Часть вторая
«Купидон, вор проклятый»
(6 ноября 1724-весна 1725)
Глава 8
В три часа пополуночи тьма всё ещё царит в стылом ноябрьском небе, но большинство жителей Петербурга уже на ногах. Обитатели лачуг и землянок спешно запивают черный хлебушек квасом, чтобы бежать на работу, в труде страдном создавать новую столицу. Всем жителям хорошо известно, что государь поднимается в одно с ними время. В четвёртом часу утра он просыпается и велит дежурному денщику зажигать свечи. Потом встаёт с ложа и в халате с полчаса прохаживается по Конторке, размышляет, прежде чем приниматься за работу. Вот и утро 6 ноября 1724 года начиналось вполне обычно. Государь уже встал, одно за другим вспыхивали окошки в помещениях прислуги в нижнем этаже Зимнего дворца. Кухмистер Фельтен на кухне распекал сонного поаврёнка:
- Маленькая соня! Нога в рука! Бистро!!!
- Шевелись, балда! – понукал себя дворцовый лакей Ваня Ширяев, проспавший на службу и теперь летевший пулей во дворец из домишка своих родителей. В башке дурня трещало после вчерашнего возлияния в компании вольных девок. А ну, как со службы вышибут и пошлют кувалдою забивать сваи? Государь-то крутенек…
- Эй, судырь! Эй! Эй! А постойте-ка! А погодите!
- Али вы мне? – оторопел, тормозя на бегу, парень.
- Судырь, а не вы ли будете лакей Ширяев?
- Я, господин… - лакей попятился от незнакомого человека.
- Держите, вот вам письмо! – неизвестный сунул в руки Ширяеву пакет и был таков.
Вот так финт! Никто малому прежде не писал, и он не на шутку перепугался. К себе в каморку, возле буфетной, влетел на ватных ногах и спешно запалил свечку трясущимися руками. Что это, да откудова? Хотя надпись на пакете он разобрал сразу. Читал-то бойко.
- Господи, помилуй! С печатью, и на моё имячко?
Подпись чётко выведена: «Господину Ширяеву, лакею».
Трижды перекрестясь, Ширяев сломал печать. В пакете нашёлся другой, точно такой же, но поменьше. И тоже с печатью, но без имени и без адреса.
Ширев дураком не был, сразу за голову схватился.
- Подмётное! – догадался бедняга парень. - Сильненькое!
Придворной прислуге принимать такие таинственные челобитья, доносы, кляузы запрещалось под страхом наказания батогами.
Попался молодец!
Ширяев чуть не умер, пока решал, что делать: несколько раз подносил пакет к свечке и отдёргивал руку:
- Думай, голова садовая! Какая-никакая собака здесь зарыта? Ба! А снесу-ка я его нераспечатанным к самому доброму человеку во дворце, к Василию Петровичу Поспелову, любимому государеву денщику. А что скажу ему? Да вот, подсунули, мол, под двери в щелку. А уж Василий-то Петрович, точно дело доведёт до могучей особы, до Алексея Васильевича Макарова. А я окажусь в сторонке.
Лакей мухой проскочил по лестнице и нашёл, кого ему было надобно на своём месте, в прихожей государевых покоев. Василий Поспелов, сидя на сундуке, угощался венгерским вином. Добряк перепуганному страдальцу тут же наполнил стаканчик и поднёс. После того, как выпили, Поспелов повертел пакет в пальцах, сказал брезгливо:
- Ба, дружище! Уж такое-то г…о мне хорошо знакомо, мил-друг Ванюша! Тьфу!
Однако заспешил в кабинет Макарова, тоже мухой.
Макаров принял пакет и нахмурил густые брови: с утра уже валятся неприятности:
- Никак, Васенька, очередная дрянь?
- Верно, - пожал Поспелов широкими плечами. – Дрянь, несомненно, дрянь, Алексей Васильевич.
- А откуда письмишко-то?
- В лакейскую сунули! Так мне сказал Ванька Ширяев.
- Как всегда! Спасу нет от этих поганских сочинений. Перепугался, чай, а?
- Немножко есть… мне бы немножко выпить…
- А что, и выпьем, Всенька, - Макаров указал пальцем на графинчик. – Наливай! Сейчас же отнесу этот пустячок самому государю. А вдруг это вовсе и не пустячок? Пётр Алексеевич сейчас кончает завтракать, снесу-ка я ему нераспечатанный конверт, да в собственные руки.
