Глава одиннадцатая
В ЛОГОВЕ ДИКАРЯ
Я – как птица: ребенок поймал меня, держит в руках,
Он играет, не зная, что смертный томит меня страх.
Маджнун (ум. ок.700 г.)
/арабский поэт,
прототип легенды о любви Лейли и Меджнуна/
Я очнулась от чьего-то прикосновения. Вспомнив, что со мной случилось, я радостно открыла глаза, ожидая увидеть друзей. Меня ослепило пламя факела, и взволнованный голос прошептал:
- Deus omnipotes! /Боже всемогущий! (старо-исп.)/
Чьи-то сильные руки подняли меня. Пахнуло восточными благовониями. От ужаса я не сопротивлялась, встала и послушно поплелась, поддерживаемая неведомым похитителем. На стенах горело несколько факелов, освещая нам путь. Мы начали подниматься по узкой крутой лестнице, которая вела во внутренние покои замка. Ноги меня не слушались, и я то и дело спотыкалась и оступалась. Мой «тюремщик», как я мысленно назвала его, почти нес меня. Я точно знала, что мы направляемся в то самое помещение, которое я видела какое-то время назад и окрестила как «логово дикаря». Когда мы достигли верхней ступени, он вставил факел в держатель на стене и обеими руками легко подхватил меня, внес в комнату и положил на какое-то ложе. У меня перед глазами все плыло, и постепенно я утрачивала ощущение реальности, пока, наконец, меня снова не поглотило забытье.
Я пришла в себя, ощутив приятную прохладу на лице. Я лежала на кровати. Кроссовок на мне не было, и уставшие ноги наслаждались свободой. «Дикарь» сидел рядом с моим ложем, а на невысоком постаменте, наподобие тумбочки, стоял медный таз и кувшин. Мой похититель намочил тряпицу из кувшина и бережно обтирал мне лицо. Cначала аккуратными промокательными движениями он просто делал мне прохладные примочки, но, увидев, что я в сознании, он, сполоснув тряпицу, столь же заботливо стал смывать с меня пыль и грязь подземелья. Я лишь удивленно моргала и пялила на него глаза, не в силах пошевелиться. У кровати на полу я заметила свой рюкзак, о судьбе которого я забыла. Он, наверно, был брошен мною в подземелье.
Там, где я ожидала увидеть вход в подземный коридор, сплошная стена служила логическим завершением интерьера, и я начала сомневаться, в том ли месте я ищу эту дверь. Я опять перевела взгляд на «тюремщика» и попыталась его рассмотреть. Он сидел спиной к свету, пробивавшемуся через два высоких узких окна. Черты его лица лишь смутно угадывались, я сумела разглядеть только усы и бороду. Голову и волосы его скрывал странный для мужчины головной убор – что-то вроде наброшенного на голову прямоугольного платка с кисточками, поверх которого своеобразным венком лежала скрученная жгутом ткань, этакая мини-чалма. Кожа его мне показалась смуглой или загорелой, что нисколько меня не удивило, потому что его восточное происхождение не вызывало сомнений. Но загорелые руки его выдавали в нем белого человека: они были лишены той характерной пигментации, которая присуща смуглым, – четко очерченных темных ногтей и плавного перехода от светлой ладони к смуглой тыльной стороне руки.
Он ободряюще улыбнулся мне. Я не доверяла его необоснованной заботе обо мне, но, чтобы не разозлить его, я робко улыбнулась в ответ. Он показал на себя и представился:
– Я – Абд-аль-Рахман.
Он показал на меня и вопросительно кивнул. Я пробормотала свое имя.
– Элена, – радостно закивал он, будто закадычной подруге. Он что-то еще добавил, и то ли мне показалось, то ли мне хотелось это услышать, но я восприняла его слова как:
– Не бойся, Элена!
Он встал, унес в другой конец комнаты тазик с кувшином, жестом велел мне лежать и через массивную дверь вышел из своих покоев. Я поднялась со своего ложа. Рядом на полу аккуратно стояли кроссовки, но я не стала их надевать. Пол застилали небольшие пестрые ковры, приятно ласкавшие мои уставшие ноги. Ложе мое оказалось необычным восточным диваном, покрытым цветастым ковром и с длинной округлой подушкой в изголовье. Мое внимание привлек маленький столик, служивший несколько минут назад подставкой для тазика. Невысокий, около сорока сантиметров высотой, деревянный, инкрустированный перламутром, слоновой костью и разноцветными сортами дерева, со столешницей в форме восьмигранника, украшенной изысканным узором, он поражал удивительным изяществом.
В воздухе все также витал запах благовоний. Я, пошатываясь, но, уже почти избавившись от позорного страха, продолжила экскурсию по комнате. Прежде всего, я пыталась разыскать дверь в подземелье, толкая плечом стену возле оконной ниши, надавливая кулаком на камни в разных местах стены. Тщетно. Путь к спасению отрезан. Я решила не терять присутствия духа. Меня не пытают, не бьют, со мной ласково обращаются… Пока. Пусть пока. Но пока меня еще не съели и не убили, я в состоянии рассуждать и действовать. И я продолжила осмотр интерьера.
Стена, в которой я подозревала потайную дверь, служила пролетом между двумя нишами. Правая ниша скрывалась за узорчатыми изящными деревянными дверцами. Сквозь резной орнамент просматривались стеллажи книг и полки с сосудами различной формы. Эта ниша располагалась практически напротив дивана. Левое углубление, как я уже упоминала, содержало довольно узкое закругленное сверху окно примерно на высоте талии человека среднего роста. Я инстинктивно выглянула наружу, возможно, чтобы оценить шансы побега таким путем. Внизу, метрах в пяти-шести под окном, я увидела неширокую полосу ухоженного участка между крепостной стеной и внешней стеной замка, засаженную травой, занятую огородом и цветником. Неужели среди этих развалин можно было обрабатывать землю и содержать ее в идеальном порядке? Но, вероятно, для сегодняшних таинственных обитателей этого заброшенного много веков назад замка подобное хозяйство служило единственным средством к существованию.
Соседняя слева стена также имела две ниши: правая – с аналогичным окном, а левая, наверное, служила своеобразным шкафом или кладовой. Она закрывалась снаружи деревянной узорчатой облицовкой, превращавшей ее в изящный восточный шкафчик, внутри которого угадывалась легкая занавеска, скрывавшая его содержимое. В пролете между нишами выстроились, как массивные стражники, два инкрустированных сундука, охранявших примостившийся между ними изысканно отделанный металлический ларец с высокой шатровой крышкой. Посреди комнаты стояла небольшая простая деревянная парта с покатой столешницей. Она удобно размещалась лицом к правому окну, так что сквозь второе окно свет падал слева. Рассеянно побарабанив по ней пальцами, я повернулась к ней спиной и направилась к камину, занимавшему большую часть восточной стены. Огромный (по крайней мере, мне казалось, что он должен быть меньше), грубоватый, без каких-либо украшений и резьбы, камин удивил меня своей чистотой. Его будто не использовали или использовали крайне редко и довольно давно. Я ласково погладила шершавые выступающие камни этого источника тепла и окинула взором последнюю стену комнаты. В правом углу стена эта резко выдвигалась вперед, образуя слегка закругленный выступ, который служил небольшим порталом массивной невысокой округлой деревянной двери. Почти сразу за выступом, к стене притулился диван, мой старый знакомый.
