Стяжи дух мирен – и вокруг тебя спасутся.
Преподобный Серафим Саровский
Тася всю дорогу носилась по клетке, стучала, шуршала, даже кидалась на прутья, требуя деятельного участия в своей судьбе. Но я лишь иногда оборачивался и просовывал руку между передними сиденьями тряского «уазика», чтобы успокаивающе постучать по коробке. Тесно было – ни коробку на колени взять, ни самому к ней перебраться.
Водитель-китаёза, забравший меня с аэропорта, с первых же слов ухитрился нарваться на грубость и с тех пор, как я приложил его о стекло головой, смотрел на дорогу, не отрываясь, и даже не ругался, когда уазик заваливало на горной дороге. И я мог, сколько вздумается, смотреть на пейзаж за окнами.
Но сквозь мутное, забрызганное грязью стекло мир казался таким же мутным и грязным. Унылыми, обезличенными тянулись горы, перемежаясь заболоченными низинами, и такое же унылое, безбожное висело над ними небо. И с чего я придумал, что тут будет хорошо? Спокойно - может быть. Но хорошо… От себя же не сбежишь.
Машину трясло, и меня клонило в сон. В самолёте заснуть не смог, а тут приспичило. Но, закрывая глаза, тут же одёргивался – не прошло ещё, не прошло… И не ведомо, когда сгинет проклятое наваждение. Костик сказал: пара дней - и смена обстановки мозги прополощет, как простынку! Может, и прав. По такому миру и мысли должны стать унылые, серые, тяжёло-влажные и холодные. А и пусть! Всё лучше, чем в чёрно-белом калейдоскопе сизые пятки! Костяные, упрямые, сволочные.
- Просыпай! Просыпай! – долдонил китаец, бешено вращая баранку, чтобы удержать машину на размокшей в сметану грунтовке. – Приехаль!
И так у него получалось говорить, словно наши слова, русские, разбивал на свои китаёзские иероглифы: «вин-пин-чунь», «чунь-пинь-вень», «при-е-халь», «про-сы-пай». Вот говорилка китаёзская!
Я потянулся, выправился на кресле и посмотрел вперёд – в низине, куда мы съезжали, дорога упиралась в «Объект-67k». Виднелись серые прямоугольники зданий и цвета лишайника высокая бетонная ограда с редкими вышками.
За спиной коробка затихла – видимо, Тася за обещанные часы дороги вконец измаялась и прилегла где-нибудь в уголке, тяжело поводя боками и смотря несчастным взглядом в дырку света в крышке коробки. А может и задремала, как я, так же измученно и никчёмно – всё равно чувство отдыха от такого сна не получишь.
Когда подъехали ближе, стала видна стройка, из-за которой и возник «объект». Пара «Кразов» смотрелись детёнышами рядом с экскаваторищем, устало опустившим ковш. Машины, бетономешалки. Два крана, стройматериалы и несколько десятков огромных бетонных колец. И – ни одного рабочего. Только тусклый свет пробивается через окна бараков да на вышках стоят автоматчики.
А вокруг тянулась странная «лишайниковая» бетонная стена с нацепленной сверху колючкой. Частые дожди изъели проволоку, и они закапала ржавой водой стену – вот и получились подтёки.
- Приехаль! – повторил китаец и, не сбавляя скорости, влетел в вовремя распахнутые ворота.
Пока я вываливался из машины, с интересом осматривался вокруг, пружинисто перекатываясь с пятки на носок, заставляя скрипеть неразношенные берцы и ныть уставшие от безделья ноги, пока вытаскивал из багажника рюкзак-сотенку, ящики и бережно выносил коробку с Тасей, рядом организовалась нервничающая группа встречающих.
Один не выдержал.
Подошёл со спины, когда я присел над коробкой, заглядывая в дырку, чтобы увидеть, чем занята Тася.
- Кадышев?
Я обернулся.
Это был «маленький» человек – и невысокий, и суетный. Потому я не стал подниматься. Иногда хорошо смотреть на людей снизу вверх.
- Я.
Глаза у человека стали злые, острые.
- Я! – пересмешничал он. – Докладываться надо!
- Ну.
Если на человека смотришь спокойно, то сразу видно какой человек внутри. Если он тоже спокойным делается – значит, человек хороший. А вот если начинается суетиться или яриться – значит, дурак. А подчас и злой дурак.
- Баранки гну! – рявкнул он. – Жопу поднял и к командиру!
И…
… пнул коробку.
Замах.
Берец вминает картонку.
Коробку отбрасывает.
Впечатывается в стену барака.
Истошно верещит Тася...
И…
… собрался пнуть коробку.
Внутри всё слилось в единый вдох ненависти. Огонь!
Переместился, не поднимаясь. И саданул кулаком под разгоняющее голень колено. Трах! Кулак повело в одну сторону, ногу в другую. Мужик навернулся, шлёпнулся рожей в грязь и, заверещав тонко, как только что в моём сознании пищала Тася, обнялся с ногой.
Пока подскакивали другие, я уже успел подняться. Трое тут же взяли меня на прицел и суетливо отдалились, а двое подскочили к мужику и, повернув его на спину, за лацканы оттащили подальше. Профессионально, шустро.
Ступня в грязном сапоге нелепо болталась, штанина в месте удара вздулась, но крови не было. Значит, не открытый.
- Чёрт… чёрт… о господи… чёрт… - повторял мужик, а по лицу текли слёзы и пот, размазывая грязевую маску.
- Сука! Лежать! На колени! Стрелять буду! – ярились люди, нервно сжимая оружие.
А я стоял, не шевелясь.
Огонь внутри уже не бушевал.
- Отставить!
На балконе третьего этажа административного здания стоял невысокий, осанистый, бородатый человек. С чёрным взглядом, выправкой офицера и в сером комке, утянутом ремнями. Вдоль левого бедра висела кобура, вдоль правого - стек. Вылитый «Фидель Кастро» осмотрел происходящее и безразлично сказал скулящему в обнимку с ногой помощнику:
- Ты, Берг, не хами незнакомцам – вот и «ноу прОблем» будет.
Посмотрел на меня и двумя сложенными пальцами, словно старообрядец перстами, с нажимом провёл по уголкам губ, - сперва с одной стороны, потом с другой, - придавливая и укладывая жесткие волосы бороды. И кивнул:
- Иди сюда, Кадышев.
Я пошёл. Только коробку подцепил за ручку. Тася – умничка – сидела тихо, даже не шуршала.
Оглянувшись на крыльце, увидел и напряжённых автоматчиков на вышках, и суету возле скулящего Берга и ещё за пыльными окнами барака разномастные рожицы, прижавшиеся к стеклу. В каждом окне – штук десять. Одно над другим, одно над другим, будто только лица плавают, а тел и нет.
В кабинете «Кастро» присел на стол, и попеременно оглаживая двумя пальцами то одну сторону бороды, то другую, задумчиво-рассеянно оглядывал меня. А я озирал комнату, не утруждаясь стоять навытяжку – ещё чего! Над столом карты, на столе компьютер, в шкафах папки, на полке бутылки с коньяком разных марок. За небольшим столиком сидел молодой увалень богатырского роста, но изнеженных мышц и, смотря исподлобья, стискивал теряющуюся в кулачище авторучку. Книг не было. Жизнь как-то сразу поскучнела.
- Костян писал, что твои габариты меня поразят, но чтобы так… - «Кастро» покачал головой.
Я не ответил.
Он сообразил, нахмурился и спросил:
- Что делать надо, Костян рассказал?
Теперь я разлепил рот:
- Бить особо борзых.
«Кастро» степенно кивнул и показал в окно:
- Здесь край земли. И тут мы строимся. Охраняем объект и организуем стройку. Пашет тут всякая узкоглазая шваль. Они воруют, лынят, забивают и бегут. И наше дело – заставить их работать. Понятно?
- Да.
- У этих недочеловеков, - «Кастро» остро глянул на меня. – Мозги обезьян. И они веруют в свой «путь воина». И чтобы и нашим и вашим было сахарно, то закон здесь такой: встречаются на площадке двое. Кто ушёл – та партия и победила. Ты и будешь драться за нас. Ясно?
- Да.
«Кастро» хмуро посмотрел на меня, потом на своего секретаря, потом снова на меня. И, кажется, понял, что его тревожит.
- Драться приходилось? – спросил он.
- Да.
- Серьёзно махался или звездишь?
- Золото по версии «эм-один» пять лет подряд.
- Чего? - «Кастро» встряхнул головой, словно просыпаясь.
- Бои без правил.
И всё равно он не понял. Посмотрел на меня, потом перевёл взгляд на увальня. Тот приподнялся подобострастно и выпалил:
- Это, понимаете ли, как «Восьмиугольник». Понимаете ли, все виды борьбы сразу. Волк Хан, Сулоев, Емельяненко. Понимаете ли, спортивная драка, где всё можно.
- Всё? – усомнился «Кастро».
И правильно усомнился.
- Яйца не отрывать, глаза не выкалывать, позвоночник не ломать, горло не перебивать, висок не перешибать, - заучено повторил я вечную формулу тренера. СанСаныч обычно так напутствовал перед выходом на ринг, после чего следовало: «Аминь, твою мать», - и дружественный тычок кулаком под лопатку.
«Кастро» покачал головой и посмотрел на меня, как на душевнобольного:
- Всё это тут и делают.
Я ответил:
- Пусть пробуют.
Он снова провёл двумя пальцами по бороде, и вдруг ухватил себя за волосы на подбородке и медленно, раздельно, словно гвоздями в темя вколачивая слова, зашипел:
- Ты чего-то не вкуривашь, паря… Это ты будешь делать! Ты, а не они. Мне тут бои, что по правилам, что без правил нахрен не нужны! Понял?
- Понял.
- И слушаться будешь как маму родную! Скажу яйца оторвать – будешь рвать. Понял?
- Понял.
- Тут только мои правила. И ничьи больше. Понял?
- Понял.
С минуту изучая мою каменную рожу, «Кастро» успокоился и задумчиво переспросил:
- Значит, типа Емельяненко, говоришь?
Я не отреагировал. Это же не я говорил. Значит, и вопрос не мне.
«Кастро» отпустил бороду и кивнул:
- Будешь Емелей! – и помощнику: - Регистрируй.
Я пошёл к увальню, плюхнувшемуся мягким местом на стул, а «Кастро» - к заветной полочке с коньяком.
- Фамилия, имя, отчество, адрес…
Когда секретарь аккуратным почерком неторопливо заполнил необходимые графы и забрал мой паспорт на хранение, клетка у меня в руке начала шевелиться. Видимо, Тася проснулась. А может запахи не понравились. От увальня несло одновременно и сивухой, и отвратительным душком грязного тела, залитого одеколоном.
- Барак охраны слева от входа, кликнешь начальника смены, он разместит. За формой и постелью сходишь на склад, это…
И тут коробка громыхнула!
Увалень подпрыгнул и застыл с остекленевшими выпученными глазами и рукой, так и не показавшей направление на склад. «Кастро» задержал стакан перед ртом и задумчиво посмотрел на нас.
- Это что это, а? – повышая голос, начал увалень.
- Тася чихнула, – честно ответил я и поставил коробку на стол, прямо перед ним.
Тот отодвинулся и встал с места. Спокойствия ему это явно не прибавило – я всё равно высился над ним на голову, а прямо перед пахом лежала странная коробка. А в глазах парня явственно читалось желание расслышать – тикает ли она.
