Узоры Энигмы на изнанке любви

               




                Enigma (др.греч.) –  загадка, тайное послание, нечто непонятное, таинственное явление.









       – Вы когда-нибудь изменяли любимой женщине? – вопрос был настолько неожиданным, что на мгновение приглушил нудный гул двигателей.
       Тимур повернулся и в упор посмотрел на свою спутницу:
       – Ну и повороты у вас!
       Она не отвела взгляд, лишь отозвалась тихим чувственным смехом и, вполне довольная собой, откинулась на спинку сидения:
       – Перестаньте. Никто не услышит, – слегка кивнула в сторону остальных. – А услышит, так не поймет. Рядом с нами русских нет.
       Тимур с интересом осмотрел лица «соседей», словно впервые заметив их:  действительно, откровенный симбиоз Европы с Азией и в этот раз оставил славян в меньшинстве.
       – Убедились? – Мила заговорщически перешла на шепот. –  Нас уже пять часов трясет где-то над облаками, столько же времени впереди… давайте перейдем от разговоров про работу и погоду к чему-нибудь более интересному.
       «Вот бабы,… одно на уме, – он усмехнулся, – а с виду не дура».




       Они познакомились несколько часов назад в очереди на регистрацию рейса. Вокруг монотонно галдел и празднично сиял металлом аэропорт Гуанчжоу, когда Мила, поскользнувшись на вылизанном до неприличия глянце пола, вонзила каблук аккурат в ботинок Тимура. Дальше – пара-тройка его нецензурных чисто русских фраз, её удивленный возглас, взаимный смех и радость от встречи земляков. Удивительно, как роднят чужие аэропорты. А уж когда до дома, даже по прямой, больше семи тысяч километров, и самые нелепые встречи становятся событием.   




        Тимур расправил плечи, поудобней устраиваясь в кресле, и нажал кнопку вызова. Хрупкая девушка с влажными глазами феи Блум услужливо принесла заказ и растворилась в глубинах авиалайнера. 
        – Хотите поговорить по душам? – он повернулся к Миле. – Давайте. Вот чего у нас не отнять, так это душевности, – аккуратно взяв в руки стаканчики-близнецы, отдал один соседке, второй, прищурившись, изучил на просвет. – Плещется в нас русское где-то на самом дне, не дает застыть. Выступает наружу то восторгом, то страхом… особенно в этой чертовой азиатской стране, где ты никому не нужен, прозрачен, словно и нет тебя вовсе… 
        Мила насторожилась, как охотник, почуявший дичь:
        – Сантименты?.. Не думала, что мужчинам они свойственны.
        – Еще и как! – он засмеялся. – Я достаточно времени провожу вдали от дома, чтобы научиться ценить истинно русское: снег на голову, тяжесть общей беды, застольный шансон со слезой и долгие разговоры за жизнь. Дураки и дороги – это слишком мелко. Искренность!.. Возможно, только у нас это ископаемое еще не окончательно вымерло.            
       Он сделал небольшой глоток и посмотрел в стеклянный глаз иллюминатора, где над вздыбленной облачной пеной скучало пустынное небо. Зефирная гладкость облаков словно звала пробежаться по ней, соскользнуть за горизонт, туда, на самый край… Должно быть только Время позволяет себе босоного бродить по этой искрящейся пустыне,  знает –  для него никакого «края» нет.
       Тимур усмехнулся: «Аллегории – побочный продукт одиночества».   
       



        Впервые он увидел Лизу задумчиво идущей по выполосканной ливнем мостовой. Солнце уже пробилось из-за туч, сочными кружевными кляксами падало сквозь ветви деревьев на землю и мелко дробилось в лужах.  Она шла, с удовольствием рассекая ступнями грязную дождевую воду, и улыбалась каким-то своим мыслям так светло и беспечно, что казалась еще одним солнечным бликом.
        – Девушка, простудитесь! – не удержавшись, закричал он с противоположной стороны дороги.
        Она удивленно оглянулась на голос, смутилась и поспешила прочь – никчемный эпизод, предназначенный бесследно кануть в омут памяти. Но… много времени спустя, споткнувшись вдруг об эту улыбку на чьем-то юбилее, Тимур бросил банальное:
        – Мы кажется где-то…
        И вдруг вспомнил мокрый асфальт с яркими осколками неба, забрызганные хрупкие лодыжки и улыбку, похожую на теплый отблеск костра в озерной глади. Вспомнил, обрадовался, познакомился и чинно, как в старомодном кино, произнес с поклоном:
        – Елизавета, я приглашаю вас на чашечку кофе.          
       Это потом он узнал, что она терпеть не может свое полное имя, кофе пьет исключительно с целью не заснуть и не переносит в мужчинах чопорности. Он много чего узнал о ней потом, как и о себе, впрочем.
       А тогда она засмеялась, поправляя отбившуюся от золотистого стада волос прядь:
       – Не тратьте время. Пригласите кого-нибудь другого.
       Он немного растерялся, вдохнул глубже что-то неосязаемо-волнующее и почувствовал, как вязнет в некой доселе неизвестной трясине.
       «Что за ерунда», – стряхнул наваждение… Всю жизнь ища в людях точки соприкосновения, Тимур мастерски научился подбирать ключи к любым дверцам. Лизина поддалась, даже не скрипнув.