Вот, пожалуй, и вся обстановка, не считая еще пары маленьких изумительных восьмигранных столиков, прятавшихся в углах этих огромных, таких пустых и в то же время очень уютных и жилых покоев. Этот интерьер никак не вязался с покинутым полтысячелетия назад разваливающимся замком, где обитают только пыль, обломки камней, да гулкое, тяжелое эхо пустых помещений – эхо руин.
Я услышала лязг дверной ручки и рванулась к дивану. За дверью кто-то переговаривался. Я подумала, что теперь-то уж точно заботливый хозяин превратится в дикаря, и притворилась спящей. Я не столько слышала, сколько чувствовала приближающиеся бесшумные шаги, затем раздался легкий стук, будто что-то поставили на деревянный столик, и запах еды заставил меня открыть глаза. Водруженный на изящной тумбочке огромный поднос манил дымящейся тарелкой и обилием аппетитных фруктов. Абдеррахман расплылся в улыбке и жестом пригласил меня к трапезе. Я считала, что убить меня можно было просто, без всяких изысков, а посему вряд ли имеет смысл пытаться меня отравить теперь, когда мне уже сохранили жизнь. Голод давал себя знать, и я решила рискнуть. Я приподнялась на диване. Абдеррахман подал мне снова медный таз и полил мне на руки из кувшина.
Я жаждала выяснить, куда я попала. Если я не в замке, то где? Мелькнула шальная мысль, что это одинокий бандит, поселившийся в толще крепостной стены, оборудовав здесь на свой вкус уютненькое логово. Но я вспомнила о голосах, об ухоженном огороде и цветнике, что сводило на нет теорию о бандите-одиночке. Тогда, скорее всего здесь орудует целая шайка. Крадут и убивают людей из любви к искусству или обращают в своих рабов. Недаром же холм этот прослыл проклятым местом. И все же внутренний голос подсказывал мне, что это слишком простое объяснение.
Я осторожно приступила к трапезе. Еда, представлявшая собой какие-то овощи, особо приготовленные, с голоду показалась мне пищей богов, и я заметно повеселела. В небольшую чашку наподобие пиалы Абдеррахман налил мне какой-то напиток из глиняного, расписанного восточным геометрическим орнаментом, сосуда с широким горлышком. Я отхлебнула – ну, конечно, вино. «Теперь мне будет совсем весело», – подумала я. По-испански я сказала «спасибо». Хозяин кивнул, как будто понял. И я начала нащупывать тропу к взаимопониманию.
– Кто ты? – спросила я и на всякий случай переспросила: – Кто вы?
Он понял, засмеялся и ответил:
– Абд-аль-Рахман.
Я осознала всю неуместность своего вопроса и комичность положения. Дом принадлежал ему, и ему должно было принадлежать право задавать вопросы. Но, очевидно, для меня выяснение этих вопросов являлось более жизненно важным, и я продолжила:
– Я понимаю, что задавать вопросы должен ты, и я готова на них ответить, но я не знаю, куда я попала. Скажи мне хотя бы, где я?
Я старалась говорить четко, в надежде, что он все же владеет испанским. Он сосредоточенно слушал мою тираду и, кажется, понял мой последний вопрос.
– Аструм Санктум, – коротко ответил он.
Это название откликнулось в моей душе и болью и надеждой. И я спросила:
– Ты говоришь по-испански? По-кастильски? – уточнила я.
Услышав слово «кастильский», мой собеседник радостно кивнул и гордо произнес:
– Кастилия! Леон!
Дальше он что-то проговорил, и в его странном языке я, сильно напрягаясь, начала улавливать смысл:
– Я не хозяин Аструм Санктум. Я – гость. А ты – путешественница?
И он показал на мою одежду.
– Да. Но я не туристка, я путешествую, потому что я потеряла брата. Я его ищу. Он пропал здесь, в Аструм Санктум.
Говорить было трудно, но понимать его требовало еще более колоссального напряжения. Что за диалект такой: дикая смесь испанского, итальянского и, пожалуй, латыни. Может, каталонский?
– Брат? – переспросил Абдеррахман. – Он как ты?
Я удивленно подняла брови. Что за вопрос?
– Он как ты? – повторил «дикарь». – Такой, как ты?
И он снова показал на мою одежду. Ну, конечно, его карнавальный нарядец какого-то средневекового не то турка, не то араба ему казался нормальным, а моя спортивная современная одежонка вызывала, по всей вероятности, его недоумение. Он совсем тут одичал на своем «проклятом холме», изолированный от внешнего мира. После подобных размышлений я вежливо ответила, что, видимо, брат мой, как я.
– Имя брата? – поинтересовался он.
Я занервничала, но ответила.
– Николас, – утвердительно повторил он, будто имя это имело для него какой-то смысл.
Он посмотрел на окно и пробормотал что-то вроде «позже». Он неожиданно встал, извинился, вышел на середину комнаты, сел на пол лицом к камину и начал молиться на совершенно уже неведомом мне языке. Иногда я улавливала имя Аллаха и поняла, что мой «тюремщик» исповедовал ислам.
Молился он около получаса. И я все это время с любопытством наблюдала за его действиями и бессовестно разглядывала его. Правда, профиль его лишь угадывался из-за его странного головного убора, который то и дело скрывал от меня его лицо, когда он склонялся в молитве. Но я успела заметить его точеный нос и на удивление довольно светлую растительность на лице.
Начинало смеркаться. В комнату заползали таинственные тени. В сумерках я с особой остротой ощутила безысходность своего положения. Я должна была выбраться из этого логова, как бы ласково со мной ни обращались. Необходимо найти потайную дверь в подземелье и выбраться на улицу. Наверняка, наша поисковая экспедиция уже приостановила свою деятельность до утра, ведь поиски в темноте не имели смысла. Скорее всего, все вернулись в Сантрелью, а может быть, и Коля уже с ними. Теперь они потеряли меня. Но если я смогу выбраться, я не побоюсь даже в темноте добраться до Сантрельи.