Я сдёрнул узел с бечёвки и развалил на стороны картонные борта.
Тася сидела в единственном незагаженном углу коробки и, живо шевеля носом, оглядывалась, подслеповато щурясь на свет.
Увалень сплюнул:
- Тьфу-ты, в ноги душу! Крыса!
- Шиншилла, - поправил я.
- Воротник сучий! – рявкнул увалень. – Чтобы на объекте у меня гадости этой не было!
Я не ответил.
Потому что…
«Кастро» подошёл.
Стукнул костяшкой по клетке.
Улыбнулся.
Сказал.
И.
Потому что…
Словно водой окатило. Тело напряглось в ожидании ярости и тут же расслабилось.
«Кастро» подошёл ближе и начал оглядывать Тасю. Довольно ухмыльнулся - сегодня он получил сразу две диковинки в свой зверинец. Постучал по клетке костяшкой – Тася фыркнула и повела ушами. Чистоплотная старушка не позволила себе замызгать шёрстку даже в тряске долгой дороги. Поэтому смотреть на неё было одно удовольствие – волос по всей длине менял цвет, давая глубокий бархатный индиговый оттенок, а пушистость делала её похожей на клубок богатого меха.
- Да пусть её, - усмехнулся «Кастро». – Животина безвредная.
И ушёл к своей бутылке.
Увалень сглотнул и сел на место.
- Кусается? - мрачно спросил он.
- Нет, - сказал я.
- Что жрёт?
- Я привёз.
Увалень посмотрел на меня исподлобья и сообщил:
- Чтобы из клетки не воняло! Я тут живой уголок в бараке держать не стану, понял?!
Тася забеспокоилась, засуетилась, и я положил ладонь на прутья и наклонился к увальню. В конце концов, мне здесь работать. А Костян хорошо напутствовал меня. Как СанСаныч. «Аминь, твою мать» - единственная формула, которая здесь будет работать всегда и на всех.
- Тася, - начал я неторопливо, тупо, словно в пустоту перед собой: - Породистая шиншилла. У неё окрас редкий. Давно у меня. Меня любит очень. И я её очень люблю. И очень ухаживаю. Потому что она беззащитная, ничего сделать не может. А я – могу.
- Ты чё не понял?! Крысу свою съе… – увалень опять вскочил с места.
А я тупо продолжал говорить, не подняв взгляда на вставшего:
- Я не могу, когда ей плохо. Дурею я. Сам себя не понимаю. Дурак дураком!
- Ты чё мне лепишь? Чё лепишь?
- Когда вокруг шумят, она пугается. А у неё животик слабенький. Она гадить начинает.
Я бубнил без выражения, а увалень уже бычился, собирая кулаки:
- Ты чё, не понял?! Ты чё, идиот?!
- И тогда я бешусь, - спокойно закончил я и поднял глаза.
- Ты …!
Может он чего бы сказал ещё. Только тут у Таси действительно не выдержал живот, и тёмная струя брызнула на сетчатое дно клетки. Шиншилла, стесняясь получившегося конфуза, юркнула в угол поближе ко мне.
А увалень остановился с открытым ртом, впервые поймав мой взгляд. В глазах у него появилось новое выражение. Словно кнопку «пауза» нажали.
- Брейк, - хохотнул «Кастро», забрасывая ноги на свой стол. – Брынза, посели его к Профессору. Там его крыса может гадить, сколько в неё влезет!
«Брынза» опустился на место и, не поднимая глаз, монотонно объяснил мне, куда я должен пойти, чтобы найти Профессора. Оказалось, не далеко.
…
Висящая на входе в одноэтажное здание красная табличка с гербом Советского Союза утверждала, что тут находится региональная сейсмологическая станция номер такой-то.
Я перешагнул через порог и оказался в коридоре, едва освещаемом сумеречным светом из дверного проёма. Но этого хватило, чтобы рассмотреть скудность, нищету и грязь. Мозаика пола была загажена многолетними наслоениями грязных следов, а со стен смотрели портреты учёных, подобные фотографиям на памятниках заброшенных могил – неживые, плоские, запылившиеся, беспомощные. У входа ещё были слышны звуки, несущиеся с улицы – чей-то говор, перестуки, перекличка охранников на вышках, шум дизеля рядом с электростанцией, кашель движка «Урала». А дальше в сумраке коридора звуки исчезали, скорее даже растворялись без остатка, становясь чем-то иным. Не материальным, а мистическим. Настолько, что меня даже передёрнуло.
Неясный сизый свет, бьющий откуда-то снизу, виднелся в самом конце коридора.
Я ступил на мозаику и позвал в темноту:
- Профессор!
Дверь за мной захлопнулась, гулко ударившись и шлёпнув тугим воздухом по спине. Стало темно.
Тася в клетке засуетилась.
- Тихо, - сказал я и привычно выбил морзянку пальцем по коробке – она пришипилась.
Я пошарил по стене в поисках выключателя, но безрезультатно. Оставалось только идти на свет. Поправил лямку рюкзака, чтобы не сползала по куртке, и тут…
Далёкий приглушённый рёв, больше похожий на животный, пронёсся по коридору. Тася заметалась по клетке.
Тигр? Здесь?
Я скинул рюкзак в грязь у входа, поставил поверх коробку, и, встряхнув руками, пошёл на звук.
Второй рёв настиг меня уже почти у конца коридора. Сразу за ним – звук, словно рушится безвольное тело. Чёрт!.. Чёрт, что же с Профессором?!
Я побежал на рык.
В конце коридора оказался спуск, из которого шёл свет и нёсся звук.
Третий рык застал уже на лестнице в подвал.
Я махнул вниз. Пролёт. Ещё один. Ещё.
Тут!
Тихо потрескивающие лампы дневного света под невысокими потолками давали мертвенно-голубое сияние. А рык… Он перестал быть опасным, сделавшись знакомым. Я вздохнул, повёл напряжёнными плечами и пошёл на звук.
Дверь в туалет оказалась распахнута.
Справа короткий ряд рукомойников на одной стене, а слева - кабинки. Из-за ширмы дальней ячейки санитарного помещения выклячивался зад в сером замызганном халате. Профессор держался руками за стену и перегородку и неудержимо освобождал желудок от недавно съеденного. Но более всего – от выпитого.
Дурной дух бил по ноздрям пуще кулаков противника. Я сморщился и спросил:
- Профессор?
Рука на ширме на мгновение перестала цепляться за шаткую фанеру и явственно показала – «идите отсюда, потом, потом!».
Я пожал плечами и пошёл на выход. Наверху ждала Тася, а ещё надо найти в этом убожестве место, где нам с ней будет спокойно.
Первый этаж состоял из кабинетов. Вполне чистых, только очень запылённых.
Минус-первый оказался общежитием. Комнаты стояли пустыми, сиротливыми, и ощущение безысходности только усиливали редкие островки прежнего устроенного быта – ваза-бутылка с торчащим сухим облетевшим стеблем, висящее на крючке расшитое полотенце, брошенный вверх циферблатом будильник, забытая на полке вязаная перчатка на изящную женскую ручку. Вот эта перчатка меня и добила – стало тоскливо, хоть волком вой. Я подхватил покрепче коробку, поправил лямки на плече и пошёл на следующий этаж.
Минус-второй был наглухо задраен. На тяжёлой двери висел знак опасности.
Минус-третий опять показался могильным от оттенка ламп. Но всё-таки он был жилым. Хоть одно живое существо тут обитало.
Вдалеке, в зеве санитарного помещения, гремела вода. То ли Профессор решил отмыться, то ли очищал туалет. И я решил не мешать.
Беглый обзор позволил осознать, что именно этот этаж и был рабочим. На табличках значились номера лабораторий, а за дверьми оказывались голые комнаты, заполненные аппаратурой.
Лаборатория, ставшая пристанищем Профессора, ничем не отличалась от других. Только замусоренная: в центре стол, у стен ящики, забитые книжками, а в углу смятые вещи и постель – стопка из пяти матрацев, на которых валялись одеяла и подушки. Стояли стулья, в беспорядке лежали малознакомые предметы.
Комната вполне могла выдержать и ещё пару жильцов.
Я прошёл, поставил коробку с Тасей на стол, а рядом свалил свои вещи.
Итак. Сначала – кровати…
За последующие полчаса я навёл свои порядки. Приволок с минус-первого этажа две кровати, поменял бельё, заправил. Сдвинул стол к стене, разгрёб бардак на нём, очистив компьютер от шелухи тетрадок и листов, установил настольную лампу. Притащил тумбочку – установил там Тасину клетку. Вытащил старушку из коробки и дал, наконец, погулять по полу. Заодно и корма насыпал в её блюдце, а то худющая стала от поноса. Сел, стал чесать Тасе за ушами, чтобы ела лучше. Она начала успокаиваться, принюхалась, наконец, к еде и аккуратно, чинно, несмотря на голод, стала кушать.
- Эт-то что?
Продолжая чесать Тасю за ушами, я обернулся.
И чуть не сплюнул с досады. Профессор оказался азиатом!
Худющий, болезненный, с морщинистой серо-жёлтой кожей лица, словно на солнечный свет и не выходит. С раскосыми глазами и полностью седой шевелюрой. Вылитый Тамерлан на смертном одре! Одно мирило меня с неприятным соседом – его весьма почтенный возраст. Вздохнув, пришлось отозваться:
- Тася, - представил я. – Шиншилла. Чёрный вельвет.
Профессор прошёл, держась от меня подальше, вдоль стенки. Оседлал стул и задумчиво сжал губы.
- Чёрный… кто?
- Вельвет, - я продолжил чесать тонкие лысеющий ушки. – Окрас такой. Редкий очень.
- Ясно, - Профессор поиграл губами, словно покусывая невидимую спичку. – А вы, простите, кто?
- Емеля. Николай Кадышев. А вы?
Тася тяжело поводила боками – наедалась впрок. И так ей было спокойно под моей рукой, что даже внимания не обращала на чужого рядом.
- Профессор. Рашид Джиганшевич.
- Правда профессор? – я внимательно посмотрел на него.
Халат он сменил на довольно чистый зелёный костюм лаборанта, но руки ещё тряслись от пережитой алкогольной интоксикации и запах шёл неприятный.
- Нет. Профессор лекции читает, преподавание ведёт. А я - заведующей лабораторией.
- Этой?
Он кивнул и тут же сморщился – видимо, голову ломило. Помолчали.
- Вы от команданте?
А я-то думал, что один заметил сходство командира с кубинским революционером!
- Да. Буду здесь жить.
Возмутиться он не успел.
В коридоре что-то глухо взревело, выкрикивая протяжные «е-е-а».
Я поднял Тасю с пола и посадил на кровать.
- Последите, чтобы не спускалась. Холодно, простудится с непривычки.
Рашид Джиганшевич кивнул, - его блёклые тёмные глаза, как две пластинки, оловянно смотрели на меня снизу вверх.
И я побежал в коридор.
- Емеля? – мужик с фонариком шарахнулся от входа в подвал, когда я махом одолел лестницу и встал пред ним.
- Ну?
- Там эта… свара началась… Командир зовёт, - просипел он.
Вдалеке раздалась автоматная очередь.
Я толкнул мужика в плечо, направляя к выходу:
- Показывай!
Выскочили на улицу.
