VII. Сабантуй
Зов почвы и памяти тысячу лет стонал в Бессарабской земле, пока уставшие люди разбуженные историей не намерились идти туда откуда далёкое время подвинуло их предков снятся для того что бы вернутся. Скучающая под наслоившимся новым чернозёмом земля принимала людей давними следами копыт, затухших огней, и прахом забытых предков. Земля обнимала их возвращение с даром, обещала волю навечно. Город, которого не было, они принялись расстраивать умом, он складывался из двух разделённых широким проспектом частей, тянущихся по полуденной линии вдоль озера. Строго ровные жилые кварталы отделялись просторными прямыми улицами. По всему городу разбросаны целые, нежилые земельные квадраты под: Соборную площадь, больницу, гимназию, базар, скверы, парки… Торговая площадь была посажена точно по центру - с верхней стороны проспекта, в нижнем от проспекта незастроенном квартале разбит парк. На Соборной площади воздвигнут величественный Преображенский кафедральный собор. Остальные кварталы тоже наполнялись своим предназначением. Целесообразность замысла его пространственное сочетание не оставляли места изменениям к лучшему. Когда нельзя улучшить, легко испортить. Обычно, малоспособные, всегда утоляются глупыми решениями. Сразу после смерти отца Болграда – Ивана Никитовича Инзова, в знак признательности, за городом была специально построена церковь, предназначенная быть усыпальницей праха попечителя края, перенесённого из центрального городского кладбища Одессы в Болград, и заслуженно спасённого от судьбы революционного осквернения, - через период равный его земной жизни. Много позже Жора Грабовой отдаст должное подвижникам, предвидевшим будущие события. Последующие глупые «отцы» города, вопреки гневу Спасителя, крушившего торговые столы и отхлеставшего торговцев за базар у дома божьего, решились обойти заповеди. Захотели испортить город. Они посадили ещё одну церковь прямо на проспект, перегородили его, втиснули церковь вплотную к базару, чтобы иметь под боком пожертвования торговцев, вынужденные замаливать неизбежные грехи. Нижний, прибазарный сквер, искорёжили до неузнаваемого предназначения. Атеистический режим секретарей сам того не подозревая отомстил архиерейству за искажения Нового завета, а заодно и за порчу задумки градооснователя. Службу в прибазарной церкви они упразднили. Заброшенная каноническая архитектура стала саморазрушаться. Тут, как и в стоявшей на своём месте сельской церкви, пионеры и комсомольцы тоже катались на свисающем с купола канделябре. Любо издалека оценил упорство выстоявших арок, и пожалел поникшую мрачную высоту уставших без крестов возвышаться луковиц, - они потемнели и провалились. Через брешь сохранившейся церковной ограды он вошёл на территорию, присоединённую к базару. Вдоль обшарпанных, высоченных стен заброшенной церкви, разрядились дощатые, латаные клети с поросятами. Здесь селяне ещё торговали: зерном, живой птицей, выделанными шкурами, баранами, мётлами, гончарными изделиями, бочками, и прочим товаром своего примитивного труда. Продавцы поросят обычно высматривали в толпе, людей держащих при себе пустые мешки. Человек без мешка для них малоинтересен. Вот идёт явный покупщик, мешок под мышку заложен, в клетки с шевелящейся соломой с интересом заглядывает, видно, что занятие непривычное для него. Длинный майор в голубых погонах, голубые ободки, гаоляновые нашивки и строчки по всей его форме, глаза с растерявшейся голубизной. За ним, с закинутым через плечо джутовым мешком, в старинной поношенной одёже, идёт невысокий дед, мешок с заплатами свисает почти до земли. Идёт важно, даже и не поймёшь, почему вместе идут. Наконец старик отстаёт, знакомого увидел, здороваются, в улыбках оба – старое вспомнили. Военный дислоцируется возле полноватого короткого мужика с коротенькими усиками, заглядывает в его клеть. Мужик не спеша открывает сбитую из горбылей корявую крышку,
— Вот,— говорит,— я лично свинарь, 35 лет в животноводстве нахожусь, это мои личные поросята, я породу эту себе ещё при колхозе отобрал, на свиноферме работал, хоро…ошии завод, проверенный, мясное направление. Растут быстро, им сейчас 45 дней, уже без молока матери могут расти, желательно конечно на обрате их подержать, немного. Советую тебе обязательно парочку брать, тогда они лучше кормятся, толкаются, когда едят. Можно свинку и кабанчика брать, мужского надо кастрировать сразу. Чем раньше, тем лучше, я знаю у вас в военном городке, есть толковый специалист по этому делу. А на отходах из солдатской кухни они у тебя через полгода, точно добавят по центнеру, хороший вес доберут, и начальник твои доволен будет.
Военному нравится догадливость, и очевидный толк в советах свиновода.
— Отец, — кричит он старику, разговорившемуся со знакомым, — иди, посмотришь, я тут из хорошей породы выбрал, они быстро вырастают, вес набирают, толкают друг – друга…
Любо тоже подходит к ящику, хитро подмечающего намерения, продавца. Тот держит десантника в обойме наметившейся сделки, притяжением интереса выгоду не хочет упустить. Короткими усами показывает Любо на молодняк, едва слышно говорит:
—- Смотри парень, приценивайся, сравнивай, думаю, тебе есть смысл смешать…, кровь подновить.
Старик долго прощается со своим знакомым, подходит не спеша, попутно в другие клети заглядывает. Любо тоже пошёл другой товар глядеть.
— Вот! — зять показывает свой живой выбор, — решил здесь брать.
Из-под нависающей высокой овчинной папахи, - тесть полковником смотрит. Свинарь будет немного выше, и моложе будет. Между ними обоими высокий майор как столб стоит.
— Что ты за них спрашиваешь? – старик смотрит в упор переосмысливающему преждевременную радость свинарю.
Десантник забыл цену узнать, заморгал, неопределённо удаляет устремления на кованые решётки бесстекольных церковных окон.
— Сам знаешь, брачет, какие сейчас деньги… и не угадаешь, как определится, сколько именно запрашивать...
— Что тут гадать, деньги новые пошли, в момент настоящие. Не купоны.
— Оно… так, но иди, знай, что завтра опять будет…
— Я тоже не знаю, что с твоими кабанами завтра будет! Смотрю, вон… — старик глянул в свой только пройденный след, — человек подготовился на базар выходить, у боровов уже место заросло, меж лапотками два пальца не вмещаются, не то что твои, - щетинятся хребтом… Идём! — приказывает папаха майору, и первой двинулась.
Зять, погонами изобразил молчаливое недоразумение…, виновато пошёл следом за тестем.