«Дикарь», наконец, закончил свое общение с Аллахом и смущенно подошел ко мне. Я ожидала, что он догадается зажечь какое-нибудь освещение. Но он легко передвигался по полутемной комнате и, похоже, даже не собирался сделать ее светлее. Он снова предложил мне фрукты. Я отказалась. Он о чем-то размышлял и нерешительно оглядывался. Наконец, лицо его просветлело, словно он разрешил мучившую его проблему, и он направился к резным створкам, скрывавшим кладовую, поколдовал там с минуту-другую и вернулся с высоким изящным подсвечником, в котором утонула стройная свеча, играя трепещущим пламенем.
«Наконец-то», – недобро подумала я.
Абдеррахман подошел ко второй нише и поманил меня пальцем. На изразцовую «табуретку» он водрузил подсвечник на высокой, украшенной чеканкой, ножке. Я вполне охотно повиновалась: книги всегда имели надо мной особую власть. Он бережно достал из шкафа толстенную книгу и, показав мне ее название, о чем-то спросил. Я не поняла вопроса, недоуменно посмотрела на него, а затем прочитала вслух латинское название:
– «Commentarii de bello Gallico”. Julius Caesar.
Абдеррахман довольно закивал: очевидно, его интересовало, умею ли я читать. А мне вдруг пришла на ум латинская фраза, и я с детским самодовольством изрекла:
– Historia est magistra vitae.
Мой собеседник издал удивленное восклицание и тут же заговорил по латыни, вероятно, полагая, что нашел, наконец, язык для нашего общения. Я покраснела, благо освещение позволяло скрыть мой позор. Я попыталась объяснить, что латынь моя ограничивается набором крылатых выражений, и то порядком подзабытых. И неожиданно я придумала невеселый, при сложившихся обстоятельствах, каламбур. Но он меня почему-то очень позабавил, и я задорно выпалила:
– Per aspera ad Astrum Sanctum.
Абдеррахман засмеялся, и я оценила его чувство юмора. Он вернул великого римлянина на полку, достал следующую книгу и протянул ее мне. Я держала в руках том Аристотеля на греческом языке.
– Аристотель? – удивилась я.
«Тюремщик» мой снова обрадовался и начал говорить мне что-то на греческом. Я расхохоталась.
– Нет, дорогой мой гостеприимный дикарь, – с горькой усмешкой по-испански сказала я, – я не говорю на древних языках.
Он пожал плечами, слегка помрачнел, и мне стало ясно, что смысл сказанного мною он понял. Уже без всякой надежды он предложил мне арабский. Я, смеясь, опять отрицательно замотала головой:
– Я знаю только испанский и английский.
Он хотел уже закрыть створки, но я остановила его, указав сначала на свечу, затем на книжные полки. Он взял подсвечник и осветил свою библиотеку. Все книги выглядели новыми, но были старинными, даже древними, написанными от руки и не на бумаге, а, по-видимому, на пергаменте. Множество книг на арабском, сменялось греческими, затем латинскими авторами, и насколько я смогла разобраться, тематика выдавала разносторонние интересы владельца библиотеки или же ее собирателя: математика, география, философия, медицина и многое, что я не сумела прочесть по-арабски. Я, как могла, выразила свое восхищение собранием книг. И он, польщенный, благодарно поклонился.
Затем он вновь усадил меня на диван и начал что-то мне старательно объяснять. Из всего его монолога, по всей вероятности, весьма убедительного и аргументированного, но совершенно не оцененного мной, я разобрала лишь отдельные слова:
– «Хозяин замка», «люди», «вид», «спектакль» или «представление» и, наконец, странное слово «серва» .
– Серва? – переспросила я.
Он, видимо, подумал, что только это слово вызвало у меня недопонимание. Я же по непонятной причине осталась озадачена им.
– Моя серва, ты – моя серва, – эту мысль он втолковывал мне жестами, указывая сначала на меня, потом на себя и произнося это нехорошее слово.
Мне казалось, что оно означает «рабыня». Итак, маска сорвана, все точки над “i” расставлены: я – его рабыня. Интеллектуально-ознакомительное общение завершено, очевидно, я гожусь лишь для рабского труда. И это в конце двадцатого века! Даже попытку сосредоточиться и внимать его словам я оставила от возмущения. Я буду безголосая и безмозглая рабыня, не понимающая своего господина.
На улице окончательно стемнело, а комната освещалась лишь одной свечой, и, похоже, никакого другого освещения не предвиделось. Со свечой в руках Абдеррахман подошел к одному из сундуков и, порывшись в нем, извлек оттуда какие-то вещи. Он развернул передо мной большое легкое покрывало и показал, что под ним я буду спать. Еще он разложил на диване какую-то смешную одежду и дал понять, что его рабыня будет носить именно это. Затем он поклонился своей рабыне, снял со стены факел, зажег его от свечи, потушил свечу и с факелом покинул комнату, оставив меня в кромешной тьме. Он, вероятно, полагал, что делать мне нечего, и незачем тратить свечи на рабыню.
Я впала в панику. Где я очутилась? Кто этот тип? Как мне выбраться отсюда? Последний вопрос превратился в навязчивую идею. Я бросилась к двери, только что закрывшейся за «дикарем», но он естественно запер ее снаружи. В темноте, натыкаясь на предметы, я ходила, как затравленный зверь, из угла в угол.
Я в отчаянии колотила по камням, пытаясь найти «кнопочку», чтоб открылся «сим-сим». Слегка угомонившись, я заставила себя методично прощупывать каждый сантиметр стены, добралась до ниши, хранившей библиотеку, ощупала как внешние створки, так и стены ниши. Устав, я опустилась на пол и задумалась. Глаза постепенно привыкали к темноте. Предметы проступили более насыщенными черными силуэтами на темном фоне. Эта оптическая игра уменьшила комнату в размере: стены и потолок надвинулись друг на друга, как будто сработал некий прессующий механизм, как иногда показывают в остросюжетных фильмах.
Неуютно, обидно, непонятно, безнадежно! Вот, что я чувствовала! Я сидела на полу в темноте и вспоминала кинематограф и литературу, где бы фигурировали замки и подземные ходы. Я силилась припомнить или представить, где мог быть сокрыт так необходимый мне рычажок. Осененная какой-то идеей, я вскочила и кинулась к заветной запретной стене. И в этот момент лязг замка оповестил меня о чьем-то приходе. Я шмыгнула на диван, укрылась покрывалом из сундука, распространявшим какой-то умиротворяющий запах, и замерла.
Абдеррахман подошел к дивану и, видимо, убедившись, что я почиваю, стал бесшумно расстилать что-то на полу. Покончив с сооружением себе постели (думаю, он был занят именно этим), он оказался у стены, которую я только что тщательно протерла своими руками в тщетных поисках заветного механизма. Раздался легкий щелчок, стена пришла в движение с негромким скрежетом от трения камня о камень, и подалась вглубь, порождая четко очерченную черную брешь. Мой «господин» шагнул в эту вязкую черноту, и через мгновенье вспыхнуло пламя факела, и послышался легкий звук удаляющихся шагов.