Охраняемая зона вся в огнях, словно ёлка под Рождество. Десяток мощных прожекторов лупили по каждому квадратному метру площадки между бараками, а там сотни людей надрывали глотки, потрясали кулаками и чем-то увесистым, и чувствовалось издалека – кровью пахнет. Даже, если не уже пролитой, то будущей - наверняка.
Я быстро нашёл глазами «Кастро» - тот стоял на крыше джипа и размахивал пистолетом, выкрикивая слова, которые тут же поглощал общий ор и бешеный лай собак. К машине толпе не давало подступиться полукольцо автоматчиков и десяток псов, удерживаемых охранниками на «строгачах», а со спины «команданте» защищала стена административного здания.
Обгоняя тихоходного мужичка, я рванул и врезался в толпу дурно пахнущих вопящих маломерков. И пошёл, гребя руками, словно по грудь в воде: влево оплеуха, сшибающая с ног, и тут же - вправо, влево - вправо, влево - вправо. Вокруг ревело, вопило, выло и стонало немытое человеческое море. А под ладонями хлюпало, трещало и рвалось.
Когда до автоматчиков оставалось совсем чуть – море вокруг меня раздалось в стороны само, отхлынуло назад и заглохло. Где-то стонали, шептались, шипели злобно, но уже не кричали. Затихли. Ждали.
«Кастро» приосанился и, ткнув пистолет обратно в кобуру, вытянул стек, похлопал по ладони:
- Что, козлы ссанные, уделались? Я вам, мать-перемать…
Кольцо пропустило, и я прошёл к самому джипу. Глянул на команданте, орущего благим матом, потом на толпу, быстро трезвеющую и тихорящуюся. Вот ведь воистину недочеловеки! Ясно же - пока есть за тобой сила и бунтарский угар – надо ломить всё и вся. А уж как призадумаешься, так, ведь, и не захочется… Вот верно сказал «Кастро» - козлы ссаные и есть!
Я сел на капот джипа – тот заметно скрипнул, – и в задумчивости стал оглядывать толпу. Разношерстная стояла компания. Тут и желторожие кто с Китая, кто с Тадж-Киргыз-стана, и негроиды с Кавказа, кто-то даже из братьев-славян, только опустившийся до скотского состояния. Недочеловеки, одним словом.
- Вот вам по закону! Кто готов? Хвосты поджали, яйца прикрыли? Ну?! Кто не трус? - Кастро кричал и стучал стеком по высокому голенищу.
- Ты типа это… - сбоку ко мне подкатил ладный боец с автоматом на плече – стволом вверх.
- Чего?
Он выплюнул жвачку и кивнул на толпу:
- Щаз… это… выйдет кто драться. Порви нафиг, но не мочи. Командир … это… сказал – чем жестче, тем больше уважуха будет. Ты… это… теперь заместо Костяна – поединщик типа. Батыр по-ихнему. Понял?
Понял, чего не понять. Костик мне внятно объяснил – бить гадов. А большего мне и не надо.
Со стороны толпы вышел поединщик. Мужик роста невысокого, но сам себя в плечах шире, с жёлтой казахской мордой, меченой шрамами, и с упрямо сжатыми губами. Самое то для первого раза - хлюпиков давить неинтересно. Мужик встал перед строем автоматчиков и стянул рубаху, обнажая литое тело. Вроде как устрашает или красуется, но мне-то видно - просто себя распаляет. А тело хорошее, прокачанное тело: пресс кубиками, грудь двумя черепицами, на плечах мышц канаты.
Я скатился с капота – джип скрипнул и качнулся – и вразвалочку пошёл на «батыра».
Пока шёл, стащил рубаху и, не глядя, бросил в сторону автоматчику – авось ума хватит подхватить. И встал напротив маломерка. Тот смотрел снизу вверх, горбился, растопырив руки и, словно матрос на палубе, расставив ноги.
- Давай, Емеля! – удовлетворённо рыкнул сзади «Кастро».
А чего… Сейчас и «дам». Не переварит.
«Аминь, твою мать!»
И…
Мужик рванулся мне под ноги…
Плечом в «солнышко», одной рукой – в пах, другой – под бедро…
Приподнял, сминая достоинство…
С натугой оторвал от земли…
И шибанул башкой оземь!...
Заплясал, от радости хохоча…
И…
Огонь! Ненависть вскипела лавой! Взбурлило, взбунтовалось, закипело!
Мужик рванулся мне под ноги. Вот ещё был там, а вот – уже почти подо мной мокрая от волнения спина – все жгуты мышц видно. Сейчас обхватит…
Я шагнул назад - в сторону и подхватил мужика под выставленный локоть. Пока ещё вперёд рвался «батыр», добавил ускорения и… жёстко подломил под себя его руку. Либо лети башкой в землю, либо с плечом прощайся. Мужик всхрапнул и прыгнул – перекувыркнулся в воздухе, пал на спину, спасаясь. Но всё равно не успел – я сверху с колена и рухнул на напряжённую руку. Трах! И всё.
Мужик посерел, лицо вытянулось. Рот открывался – закрывался, глаза тусклые огромные – вылитый сом на мелководье. Одно хорошо – не орал. Не люблю, когда орут. Тут сразу надо дорабатывать до нокаута, чтобы потом сами себе душу не травили, что так опозорились. В этом бойцовское милосердие. Этот мужик не кричал. Только смотрел ошпарено, да здоровой рукой скрёбся по земле.
Я поднялся, оглядел притихшее стадо, уже готовое подчиняться. И, отвернувшись, пошёл к «Кастро». Кишка у них оказалась тонка – никто даже не чихнул мне в спину, не то чтобы там ударить или вызов бросить.
- Работать, негры! Солнце ещё высоко! – захохотал команданте и, молодецки спрыгнув с крыши, показал мне рукой, мол, иди сюда.
Автоматчики расширяли круг, тесня толпу, а та рассасывалась, струйками растекаясь по баракам. Молча, словно пришибленные. Молодцеватый автоматчик подал мне рубашку. Начал одеваться, пока ночной прохладой не прихватило по распаренному телу.
Подошёл «Кастро», приложился к фляжке, выуженной из кармана, сноровисто дыхнул, жмурясь от навернувшихся слёз, и сунул фляжку мне в грудь:
- На!
Я покачал головой:
- Не пью. Спортсмен.
Он хохотнул, убирая флягу в карман:
- Ничё, научишься. Тут без этого – смерть гнилая! – и кивнул: - Ну, иди, отдыхай. До завтрашнего вечера они шёлковые будут.
Профессор ждал возле входа на сейсмостанцию. Механически гладил Тасю, завёрнутую в свитер, и задумчиво смотрел, как я подхожу.
- Значит, вы и есть новый палач…
- Я – боец, - буркнул я, забирая Тасю и засовывая за пазуху. Ну не в морду же давать старикану?!
Профессор посторонился, и я пошёл по тёмному коридору на дальний свет.
Но ещё услышал, как он негромко кинул мне в спину:
- А здесь нет разницы.
Сволочь. Испортил настроение напрочь.
Спать лёг без ужина. Не хотелось. Только допил из термоса какао и покормил Тасю. Рюкзак тоже решил разобрать потом, поэтому лёг, попросту раздевшись, благо постельное бельё принёс чистое. Накрылся одеялом, закрыл глаза и замер, вслушиваясь в себя и мир вокруг. Сон опять начался с привычного видения, заставляющего пульс подскакивать до бешеного, а тело замирать в напряжении...
А Профессор ещё корпел за столом под ярким пятном света настольной лампы, шурша бумагами, клацая клавиатурой и терзая тетрадки авторучкой.
Ночью раздался стук. Тук–тук-тук. Туки-туки-туки. Тук-тук-тук.
СОС!
Я проснулся мгновенно, Профессор чуть позже.
Пока я прислушивался и соображал, кто может стучать и где – акустика здания не позволяла определить далеко это или близко, - Профессор живо вскочил, растёр себе уши, словно выцарапывая звук, и схватился за одежду.
Я приподнялся на кровати, но Рашид Джиганшевич коротко махнул:
- Спите! Это за мной.
В этот момент он не был похож на алкоголика со стажем. Собранный, быстрый, дисциплинированный человек. Прихватив чемоданчик, он скрылся за дверью. Я ещё подождал для спокойствия, но стук вскоре затих и больше меня ничто не отвлекало от сна. До самого утра, когда Профессор вернулся и, стараясь не шуметь, лёг досыпать.
Разбудила меня Тася. Старушка вылезла из клетки и, по запаху найдя меня, угнездилась на шее – так она, видите ли, не мёрзнет! Привыкла уже к теплу, а в дальневосточном климате кукожится, даже шерсть не спасает. Пришлось проснуться и переложить её на подушку под одеяло. Там она благополучно и осталась досматривать свои шиншилльные сны. А я решил, что много спать вредно.
Оказалось несложно соорудить во дворе тренировочный станок. Старая покрышка от «Краза» плюс лом – вот и весь тренажёр. Взмахнул ломом – вдох; долбанул по покрышке – выдох. А тело жарит под солнышком, в пот бросает. И весь – от запястий до крестца – ощущаешь удар. Напрягаешься, расслабляешься. Хорошо!
А вокруг появляются и исчезают люди. Ходят осторожно, по краешку площадки, которую я облюбовал под спортзал. Что охранники в сером или зелёном камуфляже, что работники в рванье да телогрейках прошлого века. Приглядываются, молчат. Давно уже заработала стройка: рвались взрывы из котлована, пыхтел экскаватор, катались туда-сюда машины, отвозя лишний грунт. А на вышках скучали автоматчики и вокруг территории ходили люди с овчарками, придирчиво нюхающими траву.
Когда возвращался к станции, подошёл давешний боец – теперь автомат висел на плече.
- Емель! Эта… командир зовёт отзавтракать. Ну, типа, похавать вместе.
Я махнул рубашку на плечи и наклонился над бочкой, полной воды:
- Понял. Сейчас.
Но он не уходил.
- Ты, Емель, эта… Крут махаться. Костян хорош был, а и то валандался. А ты – ррраз! – и уноси готовенького. Тебе эта… палец в рот не клади!
- Ага.
И вообще лучше в меня ничем не тыкать.
Но это я, конечно, вслух не сказал. Просто наклонился пониже и махнул водой на голову, споласкиваясь от лысины до поясницы. Всё-таки к начальственному столу позвали. Пусть не в ресторан в общество губернаторов и звёзд ужинать, но всё равно как-то неудобно.
Продолжая трепаться о том, о сём и не обращая внимания на моё молчание, боец довёл меня до лестницы административного корпуса и приветливо помахал автоматом. Выше я пошёл один. Там встретил увалень – Брынза, который отвёл в конференц-зал, где и было накрыто. Два составленных стола, заставленные тарелками, вскрытыми банками и бутылками. Из горячего пшёнка с тушёнкой, а деликатесами икра да консервированные малютки-осьминоги.
Я, увалень, два начальника смены – Струп и Чахлый, стоя вокруг стола, ждали прибытия «команданте». С его приходом все смогли рассесться. Мне надлежало сидеть по левую руку от «Кастро».
- Как тебе наш Профессор? – спросил он, наворачивая кашу.
- Ничего.
- Ничего… - он хохотнул, показывая на меня глазами подчинённым, и тут же посерьёзнел: – Да, он мужик со странностями. Ну, интеллигент, конечно, но не из тех, гнилых, нормальный такой интеллигент, даже водку жрать умеет. Только вот нерусский. Да и повёрнут на своих «бегемотах».