        – Скажите, Мила, – Тимур повернулся от иллюминатора к соседке, – женщины умеют любить просто так?
         Та усмехнулась:
        – Я всегда считала, что мы только «ни за что» и любим. Разве нет?
        – Нет. Только за что-то… Что-то конкретное, которое можно увидеть, подержать в руках, а еще лучше – положить на счет.
        – Вы о деньгах, что ли? – Мила рассмеялась, медленно разгладила ладонью складки на платье и вдруг шепнула в самое ухо:
        – За деньги не любят, за них терпят.




        Тимур писал Лизе письма. Долгие электронные письма из самых затерянных концов света. Сотни, тысячи слов ни о чем и обо всем. Только бы не молчать, только бы держать в руках эту тонкую беспроводную связь и вздрагивать от каждого уведомления: «новое письмо». Она отвечала сдержанно и скупо, пунктирно описывая дни и недели, проведенные без него. А он даже в этих строчках раскрывал ее новую, непонятную, тайную…понимал – ждет.
        Время то летело стремглав, то невыносимо тянулось. Они часто расставались. Это распаляло и обжигало, а иногда сыпало ледяным крошевом в самую душу. Каждый новый отъезд – ударом под ребра. Каждый приезд – шальной вихрь эмоций – успеть бы напиться взахлеб, до самого края, до одури.
       Теперь он уже так много знал о ней: как тревожно спит, по-детски обняв подушку; что любит, ест, носит; где прячет старые фото и открытки; как волнующе-терпко пахнет; как внезапно краснеет и сбивчиво дышит у самого виска. Он выучил наизусть истории всех ее подруг. Научился любить котов и джаз. А может быть просто – научился любить? 




        – Так что вас больше интересует? Мужские измены или мужская любовь? – Тимур отхлебнул остывший кофе.
        Мила прищурилась:
        – А разве бывает одно без другого?    
        Непрерывный шум двигателей заставлял говорить громко. С соседнего ряда недовольно покосились, и она придвинулась ближе.
        – Это вы, мужчины, не любите «просто так», только с огоньком, чтоб не скучно было. А как начинает костерок тускнеть – тут же ищите, где погорячей.
        Тимур снисходительно улыбнулся:
        – Вам не везло с мужчинами. Вообще-то мы не такие монстры.
        – А никто из вас чудовищ не делает, только вы сами.
        – Скажу по секрету – мужчины никогда не изменяют любимым женщинам.
        – Вы тоже? Никогда...
        – И я, – Тимур отвернулся к окну и добавил чуть тише:  – Просто иногда случались в моей жизни другие…  ничего не значащие мимолетные эпизоды.
        – Проститутки?  – Мила брезгливо хмыкнула.
        – Нет, обычные случайные женщины.
        – Я же говорю, огоньку захотелось! Они-то себя, наверняка, «случайными» не считали. Единственными, любимыми, лучшими, но только не случайными… А может вам просто страшно стало? – Мила раскраснелась, в глазах то ли злость, то ли насмешка.  – Хотя, чего пенять. У женщин тоже бывает. Подруга моя через неделю после собственной свадьбы знаете, что про мужа сказала? «Вот смотрю я на него, любуюсь…умный, красивый, надежный, любимый…ой, как любимый…смотрю и думаю – неужели всё, финита, и ничего, кроме него, больше в моей жизни не случится?» Говорит, а сама ревет.
        Тимур отмахнулся:   
        – Дело не в этом. Совсем не в этом…




        У Лизы был удивительный дед Осьмич, живший за сотню километров от города в настоящем дубовом срубе, насквозь пропахшем сушеными травами и грибами. Пару раз они ездили к нему «по грибы», и именно эти дни, как ни странно, отложились в памяти щемящим всполохом детского восторженного счастья, спрятанного в истовом перезвоне птичьих голосов, шорохах палой листвы, укрытой тонким целлофаном первого ледка, и в серебристой бескрайности неба. 
        Осьмич умел печь хлеб, заразительно хохотал басом, называл Тимура «сынку» и временами заговорщически шептал, кивая на внучку: «Ой, складна девка, держи ее крепше… » Он и держал, опутывал невидимой сетью мелких услуг, отгораживал от глупых проблем и щедро скреплял всё общими только для них воспоминаниями.
        Воспоминаний становилось все больше: светлых, грустных, счастливых, ярких и не очень. Они постепенно покрывали город светящимися точками – «наше кафе», «тот самый мост», «этот сквер»… – забирались в самые дальние трещины души и верно грели во время холодных разлук.
        – Может, не поедешь? – говорила Лиза всякий раз.
        – Я не могу отказаться. Понимаешь?
        Она понимала, ждала, звонила, писала. Он хотел верить, что все хорошо, но временами чувствовал – где-то рядом тянет холодом из невидимой темной дыры. Где? Что? Нащупать страшно, а заглянуть внутрь и подавно.   
               