Я села на своем ложе и долго напряженно прислушивалась. Было тихо. Я боялась, что мой «повелитель» вот-вот вернется. Но промедление могло перечеркнуть все. Я встала, нащупала рюкзак, натянула кроссовки и осторожно направилась к подземелью. Лестница освещалась торчащим в стене факелом. Куда делся мой «дикарь», я не знала, но я во что бы то ни стало, собиралась покинуть его «логово». Стояла мертвая тишина. Путь к свободе был открыт.
Глава двенадцатая
ПОБЕГ
Ночь темна, и луна в затмении,
Дорога в теснине, путь страшен.
………………………………….
Как трудно [идти дальше];
если Истина не явит милосердия.
Ансари (1005–1088)
/персидский поэт и философ/
Спустилась я бесшумно, напряженно всматриваясь в полумрак коридора, готовая тотчас же стремительно ретироваться. Но, похоже, фортуна приняла мою сторону, и, пока я спускалась, и затем, опасливо озираясь, пробиралась по полутемному, освещенному одним факелом, проходу до деревянного Христа, фортуна продолжала мне улыбаться. «Господина» и след простыл, а раба воспользовалась его безалаберностью: и птичка выпорхнула из клетки.
Я продолжала двигаться только вперед. Вскоре свет померк окончательно, и я вооружилась своим фонариком. Сознание скорого освобождения вытеснило какие-либо другие чувства и отодвинуло на задний план страхи. За мной пока никто не гнался, коридор был уже знакомым, фонарь отважно освещал мне путь. Ниши мне изучать не было необходимости, а неувиденное не пугало, что бы там ни таилось. Впрочем, я считала, что мы с Андреем изучили все возможные и невозможные углубления, повороты, тупики и завалы. И я бодро шагала дальше.
Ночью подземелье оказалось прохладным и даже сырым. Иногда откуда-то неожиданно набегал сквозняк. И даже запах изменился. Пахло сыростью, маслом, исчез запах затхлости, но зато примешивался еще странный запах чего-то живого, животного. И внезапно я поняла, кому он принадлежал. Я шла так быстро и целеустремленно, что практически не смотрела под ноги, а лишь следовала за лучом фонарика. Но случайно я описала световой круг от пола, по стене, потолку, вновь по стене на пол и остолбенела. По подземелью шныряли крысы. Не то, чтобы их было очень много, но мне хватило. Радости они мне не доставили, а вернули меня с небес и испортили настроение.
Я вынуждена была задуматься о реальности моего предприятия. Оно уже не виделось мне столь безоблачным, но я отгоняла пугающие мысли, понимая, что возможности для побега в другое время могло и не представиться. Сначала я планировала провести ночь в пещере у выхода из подземелья, но я боялась крыс и решила двигаться вперед, пока смогу.
Я не знаю, сколько прошло времени, но я все же достигла выхода и выбралась на поверхность холма. Стояла теплая, ясная, звездная ночь. Небо сразу раздвинуло горизонты моего сознания. И я ощутила прилив сил и душевный подъем. Я почувствовала своеобразную причастность к мирозданию. Контраст между узким, замкнутым подземным ходом и необъятным, бесконечным небосводом отозвался в моей душе пьянящим ощущением свободы.
Я легко, точно порхая, стала спускаться, но вскоре осознала невыполнимость поставленной задачи. Холм, затруднявший нам продвижение по своим склонам в дневное время, ночью выставил передо мной все возможные препятствия. Я то и дело спотыкалась, запутывалась в траве, царапалась о кусты, а отошла всего метров на пятнадцать–двадцать. Я остановилась, взвешивая обстоятельства. Я не скисла, нет, пока еще меня переполняла энергия, но я решила обдумать, как лучше мне осуществить этот ночной спуск.
Я огляделась вокруг. Светила луна. Луна и звезды – вот и весь свет на всю округу. Ни огонька в долине, где я ожидала увидеть огни селений. А вдали черным изломанным великаном громоздилась горная цепь на фоне темноты, создавая двоякое ощущение. То казалось, что эта черная тяжелая масса неумолимо надвигается. А то – что воздух и горы поменялись плотностью и осязаемостью: чернота горного силуэта походила на бездонную зияющую пустоту огромной пещеры. Я затерялась в этом совершенно неведомом мне мире и застыла в растерянности, на мгновенье пожалев о своем побеге.
– Элена! – чей-то взволнованный возглас заставил меня вздрогнуть, но, поворачиваясь на его звук, я радовалась, уверенная, что это кто-то из нашей поисковой группы все еще ждал или разыскивал меня здесь.
Может быть, они установили здесь ночной пост, ожидая, что я выйду из подземелья рано или поздно? Я скользнула фонариком по говорившему и чуть не расплакалась от разочарования. Я узнала «дикаря». Он сначала отпрянул, будто испугался света, но затем решительно направился ко мне, что-то возбужденно мне доказывая. Я не очень его слушала, но уловила слова «опасность», «ночь», «возвратиться». Для убедительности он призывал в свидетели небо, тьму, горы, камни и кустарники. Все они угрожали мне, а мой «господин» предлагал мне кров, еду и покой.
Я окинула прощальным взором всех природных врагов моих и, распрощавшись со свободой, как «продажная шкура», купилась на уют и мягкую койку, испугавшись мелких неудобств и мнимых опасностей. Так, упрекая себя, я вняла увещеваниям своего «тюремщика» и ответила согласием на его приглашение вернуться. Я включила фонарик и покорно приготовилась идти. Абдеррахман издал вопль удивления и восторга и спросил меня, указывая на моего «батареечного светлячка»:
– Что это?
Я дала ему фонарь, он разглядывал его с трепетом и любопытством, граничащим с благоговением.
«Нда-а, – подумала я, – это же надо так одичать, что элементарный фонарик на батарейках кажется такому сильному, умному, образованному мужчине невиданным чудом. Они, что, здесь в этом замке, подобно семейству Лыковых /Семья староверов, жившая в полной изоляции от общества в тайге. Их обнаружили в 80-е годы XX века/ , отстали, законсервировались в своей изоляции? Теперь понятно, почему холм пользуется дурной славой: все боятся этих дикарей».
Мы подошли к подземному ходу, и только тут я заметила, что кустарник не загораживал вход, а лишь обрамлял его. Мы спустились в пещеру и отправились в обратный путь, которым подземелье вело нас к замку. Абдеррахман освещал дорогу факелом, горевшим ярче моего фонарика, выхватывая из темноты более обширное пространство. Так что возвращение в логово дикаря на всем протяжении происходило в тесном соприкосновении с крысами.
Абдеррахман развлекал меня беседой, видимо, чтобы и себе и мне скрасить этот мрачный путь. Вряд ли я толком расскажу, о чем шла речь, но приведу смысл того, что поняла:
– Завтра ты выйдешь сюда на холм. Одежду я тебе положил на диван. Я схвачу тебя и на коне привезу в замок. Тогда я смогу представить тебя хозяевам как свою рабыню, пойманную мной на дороге.