Продавец, щёлкает заскорузлыми пальцами, подготовленного купца увели, он укоризненным выражением ужимает бабочку усов, чуть ли не в нос заводит:
— Ты, же целый майор, говорит он уже не слышащему майору, я тоже в армии служил, знаю, там майор – ого го гоо, значение имеет. Ты добился такого звания большого, солдатами командуешь… так приди на базар один…, сам приди. Что ты с собой ещё тестя тащишь, зачем тебе пень этот!?
— Так почём, всё-таки свинки? — спрашивает Любо.
Свинарь приходит в себя после негодования, тоже видит, что человек несвоевременный интерес имеет.
— Я ему парочку, …даже и за сотню новую бы отдал. Тебя конечно пара не устроит. Заберёшь все одиннадцать, сразу… я тебе хорошую скидочку сделаю, и совет дам, - протяни их до травы, потом, переведи на одну зелень - за месяц, два - они тебе весь жир в мясо переведут. То, что тебе выгодно. Вспоминать меня будешь.
Человек давно с животными связан, - хорошо интерес людей видит, думает Любо, надо будет полсотни молочных добавить с базара, когда молодняк в откорм пойдёт, а дед прав, лучше боровички брать – риск уже кастрирован.
Здоровенный детина, вес полторы центнера будет, видно, что откормлен на бубликах с молоком, снаряжение как у лыжника. Шапочка с бубенчиком, длинный шарф два раза горло обмотал. Ставит дорогую кроссовку на перекошенный ящик, резинку брюк поправляет, оттягивает, смотрит сквозь дощатые прощелины в клетку. С удивлением смотрит.
— Это что свиньи? — спрашивает он молодого, щуплого хозяина.
— Да, поросята, очень хорошие поросята, — отвечает парень.
— Ммм, ммда, — верзила снимает ногу с ящика, думает о чём то, пытается вроде сообразить как то, увеличенное детское лицо, наконец, любопытствует. — Они живые?
— Конечно живые, просто лежат, греются, спят…
Здоровяк молчит, смотрит с безразличием по сторонам, потом снова в ящик, долго смотрит:
— А, кушают?
— Конечно, кушают, — отвечает хозяин поросят — если кормить будите, будут кушать. Детина выпрямился, подтянулся всем огромным телом, аж плечи хрустнули, корпусом повернул влево, потом вправо…- и пошёл вдоль рядов. Уже далеко отошёл.
— Ну, что будете поросят брать? — кричит вдогонку молодой продавец.
Огромный остановился, сердито пухлые щёки надул:
— Чтоо?! Зачем они мне надо!..
— Да, повторят,— убеждённый интересом Любо,— добавить количество придётся, нехватку сырья накрыть надо. В следующий завоз Грициана и Васю брать надо, под конец базара они цену,- оптом собьют.
Медленно, меж торговыми контейнерами преодолевая неразбериху движений запутавшегося народа, Любо пробирается в крытый базар. Женщина склонная к полноте смотрится в закреплённое на дверях контейнера зеркало, широкую кофточку примеряет, крутится по разные стороны, тесный проход перегородила.
— Мне кажется эта кофточка на меня большая,— говорит себе полненькая.
Продавщица в очках, с лицом библиотекаря поправляет ширину:
— Ничего… это только на первое время…
На повороте, у другого контейнера, властная женщина с явными усами жуликоватому мужику твердит:
— Я тебе не Ивановна…, я Гурамовна!
Любо заходит в излишне высокий тусклый корпус, отовсюду сочится неожиданная скука давящих намерений. Прямо у входа, с левой стороны постоянный лоток, где слишком изящная Лена Цезарь, распродаёт хуторскую продукцию.
— Слушай,— обращается она к Любо, как будто бы только с ним разговаривала, — ты разберись с этим козлом, ему лицензия надо, мы справки ни те дали, заключение, какое то хочет… Это же территория рынка, какие тебе справки? – гадина! Тебе же платят!.. И посмотри Любо, иди сюда, ты видишь это сало? …разваливается, я в прошлый завоз объясняла Грициану, - не копти его так долго, шкурка отстаёт, мало что вес теряется, ещё и плохо берут. Мне, вон Соня говорит, - я тебя чётко научу что делать, бери, говорит, на продажу мою продукцию и твоё сало уйдёт. Оно и так уходит, но стоять с одним салом, знаешь – пошло. А возьму её кровянку, так покупатели, плеваться начнут. Ты, говорит, на пробу оставь хорошую, - значит нашу. Представляешь, - клиентов отбивать. Хитрой, тётка стала, а при соцторговле, помню, ходила с вечно замусоленным подолом. Давай, не хватает своего забойное, покупай; надо, что то - делать, три дня хорошо стоим, остальные сопим в тряпочку. Неделя ушла, за место плати, за весы плати, за анализы хорошо заплати, за уборку плати, на выборы – дай. Его, поца – не интересует.
— Усилим, заполним невыгодные дни,— Любо смотрит вниз, подошвой плитку пола трёт, мощности обеспечения рассматривает. Пойду к этому… к директору… — сказал он Лене и медленно двинулся в торец корпуса.
— Да, давай! Решай!.. — Лена побежала за прилавок, отрезала сало на пробу, кончиком длинного ножа закутанной бабке подаёт, ждёт…, вопросительными немигающими глазами терпеливо ждёт.
— Рыхлое, я всегда у вас беру, — 150грамм просит матрона, и копейки считает… Лена не глядя копейки в баночку кидает. Потёрла руки:
—Ну, что девочки, — обратилась она к Соне и всем соседкам — по 50 грамм, а то на этом сквозняке, я как цуцик продрогла.
Любо идёт мимо молочного ряда, с молочным лицом женщина свежую овечью брынзу, предлагает купить. Улыбку в озабоченность его вложила, свежая только в апреле будет. Потому дядя Ваня Чалан в загуле теперь, створаживать пока нечего. Как потомственный сыродел, - не признаёт другой работы. Его душевное состояние отбивает струя цедящегося сыворотка. Цедилка разделила его год на две половины: - трезвую и пьяную. Сейчас он в Вайсале, дома, - пьёт, о событиях всяких рассуждает; говорит, о наличии борьбы прошлого с будущим. Был случай, сам себя побороть пытался. Рассказывает: - когда точно, не помнит, но гостил у младшего брата, его Павлом зовут, на другом краю села живёт. Ругал его брат, отрезвлял сурово ум его, говорил:
— Позоришь нас всех, - и меня, и сестёр, и детей своих; крепко отчитывал Павлушка.— Но и хвалил тоже, — хвала тебе в лето, — говорил,— в цедильниках толк унаследовал, в теплоту года ты умница. В холод опускаешься до подзаборья, в последнего пьяницу зачисляешься, нормы не имеешь. Застынешь где-нибудь в подворотне. Не знаешь меры! - вообще остановись! Круглогодичную трезвость для себя установи.