        – Мила, а хотите еще кофе?
        Она задумчиво кивнула, и Тимур улыбнулся в ответ:
        – Не пытайтесь понять мужчин. Такой красивой женщине это ни к чему. Вас должны интересовать другие вещи.
        – Про другие мне как раз не интересно.
        – Вам изменяет муж? – он даже не пытался быть тактичным.
        – Эмиль? – тонкая бровь удивленно надломилась. – Насколько мне известно, нет. Да и не муж он мне, – безупречно ухоженные пальцы ритмично забарабанили по подлокотнику.
        – Тогда что? – Тимур подал кофе. – Мила, я ведь тоже люблю заглядывать под чужой занавес.
        Она взяла стаканчик. Холодная, далекая, дерзкая, с взглядом, неподвижно ищущим что-то внутри себя.  Помолчала недолго и вдруг заговорила, отрывисто, резко, словно кто-то невидимый застучал по клавишам:
        – Иногда мне кажется, что я живу марионеточной жизнью. И мой кукольник однажды просто перепутал роли. Наверное, где-то в иной реальности я должна была стать другой. Выйти замуж за веселого работящего парня, простого, предсказуемого и влюбленного в меня до одури. Нарожать ему кучу красивых детишек, разбаловать всех их до невозможности, печь пироги по выходным и праздникам, летом варить варенье, а зимой вязать носки и быть абсолютно счастливой. Меня бы считали эдакой домашней клушей, которую не тревожит ничто, кроме засевших между рамами сонных мух. А я бы улыбалась и кивала китайским болванчиком, незаметно для себя пополнив ряды тех самых смешных «лузеров» – неудачников любви, на долю которых не досталось золотого свечения. Могло быть так, но вышло иначе…
        Она сделала несколько осторожных глотков и замолчала.
        – Несчастная любовь? – Тимур внимательно разглядывал собеседницу: четкий профиль, упрямый поворот плеч, плотно сжатые нервные пальцы, холеная сдержанность в каждом движении. «Нет! Слишком совершенна, слишком хороша для неудачницы».
        Мила, будто услышав, улыбнулась:
        – Наоборот, счастливая! Самое лучшее, самое яркое и красивое, что со мной случилось. Просто я оказалась не готова, и она накрыла меня горячей лавой, как-то без предупреждения выжгла все прежнее, ставшее вдруг ненужным. Оставила наедине с собственной бесноватой страстью. Тогда я узнала, что все эти стихи и романы – не более, чем переслащенный шербет. Настоящая любовь не может быть романтично-красивой, она слишком близка к помешательству, к запредельному кайфу… без которого становится невозможно жить.
        Мила прикрыла глаза ладонью. Тимур не сдержался, усмехнувшись:
        – Живите с кайфом, что мешает?
        – Приходится все время увеличивать дозу, – сказала чуть слышно и отвернулась.




        Возвращаясь из поездок, он всегда обнаруживал «новую» Лизу. Безусловно, она оставалась собой, но, словно распускающийся бутон, показывала ему все больше ранее скрытых лепестков. Он никогда не знал, с чем именно столкнется в этот раз. Такая неопределенность притягивала и пугала.
        Так в один из его приездов Лиза оказалась с головой погруженной в Мельпомену. Она и раньше любила театр, точно знала, где и что сегодня дают, на какую постановку стоит посмотреть, чей дебют удался, а кто провалил сезон. Тимура все это лицедейство не впечатляло. Его не манили театральные шорохи, а разноцветная суета на подмостках казалась скучной и фальшивой. Она же по-детски искренне смеялась, плакала, кричала «бис!» и до боли отбивала хлопками ладошки. И все бы ничего, но на этот раз Лиза вдруг решила, что сама должна играть на сцене.
        – Пойми, так я смогу прожить не одну, а десятки жизней! – она возбужденно сияла, нервно сплетая пальцы. –  Это такой шанс! Ты ведь не против?
        Он не понимал этой оголтелой восторженности, но услужливо кивал:
        – Да, конечно. Если ты хочешь…
        Она хотела.
        С той минуты совершенно новый цветной мир Театра с жадностью варвара начал отвоевывать в ее жизни все большее пространство. Репетиции в небольшой любительской студии, роли, постановки, костюмы, грим… задвигали куда-то на задний план реальную жизнь, а с ней вместе и Тимура.   
        Лиза все позже приходила вечерами, он злился и даже пытался затеять скандал. Она смеялась в ответ:
        – Не ревнуй, это глупо! Пойдем со мной, ты сам увидишь, как у нас здорово.
        От злости он пошел на репетицию, ошалел от непонятной ему суеты этих странных женщин с томно-округлыми глазами откормленных рыб, одетых, как на подбор, во что-то блестяще-пошлое. Не дождавшись конца, выскочил на улицу, с наслажденьем глотнул ржавого осеннего ветра и медленно побрел домой.
        – Если тебе это так нужно, пожалуйста, – сказал ночью, осторожно прижимая к себе такое родное и хрупкое тело.
        Она благодарно засмеялась:
        – Я знала, что ты поймешь!
        А он понимал только то, что вот эта славная нежная девочка, рядом с которой даже дышится иначе  – его Лиза – постепенно просачивается сквозь пальцы и отступает все дальше в запретную мглу.       




        Самолетный гул навивал тоску, и Тимур решил как-то расшевелить притихшую соседку:
        – Недавно я узнал, что есть «особые» женщины. Смотришь на них – ничего необычного: смеются, плачут, следят за модой и диетами, жалеют детей и животных, но это только  на первый взгляд. Копни глубже  – тут же завязнешь в огромном недоступном тебе мире. 
        Мила удивленно посмотрела и вдруг улыбнулась, оттаивая:
        – Так про любую из нас можно сказать.
        – Нет,  – с укоризной прищурился. – Подавляющее большинство прозрачны, понятны, часто примитивны, даже со всеми своими хитростями и уловками. Но есть женщины-оригами – прихотливо задуманные и хитро сложенные, которых, как не крути, без схемы не разложить, не собрать. А где она эта схема?  Попробуй, угадай секрет!.. Вот и гнешь-ломаешь не там,  выворачиваешь, сминаешь, сглаживаешь углы, в которых, как на поверку оказывается, и была спрятана истина.
        – Похоже, вам такая досталась?
        – Вроде того. Когда дед называл её «складна девка», я был уверен, что он имеет в виду «сложная». Лишь потом догадался, что она и есть женщина-оригами,  сложенная по причудливой схеме, которую мне предстоит разгадать.
        – И как?
        – Я пытался.




