, что локти – это тоже интересная часть тела, достойная внимания. На ее рисунках и они были очень трогательными.
А еще щеки! Это было просто нечто. Сначала своим видом они окунали зрителя в недоумение – такие бывают у клоунов. Но они совсем не выглядели в ее рисунках пародийно, они были будто позволением чего-то другого, интуитивно-искренним смешением чего-то безумно разностильного на грани дозволенного. И эта смесь становилась чем-то новым, что хотелось примерить и себе.
А еще ее сказочно-этнические девочки часто сидели или стояли на траве. Но она была как бы персонажем сама по себе. Трава будто была частью кардиограммы, посреди которой выросли цветы. Безумнейшее сочетание! Будто надежда на жизнь.
И над их головами светило солнце. Его лучи выглядели так, как обычно на рисунках изображается огонь. Невероятное сочетание. От этого оно становилось вроде как ближе и понятнее. Будто оно было частью именно ее мира, а не общечеловеческого.
А ее дракон был похож на Пегаса. Он спал у ее ног, по-кошачьи поджав хвост, но держа наготове крылья. И сомкнутые веки и девочки, и дракона рождали фантазию о взаимной защищенности.
Но некоторые рисунки завораживали больше других. Один из них - девушка со скрипкой у окна. При взгляде на нее казалось, что она пытается усмирить бурю внутри себя, поэтому ей сложно было держать в руках хрупкую скрипку. Но именно от этого усилия, этого сочетания - силы, бури, хрупкости - рождающаяся мелодия становилась неземной.
А однажды нарисованная девочка присела на стул под деревом, закуталась в плед, привычно закрыла глаза. Рядом с ней на траве стоял чайный столик, на нем – заварник, из носика которого шел пар, и одна чашка с явно ароматной жидкостью. Но девочка не обращала ни на что внимания и продолжала сидеть (устало ли?) Ее глаза оставались закрытыми, поэтому она не видела, что по странице, которая была ее миром, ее огибали слова – «чай согреет душу в холодный день». Это было будто одинокое чаепитие Алисы, еще не попавшей в Страну Чудес.
В некоторых названиях ее рисунков слова так тесно переплетались с образами, что возникало ощущение какой-то неподдельной ценности, будто это было имя, слетевшее с губ матери при первом взгляде в личико новорожденного ребенка. А другие названия были похожи на первое произнесение незнакомцем своего имени. Но насколько разными были эти оттенки? Но точно общим в них было одно – было чувство, что это не названия, а имена. Будто созданные ею миры представлялись.
Одной из самых больших ценностей ее рисунков было ощущение в них какой-то недосказанности, незавершенности (не в художественном, эстетическом смысле, а будто оставленный на полуслове разговор, некое приглашение... в себя).
И те, кто смотрели на ее рисунки, часто думали о ней, пытались представить, как она выглядит, пытались почувствовать ее саму через ее бумажно-одухотворенных девочек. Бесспорно признавали довольно высокий уровень технического исполнения. Стиль был немного детским, но это чувствовалось именно как стиль (выверенный, проверенный, которому она доверяла), а не как детскость в ее рисунках. И в них она говорила о чем-то таком глубоком, что сама форма выражения еще больше подкупала своей искренностью.