- На ком?
- Не показывал ещё? – благодушно усмехнулся «Кастро», - Ну, значит, покажет. Это машины у него такие. Он за них душу продаст. Или вытрясет. Это уж как сложится.
По бороде скатывались хлебные крошки и «Кастро» периодически оглаживал её двумя пальцами, стряхивая сор. А я механически жевал и смотрел в тарелку – мало ли, обижу ещё чем.
- Я приглашал Профессора к столу раньше, но он, скотина, нос воротит. Один водку жрёт с горя. Закроется и жрёт, сукин сын. У него там свои склады и обеспечение. И он этим скотам помогает, понимаешь? Опять таскался ночью их лечить! Природа, видите ли, у него такая! Интеллигентная, твою мать! Вот он там сидит на станции своей, жопу протирает и нас ненавидит тихо в пробирку.
Тяжело вздохнув, «Кастро» откинулся на спинку стула и показал Чахлому на бутылку беленькой. Начальник смены, мужик приземистый, но широкий, что тумбочка, молчаливо набулькал в рюмку. «Кастро» вскинул руку – мол, за здравье! – и опрокинул дозу.
- А вообще, я тебе скажу, сие проблема государства расейского. Всеобщая неразбериха и рвачество… Да… На одно денег нет нифига, на другое – на те! Вот станция… - «Кастро» вытащил из нагрудного кармана изящную трубку и кисет, начал набивать. – Японцы дали денег на стройку. И вот тебе, пожалуйста, наши подлизали им что нужно, взяли деньги, и строимся теперь. А почему просто не сказать, что у нас тут своя стоит рабочая? А?
Он вперил в меня уже не совсем трезвый взгляд, и я многозначительно кивнул.
- Правильно! – с удовольствием протянул «Кастро». – Потому что – деньги! Пока мы тут строим, в столице деньги пилят… Так что Профессор тут не прав, ой, не прав… Не нас ему надо ненавидеть! Да мне дали б волю – я бы в Сочи поехал, я бы в подмосковье школы детишкам строил, а не тут… Этих ленивых обезьян заставляем работать и охраняем, чтобы не растащили чего. А ведь обезьяны сранные, а?
- Обезьяны, - согласился я.
- Вот, - расплылся «Кастро», - Понимаешь!
С завтрака я уходил пресыщенным разговорами о политике и табачным запахом, помноженным на сивушный. Хотел пройтись по зоне, развеяться, но успел выйти только за «плац». Лязгая траками, гремя обшивкой и ревя дизельным движком, меня догнал военный вездеход. Остановился рядом. Я уж замер, соображая, что делать, как дверь распахнулась.
- Я к морю, - хмуро сказал Профессор. – Тасю беру с собой проветриться… Вы со мной?
Он сидел за рулём, а рядом, на сиденье, в гнездовье свитеров и телогреек, что-то раскапывая, пыхтела шиншилла. А я-то думал, она только со мной такая спокойная бывает.
Не тратя времени, махнул на подножку и забрался в кабину.
Профессор с места кинул машину вперёд, набирая скорость. Вокруг всё загремело, заревело, засвистело, словно я попал внутрь большой погремушки. Одной рукой держась за поручень, другой прижал к себе Тасю и порадовался, что старушка уже почти не слышит. Какофония та ещё была.
Ехали споро. Мелководные, широкие речушки проходили вброд, не тратясь на объезд. Горы брали так, что казалось, на гусеницах кошки скалолазов припаяны. Не помехой оказывались и обрушенные замшелые стволы елей, и завалы на дороге. Профессор – одетый в серый таёжный анорак и скинутую на плечи балаклаву - казался воплощением сосредоточенности. Он не отрывался от дороги, а худые руки уверенно держали рычаги.
Сперва показался посёлок – два десятка ветхих домишек да сельпо - а дальше, за ним – море. Оно ударило по глазам белыми бликами солнца на чёрном атласе волн. Словно ртуть разлилась до горизонта. Могучая, тяжёлая, полная силы, дремлющей под каждым буруном, под каждой маленькой складкой.
Профессор повёл вездеход влево от посёлка, прямиком в лес, а там остановил его возле небольшой бетонной будки. Заглушил мотор и накинул балаклаву.
- Останетесь здесь. Я ненадолго, - предупредил он и споро махнул с вездехода. Пошёл к белому зданию, отпер дверь, скрылся внутри.
Я задумчиво чесал Тасины ушки и размышлял о том, почему заведующий лабораторией живёт один. По всему выходило – не от хорошей жизни.
Вернулся он действительно быстро. Влез в машину, скинул маску и поморщился, поясняя:
- Гнус. Там темно, так он на фонарик чуть ли не в рот лезет. Спасу нет.
- Ясно.
Профессор посмотрел на меня, на Тасю, и спросил:
- Обратно или к морю?
- А можно? – у меня аж дыхание сорвалось.
- Можно. Тут спуск всего минут пятнадцать. А домой долетим быстро – крюка не будет.
- Давайте, - кивнул я.
У моря остановились на каменном языке-спуске. И пошли к кромке.
Морским ветром обдувало; просоленный, тяжёлый, насыщенный влагой, воздух забирался в носоглотку и ворочался так, что с непривычки защипало в носу, засвербело. Тася начала сопливиться и чихать, я же пока держался. А Профессору было хоть бы что. Стоял на плоском белом камне, смотрел на горизонт прищуренными глазами восточного полководца и что-то высматривал за белой дымкой. И лицо его казалось мне пустыней – желтой, сухой, с барханами многочисленных морщин и оазисами глаз.
А мне до безумия хотелось покорить водную стихию, шипящую у ног.
Я пересадил Тасю на куртку и, воспользовавшись безлюдьем, разделся догола и пошёл против студёных солёных волн.
Брызги летели, обжигали, жалили…
Ну!
Ухнул, поплыл.
Вот ты какое, Японское море…
Когда вылез, Профессор встретил осуждающим взглядом, шерстяным одеялом и костерком из плавника. Пока я, ловя зуб на зуб, сушился, одевался и утягивался на все шнурки, он распотрошил две гигантские банки тушёнки, сунул в огонь, а рядом приладил чайник.
- Это опасно. И не то время для купания выбрали, - сухо прокомментировал он, присаживаясь напротив меня и глядя в огонь. - Да и непривычны Вы к такому климату… Поди из Москвы?
Я поёжился от ветра, но тут же ощутил, что внутри теплеет.
- Нет. Из Вологды.
- А чего дома не сиделось? – в сердцах сказал Профессор, отшвыривая в сторону попавший под руку камешек. – Неужели там нет кому в морду дать?
- Есть.
- А чего тогда? Тут ни девиц, ни выпивки нормальной, ни славы, ни…
Я прервал:
- Тут – тишина.
Рашид Джиганшевич замолчал, на мгновение посмотрел на меня, а потом снова уставился на костёр. Кажется, он понял так, что я хочу, чтобы он заткнулся… Но я-то ведь честно говорил!
- Мне тишина нужна, - неловко пояснил я. – Мне подумать нужно. Как жить.
Профессор, ни слова не говоря, вытащил палкой из костра банки, подвинул мне одну и дал ложку. Занялся чайником.
- Случилось чего? – мрачно спросил он. – С хорошей жизни-то о смысле бытия не задумываются.
Я пожал плечами и зачерпнул ложкой тушёнку. Хорошая оказалась тушёнка – кусковая, без плёнок, и жиру в меру. И на банке сурово значился «гост», а не какая-нибудь там ерунда.
- Мамка умерла, - сказал я.
Костёр плясал, как цыганка, вскидывая юбками-языками, а мне казалось – не костёр вовсе, а цветы любимые мамины, которые засохли после похорон, как я не старался поливать вовремя.
- Болела? - Профессор сочувствующе смотрел снизу вверх.
- Убили.
Я погрузился в тушёнку. Даже без хлеба, она была хороша. Вот из такой мамка делала макароны по-флотски.
- Как же так… Молодая же, поди… - пробормотал он.
А смотрел он так, что я… Наверное, просто раскис. А, может, давно не мог выговориться. Сидело каменным пауком где-то между сердцем и горлом и давило, давило на глотку, не давало ни слова сказать, а тут…
Я всё ему рассказал. И о том, что с мамкой жили одни, что учительницей в школе работала, и потому я с девятого класса пошёл работать – грузчиком, охранником, принеси-подай, лишь бы копейку принести нищей матери, до утра проверяющей тетрадки… Рассказал о том, как стал боксировать за деньги, а позже пошёл в националистическую партию и они направили в бои без правил, чтобы талант не растратил по мелочи. Я рассказывал, глядя в кружку, а Профессор, молча, подливал чайку, и подсовывал мне кусок-другой желтого, прихваченного влажностью сахара. А я рассказывал. О том, как в доме стали водиться деньги, много денег, неправильно много денег… И что так и не успел поставить новую дверь в квартиру, а потом уже и не нужно стало... Мать нашли соседи. Её убили в ночь, когда я улетел в Москву на чемпионат. Убили зверски, привязав к стулу и мучая несколько часов, надеясь, что скажет, где я держу деньги. Только она не знала. Она была учительница. Она не хотела знать, не хотела прикасаться к деньгам, которые получены кровью, пусть и не смертью…
Я не плакал. Опять не плакал. Глядел в огонь и глаза заполнялись влагой ветра – не моей.
- Кто её? Узнали?– тихо спросил Профессор.
- Гастарбайтеры, - я с вызовом поднял глаза. – Два таджика и киргиз.
Профессор, словно не понял моей ненависти, сострадательно свёл брови домиком:
- Нашли?
Я недобро усмехнулся:
- А как же! Через неделю. Лежали по мусорным бакам возле стройки. Говорят, свои прибили за то, что не поделились…
А вспомнились пятки – голые грязные пятки, худющие, словно высосанные до костей – которые костылями вылезали из мусорного бака, как ни запихивай.
- Это… Вы? – спросил Профессор тихо. И глаза у него опять стали такие… оловянные.
Я кивнул.
Обратно к стройке мы возвращались, уже не разговаривая. Профессор ожесточённо дёргал рычаги, а я успокаивал возмущённо пыхтящую шиншиллу.
До самого вечера у меня хватало дел на «объекте». По распоряжению «команданте» Чахлый таскал меня по всем уголкам, показывая, что да как. Я посетил и вышки, которые вблизи оказались весьма шаткими конструкциями, и зашёл в бараки охраны, узнал, где сейф с оружием, где сейф с деньгами, когда приходит-уходит машины обеспечения и инкассации.
Последней точкой стал заход в бараки рабочих. Что я, будок собачьих не видел, что ли? Но надо – значит, надо. В бараках и днём, и ночью горят тусклые жёлтые лампочки, заляпанные трупиками комарья. От входа в обе стороны тянется единое помещение, заставленное нарами. И всё.
Я шагнул внутрь. Тяжёлым тошнотворным запахом ударило в лицо.
- Да нефиг, - поморщился Чахлый: - В дерьмо-то лезть…
Но тут раздался тихий вздох в углу. Ага… Кто-то халтурит?
Мы с Чахлым переглянулись. И я пошёл внутрь.
Кто не спрятался, я не виноват!
Возле одной из постелей стояла грубо сколоченная табуретка, на ней - миска с перловкой и стакан воды. А на первом этаже двухъярусной кровати под грязным шерстяным одеялом лежал человек. Глаза сомкнуты, дыхание рвано колыхает грудь, по лбу катится пот. Я наклонился ближе и узнал. Вчерашний боец. «Батыр» по-ихнему. На плече белел свежий бинт, прихватывающий проволочную шину.