Порядочно ему досталось, призадумался Иван, решил, согласился с Павлушей. Как не переворачивай выпивка дело постыдное. Срам для человека. Решился забросить пить окончательно. Идёт он домой, вышагивает на свой край села, в первой же корчме - зовут… Отказался. Решительно повлиял Павлушка. Дальше, - колхозный ларёк, магазин, где разливают, - не хочет заходить, от приглашений отмахивается. Никогда такого не было, что бы Челан, - и не согласился выпить. Дальше, старая чайная, буфет… пропускает, никаких остановок, - домой. Ещё одна колхозная корчма, где на карандаш дают, - ни заходит, никого не слушает: «что с Чаланом произошло?» «…а ничего, человек бросил, пить не хочет». Последний перед домом ларёк, где он завсегдатай, - друзья на лавочке, уплотняются, место для него делают, гремят голосами – некую истину выясняют; сейчас Иван придёт, скажет, - сами, без него обнаружить не могут. Чалан, не перестаёт идти, мимо прошёл…
— Эгеее! Что такое случилось?.. Своих, не признаёт… От друзей отстраняется!?
Даже Филипчик Жежелов удивлён, тот самый Филипчик который на спор, нанизанную связку острого сушённого перца съел, связка в две длинны его роста, ведро вина выиграл у Чалана… Быть не может, ни понимают все как так, Иван Чалан и выпить не соглашается. А вот, - так! Он пьянство отрицает! Доходит до своей калитки, открыл, - дома из камина дым струится, картошки запечённой запах носится, голос жены слышен, дети резвятся…
— Уууух! – голова моя, – умница послушная, воскликнул Чалан, угощу-ка, я её винцом, отблагодарю за такое послушание. И вернулся в корчму.
Отвердевший в крепком соламуре корово-козий сыр, торгуют за брынзу. На брынзу спрос не падает, надо поголовье овцематок поднять, - планирует на ходу Любо. Дожди не дают траву просушить, последний стог наполовину выложен - сучковатый стожар верхушкой скучает, а жвачных перезимовать надо без изнеможения. И затишь на тырле давно прохудилась, камышовые фашины связанными лежат, установить не собрались. Кровлю хлева перестелить необходимо, тут с шифером задержка. Склад над подвалом покрыли, так ветер в проёмах гуляет. Время отдождивится, что-то и успеть можно, поздняя осень богата погожими днями. И праздник сезона поспешил объявить, значит, упростить следует, выставляться ни к чему, достижений значительных мало, - считает Любо,- голову свою корит, угощать её не хочет.
Меж, тем состояние работников, загодя наполнялось упадком трудовых будней, завершённый сезон уборки выглядывал со всех полей, с бумаги любого календаря. Приближение праздника обнаруживалось в каждом, Грабовой постоянно напевал какой-то дурашливый мотив, беспрерывно повторял одни и те же две, глупо рифмованные строфы, из песни, чем раздражал Мишу, но даже по Мише угадывались подобравшиеся изменения, он излишне разговорился, - Кривого по имени окликнул. Один Семёныч ходил мрачным, его правый ус удлинился от дёргания. Дед Прокоп Рябой тоже, возмущение бесчинству капитализма усилил, невыносимые условия вернулись при единоличном строе, такого прежде не водилось.
— Без айвы, и зимних груш остался, орехи, всего два мешка набрал, — жаловался он Дударихе через плетень своего огорода, — жили себе в тиши времени, без дрязг, в стороне от суматошного мира, имели старость положенную, так – неет. Приехал! Вернулся! Понапривозил, понабрал всякий отброс, хлам человеческий. Нововведения делает, производство, видишь ли, поднимает, колхоз подменить задумал, - хутор он содержит!? Тоже мне Мындру нашёлся. Без его забот проживём. А то не знаю, откуда всё берёт, захочу там же возьму. Он летом выискался, сыром решил меня задобрить, так и Мирон молоко одной жирной дойки мне давал, я без сыра не оставался. Пусть он спасибо Чалану скажет, а не то с Васей, у него продукт сычугом бы отдавал, ноздреватым бы выходил, прокисло бы всё с чёртом. —Дудириха перекрестилась.— Алла приносит: «Вот тебе дедушка, Любо передал». Какой он для неё Любо? Её матери - ровесник, - дядя Любо! Я, ему говорю: «зачем ты свинарник свой, чуть ли не у меня в огороде разместил, тут при колхозе его не было». Так, он: «Прокоп Прокопович, с весны всё на старый ветряк переведу, в водоёме снова толстолоб и карась появятся, будешь, говорит рыбачить». Я при коллективном строе рыбу не ловил, теперь буду мокнуть, на старости воспаления всякие приживать буду. Смотрю, ничего упустить не хочет, - кулак разрастается, Аллу нашу в служанки себе привлёк, боярином сделался; сказал, что шубы начнёт шить, так первая мол, её, ребёнка заманивает, на нашем горбу выползает. Земля то чья?! Ничего, ничего,- у меня тетрадка старая, всё пишу, записываю, коммунизм вернётся,- будет откуда расчёт узнавать.
— Ой, ой… ёой, - соглашается Дудариха, — время, время пришло страшное, злые духи с ангелами борются, от того и непорядка на земле, от того могила круглая наша, по ночам гудит. Ой, как Любо грешит, — Дудариха оглянулась по сторонам и перешла на шёпот, растягивая по отдельности слова, — послал свою белую кобылку, Сергею в помощницы на хозяйства, с неё хозяйка - как я попадья.
— А, что Реня? – прикидывается несведущим, Рябой.
— Реня, к дочке уехала, в Рени,- близкий свет, пятьдесят километра. На операция дочку положили, она с внуком нянчится, готовит еду – в больницу носит три раза. Сергей докторам возит, - хорошо есть, что возить. Белая, птицу общипывает, вернётся Реня она ей общипает… Думают не узнает… Если я не расскажу, так другие скажут. Хоть бы даже и хотела, я не удержусь, не смогу не рассказать, как так, а положим Реня, не догадается, что тогда? Грешит перед нею Любо, ой как грешит, Реня можно сказать его как брата встретила, остаться упросила, а вот какая ей благодарения. Слышала, сбор будет делать, хочет, вроде как мы раньше, - Праздник Урожая гуляли, - мне всегда подарка делали. Я сказала старому, если Реня не приедет, на ни какой Урожай не пойду. Пусть Любо даже меня и не упрашивает, ни какими подарками не заманит меня. Старый кричит: никто тебя никуда не зовёт. А у меня полулитра магазинная в сундуке поставлена, я октябрьские всё равно встречу.