Может, это я нафантазировала, вам судить, но из всего этого бреда я опять вынесла одну мысль: я его рабыня. Уже еле волоча ноги, я торопилась вернуться в «клетку» и даже не раскаивалась в этом. И не расстраивалась. По-видимому, меня все же в известной степени смутил спуск по ночному холму, поиски дороги в Сантрелью и поиски самой Сантрельи в кромешной тьме.
Наконец, мы из последних сил (я, во всяком случае) вползли на верхнюю ступень лестницы, и я с облегчением кинулась к дивану. Я сбросила кроссовки, легла, сладко вытянула отяжелевшие ноги, накинула прохладное покрывало и сладко смежила отяжелевшие веки.
Что делал мой «повелитель», что происходило вокруг, я уже не знаю.
Глава тринадцатая
И СНОВА В БЕГАХ
Едва надежда поднялась с колен,
Как пала вновь, покорна черной силе;
И чаянья опять не победили,
Отчаянью сдались в постылый плен.
Гарсиласо де ла Вега
Несмотря на усталость, возбужденное состояние сделало мой сон чутким и неглубоким. От любого шороха я просыпалась, и ночь показалась мне долгой. Видимо, поэтому я, всегда с таким трудом выковыривающая себя из постели по утрам, на сей раз пробудилась легко и рано. Я открыла глаза, увидела, что Абдеррахман уже встал, и решила, пока не выдавать себя, чтобы узнать, какое сегодня последует отношение к рабыне, и когда меня заставят приступить к моим «рабским» обязанностям.
Лежа, я наблюдала за «дикарем», который занимался гимнастикой, по пояс голый, в смешных легких шароварах и простоволосый. При свете дня стало возможным лучше его рассмотреть. И меня поразил пшеничный цвет его длинных по плечи волнистых волос, столь не вязавшийся с моим представлением об арабах. Такого же цвета оказались его борода и усы. Он выполнял упражнения на различные группы мышц, и все тело его свидетельствовало о том, что занимался он этим регулярно, ежедневно и старательно. Он выглядел сильным, стройным и красивым, скорее походившим на древнерусского богатыря, нежели на араба. Я даже залюбовалась его грациозными, легкими движениями. Затем он стал осуществлять манипуляции с различным оружием, сначала – с чем-то вроде меча, потом – с саблей и, наконец, с длинным ножом. Он орудовал ими, как фокусник или жонглер, отрабатывая удары, различные приемы и пассажи. Потом он скрылся в нише за занавеской, послышался плеск, а когда он вышел, капли воды блестели на его красивом загорелом теле. Такая чистоплотность говорила о цивилизованности этого человека, что изумляло и еще больше интриговало меня. Но как бы ни был симпатичен мне мой «господин», рабство нисколько не прельщало: у меня были другие планы в этой жизни. И я ни на минуту не забывала о необходимости побега.
Возможность вскоре представилась. Я притворилась спящей. Абдеррахман и не думал будить меня. Напротив, он бесшумно направился к заветной стене, и вновь слегка звеня, отодвинулась каменная махина, открывая вход в подземелье. «Господин» скрылся за потайной дверью.
Я тихонько встала, нашла таз с водой и умылась. Осторожно ступая, проникла я в подземелье. Не буду утомлять читателя описанием своего второго побега, ведь путь мой пролегал все по тому же подземному ходу. Скажу лишь, что фортуна и на сей раз мне вполне улыбалась, и я благополучно выбралась из подземелья. На воле меня встретило ясное свежее солнечное утро. Я опять почерпнула энергию из своей эйфории и, бодро и весело перескакивая с кочки на кочку, начала спускаться вниз. Я посмеивалась над собой, когда спотыкалась о камни или цеплялась за траву. Сейчас, утром спуск показался мне легким и радостным. Я двигалась в левую сторону и ожидала вскоре увидеть вдалеке шоссейную дорогу.
Меня удивила взявшаяся неизвестно откуда деревушка, примостившаяся у самого подножия холма с западной стороны. Впрочем, накануне я, наверное, не обратила на нее внимания, во всяком случае, я ее не припоминала. Присутствие ее здесь, на этом месте, в какой-то мере опровергало слухи о «проклятом холме». Еще чуть спустившись, я смогла разглядеть, что все домишки этого селения были небольшими и деревянными, и это поразило меня, поскольку я считала, что нигде в мире, кроме России, давно нет деревянных домов в сельской местности. Однако меня начинало тревожить, что шоссейная дорога что-то не показывалась, а там, где я ожидала ее появления, земля оказалась обработанной и чем-то засаженной. На время я заглушила подступившую было панику увещеваниями различного рода и продолжала спускаться с холма.
Наконец, я преодолела последние заросли и ступила на ровную землю. Компаса я не имела, а мой ориентир – шоссе – так и не возник. Я подумала, что каким-то образом очутилась с другой стороны холма. Однако расположение горной гряды свидетельствовало о неверности подобного предположения. И соседний холм находился на своем месте. Но вчера между двумя холмами пролегала шоссейная дорога. Сегодня – между двумя холмами не было даже намека на дорогу! И еще – на месте, где вчера располагалось поселение Сантрелья, сегодня никакого поселения не было! Я пришла в ужас! Куда я должна идти? Что мне делать?
Я приняла решение пойти в деревушку и расспросить местных жителей. Но, подойдя поближе к селению, я совсем растерялась. Люди, суетившиеся на полях и в деревне, носили странные одежды. Вряд ли я могу описать их наряд, скажу лишь, что так я себе представляла одежду средневековья. Я остановилась, как вкопанная. Сердце сначала замерло от ужаса, а затем заколотилось с такой силой, точно стремилось наружу. Я не знаю, сколько времени я так простояла: мне некуда было идти, и нечего было делать. Я потеряла все: брата, друзей, страну, свободу и, похоже, даже свой век! В какое время я попала? Как это случилось?
За спиной раздался конский топот, и послышался грубый окрик. Я не поняла, что это относилось ко мне, но инстинктивно обернулась. Всадник грубо хохотнул, неприятно осклабился, подъехал ближе и протянул ко мне руки. Я отпрянула. Он засмеялся и начал, играючи, преследовать меня верхом, как будто загонял зверька. В роли зверька выступала я. «Охотник» преграждал мне путь, когда я пыталась бежать. Он объезжал меня с неожиданной стороны, так что конь его вставал на дыбы и громко ржал, пугая меня. Наконец, преследователь ткнул меня ножнами меча в грудь и сбил с ног. Я повалилась на пыльную, каменистую почву, а он стал спешиваться. Он уже стоял на земле и немного замешкался возле коня, как вдруг появился еще один всадник. Он подъехал к нам на всем скаку и крикнул что-то моему обидчику. Тот снова вскочил в седло, громко рассмеялся, призывая, вероятно, второго разделить с ним радость развлечения. Но когда второй всадник вынул оружие из ножен, обидчик рассвирепел и тоже вооружился.