       Она словно соткана была из шелка: волосы, кожа, душа… И казалось, только поднеси спичку – вспыхнет, воспарит ввысь и осыплется на ладонь тонкой струйкой пепла. Тимур укутывался в ее нежность как в кокон, любовался совершенством линий и замирал от оголенной щенячьей восторженности, когда в редкие утренние часы слушал под перезвон кухонной посуды её очередные «важные новости», но слышал только горячее ночное дыхание той другой Лизы, которую совсем недавно прижимал к себе.
       Он боялся настороженной хрупкости своего невесомого счастья. Пытался укрыть его за надежной броней снисходительности, но та предательски отслаивалась треснутой патиной от каждого вздоха этой странной женщины, со всеми ее капризами, искренностью, бурными объятиями, внезапной холодностью, готовностью сопереживать и слушать часами…  Той женщины, которую никак не получалось втиснуть в привычные схемы.




        – Предлагаю выпить что-нибудь покрепче. Честно говоря, меня уже тошнит от здешнего кофе, – Тимур выудил из сумки диковинную бутылку и начал ловко распечатывать неподатливую Duty Free упаковку. – Хоть это и дурной тон, но нам, русским, все сходит с рук. К тому же «Синглтон» тут наверняка не подадут, – он отвинтил пробку цвета ночного неба и с наслаждением нюхнул содержимое.
        – Я за, – Мила протянула пустой стаканчик и внимательно проследила, как его наполнил светящийся медом напиток.
        – Вы мне так и не досказали о своей большой любви. Что с ней случилось? – сделав глоток, Тимур зажмурился от удовольствия. – Ваш Эмиль оказался с малым запасом кайфа или просто слишком скучным?
        – О, нет! – глаза её засияли то ли от гордости, то ли от удовольствия. – Он всегда жил весело, широко, с хрустом – каждый день как последний. Ходил только по краю, любил все яркое – лучшее – и хохотал так заразительно, что невозможно сдержаться, чтоб не улыбнуться в ответ. Он с легкостью наживал врагов, тут же прощал им ненависть и никогда не вспоминал прошлое. Человек-праздник. С ним не могло быть скучно.
        – Но?.. Вы застали его с другой и поняли, что этот праздник не только для вас!
        – Чушь, – отмахнулась раздраженно. – У него не было других женщин. По крайней мере, хоть что-нибудь значащих для него.
        – Мужчины? Еще пикантней – Тимур расхохотался. С соседнего ряда недовольно шикнули.
        – Что за ерунду вы несете? – Мила перешла на злобный шепот.
        – Так это же вы, а не я начали разговор про измены. Вот я и подумал – больная тема.
        – Может и так, но изменяли не мне, а я.
       Тимур расплылся в ехидной улыбке:
        – Вот оно что. А как же большое и светлое чувство?
        – В нем и причина… Смотрите, – Мила показала на пустоту за окном. – Представьте, что в этом бескрайнем небе летит воздушный шар. У него нет ни цели, ни забот. Даже вольная птица должна иногда возвращаться на землю за едой, водой, покормить птенцов, наконец. А шар летит себе и летит куда-то, привязанный к твоей руке лишь тонкой непрочной нитью, которую ничего не стоит оборвать.
        Рассматривая небесную синь, она сделала небольшой глоток и повернулась к Тимуру.
        – Однажды я поняла, что боюсь этой нити. Её непредсказуемой прочности. Я вдруг почувствовала, что стала болезненно зависима от другого человека, от его настроения, прихоти, похоти. Словно я – не я, а бездушный кусок железа, который невыносимо тянет плотнее прижаться к своему магниту, слиться с ним в нечто единое, цельное. И нет никаких сил терпеть эту болезненную тягу, пытаться включить логику, самоконтроль или иронию. Но самое ужасное – невозможно представить, как жить, если нить оборвется. Страх пустоты! Вот, что толкает нас к краю.
        Она замолчала.
        –  Страх пустоты? Надо же... А я никак не мог найти этому название, спасибо, что подсказали, – Тимур слегка склонился в шутливом поклоне.
        – Неужели знакомо? – Мила улыбнулась. – Я думала, только женщинам и взлететь высоко, и пойти ко дну, и просто жить в одиночку страшно.
        – Всем страшно, но большинство научилось себе врать.
        – Вы тоже?
        – Конечно. Поэтому я прекрасно существую в абсолютной пустоте.
        – Но у любого человека есть болевые точки – близкие ему люди.
        – Я лишил себя такой роскоши. Меня слишком часто пытаются запугать или купить, зачем же давать оружие тем, кто им воспользуется.  Пришлось поставить вокруг себя стену, эдакую непробиваемую броню, за которую нет доступа никому. У меня ведь много врагов, с которыми нельзя воевать – все равно сделаешь неверный ход, – но можно играть по собственным правилам, которых они не знают. И в этих правилах не должно быть уязвимых мест.
        – А как же ваша «девушка-оригами»?
        – Сам бы хотел знать как…