…Ранним ветреным утром седьмого ноября, в день бывшего революционного свершения, на хутор заехала, снаряжённая милицейскими отличиями, легковая машина. Медленно объезжая бугорки и рытвины, милиция остановилась, возле деятельно содержащегося, обжитого двора. Четыре откормленных милиционера, в больших фуражках и животах, со служебной деловитостью пробрались во двор. Из середины двора они оглядели все строения, и все, вчетвером прикрывая руками, свет осмотрели салон стоящей посреди двора «Нивы». Собаки зло лаяли.
— А ну иди сюда! — крикнул самый крупный милиционер, ускользающему за дом мальчугану. Малый скривил рожу, придержал впалый живот, поднялся медленно на цыпочках, и убежал.
— Батя Любомир! - Вадик глухо стучал в оббитую наружную дверь камышового дома,— батя Любомир, батя Любо там милиция приехала… Любо вышел неодетый; не выспавшимся заросшим лицом он вопросительно кивнул стоящему у окна малому.
— Там менты возле машины, на машине приехали — Вадик вытянутой рукой показал сторону хозяйственного двора.
Любо обхватил ладонью небритое лицо,
— Сколько их? — спросил он.
— Вроде много…
— А ну иди к Грициану, скажи пусть из готового продукта, разнообразие сложит, полмешка пусть наполнит…, даже больше.
Увидев идущего к ним человека, милиционеры выставили официальные животы, смотрели со знанием дела - насторожено и важно. Самый крупный, открыл красную папку, и зачитал некую протокольную писанину касающуюся разыскиваемого гражданина.
— Да,— ответил подошедший, — это я.
— Вам надо проехать с нами.
— Это куда?
— В райотдел милиции.
— Хорошо, я к обеду буду, — сказал Любо, — тут принесут кое-что из нашего производства для вас, в честь великого октябрьского праздника.
— У нас нет праздников, — ответил крупный, — у нас только упрямые будни, кистью руки он ударил папку, имея в виду, что в ней лежали написанными именно эти самые одни будни.
— Тогда… пусть будет свежекопчёный набор, как возмещение спаленному бензину, и изнашиванию служебной одежды.
— Это всё потом, — сказал, начальник группы, и кивнул большой фуражкой, находящемуся при исполнении с висящими под животом наручниками; хозяину двора он приказал: — руки вперёд!
Три милиционера проникнутые недоверчивым сожалением ужали свисающие животы, нюхом они определили близость, того что надо их животам, и тот кто медленно доставал браслеты высказался с отвлечённым предложением:
— Может всё-таки, учтём нашу тряску в такое раннее время…
— Исполняй что тебе велено, — пресёк разговоры начальник. Исполняющий, со знанием обязанности защёлкнул кольцо на свою руку, и медлил, нагловато смотрел на упрямство старшего.
—Так как насчёт желания хозяина захватить с собой передачку…
— В машину! — Окрик начальника защёлкнул второе кольцо на руке Любо.
Дверцы служебного автомобиля со скрежетом закрылись и, устилая ранний хутор чёрным выхлопным дымом, с тяжёлым гулом милицейская машина удалилась по накатанным уползающим колеям просёлочной дороги.
Наблюдавший из-за угла дома непредвиденное потрясение Вадик, вбежал в тёплый гостиный дом и слёзно закричал:
— Менты, батю Любомира увели!..
Вскоре все, - за исключением Милы, спавшей у Сергея под охраной звереющих на привязи псов, и Васи Кара выпустившего отару на толоки, в очень раннюю темень, - собрались в главном дворе. Грициан, деловито заикался:
— Что вы в кккучу сбились, словно Дударихины вурдалаки из кургана ппо…выползали. Можно подумать Любо не знает, как с мментами договариваться, начинайте своей работой заниматься, я ещё к Сергею схожу, буду его возвращения ждать. Не переживайте Любо ещё сегодня приедет домой, знаем чем ппоспособствовать. К вечеру Любо не вернулся. Тревожный день прошёл безрезультатно.
— Завтра всё выясним, думаю нормально всё разрешится, — успокаивал всех приехавший на тракторе после поздней пахоты Сергей, — здесь заморочка чья то прокралась…
— У него прокралось из старого в новом! — Мила, нечто замеченное громко вспомнила.
— Ясное дело настучали,— подтвердил догадку Сергея, Вася,— тут есть на чём распространяться, надо зерно припрятать.
— Вввася! - беспочвенный донос. Ккупили зерно по законам рынка, попробуй обратное докажи, с нашего поля имеем, плугом запахано уже давно. Всё, не придерутся, сами же везде ррынок распространили.
— Ну Грициан, это тебе не в море китов искать, ты ментов не знаешь, они и на пустом месте дело скроят, за просто так в наручниках не увозят, — заключил Вася, — я на зоне их повадки хорошо изучил, они тебе и за паршивую овцу статью приклеят, откопают для своей выгоды, сейчас их время.