Так и попало безымянное письмецо в руки Петра Алексеевича. Случай, по тем временам, действительно, ординарный. Сотни таких писем государь велел переправлять потом в Тайную канцелярию, Толстому, для заведения грозных дел. Просмотрев послание, государь немедленно потребовал к себе на очи заместителя Толстого, коим на это время являлся услужливый человек, Ушаков Андрей Иваныч.
- Андрей, вот видишь ты, какая штука: здесь рецепт некой отравы! – сказал Пётр. – Мерзость, словом! И я бы руки не стал марать, кабы тут не были указаны имена свидетелей – двоих болтливых дураков. И я знаю обоих! Это известные пустобрёхи, лентяи, сплетники и паразиты, кнут плачет по ним – Ванька Суворов, Ершов Михейка! Возьми ты их и допроси - тайно! Доложишь мне!
Ушаков, сыскарь ревностный, немедленно вгрызся в порученное ему дело. Арестовав Ушакова с Ершовым, он на первом же допросе и разузнал, откуда дует ветер. В самом Зимнем дворце – блуд и воровство! Инквизитор на следующий день назвал Петру имена фигурантов дела. Люди, подлежащие розыску, служили самой императрице!
Гром грянул, но в покоях Екатерины не услыхали.
8 ноября, в воскресенье, государь от Обедни в Троицкой церкви пешком отправился в Петропавловскую крепость. Екатерина с дочками вернулась в Зимний дворец. Было велено подавать обедать. За стол уселись в приятной компании. Тут были Монс, Балкша с сыновьями, чета Шепелевых, чета Вильбоа, Ягужинский с молодой супругой, Девьер, один, без жены и Анна Крамер. На стол были поданы щи прямо с огня, холодный поросёнок в сметане с хреном, жареные утки с огурцами, ветчина, буженина и гречневая каша. За отсутствием хозяина и супротив его вкуса, обед предполагалось завершить богатым десертом: кофе с восточными сладостями, слоёными пирожками, рябиновой пастилой, пирожными и французским сыром, мягким бри с прозрачной слезой. Венгерского вина полагалось на каждого обедающего по бутылке. Подали также водку в запотевших графинчиках.
Екатерина на этот раз много пила и ела, розовея, то ли от выпивки, то ли от соседства красавца обер-камергера. Монс тоже сиял и незаметно подмигивал младшей цесаревне.
Елизавета же бросала ему лукавые взгляды. Ей очень хотелось после обеда устроить концерт, но почему-то нигде не было видно Столетова Егорки, монсова секретаря и поэта. А как же без Егорки начинать? Лизете очень хотелось, с помощью пииты Егорки, вызвать у Монса желание прочитать собственные вирши. Особенно про «сердце пробитое» и «купидона, проклятого вора». Не попросишь ведь сама маменькиного кавалера читать вирши! Мать обидеться может. Нужен был ловкий посредник, но, к досаде, и пажи Павловы, и шут Балакирев, исчезли, словно сквозь землю провалились. Разволновавшаяся девушка от этого больше пила, чем ела и едва выслушивала нудные разговоры о назначениях молодым Балкам, которые пока не были утверждены официально.
- Государь подпишет, - беззаботно отмахивалась от Балкши Екатерина. – Кушайте, кушайте, господа и дамы. Мммм… поросёнок хорош, прямо язык проглотишь, а буженина просто во рту тает, утятина тоже бесподобна. Отведай-ка, дорогой Виллим! – она суетилась вокруг Монса, сама накладывала еду на его тарелку, нашёптывая ему на ухо, а чего – разобрать было невозможно.
После кофе и десерта, пользуясь полной свободой, данной ей матерью, Елизавета знаками заставила молодёжь подняться из-за стола и незаметно перебраться к клавикордам, в соседний зал. Две Аннушки, сестра и молодая Ягужинская, затеяли игру в четыре руки, а Елизавета приготовилась петь, но прежде отрядила пажа Петьку Шувалова за поэтом Егоркой:
- И не возвращайся сюда без этого бездельника!