– Элена, не бойся! – крикнул второй, и я узнала Абдеррахмана.
Я стала невольной виновницей и свидетелем поединка. Пыхтели и фыркали кони, звенела сталь, то задиристо, то зло восклицали дерущиеся. Пыль из-под копыт мутной завесой прикрыла происходящее, делая его несколько нереальным и расплывчатым.
Абдеррахман выкрикнул что-то, и его противник в сердцах сунул меч обратно в ножны, выругался, наверное, обозвав моего дикаря чем-то вроде «гнусной мусульманской обезьяны» (конечно, я этого не поняла, но так мне показалось) и ускакал прочь, унося за собой шлейф пыли.
Абдеррахман подъехал ко мне, спешился и помог мне подняться, ибо я все еще лежала на земле. Он журил меня за побег и в то же время радовался, что я цела и невредима. Он посадил меня перед собой в седло, и мы направились к подножию холма, где он отослал меня в заросли переодеться, вынув из пристегнутого к седлу мешка одежду, которую еще вчера предлагал. Вместо кроссовок мне достались легкие кожаные сандалии – тонкие кожаные перепонки, торчащие из чуть более плотной кожаной подошвы. Вместо шорт я облачилась в хлопчатобумажные шаровары, а футболочку мне заменила длинная грубоватая хлопковая рубаха с поясом, крепившаяся на плечах, как греческий хитон. Последним штрихом к моему наряду стала длинная накидка на голову, причем в замке, по словам моего «повелителя», ее свисающим концом мне следовало прикрывать лицо. Мою одежду, к моему удивлению, Абдеррахман не выкинул, а аккуратно сложил в тот же мешок.
После переодевания я вновь взобралась на коня рядом со своим, теперь уже, спасителем, и мы тронулись в путь. Мы объехали холм, и примерно с южной стороны по склону пролегла ровная проторенная дорожка, ведущая к замку. Она шла по спирали, с юга на восток и, наконец, на северном склоне привела нас к подъемному мосту через ров.
Сегодня здесь все выглядело иначе. Крепкие стены замка свидетельствовали о его мощи и богатстве его господина. Широкий ров, полный воды, преграждал въезд в замок, но опущенный мост, прочный, надежный, давал возможность попасть в эту мощную крепость. Конь размеренно и горделиво процокал копытами по мосту, а затем под тяжелой железной решеткой мы въехали в небольшую арку и далее во двор.
В замке кипела жизнь. Двор был полон людей, причем каждый занимался своим делом. Хозяйственные постройки и конюшня располагались в левой части двора, куда Абдеррахман и направил коня. По двору бегали ребятишки. Вдалеке юноши оттачивали воинские приемы. Посреди двора возвышался огромный резервуар с водой, возле которого копошились женщины: что-то мыли и стирали. В конюшне несколько человек обихаживали лошадей, чистили стойла. Неподалеку около телеги с сеном возились два юнца. Было еще раннее утро, и царила повседневная хозяйственная суета.
Абдеррахман спешился и помог мне слезть с коня, велев закрыть лицо. Расседлав коня, он передал его конюшему. Через двор мы пошли к западному донжону. Я озиралась по сторонам, рассматривая замок и его обитателей. Все башни, целехонькие, массивными крепышами упирались в землю, в то же время устремляя резное зубчатое навершие с бойницами ввысь, в синее ясное небо, создавая ощущение невесомости каменных гигантов.
Да, вчера я видела, что станет с этим гордым, могущественным замком, что с ним сотворит время, во что его превратят склонные к забвению прошлого люди!
Я плелась позади Абдеррахмана, как он велел. Кто-то поздоровался с ним, и он, указав на меня, самодовольно хихикнув, сказал что-то про поединок и свою добычу, назвав меня своей рабой. Только теперь до меня дошел смысл сказанного им вчера. Суть его плана состояла в необходимости объяснить как-то мое появление в замке. И теперь я осознала всю бессмысленность и даже опасность моего побега. К счастью, все еще обошлось, но все могло обернуться совсем иначе. Абдеррахман мог обнаружить мое исчезновение гораздо позднее и не успеть мне на помощь. Тогда один бог ведает, где бы я сейчас находилась, и как бы со мной поступили.
Я не знала, почему Абдеррахман обращался со мной так бережно, почему не испугался моего чудного наряда, не заподозрил во мне лазутчика или еще, бог весть, кого. Я не знала, что он вообще думал обо мне, кем меня считал. Он был добр со мной, он спасал меня уже в третий раз. И я стала называть его своим другом.
Сквозь портал мы вошли в башню и по винтовой лестнице поднялись на второй этаж в апартаменты Абдеррахмана. Я вдруг поняла, что вхожу сюда через дверь не первый раз. Вчера мы с Андреем обследовали именно этот донжон и именно здесь, я считала, располагались покои хозяев. Но я ошиблась. Именно отсюда мы не смогли подняться выше, потому что дальше лестницу преграждал завал. Я горько усмехнулась иронии судьбы.
Мой спаситель закрыл дверь на засов, вздохнул с некоторым облегчением и обвел руками окружающее пространство, показывая свои покои.
– Теперь это твой дом, – молвил он. – Deus omnipotes! Боже всемогущий! Мне удалось тебя спасти!
Я почувствовала, что безвыходность моего положения обострила мои лингвистические способности, и я все лучше и лучше понимала своего спасителя.
– Спасибо, Абдеррахман, – совершенно искренне сказала я и опустила голову, чтобы скрыть подступившие слезы, уже мутной пеленой заволакивавшие глаза.
– Снимай накидку, располагайся, мы сейчас будем завтракать, – бодро скомандовал мой «повелитель» и шутливо добавил: – Теперь ты моя и должна меня слушаться.
Несмотря на свое глубокое огорчение, я уловила шутливость его тона и рискнула выяснить:
– А кто я на самом деле? Разве не рабыня?
– Ты – гостья, – очень просто ответил он.
Глава четырнадцатая
ПЕРВЫЙ ОПЫТ НЕВОЛИ
«…Более же всего чтите гостя,
откуда бы он к вам ни пришел,
простолюдин ли, или знатный,
или посол…».
«Поучение Владимира Мономаха»
Нет смысла коверкать русский язык для того, чтобы передать, что мы говорили на разных языках, вернее, на разных этапах развития одного и того же языка. Возможно, общение наше напоминало, при приблизительном сравнении, беседу русского с украинцем или белоруссом, когда оба собеседника, немного привыкнув, начинают вполне понимать друг друга. Теперь я буду описывать нормальный разговор, не ссылаясь на различие речи и не гадая, что действительно мы понимали, а что лишь домысливали.