…Во времена, когда Вася пас, как он утверждает, семьсот голов сельских овец, случались частые потравы полей. Но, всё что росло на земле, и сама земля были государственными. Народ хозяин земли, потому пастухи за порчу посевов отделывались ограниченными штрафами, либо порицанием на общих собраниях. После отпада, голодной и холодящей хрущёвщины, сочинённой птенцами дурмана как оттепель, секретари вернули право народу снова разводить домашних животных и пахать огороды. Огороды по околицам, обычно засевали: картошкой, луком, чесноком, фасолью, тыквами, иногда чечевицей. Васин окол, стоял вдали от села, на склоне пригорка, чтобы частные овцы и в загоне, всегда могли лежать на сухой земле. Подпасками в летние каникулы шли старшеклассники. Ученики не очень-то учились навыкам овцеводства, чтобы не говорили образованные, а созданных умений тут, очень даже немало. Вася нанял одного такого школьника с содержанием на всё лето, и с заработком на покупку велосипеда, одежды, книг, тетрадей и может быть ещё чего то. В знойный обед, одного долгого дня, когда овцы отказываются пастись, подросток оставил сбитое в кучу, стадо сипло хрипеть в толстой тени плакучих ив, а сам присоединился играть в футбол капитаном верхнего края села, спорящего с командой нижнего края. Игра затянулась, один недействительный гол вынудил команды кулаками оспаривать счёт…, меж тем самый покорный скот, переждав жару, тихим тягучим ручьём потёк против тихого ветра в сторону села. Набрёл на людские огороды и успел некоторое количество овощей истребить, по цене - не меньше чем на велосипед. Именно этот случай, чтобы не говорил Христофорович, понудил Васю Кара больше не полагаться на подпасков. Больше всего ущерба на своих сотках тут же нашёл конторский кладовщик, который заведовал ещё пилорамой. Человек, хорошо усвоивший экономику Маркса, он посчитал, что без учёта убытков в других огородах, ему положена плата по взаимозачёту количеством в пять баранов. Загнул, изрядно! Тут же, ни откладывая, выделил из стада пять голов овец, и перегнал их в ограду колхозной пилорамы, - смешал со своими личными содержащимися на откорме ягнятами. Когда на вечерней дойке Вася обнаружил недостачу, и выяснил случай необдуманного разрешения притязаний кладовщика, он тут же, уже в сумерках пошёл на пилораму, сделал проём в дощатой ограде, отхлестал кнутом сторожа взявшегося ему противиться, и выгнал своих овец, а заодно и весь молодняк кладовщика. Предусмотрительный кладовщик и начальник пилорамы, не видел мирного разрешения спора с разбойником, поэтому он положенным образом подал в суд на вора, совершившего взлом и похитившего его восемь ягнят, а также, будучи пастухом, нанёсшего урон огороду в виде порчи лука до непригодности его реализаций в заготконтору. Вася ягнят вернул, лук надгрызенный уплатил, но кладовщика обругал и собирался даже его побить. Оскорблённый кладовщик передумал забирать заявление обратно, и дело дошло до разбирательства в суде. Судья, и народные заседатели из передовых производственников, что слушали дело о хищении и ущербе, были людьми социалистического направления, потому имели идеологическое несогласие с ускользающим от социализма заявителем, который выступал в суде, - как пострадавший бедняжка. Судья искал понимание мотива требующего, юридическое разъяснение, поэтому он утверждал:
— Вы гражданин Кара решили вернуть в стадо подотчётные вам пять штук среднего скота. Но, за пятью упомянутыми штуками, помимо вашего желания, исключительно в силу закономерности природного поведения последовали и другие временно сгруппированные не подотчётные вам восемь штук чужого скота. Таким образом, без какого любо умыла с вашей стороны, в подотчётное вам стадо оказались эти самые восемь штук ягнят, ошибочно заявленных как похищенные.
После утверждения такого понимания в сути разбирательства, судья поочерёдно посмотрел направо и налево. Народные заседатели подтвердили правильное понимание существа дела. Затем судья посмотрел на подсудимого, выжидая подтверждения явного.
— Нет! – ответил Вася, я хотел ему отомстить, поэтому вместе со своими овцами забрал и его ягнят.
Присутствующие в сельском клубе, где заседал суд: – переживающие родственники, свидетели, все любопытствующие зашептались, крикнули, расшумелись… Ведя дело по закону, судья потребовал тишины, он обязан был иметь правильное понимание мотива сторон поэтому, ничуть не меняя должностное равновесие своей замкнутости, принялся переосмысливать услышанное для определения статьи окончательного приговора. Надкусывая тонкие губы он по предписанному узнал мнение заседателей, - молча спросил, нет ли у них вопросов к подсудимому. Сидевшие на стульях с более низкими, чем у председателя суда спинками, равные ему по голосу решения заседатели, отрицанием головы подтвердили отсутствие у них вопросов. Только тогда суд удалился на совещание. Когда через некоторое время судьи вернулись в зал, судья потребовал от всех заслушать решение суда, стоя и принялся зачитывать приговор. Было написано, много лишнего, но Вася говорит, что и без их решения знал, каким будет приговор. Там писалось: - объективное рассмотрение судом всей последовательности событий, считаясь с требованиями статьей и пунктов гуманного советского уголовного кодекса, принимая во внимание все доводы сторон, суд приговаривает гражданина Кара Василия Николаевича к одному году лишения свободы – условно, с отбыванием по месту постоянного проживания. Поскольку Вася постоянно проживал в одном селе с кладовщиком, ему не удалось уйти от своего желания проучить бедняжку. Не пожелавшего исправляться, Кара - перевели на «химию». У него и там, на поселении, обнаружились несоответствия с правилами распорядка. Добавили срок и отправили в зону общего режима. Одним словом, Вася имел понятие, что говорил…
Поздним вечером следующего дня Сергей вернулся, крайне удручённым. С дочкой в хирургии осложнения, а Любо увезли в Одессу. У Семёныча, сидевшего в стороне, на низком стульчике заиграл ус, он поднялся, постоял, и вышел чугунными шагами. За ним ушёл Сергей. Один. Маруся плакала, смотрела слёзными глазами испуганно, и очень опечаленно.
— Выведи её отсюда, чтобы не выла, приказала Мила толи Кривому, толи Грабовому, они одинаково сидели неподвижно думали, когда же всё-таки, наконец, ужин будет. Установленный порядок разваливался заодно с настроением людей.
— Гграбовой! - непонятно ссказали, что ли…
Грабовой понуро со сдержанной ответственностью взял под мышку Марусю и медленно, словно на похоронах, повёл её к выходу. Кривой важным поворотом кабачковой головы выждал, когда закроется входная дверь, сморкнулся в ладонь, и вытер её об пазуху кофты.
— Я знала, что когда-нибудь всё это закончится, продолжила Мила, сразу было видно, что птица дальнолётная, что с этим человеком на неприятности нарвёшься, я это давно поняла. Было видно, как Мила заметно расслаблялась от затянувшегося хуторского тяготения.
— А как он меня избил в поле, это же тихий ужас, конец света, нормальные мужчины так не поступают.
— Значит, слушайте! —Вася пересел в торец стола. — Все слушайте, что я скажу.
Он расставил кулаки на стол, наклонил голову, в ноги смотрел, и размеренно начал вспоминать:
— Я два, даже наверно три, или четыре года не пил. Но тут такие переживания, — он поднял голову, задрал её в потолок, — такие переживания! что вынужденно придётся нервы успокоить; всё напрасные гадания, в наручниках, и в Одессу, на четыре дня не увозят. Это затянется надолго. Надолго…о,— повторил Вася скорее себе, чем остальным. — Значит, так! Шура, а ну дай посуду, ведро эмалированное давай, - наточим вино новое, из нового подвала; посмотрим, как осветление прошло. Грициан, сходи, наточи!
— Ннаточи? – ключи у Ссемёныча…
— А ну Вадик, сбегай за Семёнычем. Зови сюда, он у себя должен быть. Скажи: «тебя дядя Вася срочно зовёт».
— А где Любомировы ключи? — спросила Мила, — Анжелла, где ключи?!
Анжела молча, пренебрежительно – задумчиво, и капризно пожала плечами. Вася подошёл к Анжеле, обнял и отвёл к окну, что-то стал шептать, упираясь большим носом в массивную золотую серёжку молодой хозяйки. Она длинными веками стёрла с лица каприз, призадумалась, стала даже улыбаться. Шура курила, пуская струю дыма в огонь сигареты.