- Емель? Что там? – позвал от дверей Чахлый, кривя нос от спёртого духа барака.
Я выпрямился:
- Больной.
- А… Ну, айда отсюда!
Да, нужно убираться. Только вот… Нехорошо на сердце. И не потому, что я поломал, нет – не первый он и не последний. Нехорошо, потому что… Неправильно, несправедливо. Потому что восемь лет назад из нищей промёрзшей коммуналки с отключенным за неуплату светом я убегал на заработок на улицу. И мне всё равно было – что делать, кого бить. Как этому мужику… А теперь? Чем мы разные?
Я вытащил из кармана и положил на хлеб комок сахара, жёлтый, от влаги спекшийся в бесформенный айсберг. И ушёл тихо, чтобы не потревожить.
До станции добирался в задумчивости.
Профессор не услышал, как я вошёл. Он сидел за столом, спиной к двери, следил за чем-то мелькающим на мониторе, и ел. Рядом в клетке Тася игралась с палочкой и камешком, не обращая внимания на близость пищи, а, значит, была сыта.
Я прошёл к кровати, сел. Панцирная сетка скрипнула, прогибаясь, словно гамак, и Профессор вздрогнул. Обернулся он мгновенно и, к моему удовольствию, смахнул со стола миску. Суп выплеснулся на бетонный пол, растёкшись кляксой, а миска ещё долго гремела, отлетая в угол.
Рашид Джиганшевич посмотрел на меня, на суп на полу и, флегматично облизав ложку, положил её рядом с клавиатурой и отвернулся, снова уперев взгляд в монитор. Демонстративно.
Что ж мы так и будем в молчанку играть? Не дело это, раз живём вместе.
Подтянул рюкзак и вытащил пакет с едой. Подошёл к столу, переставил в сторону Тасину клетку и выложил припасённую снедь. Бутылку красного вина поставил точно между Профессором и монитором. Рашид Джиганшевич сжал губы, задумчиво посмотрел на меня и ушёл за столовыми предметами.
А я достал нож и стал последовательно вскрывать банки.
Через полчаса, плотно поев, мы уже смотрели друг на друга миролюбиво. Цапаться желания не возникало, а вот поговорить хотелось.
- Конечно, обидно… - Профессор сидел на кровати, поджав по-турецки ноги, и задумчиво прикладывался к кружке с духмяным чаем, настоянным на местных травах. - Но к «команданте» вопросов нет. Сволочь он. Ценности не представляет, как личность, вот и пытается насилием доказать свою значимость. А к станции, конечно, отношения не имеет. Это наши… мутят.
Я глотнул чёрного взвара и лениво спросил:
- А чего тут вообще?
Профессор пожевал губы и, откинувшись на гору подушек, прикрыл глаза:
- Мой друг, что Вы знаете о сейсмологии?
- Наука. О землетрясениях, вулканах и цунами.
Он вздохнул:
- О планете, мой друг. О её проявлениях. Хотя названные Вами, конечно, сильнейшее проявление характера матушки Земли, наиболее разрушительны, потому и интересуют обычных граждан.
- А вас – нет?
- Нет. – И глянул остро из-под прикрытых век. – Они – точка катарсиса. Нечто, что уже случилось – не остановить, не изменить, поэтому и бессмысленно изучать их как явление. Человеку же свойственно вести деятельность осмысленную.
- Вы их пророчите? – сообразил я.
- Пророчите! – фыркнул Профессор. – Может, ещё на кофейной гуще гадаем? Прогнозируем – в лучшем случае. Впрочем, и не прогнозируем вовсе…
Тут он нахмурился и, выпрямившись, посмотрел на меня внимательно.
- Вся современная наука стоит на трёх китах, молодой человек. Статистике, эксперименте и расчёте. А сейсмология пользуется исключительно статистикой – считает, сколько, где и когда. Только статистика. Наши эксперименты, захоти мы их провести, станут разрушительнее, чем пара-тройка Хиросим, а расчёты, откровенно говоря… Весь прошлый век пытались создать математическую модель и пришли только к одному – мы не знаем, что заставляет землю периодически трещать по швам. Мы не знаем, что там, внутри планеты! Понимаете, мой друг?
Я кивнул:
- Угу. Там – магма. И ядро.
Профессор скривился и махнул рукой:
- Школьный курс… Исходя из этой идеи, при подсчёте совокупности действующих на земную кору сил, внешних и внутренних, пришли к выводу – их мизерно мало для того, чтобы возникали подвижки, которые мы наблюдаем. А значит, модель не работает. Не работает и всё! Вот и получается, что мы толком ничего не знаем. И современная техника ещё не способна пробуриться до центра земли, чтобы взять нам на пробу пару-тройку срезиков.
Он сходил за чайником, подлил себе горячего, и, вернувшись, сел напротив на кровати, как прежде, скрестив ноги и периодически косясь на монитор.
- Поэтому основная задача наша – безвылазно сидеть на заднице и фиксировать катастрофы.
- Как-то грустно…
Профессор пожевал губами:
- Ну, я преувеличиваю. Чтобы понятнее было… На самом деле, работы сейчас по горло, – он глотнул и глаза его сделались рассеянными и грустными: - Вот Вы, мой друг, заметили, что мир движется к концу света?
- Есть такие версии, - неторопливо, с достоинством кивнул я. – Только я не верю.
- Почему?
- Если будет Конец – встретим, - пожал я плечами. – А не будет – толку от мыслей о нём?
Он весело зажмурился и хмыкнул:
- Ох, это бойцовское спокойствие! А вот те же самураи беспокоятся. Очень. Даже денег отвалили на станцию.
Я лениво мотнул головой:
- Да им Курилы нужны. Вот и готовы деньги давать на что-нибудь, чтобы подластиться.
Грустно усмехнувшись, он покачал головой:
- Да нет, мой друг, не ластятся. Они сидят на «огненном кольце» и в любой момент пойдут на дно. Миллионы людей в одночасье. И Курилы пойдут туда же… Потому японцы сейчас кристально честны, а вот наши засранцы... – Он нахмурился и кинул задумчивый взгляд на монитор. - Профессор Саотомэ с исследовательской группой двадцать лет назад приезжал, вместе расчеты проверяли по «бегемоту»… Так что знали они об этой станции. Но наши решили вытянуть денюжки под истерику, вот и закрыли срочно станцию, вроде как другую строить будут. А японцы на всё согласны… Она им до зарезу нужна – мы как раз сидим на японском меридиане.
- Это что?
Рашид Джиганшевич покачал в воздухе рукой, задумчиво подбирая слова:
- Ну… Представьте себе, что в земной коре протянуты струны из точки в точку… На самом деле мы не знаем какова природа. Но статистически получено, что существуют зоны корреляции, которые…. Хм, – глянул на меня исподлобья и решил, видимо, упростить: - В общем, если в одном месте землетрясение – в другом резонанс. Только в одном магнитуда шесть-семь, а в другом эхо - три-четыре. Понимаете?
- Магнитуда, помню, Рихтер, - кивнул я.
- Так вот мы с вами, мой друг, сидим на станции, которая построена в зоне резонанса японского архипелага. Это очень важная станция для Японии. Да и для всего мира тоже.
- А почему для мира?
Он усмехнулся:
- Это одна планета, мой друг. Одна! Вы думаете, что Япония просто возьмёт и исчезнет? Ха! Да цунами от её исчезновения вышлифуют все берега! Да все материки потрясёт до основания! Да…! – выделяя мысль, Профессор вскинул руку, вооружённую кружкой – чай плеснул на кровать и застыл чёрной кляксой. Он задумчиво посмотрел на брызги, художественно лёгшие веером, и продолжил уже без энтузиазма: - Есть зоны растяжения и зоны столкновения, мой друг… Японский архипелаг - это зона, которая растягивается, уходя вниз. Но, одновременно с этим, тихоокеанская платформа наплывает на американские… Это будет столкновение, которое…
Он посмотрел на меня задумчиво и докончил тише и твёрже:
- Даже, если человечество переживёт этот период, оно изменится. Возможно, оно, наконец, поймёт, что все мы – одно целое перед угрозой исчезновения.
- Или переубивает друг друга.
- Или, - согласился он.
Я посмотрел на Профессора, задумчиво раскачивающего чай в кружке, и понял, что пора доставать вторую бутылку. Для хорошего разговора было не жалко. Достал, разлил.
- И когда это будет?
Профессор посмотрел на меня непонимающе – он смаковал вино, а я влез с дурацкими вопросами. Но, что поделаешь, я уже серьёзно думал над тем, что будет, если он прав. Я видел перед мысленным взором планету, похожую на сырой колобок, тесто которого уже схватилось на свежем воздухе и стало сухой коркой. И вот чья-то гигантская рука берёт этот колобок и мнёт, мнёт… Вот так. Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, я от… А от лисы не уйдёшь – это каждый знает.
Наконец до Рашида Джиганшевича дошло, о чём идёт речь, и он пожал плечами. Глотнув ещё белого «муската», начал объяснять:
- Мы можем делать долгосрочные прогнозы. Можем дать прогноз на три-пять лет. Но когда речь идёт о том, чтобы предсказать то, до чего остаются месяцы или дни – тут технологии нет.
Горло у меня пересохло сразу.
- Дни? – тупо повторил я.
И я сразу поверил ему. Да, да, вот этому тихо сходящему с ума в одиноких пьянках старику, оставшемуся последним из могикан на самом краю света, куда я бежал, чтобы не вспоминать о голых пятках, являющихся во снах… Поверил.
Он внимательно оглядел меня и нетвёрдо поднялся с кровати:
- Пойдёмте.
Мы прошли в лабораторию номер шесть. В дежурном освещении едва выделялись силуэты пяти небольших цилиндров, длинный стол с десятком допотопных мониторов и одним современным, и в глубине комнаты нечто большое, чем-то напомнившее гиппопотама в анфас.
Профессор щёлкнул рычагом, включая свет.
- Это – «Бегемот», - со смесью гордости и горечи представил он.
Я ходил вокруг здоровенного чудовища, созданного из пары закрытых контейнеров, смычек- шнуров меж ними, кресла, подобного стоматологическому, и интегрированного компьютера, на синем фоне монитора которого вяло колыхалось с десяток белых ниток самописца.
- Что он делает?
- Я вам говорил, что основанная загвоздка сейсмологии краткосрочный прогноз? Так вот, он, по идее, должен ощущать толчки и выделять те, которые предвещают землетрясения сверхбольшой силы. Проще говоря – предсказывать конец света.
- По идее?
Он подошёл, погладил крашеный бок контейнера и неровно улыбнулся:
- Именно что. По идее… Мой наставник был одним из тех, кто разрабатывал проблему краткосрочных прогнозов. Этим занимались в разных странах, и у нас тоже. В Китае создали сеть наблюдателей, которые фиксировали известные факторы приближения землетрясений: поведение животных, температура воды в колодцах, мелкие толчки, появление дымки над разломами. В Америке пошли путём увеличения чувствительности сейсмографов. А вот в СССР… Попытались интегрировать науки. Скрестить, так сказать, ужа с ежом.