Размышляя о том, в какое время я попала, я анализировала все факты: и язык, и обстановку, и одежду. Но главное я знала: если Аструм Санктум существует, значит, это не может быть позже тринадцатого века. Скорее всего, даже раньше, ибо очень уж много еще звучало от латыни в языке моего средневекового друга.
Итак, свой сомнительный статус гостьи я вроде выяснила. Но оставалось много неясного в моем положении. И, прежде всего, в мозгу пульсировал панический вопрос: «Как я буду жить здесь в этом чуждом мне мире?»
Я как историк всегда мечтала заглянуть в прошлое наяву, всю жизнь грезила о путешествии на машине времени. Теперь я столкнулась с воплощением своей мечты, воочию увидела прошлое и пребывала в полном отчаянии. Сидя в чудном одеянии на странном восточном диване в каменном неуютном замке в каком-то затертом веке, я все больше и больше приходила в уныние. И как я ни старалась вести себя достойно, я, в конце концов, разрыдалась.
Абдеррахман поколдовал что-то в своих сосудах и принес мне какой-то, видимо, успокоительный настой. Мне было все равно, и я выпила. Он сел передо мной на полу по-турецки и попытался расспросить меня:
– Элена, твой язык похож на наш, в то же время, он сильно отличается. Откуда ты?
Я всхлипнула, но нашла в себе достаточно юмора, чтобы усмехнуться наивности его вопроса.
– Почему ты добр ко мне? Почему ты меня защищаешь? – в свою очередь задавала я вопросы. – Разве ты не остерегаешься незнакомых людей? Вдруг я пришла к тебе с недобрыми намерениями?
Он улыбнулся, сложил ладони по-восточному и слегка наклонил голову.
– Людям надо доверять. Я не имею права оскорблять человека подозрением и недоверием, поэтому изначально отношусь сердечно к любому. А уж от того, как он поведет себя, зависит мое дальнейшее к нему отношение, – проговорил он. – Однажды Пророка спросили, какое из проявлений ислама – самое лучшее. И он ответствовал: «Лучшее проявление ислама – в том, чтобы ты угощал людей и приветствовал не только тех, кого знаешь, но и тех, кого не знаешь».
Лучше сказать, пожалуй, нельзя, и я восхитилась такой жизненной позицией. И тогда я решила говорить правду и понаблюдать за его реакцией:
– В твоем мире еще не говорят на таком языке. Это язык вашего будущего.
– Что значит, язык будущего? – удивился он.
– Абд-аль-Рахман, – я впервые обратилась к нему по имени, – я из другого времени, я из другого века, я – из будущего. Но язык, на котором я говорю с тобой, не родной для меня. Я еще и из другой страны.
Он смотрел на меня, не отрываясь. Сначала в глазах его сквозило недоверие, затем они заискрились, и улыбка его свидетельствовала о том, что слова мои, по крайней мере, позабавили его. Я выдержала его взгляд, чтобы показать, что говорю чистую правду. Вдруг я заметила, что глаза у него светлые, серо-зеленые, даже точнее зеленые. Я слегка смутилась. Этот факт снова выбивался из моих представлений об арабах.
– Ты мне не веришь, – покачала я головой. – Я и сама бы себе не поверила, если бы это не было правдой.
– Я допускаю, что на свете существуют чудеса, неподвластные нашему разумению, но я пока не готов воспринять то, что ты говоришь, на веру, – вежливо и витиевато он дал мне понять, что я должна убедить его в своей правоте.
И я подробно рассказала, как накануне я исследовала руины в замке в поисках брата, как, изучая подземелье, я очутилась в его покоях, но объяснить, как это произошло, я не могла. Я добавила, что теперь мои друзья потеряли и меня, а я так ничего и не знаю о судьбе брата.
– Николаса? – припомнил он.
Я кивнула. Собеседник мой погрузился в размышления, причем он с минуту смотрел в окно, а затем пристально и внимательно разглядывал меня с головы до ног, особенно долго изучая мою короткую стрижку карэ (его волосы были явно длиннее).
– Да, – наконец, прервал он молчание, – одежда твоя явно отличалась от нашей, но я давно не путешествовал по другим странам и не знаю, как одеваются там. Когда мы научимся лучше понимать друг друга, ты расскажешь мне о своей далекой стране?
Я пообещала, а сама с горькой иронией подумала, что я слишком быстро училась понимать его язык и, видимо, стимулом мне служила беспросветность моего положения.
– Вечером я представлю тебя хозяевам замка, и тогда ты сможешь более или менее свободно передвигаться, – сказал Абдеррахман, тем самым показав мне, что я пока не лишилась его доверия. – А сейчас я должен извиниться перед тобой, но мне необходимо немного позаниматься.
Он достал из шкафа пару книг и, устроившись за партой, погрузился в чтение. Понаблюдав за его занятиями какое-то время, я прилегла и с закрытыми глазами долго лежала без сна, взвешивая сложившуюся ситуацию и оценивая возможности выхода из нее. Вскоре я оставила эти бесплодные попытки, приводившие меня в еще большее уныние. Я снова стала наблюдать за арабом, и из любопытства обратилась к нему с вопросом:
– Ты занимаешься каждый день?
– Да, стараюсь, – он поднял на меня свои слишком светлые для араба глаза.
– А зачем? Ты – ученый, философ, математик, учитель? – не унималась я, подходя ближе и пытаясь узнать, что он изучает. Книги были на арабском.
– Я – ученый, но не философ, не учитель и не математик. Я – воин.
Слово «ученый» означало для него «образованный».
– А зачем воину каждый день учиться? – удивилась я.
– «Кто едет в путь ради науки, тому Бог облегчает дорогу в рай», – так говорят наши мудрецы. Путь к знаниям у всех разный, но мы не должны избегать его и…
Раздался громкий, настойчивый стук в дверь. Побеседовав со стучавшим за пределами комнаты, Абдеррахман обратился ко мне:
– Я должен срочно отлучиться. К вечеру я рассчитываю вернуться, а возможно, и намного раньше. Ешь фрукты, если проголодаешься, – он вздохнул и добавил:
– Прошу тебя, не пытайся бежать. Это опасно. И еще. Запомни, эти покои – не ловушка, не западня, это пока твое убежище.
Накинув смешной головной убор, скрывший его красивые светлые волосы, он взял оружие и вышел.
Я опять оказалась предоставленной самой себе. И хотя мне было над чем подумать, я боялась оставаться наедине со своими слишком неутешительными мыслями. Чтобы отвлечься и занять себя, я решила, что на правах гостьи я имею право покопаться в его книгах. Я открыла створки и уже протянула руку к книгам, как раздался шум открываемой двери, и я инстинктивно бросилась к дивану. Вошел смуглый невысокий человек в арабском одеянии, которое казалось проще и грубее, чем одежда Абдеррахмана. Видимо, это был слуга. Он зашел в нишу, скрытую за занавеской, раздался звук наливаемой воды.