         Премьера спектакля была в среду.
         Накануне Лиза не спала, нервно ходила туда-сюда, шелестела страницами, шепотом повторяла роль. Тимур временами просыпался, бубнил: «Брось все, ложись» и отворачивался к стене. Она отзывалась: «Не могу», и замирала тревожным призраком в контражуре ночного окна.
         Утро выдалось тусклым – чего еще ждать от здешней зимы. За ним длинный суетливый день с множеством встреч, лиц и дел. О спектакле Тимур забыл напрочь до тех пор, пока не переступил порог темной пустой квартиры.
         «Черт! – зубы свело от злости. – Не поеду».
         Но вспомнил взвинченное: «Ты ведь будешь? Будешь?!» – и, хлопнув дверями, сбежал вниз. Кто придумал премьеру в будний день?
         Когда он прокрался в зал, спектакль подходил к концу. На сцене полным ходом шло действо: конфетно-праздничные люди говорили смешными кукольными голосами что-то очень далекое от классики жанра. Сосредоточенно всматриваясь в лица, он искал Лизу, но ее не было.
        «Черт, она обязательно спросит… Что сказать?»
        Он злился на этот карнавал, на свое лицемерие, и на Лизу, втянувшую его в эту нелепость.
        Вдруг знакомый текст и голос… Тимур смотрел на сцену и не верил глазам –абсолютно чужая холодная женщина что-то декламировала родным Лизиным голосом. По душному залу словно прошелся сквозняк. Он ловил каждый поворот головы, каждый жест, шаг, тон – все не то. Абсурд, какая-то злобная несуразность.
        «Это не она!» – стучало в висок. «Это она!» – отзывалось эхом.
        Где-то сбоку захлопали, потом еще и еще. Зал ожил, зашевелился, как странный многоликий зверь. Тимур почувствовал, как в нем поднимается темная глухая ненависть ко всем этим глупым людишкам, отобравшим у него его настоящую живую Лизу.
       Потом цветы, музыка и банкет «для своих». Лиза вернулась в привычный облик, хохотала и была возбужденно счастлива. Тимур молчал. Лишь поздно ночью, когда все восторги, наконец, улеглись, сказал, обойдясь без вступлений:
       – Обещай, что ты никогда больше не выйдешь на сцену!
       Радость стекла с её лица растаявшим гримом. Недоумение, обида, боль…  и новая ночь без сна.
       «Ты не понимаешь!» – повторяла сквозь слезы.
       А он и не собирался понимать.




        Принесли обед. Одним махом заглотнув «картонную» еду, Тимур  с удовольствием наблюдал, как соседка бережно выковыривает из салата маслину. Та не поддавалась, скользила лаковым боком и сбегала прочь. Он засмеялся.
        – Вы чего? – Мила продолжала «охоту».
        – Такая красивая женщина, а занята ерундой.
        – Не ерундой… Это только вам, мужчинам, все едино.
        – О да, гаже нас только коты, – он так сочно захохотал, что из соседних рядов даже не зашипели.
         Мила не сдержалась, хихикнула в ответ и поймала-таки коричневую беглянку.
        – На чем мы остановились?– Тимур перестал смеяться.
        – Не прикидывайтесь, будто забыли, – маслинная косточка заняла почетное место на салфетке.
        – Вы так и не досказали мне историю о женских изменах. Мотивы – вот, что в вас, женщинах, самое непредсказуемое.
        – Ну, с этим-то как раз все ясно, – она отодвинула остатки обеда и повернулась к собеседнику: уверенная, холеная, собранная. – Страх. Разный, но для всех один.
        – А у вас какой?
        Задумалась, удобней устраиваясь в кресле:
        – Ожидание. Ночь, день, минута, час… Ты все время ждешь, когда человек-праздник повернет свой калейдоскоп и сменит картинку на ту, где для тебя есть место… Про жен капитанов дальнего плаванья слагают легенды и анекдоты, но я знаю наверняка, их ожидание в тысячи раз проще моего – у них есть совершенно четкие границы времени. У меня не было. Никогда… Помню, как однажды я стояла у окна и думала, какой будет моя жизнь, если он не придет. Просто возьмет и навсегда исчезнет в своем драйвовом водовороте.   Я смотрела в окно, но ничего не видела и не слышала, только чувствовала огромную страшную пустоту. И тогда я решила, что заведу попугая. Да-да, не смейтесь. Маленького симпатягу, который будет радостно щебетать и всегда сидеть в своей клетке.  Но с моей работой это невозможно. Тогда я решила завести мужчину. Управляемого, ручного и предсказуемого, к которому я не смогу так сильно привязаться, как к попугаю. Он будет заполнять часы этого страшного ожидания своими галантными ухаживаниями, веселыми разговорами, сексом, наконец. Не станет требовать взамен самоотдачи и преданности. Просто будет рядом тогда, когда это нужно.
        – Неужели нашелся желающий?  – Тимур заерзал в кресле от любопытства.
        – И не один, – Мила засмеялась. – Они ведь правды не знали. Зачем? Они были счастливы со мной, потому что каждый получал именно то, что хотел. Я, знаете ли, умею заглядывать в душу и оправдывать надежды.
        – А ваш, как его… Эмиль? Он не догадывался о соперниках?
        – Нет. А у него и не было соперников. Все эти мужчины ничего не значили для меня, они выполняли свою роль, я свою. Иногда спектакли удавались просто на славу. Жаль, что оценить игру, кроме меня, было некому, – она киношно всплеснула руками. – Эдакий театр постановщика и зрителя в одном лице.
        Напоминание о театре тут же испортило Тимуру настроение.
         