- И получилась колючая проволока? – тупо спросил я, смотря как вяло тянутся нитки самописцев. Было в этом что-то завораживающее. Словно в медитацию впадаешь. Такие тонкие, такие белые, такие яркие на глубоком, успокаивающем синем…
Профессор усмехнулся, пьяно махнул рукой:
- Ну, что-то вроде. Вы, мой друг, знаете о теории предощущений?
- Нет.
- Тогда попробую наглядно.
Нетвёрдой походкой он подошёл к висящей на стене школьной доске и махнул сухой меловой тряпкой по формулам и схемам, превращая их в огромную туманность на коричневом космосе.
- Итак. – Он набросал координатную плоскость. - Знакомо?
- Да.
- Это, - он ткнул в ось ординат, - вертикальная ось. Откладываем значения мощности воздействия. Обозначаем «p». А это, - ткнул в ось абсцисс: – Горизонтальная ось - будет осью времени. Вот, видите, я тут, у стрелочки, ставлю «t». Это значит - «время».
Мне даже неловко стало.
- Я помню, Профессор.
- Да? – он обернулся, посмотрел на меня, кроша мел в неспокойной руке, и снова повернулся к доске: - Что такое «график» - объяснять?
- Нет.
- Тогда просто рисуем, - пробурчал он, старательно выводя плавные дуги вверх-вниз. – Вот так это выглядит. Каждый подъём – событие. Оно может быть значимым или не значимым для личности, поэтому мощность его влияния разная. Так вот – обычный человек может воспринимать события с момента его начала именно как действия и до момента, когда событие прекратилось. Т.е. с точки воздействия больше нуля. Понимаете?
Конечно. Я подошёл к доске и ткнул пальцем в места, где пересекались график и ось абсцисс.
Профессор кивнул:
- Правильно. Человек осознаёт событие в момент его начала. И может прогнозировать его только с этой точки. Однако есть люди, которые видят события раньше. В момент, когда оно только готовится.
И начал рисовать ниже оси времени пунктирную параллель.
- А это, собственно, порог восприятия события людей с экстратемпоральным восприятием, - показал он. – Из графика наглядно видно, что предсказатели воспринимают событие по его дособытийным сигналам. А если учитывать, что любой сигнал размывается в… ну, это неважно.
Профессор аккуратно соединил значимые точки синусоиды с сеткой координат и заштриховал два получившихся квадратика между осями порогов восприятия. Два квадратика, похожие, как дырки от бубликов-близнецов – один на восхождении синусоиды, другой – на спаде.
Я хмуро осмотрел график и указал на первый квадрат:
- Это предвидение?
Привычно пожёвывая губы, Профессор рассматривал график:
- Для предвидения нужна большая амплитуда события и более заниженный порог восприятия. Тогда у человека есть время для анализа полученной информации. А тут, всё-таки, предощущение. Когда событие уже почти начато, но ещё не происходит. В этот момент у экстратемпорального человека, возникает состояние, будто событие уже происходит – идёт возбуждение эндокринной системы, повышается норадреналин в крови, эндорфины…
- Мандраж, - перевёл я на знакомый язык.
- Да. И человек начинает действовать, уже осознавая событие, как происходящее.
Я смотрел на график, и внутри меня грохало сердце. Весомо, словно влетало огромное било в тяжеленный колокол. И дрожали ладони. Чтоб скрыть волнение, ткнул пальцем во второй квадратик – на самом спаде волны:
- А это что?
- Ммм, - протянул Профессор и потёр переносицу испачканными в мелу пальцами: - Это – загадка. Что он собой представляет, мы не знаем. Компенсационный механизм, очевидно. Противовес. Условие высоких возможностей. Какое-то размытое ощущение времени, возможно. Впрочем, для нашей работы это несущественно. Мы заняты только прогнозами.
Я кивнул, но внутренне подумал, что Профессор ошибается. Для меня уже столько времени нет ничего важнее, чем голые сизые пятки, торчащие из мусорного бака. Перед ними подчас тускнеет реальный мир.
- Так вот. Мы пошли по пути соединения возможностей техники и расширения человеческого потенциала. Дело в том, что сигналы, предшествующие сверхмощным катаклизмам, для любой техники ничем не отличаются от обычных слабых тонов. И идея «Бегемота» была в том, что он фиксировал всё – даже едва заметные колебания. А далее проходил следующий уровень – интерпретация сигналов, которую проводит оператор с высоким коэффициентом экстра-восприятия времени. Понимаете?
- Да. А зачем оператору «Бегемот»? Он же и так чувствует время?
Профессор покачал головой:
- Для того, чтобы человек предощутил событие, он должен иметь сигнал о событии. Если у него нет сигналов – его восприятие не может интерпретировать будущее, но чувствует его, и от этого дисбаланса человек находится в депрессии или агрессии. Посмотрите на наш мир. Ощущение такое, что все посходили с ума! Все и разом! Однако это имеет объяснение – все люди в той или иной степени ощущают будущее, которое настолько мощно отразится на них. Но не знают – что это, у их подсознания недостаточно информации для анализа.
Да, я помню. Так и я чувствовал себя перед гибелью мамы. И ещё думал, что это из-за чемпионата…
Я снова посмотрел на синий экран. Белые линии самописца колыхались, словно тонкие водоросли в вялом потоке. И казалось, что мир спокоен, мир доволен, мир тих, но сквозь это ощущение пронзало до дрожи в животе понимание того, что мир сошёл с ума…
А Профессор с пьяной нежностью гладил подлокотники откинутого кресла.
- Мой наставник был человеком с предощущениями… Когда он садился за «Бегемота»… О! Каждый сигнал становился божественным откровением! Он сходу предсказывал район будущего землетрясения, называл магнитуду и возможные жертвы! И не ошибался!
- А потом?
Профессор сник и потёр нос, кончик которого стал белым от мела, словно отмороженный:
- Он умер. Понимаете, мой друг, очень опасно сознанию быть постоянно «на взводе»… Предощущение, постощущение… Сердце не выдержало.
О, да, Профессор. Я понимаю.
- Мы готовили команду операторов. Были методики для обнаружения и развития экстратемпорального восприятия, да… Но, увы, настали лихие девяностые, потом нищие нулевые, а теперь вот… «Бегемот» стоит один. Он прилежно выводит сейсмограммы, только читать их уже некому… Письма в никуда, мой друг.
Профессор зажмурился, от обилия морщин став похож на кожицу апельсина, и отвернулся.
Нетвёрдо шагнув вперёд, я сел в кресло, осторожно, чтобы ненадёжная конструкция не развалилась. Профессор замахал руками, пытаясь возмутиться, но я перебил:
- Мне надо попробовать.
Рашид Джиганшевич нахмурился:
- Тут нужны обучение и талант! Это не просто так – сел и всё получилось!
Но сдаваться было нельзя.
- Я учился этому на татами, - я облизал губы. – А после смерти мамы… Обострилось. Я всегда видел, что сделает враг. Это - моё предощущение. А здесь… я чувствую, что близится что-то.
Он молча смотрел на меня. Оловянными глазами. А потом сглотнул и отвернулся:
- Полнолуние, туман с востока, изменение электромагни… - и одёрнулся: - Что-то близится, да… Давайте. Попытка, как говорится, не пытка.
А я откинулся на подголовник, ограничивающий мне обзор поролоновыми шорами, и, оказалось, что так экран монитора видится глубже, объёмнее, и белые нитки на нём, кажется, колышутся прямо перед глазами, навевая расслабление и, одновременно, концентрируя сознание.
- Смотрите на экран, - тихо сказал Профессор. – От оператора зависит, как расшифровывать сигнал. Нужно просто смотреть, понимаете? Когда идёт эхо, вы увидите только сигнал, а когда «Бегемот» зафиксирует предвестники глобального землетрясения, тогда увидите и сам сигнал и сигнал, который последует за ним.
А я смотрел. Белые объёмные нити шарахались из стороны в сторону и я видел, как в синем фоне за ними, бесятся их тени – на каждую десяток. Колышутся, бьются в такт сердцу. А оно затихает, как при самой глубокой медитации. И…
И…
И…
Ни-че-го!
Обида накатила, жгучая, болезненная.
- Довольно на первый раз, - мягко сказал Профессор. – Пойдёмте спать. Утро вечера, как говорится…
- Да, да…
Я лежал в постели и никак не мог уснуть. А когда уснул…
Перед глазами стояло кресло «Бегемота», а в синем мониторе, плывущем в невесомости над ним, я видел Землю – маленький шарик с контурами материков. Маленький шарик, похожий на человеческий череп, созданный из костных пластинок, под которыми храниться нечто, что и делает человека человеком. И этот череп мутузили кастетами - с левой, с правой, с левой, с правой… И космос заливала кровь. А сквозь эту кровь торчали голые грязные пятки, тощие, словно у мумии. По ним туда-сюда бегала Тася. И на весь этот кошмар смотрела мама, и вокруг её головы ходило по синусоиде солнце…
Из клоаки преследующих метаморфоз меня вытащила Тася. Залезла ко мне на кровать и суетливо заёрзала на горле. Попробовал спросонья погладить и успокоить – зашипела, чуть не цапнула. От её маленького тельца веяло жаром, и от этого я проснулся окончательно. Нос у Таси был горячим и сопливым, пушистые бока ходили ходуном, а саму её била лихорадка. Я с трудом успокоил старушку у себя на груди и поднялся.
Хотел просить помощи Профессора, но его не было, а добротно заправленная постель смотрелась так, словно он и не ложился. Пришлось самому капаться в ветаптечке и соображать, чем отпаивать старушку. Дал противолихорадочное и антибиотики, но её продолжало поколачивать. Так и ходил по комнате, шлёпая босыми ногами и не замечая прохлады – одеяло на плечах, Тася на руках. Притихшая и такая маленькая, словно болезнь её съежила. Ходил, укачивал, даже пытался что-то напевать – без слов, без смысла, просто, чтобы грудь гудела, и она чувствовала меня. Потом… Тася перестала дрожать. Я обрадовался, поднял её поближе к лицу, заглянул в чёрные глазки-бусинки, подслеповато смотрящие вокруг. И тут она расслабилась, почти оплыла на моих ладонях. Потом её ударило судорогой. Ещё раз. И тельце вытянулось. А глаза остановились.
Когда пришёл Профессор, я сидел на кровати, раскачиваясь из стороны в сторону, и прижимая Тасину тушку. Малышка, купленная по случаю маме, чтобы та не скучала, когда я уезжал, пережила свою хозяйку не надолго…
Постояв в дверях, Рашид Джиганшевич вышел, и вскоре вернулся, неся в одной руке непочатую бутылку водки, а в другой – свежую наволочку и саперную лопатку. Подошёл, и, сунув мне в руки бутылку, забрал Тасю. Пока я пил, сложил трупик в наволочку, замотал, словно в саван.
- Пошли, - сказал он.
За зданием центра оказался заброшенный сад – пять яблонь, три куста. Там, между клумбами с пионами, Профессор кивнул мне на скамейку, а сам, плюнув на руки, взялся за лопату. Я сидел, держал на коленях белый в мелкий горошек свёрток и пил. И казалось мне, что я второй раз хороню маму…
- Давайте, мой друг, - мягко сказал Рашид Джиганшевич, протягивая руки.
Но я не дал. Сам отнёс вялый комочек и положил сверток в неглубокую ямку. И, забрав у Профессора лопату, сам завалил, с остервенением вороша каменистую землю.
- Земля пухом доброй зверюшке, - вздохнул Профессор и отхлебнул из горла.