— Поищи хорошо, — говорил Вася уже слышным голосом, он повернулся, прислушаться умолчанию толпы, и снова перешёл на шёпот.
Вошли Грициан с Грабовым, наполнили столовую комнату душистым полем заросших виноградников, и копотью мяса, - сотни тысяч лет дразнящих состояние человека. Кривой вскочил, стал помогать Грабовому тяжёлую сумку удобно положить. Грициан поставил на стол наполненное розовым вином ведро. Миша посмотрел на ведро и приунывшего Христофорыча, обнадёживающим высказыванием приободрил.
— Ттты, понял Ввася, не хотел Семёныч подвал открывать. Ккак врезал ему, - усы все в крови, словно в вине обмакнул. Ключи силой пришлось вырывать, ты видел,- пподхалима старого.
Вася попытался состыковать проваливающееся время.
— Ну и хорошо Грициан, правильно определился…
Васе, нравился! - наполнивший всё помещение аромат, ему казалось, что его дух стоит во дворе, в хуторе… везде. Он с предгрозовым большевистским напором осмотрел всех, и сказал:
— Слушайте все внимательно, не перебивать меня! Дело серьёзное! Шура ставь на стол стаканы, кружки, быстро всё организуй.
Он набрал черпаком из ведра вино, постоял, второй рукой поддержал наполненный сосуд, сосредотачивался, забытое вспоминал, решился…, выпил весь черпак, и стал прислушиваться к изменениям в обновившейся крови, почувствовал холодящую дрожь сердца, по всему телу пошла рассыпчатая морось, и пропала.
— Нормально…, вовремя себя почерпал, сейчас горячий пот пойдёт, у меня в прошлой завязке так же было. Значит, слушают все. Делаем, как было задумано. Отмечаем уборку всего урожая. Переход стада на подножный корм, откладывать не будем. Словом, раз наметили, запланировали, так и делаем, как Любо хотел сделать, с музыкой, чтобы настоящее веселье получилось, думаю, мы все заслужили, по-настоящему большой сабантуй отпраздновать.
Вся столовая, и даже стены столовой громко согласились с Васей. Особенно Кривой по-новому посмотрел на Васю, он даже спросил:
— Василий Николаевич, какое мне поручение будет?
— Не спеши Тима, сказал Вася, у всех поручения будут, все задание получат. Завтра с самого утра, Грициан, и Борнас – выберите две… три свинки, небольшие, килограмм на сто, у них мясо нежнее. Будете смотреть, что бы ни в охоту были, - иначе мыльным всё получится. Разделывать не по базарному, - ни для копчения, женщины скажут как им нужно. Я лично каварму, никому не доверю, сам варить буду, двух упитанных овинов наметил, и ещё двух высмотрю с утра, кроме кавармы, обязательно курбан должен быть. Мне Костя помогать будет, я всех кто хочет, научу, как по овчарному правильно готовить. Смотрите, я сильно занят буду, поэтому к моим распоряжениям требую особого внимания. Ты Миша, и ты Вадик погоните отару на выпас, что бы ни блеяли мне под ножом, надоело за целую жизнь. Смотрите на старопашку только не гоните, ты Малый в курсе не зря я тебя брал, главное овчаркам не мешайте, они стадо сами направлять будут. А козы шалопутные, я уберу из стада, есть один в Чушмелие, много их держит, ему определим, он прикупит у нас всё ненужное, продавать есть что, как ни как – сабантуй, деньги не малые нужны. Всем женщинам, тоже, - запрягаться с самого утра, и не толпиться у единственной печки, не макароны варим, разложить очаги по всему двору - для больших казанов; сабантуй ведь, народу понаедет,- завались. Так, Тима, где он…
— Дядя Вася, а батя Любомир тоже будет на сабантуе? – Малый спрашивал, и пальцами на голове полову волос цапал.
Вася замолк, на малого уставился, думал; настоящая тишина установилась.
— Малый, прикрикнул Вася, мне не надо что бы овца завтра голодной в загоне блеяла, ты меня понял. Кривой ты тоже понял. Кривой! Где Кривой?!
За шторами отделяющие кухню от столового крыла, возле холодной печки Кривой держал в одной руке кусок буженины в другой, небольшой кусочек хлеба, - ел. Услышав крик Васи, он сбросил еду в пустой чугунок, задавился, начал кашлять и, утаивая злобу страха, вышел к большому столу.
— Что?! Ты опять кушаешь!? — Не понятно, Вася выяснял, что делает Кривой, или возмущался его бесконечному желанию. — Значит Кривой, завтра с утра, чтобы я тебя на хуторе не видел.— Вася посмотрел на полное ведро, пустые кружки, стаканы, черпак,— Шура налей, наконец, всем вина, нарежь что занесли, Грициан постарался, на сегодня достаточно, не мало, завтра будет много и всего, очень много. Кривой напугано моргал перекошенными глазами, смотрел по сторонам, искал защиты у предстоящего сабантуя.
— Ты понял Кривой? — уточнял Вася, — с самого утра, чтобы ты был в Вайсале, соберёшь музыкантов, скажешь, что я их нанимаю, рассчитаю всех по принятому, за выезд, пусть приплюсуют. Запоминай: - Гена Клинчев с аккордеоном, - раз. Виталик Калаяшкин, он на любом инструменте играет, - положим, нам баян подойдёт. Дальше, Миша Продан, кроме гармошки, пусть и вещи свои захватит, я его здесь оставлю, у него перекорёжено всё как в скрипичном ключе, хуже, чем у Борнаса. Дёму с кларнетом найдёшь, что бы он у меня, был трезвым, и без дураков. Барабанщик, мне всё равно кто будет, - он музыку не делает. Ты понял меня! Что бы без музыкантов, которых я назвал, не появлялся. И не раскачиваться долго, будут упираться, скажешь, волынить не собираюсь, есть чем вовремя заплатить, они у меня ещё свадьбы играть будут. Теперь Чалан, смотри мне Чалана не забудь, ни будет его, и тебе здесь нечего делать. Кого встретишь из моих друзей, тоже зови, скажешь, Вася сабантуй делает, в хутор приглашает. Тут будет всего вдоволь, и весело будет, я уж постараюсь, чтобы люди не скучали. И вы все, можете своих звать. Малый, ты тоже не кобенься, малышню всю приводи, конфеты, печенья, всякие сладости закупим; я знаю, они там бедствуют, не каждый день такие праздники гуляют, пусть порадуются - у дяди Васи, на закрытие сезона.