Но шикарный обед в столовой плавно перешёл в такой же великолепный ужин, когда мальчик возвратился и зашептал Лизете на ухо:
- Столетова нет нигде, голубушка цесаревна…
- Как нет? – удивился Монс, только что появившийся из столовой и подсевший, вместе с императрицей и некоторыми гостями, к молодёжи. – Обещал мне быть на службе.
- Вполне возможно, что Егорка братается где-нибудь с Бахусом, - подсказал ему Ягужинский.
Монс с этим тоже не согласился:
- Егор никогда не пренебрегал службой, - сказал он. – Чудно, право. Он в моём доме живёт и утром заходил и докладывал мне на трезвую голову. Неужели пьян? Надо послать за ним в мои палаты. Вероятно, Егорка витийствует…
- Прямо с утра? – смешливо поддразнил Монса Ягужинский. – Давайте, плюнем на него и потанцуем. Аннета, - повернулся он к разрумяновшейся жене, - покажем несколько изобретённых тобою каприолей? Елизавета Петровна, тебе понравится…
Ягужинский, выпивший больше всех за обедом, попытался встать на ноги, но зашатался и чуть не грохнулся, зацепившись ногой за ножку стула. Упасть не дал ему Монс:
- Неловок же ты, брат Павел, - попенял он, с издёвкой, обер-прокурору.
- Ну уж, нет! Это ты, Вилли, рассеян, - Ягужинский пьяно помотал пальцем перед самым носом обер-камергера. – Секретаря своего, точно, пр…л. А вместе с ним исчезли ещё четыре сукиных сына! Непривычно как-то, что пажи Павловы, Соловой и дурак Ванька Балакирев не мельтешат тут. Все эти мерзавцы, Виллим, твои конфиденты. Уж, не у тебя ли они ныне, Антоша? – обратился он к обер-полицмейстеру Девьеру.
Девьер, тоже пьяненький, глумливо захихикал:
- Не-а, я думаю, для такой знатной компании, Павел, не подойдёт моя каталажка!
В ответ раздался весёлый хохот Монса и императрицы. Пьяные выходки Ягужинского и Девьера растрогали Екатерину, она нынче излучала полную безмятежность. Махнула рукой лакею, приказав подать венгерского и, с кубком в руке уже нетерпеливо улыбалась красавцу обер-камергеру. Монс в ответ дразнил её блеском глаз.
- А я так полагаю, что наши любезные камрады ошибаются в отношении верных слуг вашего величества, - заявил он любезно. – Давайте же танцевать!
Все немедленно оживились. Анна Петровна вдруг сама вызвалась сесть за клавесин и долго, с упоением, разыгрывала все танцы. За весельем никто и не заметил, как подошёл вечер и возвратился император. С ним вместе прибыли посланники, саксонский и французский – Лефорт и Кампредон. Пётр Алексеевич возник в дверях залы внезапно, заслонив их огромной фигурой. Его желтоватое лицо, с печатью усталости, было спокойно, лучше сказать, бесстрастно. Одни только глаза нестерпимо горели, но это в последнее время списывалось на тот счет, что государя лихорадит. Минуту-другую эти глаза изучали весёлое собрание. Дольше всех взгляд Петра Алексеевича задерживался на Монсе, с видом собственника, сидящим рядом с его супругой. Она, слава Богу, вовремя уловила заинтересованность мужа, дёрнулась и убрала свою руку с локтя обер-камергера. Затем, неловко вскочив, Екатерина заспешила навстречу Петру Алексеевичу, хотя, рот государя уже дёргался опасно. Не хватило самой малости, а не то бы бури не избежать. Император сам справился с гневом и грубо заключил в объятия, ласкающуюся к нему жену:
- Ну, каково жива, матка?
Она крепко прижалась к нему большим, жарким телом:
- Добро, радость моя, государь!
Пётр Алексеевич крпко стиснул полные плечи ласковой, как кошка, жены, укусом поцеловал Екатерину в губы:
- Ну, подавай ужинать, натрудился!
Краткий приказ государя мгновенно переместил весёлое общество обратно в столовую, где уже ждала перемена кушанья. Пётр уселся рядом с женой, но обратился прямиком к Монсу:
- Виллим, - громко сказал он, - подойди и сядь от меня слева, мне хочется выпить с тобой водки! Ты, мой добрый слуга, не красней и не смущайся – я не шучу. Желаю переговорить с тобой о делах, ведь ты этого уже достоин, причем, не менее господ Ягужинского и Девьера. – Он посмотрел на того и на другого и незаметно подмигнул обоим. – Вы не осердитесь на меня, Антон и Павел? Вот и ладно и хорошо. А что ты, Паша, скажешь о Виллиме? Достоин ли он подавать советы своему императору? А? Ведь ты ему покровительствуешь!