        После злополучной премьеры что-то в отношениях с Лизой надломилось, но трещина быстро и безболезненно затянулась, заросла новыми событиями и впечатлениями. Разговоры о спектаклях и сцене прекратились. 
        Тимур все так же разъезжал по миру, забрасывая Лизин почтовый ящик вереницей нелепых черных значков, сложенных в сотни слов. Теперь он точно знал, что Times New Roman – это  его почерк. Она отвечала охотно и все более пространно. Смешно описывала встреченных ею людей, рассказывала бесконечные сериалы из жизни подруг и там, вдалеке, была твердым, незыблемым камнем, за который зацепился однажды якорем парусник Тимура.
        Ровно, хоть и суетливо, прошел год.
        Тимур непрерывно «разруливал» чужие проблемы, готовил чьи-то встречи, решал вопросы. Не верил никому и ничему, даже себе, но всегда был уверен в Лизе.
        В тот день воздух был густо замешан на дождевой пыли. Сидя в уютной кофейне Загреба, он  писал Лизе о здешнем джазовом фестивале, афиши которого случайно заметил сегодня. Временами отрывал взгляд от планшета и, подбирая нужные слова, рассматривал белесые подтеки на стене дома напротив.  По горбатой уличной брусчатке неуклюже пробирались мерзлые горожане, а здесь, за стеклом, кофейно-пряно пахло уютом.
        – Тим, ты? Какими судьбами?
        Над его столиком зависла удивленная извечно-смешливая физиономия друга детства Левки Ципера. Вот кому про судьбу рассказывать не имело смысла, Лева всегда слушал только себя, но подкупал окружающих брызжущим веселым напором и неиссякаемой жаждой жизни. Смачно пережевав последние сплетни и приговорив грамм двести Maraschino, Лева вдруг всполошился, закинул куда-то вверх смоляные породистые брови, существующие, будто отдельно от лица, и хлопнул друга плечу:
        – Прости, совсем забыл! Мой респект твоей девочке!
        –  Ты о чем? – у Тимура внутри предательски дрогнула какая-то неизвестная науке жилка. Левка был единственным из его окружения, кто знал Лизу.
        – Как о чем? Весь инет гудит о предстоящей премьере в «Камери».
        Стараясь не смотреть на однокашника, Тимур пододвинул iPad тому под руку и кивнул – давай, мол, показывай.
        Про «весь инет» Лева, как водится, приврал, но пара ссылок действительно открылась.  Улыбающееся родное лицо, рядом какой-то текст на иврите, а в голове только одно холодное и липкое:  «Что все это значит?» Услужливый друг детства тут же перевел текст. Оказалось, что Лиза – талантливый и никому не известный ранее драматург – написала пьесу для российского любительского театра, которую случайно прочел именитый израильский режиссер, радеющий за новое в искусстве. Теперь пьесу планируют ставить в Тель-Авиве.   
         Тимур чувствовал, как с каждым новым Левкиным словом внутри все сильней печет невыносимое: «Меня предали». При чем здесь предательство, он и сам не очень понимал, но в тот же вечер на пару с приятелем от души напился, а потом позвонил Лизе.
         Трубка долго канючила пустыми гудками, потом ожила привычным родным голосом
        – Да.
        Тимур еле выдавил:
        – Привет, как ты? Что нового?
        – У меня все хорошо, нового совершенно ничего. А что у тебя? Алло… Алло…
        Он отключил телефон. Что-то объяснять не было ни желания, ни сил. Письмо по джазовый фестиваль так никогда и не отправилось к адресату.
         


       
        Вибрация самолета стала тише или просто привычней.
        – Выходит, вы меняли мужчин как перчатки, а Эмиль ни о чем не догадывался? – Тимур усмехнулся. – Слабо верится.
        – Не хотите, не верьте, – Мила уставилась в обшивку потолка.
        – Я шучу, – он осторожно дотронулся до вздернутого плеча. – Просто мне кажется, что нельзя не заметить, когда близкий тебе человек постоянно врет.
        Она тут же повернулась:
        – Не надо перегибать, я не врала! Правду не говорила – это да.
        –  А есть разница?  – Тимур вспомнил Лизу, которая тоже «просто не говорила правду».
        –  Огромная! 
        – По мне так все едино, – отмахнулся резко. – Предательство можно как угодно маскировать, но от этого оно не исчезнет.
        – Предательство? Я ложилась в постель с другими не потому, что разлюбила или была чем-то не удовлетворена. Ни с кем, вы слышите, ни с кем я не испытывала такого удовольствия, как с Эмилем. Есть вещи, которые даже пытаться сравнивать с чем-то смешно, – она как-то рвано вздохнула и притихла.
        – Но тогда зачем? – Тимур подумал, что женская логика определенно существует где-то в другом измерении.
        Мила заказала еще кофе и, осторожно взяв стаканчик, произнесла:
        – Это месть. Своеобразная, не спорю.
        – Странный вы народ, бабы. Что в мужике не по-вашему – сразу мстить. А если он не выдержит и врежет, млеете – бьет, значит любит.
        – Зачем так примитивно. Эмиль тут вообще не при чем. Ему от моих измен ни холодно, ни жарко – он про них не знает. Я же не ему мщу, а себе. За слабость, за болезненную невозможность существования вне чужой жизни, за то, что больше не принадлежу себе…
        – Действительно своеобразно… А чувство вины? Как с ним быть?
        – С ним прекрасно: оно давит, жжет и портит тебе жизнь. При этом ты можешь до бесконечности заглаживать свою вину, а можешь наплевать и забыть. – Мила заговорщически подмигнула.  – Гораздо сложней с чувством невиновности. Оно портит жизнь тем, кто рядом.
         