— Вася, а на чём мне ехать? — спросил Кривой.
Вася надвинул брови, всматриваясь в перекошенное колебание Кривого, он поднялся и подошёл вплотную к нему:
— Пешком! Пешком Тима! Ногами, я думал ты уже в Вайсале. Кривой подвинулся, что бы мог видеть через окно «Ниву» и, показывая на неё пальцем, сказал лично Васе — А у меня права есть…
Вася влез в низкий проём, убедился, что там всё-таки стоит автомобиль, и не выпрямляясь, присел на край длинной лавы. Переосмысленным и подозрительно размякшим голосом спросил:
— Ты, что умеешь водить машину?
— Что, десять лет на КрАЗе грунт возил, в ПМК работал. Рисовые чеки обволакивали в плавнях. На канале Дунай – Сасык, работал – 14 километров вырыли, что бы сразу дамбу отсыпать. Мы сасыкскую лагуну опреснили! — гордо заявил Кривой.
— Ладно, ладно ты мне сейчас понарассказываешь, - опреснили! Эту вашу пресную воду овцы пить отказываются, мы в каналах их не поим, после неё молоко никудышнее, в вымени овец сворачивается, одну сыворотку выдавливаем. Вася встал, ещё раз посмотрел в окно; смотрел долго, губы его раздабривались,— Это тебе не КрАЗ, - Кривой, легковушку одному не доверю, - меня возить будешь. Завтра я занят целый день буду, Мила вместо меня спереди сидеть будет, и что бы только по полевым дорогам, у меня нет лишних денег на ГАИ. Мила в упор смотрела на Анжелу и кольцами пускала сигаретный дым в потолок.
— Не переживай, Вася я с органами контачить умею, можно и по асфальту придавить, - сказала она.
Новый день, с самого утра наполнился крикливыми волнениями, по всему хутору рядилась житейская сумятица, ударялась об первую изморозь осени обильная заготовка разнообразия для сытого завершения золотой поры года. Повсюду расползались Васины указания:
— Смотрите, что бы было всего вдоволь, режьте больше птицы, свинку ещё забейте, если не хватает, к нам люди понаедут, я позорится, не хочу.
Посреди двора, низкая трёхногая софра стоит, два бутыля с вином поставлены, закуска пастырская парит, - варённые целыми бараньи потроха нарезаны большими кусками, красным перцем присыпаны. Ещё запечены, на камышах нанизанные жирные кишки, они быстро остывают, сразу съедать надо. Вася вторично их на углях подогревает, снимает с камыша, топит в перец, в соль, и разжёвывает без хлеба, хорошо организм накаляют, вино идёт хорошо…. Жирная баранина, и бессарабское вино плотно насыщают кровь, желанием наполняют; Вася глазами шарит Анжелу, у него хорошие предчувствия когда на неё смотрит. В сёлах, что вокруг хутора про намеченную гулянку уже многие знают. Народ подходит только, проголодавшийся, и озабоченный желанием выпить, жажду праздности утолить. Все держали полные стаканы, - как Васины друзья и знакомые, они ещё спорились, кто из них раньше Васю знал. Вася, многих имена не слышал, но смело подбадривал несмелых:
— Пейте, ешьте, для хороших людей земля придумана, особо не забывайте назавтра место в животах иметь.
Огонь под казанами горел в том месте где, когда-то баба Панагия кипяток догоняла. Воду тоже согревали для всех нужд на очаге подальше, в железной полубочке. Там Анжела дрова подкладывает, Вася возле себя её держит, тихо и уверенно наставляет:
— Занеси дрова, вечером нашу печку хорошо натопишь, — при каждом приближении коснуться некого её выдвижения старается, — ещё Грициана с Аллой возьмём к себе в дом. Народу подходит много, а места для ночлега мало.
Анжела молчит, дрова в охапку берёт, и в камышовый дом несёт. День пронёсся под дымом огней, готовили до поздней ночи. Уставший: - указания давать, гостей обнимать, много пить - Вася шатался.
— Где машина? – кричал он, направляясь в камышовый дом, - где музыка я, кажется, научу Кривого - достоинства хромого мула ценить! Он у меня доездится…
…В новый праздничный день, ещё больше незнакомых людей разнонаправлено мотались по двору, определялись положением бросивших своё дело ради признательности завершившегося урожайного сезона, они все - оправдывали свой отрыв от работы, исключительно ради уважения к Васе, и всему хутору. Они даже слышали, что Васиного помощника за старые дела закрыли.
Непривычно нагло, блеяли в загоне овцы. Нашлись желающие ячмень им насыпать.
— Как поедят, откройте окол,—распоряжался Вася,— отгоните в поля, беречь нечего, кругом сплошная толока, пусть на вольный выгон побудут, побродят, постригут омертвелую траву, и вернутся сами на зерно.
Желающие, проявить полезность до окончательного накрытия столов, толпой отправились открывать хилую воротку загона. Некормленая уже вторые сутки свиноферма разбрелась по всей безрастительной пустоте округи. Поросята сами разбили дощатые решётки, свиноматки пробили проём в саманной стене, хряки подрыли арматурную ограду, все перемешались, малые хрюшки жались по всем углам, пока тоже не рассыпались искать свой няньки.
— Как я их обратно смогу загнать? – спрашивал, сам себя сонный, не протрезвевший Христофорович,— это же кабаны… Он допил остаток самогона, и пошёл к Васе выяснять задачу с новыми условиями.
— Завернуть их немедленно в свои места, и залатать бреши, — приказал Вася.
Он тут же давал снабженческие распоряжения Миле и Кривому, ещё Шуру торопил с накрытием не опаздывать, а музыкантов первым делом накормить на все сутки вперёд.
— А как их завернуть? — уточнял Христофорович, — это же не овцы.
— Давай Борнас! Давай, не порть мне настроение в праздник, похмелился, и делай что тебе сказано, а то как всегда начинаешь умничать, на Луну собрался лететь, а тут с одними свиньями управиться не можешь.
Вася налил себе, Борнасу, - выпил, и смотрит, как Борнас через зубы долго вино мучает, схватил за шею, и со всей силой толкнул в сторону свинарника:
— Иди уже, тошнота, учённая…
Местные и подошедшие женщины, - накрывающие на холодном дворе, коряво сбитый из досок и всяких щитов длинный ступенчатый стол, пёстрый от различия застеленных клеёнок, - беспрерывно ссорились. Раскладывая на косые поверхности, холодные и горячие быстро стынущие тарелки, они горячо выясняли очерёдность подачи приготовлений.
— Женщины! – возмущалась Шура, незнакомым женщинам — ну что вы рядите, где вы такому стыду учились, пищевое извращение какое-то.