На красивом лице Ягужинского заиграла лукавая улыбка:
- Виллим много умнее меня, ваше величество! – заявил он.
- Хороший ответ! Тебе я всегда верил, да и впредь верить буду, Пашка! А теперь ступай и садись рядом со своей распрекрасной молодухой: я вижу, она на нас с тобой дуется. – И снова обратился к Монсу. – Подымай кубок, Виллим, выпьем, и ты блеснёшь умом перед всей компанией!
По лицу обер-камергера можно было догадаться, что он чуть не лишился сознания, не веря, что государь, и в самом деле, удостаивает его невиданной ранее чести. Он резко вскочил на ноги, в несколько глотков осушил кубок, потом прижал к сердцу ладонь и с жаром ответил Петру Алексеевичу:
- Безмерно счастлив, Ваше императорское величество, премилостивый отец! Рад Вам служить, головы своей и живота не жалея! Ваш наипокорнейший слуга…
Государь приказал ему садиться нетерпеливым жестом. Свой кубок Пётр Алексеевич лишь пригубил, поставил его на стол и повёл речь о государственных делах, по мнению женщин за ужином совершенно неуместных. Дамы притихли и даже Елизавета, не решалась встревать и мешать отцу. Пётр, как и обещал, во время беседы обращался чаще всех к Монсу, и только иногда бросал реплики Ягужинскому, или послам. Постепенно перешли от дел домашних к европейской политике, и Елизавета заинтересовалась жизнью французского двора. Вместе с сестрой они скромно вникали в мужскую беседу, но зато все остальные дамы давно страдали от мигрени и от скуки, пока сама Екатерина не вступилась за них.
- Что? – очень удивился Пётр Алексеевич. – Заскучали? Ах, да-да-да, я давненько не едал тебя, матка, прошу прощения, нам надо будет исправить это дело! Скажи мне, Виллим, а который теперь час?
Монс с важностью достал золотой брегет и объявил:
- Уже десятый час, ваше императорское величество!
- Верно, уже поздно, - согласился Пётр Алексеевич, - и пора расходитьсяпо домам.
Он встал и протянул руку Екатерине. Императорская чета величаво удалилась в её собственные покои. Гости разъехались. Зимний дворец погрузился в тишину.
Елизавета долго лежала без сна в своей опочивальне. Что-то случилось – очень страшное, потому что она никак не могла объяснить грубости отцовой по отношению к маменьке. Она пробовала отвлечься французским романом, но не читалось. Было душно, от печи шёл сильный жар. Нестерпимо! Она, надумавши повернуться, неловко задела флакон с духами и разлила пахучую жидкость. Фу! Наплевать! Полежала ещё, но голова принялась трещать – и от жары и от тяжёлого духу амбры. Вставши, Лизета крикнула, чтобы принесли квасу. Никто на её зов не откликнулся. Она напилась сама. Гже же мама Лискина? Взбив гору подушек, девушка оперлась на них и, наконец-то задремала. Но очнулась скоро опять. Батюшки, да что же это такое с нею твориться? Все кругом спят, а она мучается. Решила ещё встать и попить квасу. Квас вишнёвый, самый любимый и густой! Напившись, Лизета направилась к окошку и выглянула. Ох, луна-то, какая! Ох! И рядом сияет звёздочка. Наверняка, лампадка в руках ангела. Лизета принялась внимательно следить глазами за звёздочкой и вдруг – ах! – та сорвалась и стремительно покатилась по небосклону! Рой лёгких снежинок, взявшихся неведомо откуда, устремился за нею. Какая чудная ночь! Надо бы лечь и уснуть. Девушка возвратилась в кровать и повалилась на мягкие подушки. Свернувшись клубочком, она, кажется, задремала…
И вдруг… чей-то жуткий крик, похожий на волчий вой, заставил девушку подскочить на постели! Крик донёсся, как будто бы из недр здания, но, как она ни вслушивалась, затем более не повторился. Ах, неужто, во сне приснилось? Или волки добрались сюда из леса? Какая чепуха! Волки забегают лишь на окраины Петербурга. Конечно, можно было докричаться до мамки, растормошить служанок, но что бы они подумали о ней тогда? Наверное, сочли бы цесаревну трусихой? Вот уж была бы стыдобушка! Трусливой Елизавета не была даже в детстве, уж, не дождётесь. Спать, спать! Забившись в свою кроватку, Лизета накрылась с головой одеялом и, наконец-то, провалилась в морфеевы объятия.