Я стоял, смотрел на краснеющие листья пионов и сдерживал пустоту внутри. Такую вселенскую, словно сам стал больше космоса.
- Емеля, твою мать! – закричали со стороны центра.
Я глянул на Профессора, потом на здание. Нужно было идти. Работать. Палачом? Бойцом? Кем-то…
Возле стройки всё гремело, выло, дребезжало и бухало. Лениво прогуливалась парочка охранников, бараки стояли пустые, а возле котлована стояла небольшая группка людей в форме.
Уже подходя, узнал «Кастро». Тот похлопывал себя по голенищу стеком и со сдержанной яростью выговаривал помощникам. Мужики стояли навытяжку и бледнели, но ни слова в ответ себе не позволяли. Когда я подошёл, взгляд «команданте» перекинулся на меня.
- Что рожа помятая? - ухмыльнулся он. – Профессор научил-таки пить горькую?
- Тася померла, - скупо ответил я. Говорить не хотелось совсем.
«Кастро» пожал плечами:
- Ну, не климат ей. - И тут же, отвернувшись, заговорил о своём: - Посмотри, Емель, какую стройку забацали! Японцы усрутся от зависти! – гордо махнул рукой «команданте». – Одновременное возведение, понимаешь!
В котловане с одной стороны ещё взрывали, в середине экскаваторы грузили землю на машины, а тут же уже, возле них, шло строительство. Кран подтаскивал бетонные плиты, люди их направляли, укладывали и крепили. И пока «Кастро» тыкал пальцем, показывая мне, где и как появляется «город-сад», недавно распекаемые прорабы тихо сместились сперва за спины других помощников, а потом и совсем сбежали вниз. И там уже сорвали зло на работниках, бешено наорав, а кому и сунув раз-другой кулаком по роже. Броуновское движение серой массы внизу сразу ускорилось.
- Вся природа человека русского, - разглагольствовал «Кастро», - строится на парадоксах. «Умом Россию не понять». Русского направляет его нутро. И оно чище и выше всякой быдломассы узкоглазой! Согласен?
Не знаю. Я уже ничего не знаю…
Кран подцепил большой груз и потянул вверх. Шесть серых плит, одна над другой, с тонкими просветами между, плавно поднялась над котлованом и…
Мир качнуло…
Затряслась техника…
Повело стрелу крана…
Плиты с маху влетели в постройку…
Рассыпались…
И…
Огнём залило мышцы с ног до макушки.
Мир качнулся!
Тряхнуло горизонт, тряхнуло горы, технику, мир. Едва не сбило с ног, заставив присесть и распахнуть руки шире…
- Еба… - распахнул рот «Кастро», смотря на меня выпученными глазами.
Повело стрелу крана.
Я прыгнул. Вниз, на самое дно котлована. Полетел по взбрыкивающей земле кубарем, ударяясь плечами и коленями. Зарождая каменистый оползень.
Гармошка плит с маху влетела в постройку, от которой бежали по дрожащей земле люди. Бухнуло! И, вздрогнув, гармошка лопнула, разлетелась плитами, словно надгробиями.
А я бежал… Внутри ухало сердце, оно знало, что там, среди порушенного карточного домика, бьётся живая боль. Чувствовал её.
Время тянулось и летело.
Вот ещё падают плиты, падают, падают…
Вот уже лежит вытянутое тело, с подтекающей под ногами лужей крови…
А между – ровно посередине – я бегу. Падая, когда взбрыкивает земля, и снова вскакивая.
Толчки пошли на убыль. Я рвался туда, где чувствовал боль. Часть из плит безвредно упала на опоры, часть обрушилась на пустые квадраты постройки, а одна… Нашла себе жертву.
Старик лежал на животе плашмя. Свалило и припечатало его уже убегающего. Лежал, скрёб каменистую землю грязными ручонками и скулил. Из-под сорванных ногтей капала кровь, тут же впитываясь в грунт. А на ногах, ровно под коленями, лежал край плиты. И он уже был красным.
Я сдёрнул с брюк пояс и наклонился над стариком. Пока приподнимал и обвязал бедро, подбежали люди. Гомонящие, толпящиеся, что-то кричащие. Подросток схватил старика за руки и плакал, прижимаясь лицом к вывороченным ногтям.
С маху сел с другой стороны от раненого здоровый мужик с жёлтой рожей и узкими глазами. Стянул ремень, почти нежно обхватил им вторую ногу старика и с усилием затянул. Кто-то уже сунул ватники под несчастного, кто-то пытался напоить из фляжки. И все трещали, словно от того, сколько слов скажешь – что-то сделается! Лучше б помогли, широкомордые!
Я присел перед плитой, расставив ноги, словно штангу собрался рвать. Укрепился, промяв землю. Тут столько, что поднять мне не под силу… Но старик – он и есть старик. Ему и лишняя минутка сейчас – вечность.
Подсунул пальцы под колкий красный край. И посмотрел вверх, на седое дальневосточное солнце. Светило бессовестно горело, смеясь над тщетой суеты, оно пылало в безбожном небе.
Здоровенный китаец скинул рубашку и встал рядом. Хэкнул, подсаживаясь и, просунув руки, кивнул мне. Глаза у него были… страшные. Подёрнутые дымкой ярости.
Мы рванули.
Тело скрутилось в жгут, зазвенело натянутой струной, застонало всякой жилкой… Жаром ударило в голову, в поясницу, резью бросилось в глаза, болью вгрызлось в суставы.
- Еме! Еме! – кричали люди вокруг.
Китаец рядом, закатив глаза, ревел сквозь зубы, да и я тоже, наверное, но плита лишь чуть сдвинулась.
Когда люди облепили плиту со всех сторон - я не увидел. В глазах стало черным-черно, и только белый круг солнца пронзал до самого крестца. И солнце это было божественно великолепно…
Плита вздрогнула и… пошла вверх.
И напряжённые, надорванные мышцы, взвыли, таща выше! Выше! Выше!
- Еме! Бра-сай! Па-дай! Вниз!
Я бросил. Окровавленный неровный край плиты клацнул по каменистой земле, словно промахнувшиеся зубы.
И встал, сгорбившись, и тяжело дыша. Перед глазами стелилась сверкающая плита, уходящая в чёрное небо, и белое солнце на нем…
Старика вытащили, уложили, суетились рядом. Кто-то побежал искать Профессора.
Глянул косо на китаёзу рядом. Он сидел на краю бетонной опоры, сгорбившись. Руки висели между колен, и он пристально смотрел на них. Вены ещё бешено змеились, а запылено-окровавленные пальцы дрожали. Я посмотрел на свои – из-под грязной стёсанной кожи тянулись красные ручейки.
Повернулся спиной к людям, к старику, к китайцу, с которым разделил битву за жизнь, и пошёл из котлована. Сердце не успокаивалось, и всё мнился мне старик, царапающий землю. Всё казалось, что стонет, зовёт, что именно сейчас… Но я уже знал, что это – эффект экстратемпорального восприятия. Вторая дырка от бублика.
- Емеля! - окликнул «Кастро», - Емеля, мать твою!
Но я уходил. К станции. Потому что сердце сжимало всё сильнее.
Профессор бежал мне навстречу, вооружённый чемоданчиком с красным крестом на крышке. Я остановил его, схватил за плечи. Глянул прямо в глаза, опять ставшие оловянными, словно насквозь просвечивала его душа.
- Профессор… Это ОНО?
Он вдохнул через нос, будто накричать хотел, но как-то сник у меня под руками и сказал невпопад:
- Магнитуда всего где-то пять... Но, учитывая меридиан, фазу луны и дымку над…
- Профессор, - перебил я. – Что делать?
- Делать? – он посмотрел тускло, неживо: - Да ничего… Если это только мелкое возмущение, то оно не повторится. А, если начало конца, то Японию скоро взорвёт нафиг, а наш берег зашлифует цунами… И мяукнуть не успеем.
Едва справился с голосом, чтобы просипеть:
- Так оно начинается?
- А я откуда знаю? – пожал он плечами.
- А «Бегемот»?
- А «Бегемот» никому не нужен, мой друг, – криво усмехнулся он. – На него нет операторов, я же рассказывал. А сам по себе он такой же прибор, как и любой другой – механический придаток статистики. В любой науке, как везде – человек – центр всего. А тут…
Легонько встряхнув его за плечи, сказал:
- Я сяду за «Бегемота».
Он попытался отпихнуться от хвата, но мои руки остались каменными. Профессор огрызнулся:
- Мы уже пробовали! И – ничего! Я говорил вам, тут нужно специальное обуче…
- Я! - встряхнул за плечо: – Сяду! – ещё раз: – За! – и ещё: – «Бегемота»!
И потащил ошалевшего Профессора в шестую лабораторию.
А «Бегемот» всё также водил белыми линиями-водорослями по синему экрану. И всё также стояла тишина, в которой казалось, что все предметы тонут, словно в зыбучем песке.
Я с маху сел в кресло и впился взглядом в монитор. Профессор накинул шоры подголовника, так, чтобы для зрения оставался только экран, муаровой игрой цвета синей подложки заставляющий впадать в транс.
- Смотрите, - хмуро сказал Профессор, наклоняясь к подголовнику. – Двойные сигналы – вот что вы должны увидеть, если… Если это оно.
А я итак смотрел, не отрываясь. Смотрел до рези в глазах, до расплывания в темноте окружающего, до ощущения только буйного сердца и, слитно с ним, колыхающихся синусоид на экране.
Передо мной уже не просто перетекало синее поле, нет! Передо мной носился в космосе колобок-земля, от него летели кровавые брызги, их пробивали голые пятки… И мама, уходящая вдаль… И сияющий ореол над ней… Чистый, светлый.
- Мама… - позвал я тихо.
Она услышала. Задержавшись, обернулась. Одарила привычной усталой улыбкой, словно прощая за то, что я сделал. Перекрестила и…
И я увидел.
Твердь расползается на части, погружаясь в воду – в кипящую, выплёвывающую в небо пепел и пар, воду…
Полный небоскрёбов город дрожит от подошв зданий до полыхающих огнём вершин.
Трещины разваливают грунт на ломти.
Вырывающиеся из трещин облака.
Падающие замертво птицы.
Воющие собаки.
Горящая земля.
Люди.
Живые.
Умирающие.
Умершие.
А океан, похожий на ртуть, поднимается тяжёлым валом и идёт на мир…
И…
И снова – синее поле, белые тени, голубой шарик, кровь и…
- Началось, - сглотнул я. – Вызывайте центр. Пусть эвакуируют, кого смогут. Если успеют…
Профессор стоял, окаменев и заморожено глядя на кривые на мониторе.
Пришлось вскочить и, схватив его за плечи, снова помотать туда-сюда:
- Началось! Слышите? На-ча-лось!
И, чтоб облегчить ему выбор, с маху вдавил кнопку в подлокотнике. Пластмасса треснула и заклинила в положении «включено», а из динамика слева на стене послышалось шипение.
Профессор встряхнулся и на неверных ногах шагнул к микрофону.
А я бросился к выходу. Я не знал, сколько времени осталось до того, что успел увидеть. И всё, что мог сделать - увести людей от цунами… А хотелось спасти всех. Русских, не русских, - всех, кто жил, дышал, надеялся и верил. Одних, целых и неделимых – живых! - на маленьком колобке, подвешенном на ниточке в пустоте вселенной.
Когда я влетел в комнату «команданте», тот в бешенстве колотил стеком по столу и матерно орал на вытянувшихся помощников.