       
        Начать «жизнь без Лизы» оказалось очень просто. Тимур не стал ничего выяснять, а вернувшись из Загреба, просто собрал вещи. Она что-то пыталась объяснять, он не захотел слушать и, пожелав удачной премьеры, аккуратно закрыл за собой дверь.
        Он ведь привык быть один.
        В этой новой  жизни все было по-прежнему: так же плавно бежали дни и недели, расстилая по своей поверхности суету;  привычно мелькали стеклянными куполами чужие аэропорты; появлялись люди, похожие на серые тени, выхваченные светом фар из молочного вертепа метели, чтобы через секунду сгинуть в белесом мареве навсегда. Будь то услужливые диспетчеры, говорливые таксисты, хамоватые бармены или трогательно-ветреные чужие женщины – люди, зыбкие в своем недолговечном присутствии, временной нужности и мнимой значимости, Тимур заглядывал в их лица с надеждой хоть тут найти что-то настоящее, главное, но не находил. 



       
        – Вы ведь расстались, да?  –  Мила ожгла взглядом, и Тимуру сразу перехотелось ворошить былое. – Она оказалась слишком сложной для вас?
        – Я бы сказал непонятной.
        – Конечно, никому не нужны чужие проблемы, свои бы пережить… Вам, мужчинам, нужны понятные женщины, земные такие, предсказуемые, без «шестых чувств».
        – О чем вы?
        – Не я – Цветаева. А еще лучше те, кого можно придумать и тихонько так любоваться издали сквозь ироничный прищур, не заморачиваясь о том, что за оболочкой есть внутренняя, порой непростая, суть или сущность, называйте, как хотите.
        – Вы полагаете, что мужчинам интересна только витрина?
        – Я в этом уверена. Все ваши комплексы от этого, мифы про размер, который имеет значение, выдуманы только потому, что сами отличаете женщин лишь по длине ног, цвету волос и размеру груди. 
        – Что за чушь вы говорите!
        – Тогда почему вы расстались?
        – А как быть рядом с человеком, который скрывает от тебя самые главные для него вещи? 
        – Стало лучше?
        – Нет, – он задумчиво крутил в руках мятую салфетку. – Сначала была только злость и желание забыть. Потом отпустило, но забыть все равно не вышло, и теперь мне все напоминает о ней. Когда я слушаю джаз или ветер, представляю, как в шутку сказал бы ей:  «Здесь фальшивит», а она бы засмеялась в ответ и обозвала меня тугоухим. Я меряю чужие города мерой «понравилось бы ей?», мне хочется поделиться с ней покосившейся колокольней, грустным уличным скоморохом, детским смехом и забавной пожилой парой… Не потому, что не могу без нее, просто мне одному все это не интересно! Я часто ловлю себя на мыслях – этот фильм она бы оценила, вот здесь бы рассердилась, а этот анекдот непременно попросила  рассказать еще раз и залилась звонким оголенным хохотом. Я дошел до того, что смотря на солнце, думаю:  будь она рядом, оно было бы нам на двоих, а сейчас у каждого свое...
        – Но если все так, неужели вам никогда не хотелось с ней встретиться?
        – Нет. Я осторожно издали слежу за ее нынешней жизнью, а мой школьный друг держит меня в курсе ее стремительного успеха. Она вполне счастлива.
        –  Вы просто не можете простить ей успешность. Не можете смириться с тем, что  сумела жить без вас?  Мы все любим роли благодетелей, рады помочь чужому горю, потому что внутри сладко греет мысль – хорошо, что не со мной. Порадоваться чужому счастью намного сложней, – Мила придвинулась ближе, жесткий взгляд прожигал насквозь. – А если не следить, а просто позвонить, спросить как дела?
        – Я думал об этом. Однажды даже собрался… когда узнал, что она ждет ребенка.
        – И?
        – Не смог. А может, не захотел.
        – Струсили? –  Мила презрительно фыркнула. – Испугались, что это ваш ребенок?
        – Это ЕЁ ребенок, и я не хочу знать, что еще она от меня скрыла.
        Тимур отвернулся к окну, где в акварельной прозрачности дня склонялось к закату то самое «его» солнце.
         


       
        Он давно научился себе врать. Изящно, уверенно, красиво и с неизменным привкусом правды. Вроде и нет ее, но она здесь, присмотрись лучше…
        Верил, что любит свою работу за возможность видеть мир, который, собственно, был ему не слишком-то интересен. С упоением следил за новостями – эдакими пирожками для бедных, хрусткими снаружи и по-сиротски волглыми изнутри, – боялся упустить что-то важное, значимое. Верил, что знание даст возможность увернуться и спастись.    
        Оставшись один, поверил, что так даже лучше. Пристрастился к красивым вещам, изысканной кухне и чужим мемуарам, одарил себя полной свободой выбора мест и событий за пределами «надо». Слетал в гости к троюродной сестре, придя в ужас и восторг от тамошнего шумного балагана, наделал кучу нелепых фото племянников и даже иногда с удовольствием их пересматривал. Был собран, весел, загорел и счастлив сегодняшним минутным счастьем.
        Про Лизу почти не вспоминал. А если случалось, то всегда всплывала одна и та же картинка: лето, жара, найденный в сарае у её деда вполне еще приличный патефон, трубно выплескивающий из себя «Брызги шампанского», и они с Лизой, забавы ради, танцующие танго на траве.  Босые, счастливые и беззаботные. Она запрокидывает голову, заливается смехом и струится золотом волос, перемешанных с солнцем… На этом картинка обрывалась. Тимур чувствовал, что где-то там, в этой патефонной ребячливости осталось потерянное им «настоящее», но вспоминать дальше нельзя. Слишком много всего, на что навешен грубый амбарный замок.
        Теперь он жил новой жизнью, даже уговорил себя, что переданную Левой запись спектакля посмотрел лишь из любопытства. Один, второй, третий раз… ничего так и не поняв в чужом языке, иврит он не знал, внимательно слушал смех в зале, вглядывался в лица и жесты актеров, придумывая свой сюжет. А в голове навязчивой наглой мухой: «Что ты хотела сказать?» Запрещал себе искать ответ, вспоминать вкус и запах этой женщины.