************
Обер-камергер Монс, после повышенного внимания к нему государя, отбыл к себе домой на Мойку в приподнятом настроении. Расчетливый немец размышлял о грядущем своём величии, и думать позабыл о таинственном исчезновении конфидентов.
Навстречу ему высыпали слуги – человек сорок. Он удивился рвению толпы своих челядинцев и ещё более вознёсся. Даже вспомнил покойную сестру:
- О, либе Анхен! Дорогая и незабвенная сестрица, сколь я взлетел, благодаря твоему Питеру!
Утерев одинокую слезу, вызванную от переизбытка сантиментов, он принялся весело насвистывать, взлетая по разубранной лестнице в свои покои.
- Якоб! Халат и трубку мне! – приказал он проскользнувшему следом за ним лакею. – И ступай!
В китайском халате и с трубочкою в зубах, Монс вальяжно развалился на шёлковой софе, пуская колечки, и размечтался: он почти добрался до вершины своего счастья, как много достигнуто, благодаря женщине, прекрасной Катрин!
«Она меня любит, я её тоже люблю, печально, что император оправляется от болезни. Как жаль, как жаль… Что ждёт нас?»
Увы и ах, Виллим Иванович, после нескольких сладчайших минут блаженства наедине с трубочкой, ничего подозрительного не мог расслышать. Ни шума подъехавшего к дому экипажа, в глухой полуночный час, ни стука в дверь, ни громкого возгласа немца-дворецкого. Виллим оторвал голову от подушки лишь тогда, когда забухали чьи-то ботфорты по длинной анфиладе его гостиных. Явно какой-то офицер направлялся к его опочивальне! Без доклада!!! Монс выругался, но нисколько не встревожился: государь послал за ним, он же теперь великая персона! Виллим вспомнил, что бедняжка-сестра принимала и выслушивала гонцов от царя в постели. И он совсем уж по-барски раскинулся на софе: ну, русский лесной мишка, берегись, испугаю! И пустил кольца дыма – в рожу царского вестника! В первый миг он, за голубой дымной завесой, конечно, не узнал вошедшего к нему Ушакова.
- Встать, господин обер-камергер!
Монс привстал, опираясь на локоть, и его резко осенила догадка: он покойник!
- Господин генерал? О, что вы от меня хотите? Спросил он упавшим голосом.
- Ты арестован, сударь! Шпагу! И ключи!
На негнущиихся, ватных ногах, Виллим проковылял по комнате и вручил требуемое генералу.
- Руки!
Виллим с отчаянным усилием повиновался. На его запястья надели цепи.
Всё было кончено.
Warum? – по-немецки взмолился к себе самому несчастный, когда его выводили из дому. И понял, что его участь была заранее решена Петром. Государь за ужином забавлялся с ним, как кот с мышью. Ласкал жертву и никто, кроме Ягужинского и Девьера, не знал о немилости. Тем страшнее удар для жертвы!
Почти сомлевшего, Монса привезли в дом Ушакова. Его провели в кабинет хозяина, и там навстречу Виллиму вскочил разъярённый император.
- Сукин сын! – прорычал Пётр Алексеевич, скрежеща зубами. – Приготовься к ответу передо мной, вор! Завтра я допрошу тебя лично, а сейчас – под замок! Убрать с моих глаз эту гадину, а не то я разорву его в клочки голыми руками! Какая мразь! Тьфу!
С редчайшим для него самообладанием, государь плюнул под ноги жалкому, трясущемуся арестанту… и вышел.
Монса замкнули в комнате рядом с кабинетом Ушакова и приставили крепкий караул. Его участь можно было считать решённой, но до утра он был оставлен, медленно умирать, от страха. Без всякой надежды оправдаться. Увы, настоящими друзьями он не обзавелся. Катрин? Но она – жена-изменница, по-русски говоря, б…ь. Она будет защищать только себя и своих девчонок. Ах, пропал…