- Командир!
Но, глянув на меня косо, он продолжил, припечатывая слова ударами стека:
- Заставьте этих сук работать! Ясно?! Какого хрена я вам плачу? Не выйдут они – вы пойдёте! Эту хрень надо показать завтра к…
Я шагнул вперёд и в миг, когда стек с треском врезался в столешницу, прижал его ладонью. «Кастро» дёрнул его раз, другой и замер, глядя на меня снизу вверх. Взглядом ворона – недвижимым, холодным, безжалостным. С искрой ярости.
- Выводите машины, - негромко сказал я. – Скоро пойдёт цунами. Людей надо вывозить. Срочно.
- Какого… – почти шёпотом начал он.
Но я уже отпустил стек и рванул на выход.
Людская масса облепила вход в барак. Там, возле стены, уже сидели и лежали пострадавшие от негаданного землетрясения. А вокруг бушевало возмущённое море. С десяток охранников пытались переорать гастарбайтеров, требуя выйти на стройку, но в ответ звучало только одно:
- Не ра-бо-тай! Тра-сёт! Тра-сёт! Не ра-бо-тай!
От дальнего питомника уже бежали охранники с собаками. Десять овчарок, натасканные на людей, рвали поводки. А тут уже пытались прикладами массу загнать обратно на стройку.
Меня охрана встретила с радостью. Со свистом и хохотком, крича:
- Давай Емеля! Порви китайскую грелку! – меня просто пропустили сквозь свой строй, давая выйти на толпу.
Я и вышел. Встал ровно посередине, словно граница, между русскими и нерусью. И понял, что, куда бы не пошёл теперь – всё равно что-то предам. Либо свою веру в русскую долю, либо свою ненависть к чужакам. Одного предавать не хочу. Память матери. Один раз сделал так, как она бы никогда не одобрила. Хватит!
Рабочие попятились, замолкая и глядя на меня с тихой паникой.
А я набрал в грудь побольше воздуха, развернулся к строю охраны и рявкнул на выдох:
- Стоять!
Ряд ошалело колыхнулся. Особо слабая овчарка, поджав хвост, метнулась под ноги хозяину.
Я стоял посреди тишины, того единого момента истины, когда либо ты, либо уже никто. На самом острие иглы времени. И чувствовал его, словно замерший меж смертью и жизнью маятник судьбы.
- Эвакуация! – резко скомандовал я. – Сюда. Идёт. Цунами.
Всего миг висела тишина.
А потом, словно лопнул пузырь, наполненный страхом и яростью.
За моей спиной образовалась ревущая, грохочущая лавина. И она рванула вперёд, обходя меня, натыкаясь на меня, пытаясь сбить.
Я едва удержался на ногах. А вот часть охранников не смогла. Кто пошустрее - успели рвануть в сторону. Кто-то спустил собак, кто-то дал очередь в небо. А толпа летела вперёд, несминаемо летела!
Пока из домика «команданте» не затрещали автоматы.
И на землю начали, разбрызгивая красным, падать люди. Складываться, сжиматься, сучить ногами. И толпа остановилась, оглядываясь, замирала в страхе перед более реальной угрозой. Отступила.
Всё-таки кишка тонка оказалась у недомерков! Только втихаря ссать в чай способны, а чтобы напрямую выступить. Эх! И я пошёл вперёд.
Я с одной стороны, а с другой - «Кастро» впереди небольшой вооружённой группы. Вальяжно, уверенно – автомат в руках, сигарета прилипла к губе и взгляд хозяйский.
Сплюнул сигарету, стволом указал разномастным на раненых:
- Подняли, оттащили в бараки, – приказал он: – И – на стройку. Кого здорового увижу в лагере – порешу. Ясно?
Им было ясно. Быстро поднимали на руки раненых – по одному на двойку-тройку - и, оглядываясь и тихо шипя проклятья, они пошли обратно. Мимо охранников и собак, которых опять стали сторониться, мимо меня. Проплывали угрюмые лица, и я видел – эти сами себя не спасут.
Честно себя спросил: надо ли мне это?
И увидел одна на другой две картинки.
Огромная волна набегающая на площадку, погребающая под тоннами обрушивающейся воды людей, технику, котлован с работниками…
Голые пятки, тощие, словно высосанные до костей. Серые, с сизым отливом возле косточки…
«Кастро» подошёл ближе, оглядывая с головы до ног и демонстративно поводя стволом по той же траектории:
- Ссыкун, - процедил он. – Очко жим-жим? Тут трясёт всегда! Замочил штаны – вали к мамочке, дебил. А народ мне не мути.
Я смотрел поверх его головы на зелёный горизонт и серое небо.
- Скоро, - начал я в последней попытке достучатся до его сознания: - Начнётся очень сильное землетрясение. Потом будет цунами. Огромное. Такого никогда не было. Готовьте машины – вывозите людей. Немедленно.
«Кастро» сплюнул на землю:
- Ну, затрахал, долбоящер! - и кивнул кому-то мне за спину.
Обернуться я успел. И блок вскинуть над головой. И дубинку отвёл в сторону. И удивился внутренней пустоте – в ней не было ощущения того, что случится через мгновение, но… В ней не стало и голых пяток. Синих тощих пяток. Словно я уже сделал то, что был должен.
Трое нехилых мужиков профессионально молотили, почти не оставляя «дырок» и «пауз». А мне было хорошо… пусто.
Слева в голову – блок.
Справа в печень – блок, обводка, атака.
Слева в поясницу – поворот, сбив, обманка.
Справа в голову – блок, обводка, атака. Один отлетел с разбитой ряхой.
Слева в голову – ух! Достало…
Справа подскочил новый противник. Слева тоже. И ещё откуда-то повыскакивали. И все похожие, как близнецы. Серые, ощерившиеся, с дубинками на взмахе.
А потом было…
Да-Да-Дах!
И больно ударило в спину.
Я повернулся на выстрел. И, едва стоя на ногах, увидел ухмыляющееся лицо «Кастро» и горячий ствол автомата. А потом земля уплыла из под ног, а небо нависло напротив – я свалился.
Наклонился «Кастро», закрыл головой серое солнце, став тёмным, словно лик на старой иконе:
- Что, сука, съел? – засмеялся он и плюнул мне в лицо.
Я лежал и слышал, как он смеётся. И хотелось закрыть глаза. Всё было напрасно. Всё случилось глупо. Так же глупо, как, наверно, умерла мама. Так же глупо, как умерли три идиота, убившие её. Так же глупо, как умерла моя душа в тот же день. А, может, раньше, тогда, когда в неотапливаемой квартире не было ни крошки хлеба, а мама кашляла, и я ушёл в ночь, чтобы драться за деньги. Быть может, смерть вообще большая глупость? Я не знаю тех, кто умер бы умно…
Сбоку зарычало, загремело, заухало нечто страшное, огромное, от чего сотрясалась подо мной земля. Замерло. Затихло так, что стал слышен скулёж собак.
- Профессор? – голос «Кастро» был ошеломлённым.
Рашид Джиганшевич ответил с такой сталью в голосе, что и я никогда не слышал от него:
- Машины. Сейчас. Выгоняете свои машины и едете нахрен.
- Да какого…
- Скоро. Здесь. Будет. Ад! – выкрикивая каждое слово ответил он.
- Да вы…!
- Я, чёрт возьми! Я, Профессор! И я говорю вам – уезжайте или сдохните!
Автоматная очередь ударила где-то рядом, со стороны охранников. Я сжался, услышав, как зачирикали пули по обшивке.
Профессор! Нет! Убьют же… чёрт…
Открыл глаза и с трудом приподнялся на локте. Я должен спасти хотя бы его… Через «не-могу» – должен!
Дах! Дах! Дах!
Сквозь мутный туман я увидел, как в земле меж охранниками и вездеходом вспухают пыльные взрывчики от пуль. И охранники во главе с «Кастро» отпрыгивают, отдаляясь. На их лицах - мрачная ошеломлённость. А вездеход стоит незыблемой горой, и с верхнего люка прицельно молотит одиночными из «калаша» Профессор. Коротко, уверенно, умело.
- Уезжайте! – сказал он. – Иначе не успеете.
«Кастро» кусал губы, косил в стороны, явно намереваясь найти точку, с которой можно выкурить Профессора из его «броневика». Но не сбылось.
Собаки, стоящие у охранников в последних рядах, не стерпели. Они итак сходили с ума от предощущения беды - рвали поводки, мочились с испуга. А тут взвыли, сшибли хозяев с ног и потащили их в сторону от океана, в сторону от лагеря – прямо на стоящие ряды охраны.
У смятых тоже не выдержали нервы. Переглянувшись, рядовые рванул к гаражу, к машинам. «Кастро», оставшийся на ногах, глянул на беглецов, выматерился, а потом демонстративно плюнул под ноги меж собой и вездеходом. И ушёл нескрываемо гордо, закинув автомат на плечо. К гаражам.
Слава этому безбожному небу! Спасутся…
- Как вы? – Профессор смотрел на меня с тревогой.
- Ничего, - я поднял руку помахать. Ладонь оказалась в крови. Глянул на землю – вокруг меня расплывалась пыльная красная лужица.
- Николай!
Но у меня перед взглядом туманился мир. Я ещё видел, как из бараков бросилась лавина желтомордых. Они бежали к Профессору и кричали что-то, размахивали руками, показывали в сторону океана. И он кивал, кивал, как болванчик…
А потом меня облепили руки. Со всех сторон наклонились лица разных цветов. Дыхнуло запахом рабочего пота. И началось вознесение… Я поднялся над землей и поплыл под серым небом на осторожных руках. Меня поднимали всё выше и выше, почти к самому солнцу… Нет, всего лишь на борт вездехода. Потом спускали вниз, укладывали … И всё время повторяли, словно мантру, одно и тоже:
- Еме! Не умрай! Не умрай! Еме!
Я хотел сказать им: «Не коверкайте русский язык – он живой, великий и святой!», но потом подумал – пусть коверкают. Потому что, если люди разных народов, оказавшихся здесь, на краю света, выбрали русский, чтобы понять друг друга – значит, он действительно великий и святой. И живой. Хотя и раненный…
- Николай! Потерпи!
Профессор склонился – в руках бинт и пакет со шприцом. Короткая боль там, в боку. Давление, жжение, давление.
- Всё будет хорошо, - нервно улыбнулся Профессор. – Стартуем. Два «Урала» под завязку, «Краз». А к вездеходу с ранеными сейчас цепляем неходовой «уазик». Мы уедем все.
- Или не успеем, - совсем тихо сказал я.
Он пожевал губами, смотря сквозь меня. И в глазах его была тишина. Похлопав меня по плечу, он ушёл.
Я представил себе тяжёлый вал, набегающей на берег и обрушивающейся с высоты небоскрёба. Трясущийся континент, агонизирующие острова. Умирающих людей. И мне вдруг стало очень жалко, что могилу для Таси мы сделали такую неглубокую…
А потом со всех сторон опять появились незнакомые люди. Кто-то сидел, кто-то лежал, кто-то держал меня, чтобы не свалился с кресла.
- Еме! Не умрай! Не умрай! Еме! - твердили разными голосами лица надо мной.
А передо мной качался колобок-Земля, и тихо улыбалась мама, напевая колыбельную.
И я вдруг понял, что разучился ненавидеть.
17 – 27 февраля 2011 г.