   


       Мила аккуратно разворачивала шоколад, мягко шелестя фольгой.
        – Хотите? – протянула кусочек.  – Знаете, Тимур, а мы с вами похожи…
       Он засунул шоколадку за щеку, благодарно кивнул и удивленно приподнял бровь:
       – Чем это?
       – Мы похожи на близнецов-неудачников, которым однажды достался в руки хрустальный шар, а они от неловкости или по глупости не смогли его удержать и разбили вдребезги.
        – К чему такой пафос? – он с удовольствием дожевывал шоколадку. – У вас-то все хорошо. Одна проблема  –  умело скрыть свои похождения.
       – Ерунда? – она весело отмахнулась. – Если и узнает, не поверит. Он абсолютно уверен в себе, а я всего лишь привычная и удобная картинка калейдоскопа. Это мой мир крутится вокруг него: я люблю ЕГО, временами скандалю с НИМ, иногда бываю счастлива тоже ИМ, даже изменяю я ЕМУ… Он выжег во мне все прошлое, оставил лишь оболочку, которая почти неотличима от той, прежней, но заполнена совершенно другим жизненным веществом. Но я научилась с этим жить, срослась, стерпелась. Сейчас я похожа на беженку Геркуланума, которая никак не поверит, что успела спастись и начать все заново.
       – И получилось начать?
       – Да, – она улыбнулась. – Это раньше я пыталась уговорить себя, что надо быть стойкой, терпеливой, умной, хитрой, но отмахивалась и кричала: «Потом, потом! Сейчвс я хочу быть просто счастливой!» Теперь пришло время отложить счастье в сторонку, быть мудрой, расчетливой и жесткой, оказалось – тоже вполне неплохо. Теперь я даже рада своему регулярному одиночеству. Нынешний Эмиль пуст и нелеп, как перегоревшая лампочка. Нет, я еще люблю его по инерции – того прошлого, а этот мне скучен, бесцветен и однобок. 
       – А как же вечный праздник?
       –  Теперь у него только один праздник… – Мила презрительно скривилась. – Трипс, ривер, биг бет или – бальзамом на сердце – флеш рояль. Я пыталась бороться, а потом подумала: «Зачем?» Он счастлив этими пустыми иллюзиями и пусть себе. В конце концов, он проигрывает свои деньги и свою жизнь… Надо уметь прощать чужие слабости и глупости. Вот вы не умеете, а знаете почему?
        Он нехотя выдавил:
        – Почему?
        – Вам не хватило чувства вины… с ним намного легче прощать других.
        – Чушь! При чем тут вина?
        – А как же ребенок? Вдруг он похож на вас? Так же смеется и злится, так же никому не верит, – она внимательно вглядывалась в лицо своего попутчика, но ничего не могла рассмотреть кроме холодного отчуждения. – Неужели никогда не хотелось взглянуть?
        – Нет. Меня лишили всех прав на него, даже права знать о его существовании.
         Мила промолчала.
         Он повернулся к окну и подумал, что теперь всех встреченных женщин сравнивает с Лизой, ищет хоть что-то общее, не находит, убеждается – «не то» и облегченно выдыхает. Уверен – еще одну Лизу ему не пережить. Всю эту незащищенную хрупкость, за которой скрыта властная, никому не подотчетная сердцевина, весь тот мир, который ему так хотелось, но не удалось понять.
        – Сколько нам осталось лететь? – спросил, не оборачиваясь.
        – Часа три, не меньше, – отозвался за спиной уже привычный голос. – В обратную сторону всегда часа на полтора дольше. А еще говорят, что домой кони быстрее бегут...
        – Просто им плевать на гравитацию. Может, поспим до прилета?
        Сзади не ответили, и Тимур благодарно закрыл глаза.




       Мила вышла из здания аэропорта и с удовольствием вдохнула родной воздух, пропитанный липовым цветом и бензином. Сразу захотелось проливного летнего дождя с рваными порывами ветра, запахами мокрой листвы и отмытого асфальта. Она посмотрела вверх – ситцево-голубое небо в редкой проседи облаков обещало теплый спокойный вечер. Где-то слышался глухой рев двигателей и шелест сотен голосов. Она остановилась, достала телефон и нажала вызов.
        – Это я, все получилось. Про сына он знает, о  том, что мальчик теперь сирота – еще нет. Похоже, вы не ошиблись – с генами здесь полный порядок, так что можете забирать малыша, – она прислушалась к голосу с той стороны эфира. – Нет, искать он его не будет, в ближайшее время наверняка. А там мы успеем зачистить следы. Полный отчет пришлю, как только попаду в гостиницу. До связи.
        Экран подмигнул и погас. Где-то позади вдруг взвился детский голосок:
        – Держи, держи!
        Она обернулась. Кукольно-праздничная девчушка, вся в завитках шелковых волос, задрав голову, ревела не переставая. Над нею, рьяно набирая высоту, парил счастливый и абсолютно свободный красный воздушный шарик.
        «Иногда я ненавижу свою работу!» – Мила бросила телефон в сумку и поспешила к стоянке такси.