Васю позвали, чтобы с ним очередь подачи согласовать.
— Какая очерёдность!? Выложите всё что ни наесть! Разберутся, не кабаны, — Вася глянул на подобающую озабоченность Грабового, и тоже наставил — Ты Жора, следи, что бы с напитками простой не образовался, народ скучать будет, потом скажут: «Вася плохо нас встречал...»
На Жору Грабового была возложена обязанность, снабжать стол вином и водкой, он вообще человек стабильно трудоспособный, во всём размеренный подход имеет, и обучен трапезу должным образом понимать, при наличии большого количества людей не теряется. Напиваться умеет, но навык для себя выработал, - знать, когда можно. Грициана, он основательно сторонится, тот заведует всем, что Вася не усматривает. Грициан у деда Прокопа, себе кладовку сделал, тоже знает с кем нужно водиться раз, дни непредвиденные началось. Вадик малый Грициану, помощник, он пацан бойкий.
– От кого дядя Грициан нам обеспечение теперь иметь? – спрашивает смышлёныш, и отвечает: — сами себе организуем!
Затуманенный Грициан, лёгкой рукой, белую, стриженую голову сзади шлёпает:
—Молодец, байстрюк!
— Лену продавщицу забыли пригласить! — крикнул кто-то жующий, даже удивительно, откуда этот Кто-то Лену знает?
— Не забыли, — отражает неосведомление Мила, — она нам кассу отказалась сдавать, пусть теперь в городе у себя, пустой прилавок оближет…
Музыка ворвалась, заглушила шепчущие губы Милы. Загудел по всей округе праздник убранного урожая. Водка, и больное не осветлившееся вино, мутно били, ударяли по мозгам.
Уединённый, за толстые саманные стены своего дома Семёныч, ощутил удары, засверлившие здравый смысл его угрюмого одиночества. Его тоскливое восприятие вновь наступившего бессилия, ужималось в пульсирующие растерянности вен. В ночь, когда Любо не вернулся, он пытался бессонницей удалить гневную обиду, ударившую по его удручённому состоянию. Он как-то залатал безобразие разлада восстановительным делом, но в следующую темень обнаружил ещё большее злодейство тронутое безразличием, и изворотливой пакостной мыслью. Днём Семёныч перестал выходить из своего дома, он ждал, когда затихнет ночь, как когда-то малый Вадик выслеживал его сон. Он чувствовал, как его одолевает отчаяние и безнадёжное уныние от быстроты разрушительного бездействия, от наступления въедливого равнодушия всюду, по всему, что требует полезное усилие. Он видел, как везде рядится житейская сумятица, струится источник бедствия. Атанас Семёнович не умел нести определение жизни без восприятия её созерцательного содержания: побелевшая на всём пространстве стужа стоит под бессильной бурей играющей сугробами на склонах пустырей и у каждого затишья; весь день мокнет с дождём, шумно сыпет каплями, понуждая весь сор раствориться в земле; и снова свет зеленеет от самых ног и до невидимой дали, волнами буйной травы наполнился целый простор; скучно колеблются ветви в деревьях, едва пропускают через листву скачущие багряные лучи заходящего солнца, оно прячется, и поразительно алой красочностью покрывает редкие облака горизонта. В уткнутых в постельные тряпки глаза снова темень, виски пульсирует упрямым непониманием истины предназначения. Мука от бесполезности в прежде текущей обыкновенности, и от вторгнувшегося страха, одолевают его отчаянием и бессилием. Поместивший сам себя в саманное заточений тьмы, он и не чувствует себя человеком, когда снаружи визжат бродящие повсюду кабаны. Его ус дрожит от гнева и страха, он чувствует колотящееся раздражение сердца, и бессильное исступление сдавленного негодования. Тяжесть ненастного подворья расплющилась по всей темени дня, кажется, день провалился в глубину земли.
…Спавший в яслях пьяный Миша проснулся без соображения реальности, он напрягся осведомить теряющееся мнение, что время выпивки не должно прекращаться никогда, и потянулся в накрытые напитками опалубочные щиты, где много народа, и нужно нагнать упущенные сопоставления полётов. Нудьга от расшатавшегося равновесия растворилась в объятиях клокочущей музыки, она не давала веселья, но молчальник знал, что в её струях всегда можно обильно полоскать сохнущую от безделья полость, и жить без нужды в вечности.
По истечении отведенных суток пребывания в областном изоляторе временного содержания, согласно приложению ходатайства конкретного защитника, Любомиру дали подписать протокол, написанный новым государством, по которому он обязывался не выезжать за суверенные пределы. Под печатью с другим гербом значилось, что он неопределённо свободен.
С пружинящей лёгкостью, не ощущая тяжесть булыжных улиц, Любо не заметил, как оказался в конце длинного двора у обновлённой Валиной квартиры. Он хотел уточнить, когда она, Матвеевич и Олежка, приедут в родину, чтобы гульнуть начало затерявшегося хутора. Дома сидел у мультиков один Олежа, он не знал где родители но, кажется, обрадовался, что дядя очень настаивает на его обязательный приезд в далёкое чистое поле, куда он срочно уезжает. По скучному маршрутному пути, Любо сдерживал шипящие мысли, вылезающие из его отдохнувшей головы. Он беспрерывно смотрел на бегающую землю, хотел с чужого места, увидеть свою дорогу, которую он оживляет для будущего мира. В такую же осеннюю пору, в прохладе вчерашней давности, он шёл по тишине дня, теперь после темной тесноты ограниченной одним шагом, он шагал по простору целого государства, во тьме тихой ночи. Колкий ветер холодной поры нёс теряющиеся клочки далёкой музыки. Стеснённые сутки, без желания потреблять редкую пищу, прогнали из его организма перегрузку от излишнего питания. Застоявшиеся мышцы сокращались с забытой давней юношеской прытью. Приближение оживало неведомой зарёй, вроде как Борнас опустил в хутор первый кусочек луны. Полосовой ветер подгонял его нетерпение к всегда радостному последнему пригорку. Взрыв… Как будто бы кто-то украл тишину. Пропала бесконечность звёздного неба. Слух ударила громкая звучная действительность. Отдохнувшие музыканты начали новую мелодию. Музыка перемешивалась с пьяными криками, хохотом, матерщиной, лаем собак, визгом свиней, рёвом осла, писком, смехом, ржанием, стонами… Перед Любо открылся необыкновенно большой костёр, пылающий свет стоял обложенный темнотой. Вокруг огня, искорёженные искрами и дымом многочисленные очертания сомкнувшейся вереницы людей, пляшущих под весёлую музыку, - они тянулись по кругу, образуя огромный шатающийся хоровод. Горел камышовый дом.