Я затаилась. Выйдя, слуга стал поправлять столики, стирать с них и с других предметов пыль, и внезапно он заметил меня. Рванувшись ко мне и громко вопя на арабском, он грубо схватил меня за руку и с силой скинул с дивана. Он долго потрясал в воздухе руками и что-то возмущенно излагал, а затем стал нещадно пинать меня ногами, загоняя в угол за книжной нишей. Больно ударившись головой об открытую дверцу, я, наконец, совершенно вдавилась в угол, и тогда он, немного успокоившись, начал деловито поправлять ковер на диване и взбивать подушки. Он погрозил мне, еще разок пнул меня для пущей убедительности и ушел. Я догадалась, что на диване мне сидеть, по представлениям слуги, не положено. Думаю, в этом варварском государстве рабам плакать не пристало, однако, я испытала ни на что не похожее унижение и теперь сидела в углу, прогоняя невольные слезы обиды. За что этот дремучий человек так обошелся со мной? Что я ему сделала? «Боже, меня избил какой-то средневековый слуга, – жалела я себя, – меня, преподавателя, кандидата наук, взрослую, самостоятельную, интеллигентную женщину?»
Мне вдруг стало смешно. Я расхохоталась. Жалость к себе, когда она доходит до абсурда, оказывается эффективным успокоительным. Насмеявшись над собой вдоволь, я почувствовала, что мне полегчало, и даже проголодалась. На маленьком столике, который Абдеррахман называл «курси», стоял поднос с фруктами и овощами. Я выбралась из своего угла, выбрала красивую веточку винограда и, смачно срывая по ягодке, подошла к парте, полюбопытствовать, что за книги изучал мой араб.
На происшествие получасовой давности я смотрела уже с юмором и иронией.
Потребность, хотя бы раз в день, водить глазами по буквам, пусть даже незнакомым, брала верх над телесным и моральным унижением и отчаянием. Я листала тяжелые фолианты, таившие в себе не только собранные воедино крупицы неведомой мне мудрости, но и прилежание и неимоверный труд их создателей. Тех, кто подготовил пергамент для письма; тех, кто переписал от руки каллиграфическим почерком и оформил заглавными буквами и рисунками; тех, кто поместил книгу в переплет из досок, которые превратил в произведение искусства. Я держала в руках настоящие древние книги. С удивлением я внезапно вспомнила еще об одном древнем произведении и обрадовалась возможности глазеть на куда более привычные письменные знаки. Я вспомнила, что в моем рюкзаке терпеливо лежало сочинение некоего Святогора, пропутешествовавшее со мной сквозь века. И как же я забыла о нем? Сейчас в одиночестве у меня вполне хватило бы досуга прочитать, наконец, эту рукопись, ведь она могла оказаться для меня полезной. Я огляделась, но рюкзак куда-то запропастился. Наверное, Абдеррахман убрал его. Я взяла с подноса апельсин, устроилась на диване и, поедая божественный фрукт, прикидывала, где мог находиться мой рюкзак.
Неожиданно передо мной вновь предстал мой обидчик. Он, видимо, неслышно подкрался ко мне, чтобы застать меня врасплох. И это ему удалось! Он злорадно хмыкнул и свирепо мне что-то прорычал. Ретироваться я не успела, и опять грубо он спихнул меня на пол, ударом выбил апельсин из моих рук и собирался продолжить экзекуцию. Однако, я, несмотря на длинную неудобную одежду, сумела вскочить на ноги и дала ему звонкую затрещину. От неожиданности он на мгновение опешил, но, придя в себя, исхитрился схватить меня за руки и заломить их за спину. Он приблизил свою ухмыляющуюся физиономию к моему лицу. С минуту он меня разглядывал и, вероятно, остался доволен, потому что вдруг осклабился и облизал губы. Я подумала почему-то, что лучше бы меня били, и рванулась изо всех сил. Освободившись, я метнулась в сторону выхода в надежде ускользнуть, хотя и не знала куда. Но он опередил меня, ударив, повалил на пол и… Я зажмурилась от боли и ожидания дальнейших ударов или насилия. Однако ничего не произошло. Я услышала возглас удивления и возню, открыла глаза и чуть не рассмеялась, такая комичная картина предстала моему взору.
Посреди комнаты стоял Абдеррахман и за шиворот держал раболепно улыбающегося слугу. Тот едва касался ногами пола и что-то тараторил, пытаясь, несмотря на свою неудобную позу, поклониться господину. Абдеррахман брезгливо отшвырнул его в сторону и бросился мне на помощь. Но я гордо поднялась сама, наступая на полы длинного платья. Мне вдруг показалось, что все произошедшее являлось началом спектакля, призванного заставить меня подчиняться. И слуга играл здесь роль «злого полицейского», а его господин – «доброго». Я больше не доверяла своему спасителю и снова перекрестила его в «тюремщика». С этими мыслями я упрямо вернулась на диван. А куда еще я могла сесть в этой дурацкой комнате?
Абдеррахман стал расспрашивать меня о случившемся, но я ответила ему, что со мной все в порядке, и отгородилась от него стеной молчания. Он извинился за поведение слуги. Сулейман (так назвал его Абдеррахман) переминался с ноги на ногу там, где его оставил хозяин. Мой «тюремщик» снял с пояса плеть, которую, видимо, использовал для верховой езды, медленно и угрожающе спокойно приблизился к слуге, велев тому раздеться. Я ужаснулась. Варварство продолжалось. А я теперь принадлежала к этому дикому миру. Впрочем, я прекрасно знаю, что и наш мир дик и жесток. Я крикнула:
– Абдеррахман, пожалуйста, остановись! Не надо! Я его прощаю.
Но он меня не слушал. Плетка хлестко опустилась на спину несчастного, а потом еще и еще. Я закрыла лицо руками и на слух воспринимала свист плети и кряхтение незадачливого слуги, посмевшего обидеть любимую рабыню хозяина. И теперь он ее возненавидит, эту рабыню, виновницу его страданий и опалы, и он станет исподтишка мелочно мстить ей. Ничего себе перспективка!
Наказание закончилось. Мой обидчик, всхлипывая, нехотя подошел ко мне, и, понукаемый хозяином, рухнул на пол и склонился в земном поклоне. Я поспешила заверить его, что он давно прощен, только не уверена, понял ли он мой ново-кастильский.
После его ухода Абдеррахман пытался вовлечь меня в разговор, но тщетно. Я то отмалчивалась, то отвечала односложно.
– Ты расстроилась, что тебя обидели в мое отсутствие? – гадал он.
Молчание в ответ.
– Ты сердишься, что я ушел?
Молчание.
– Видишь ли, я сказал тебе как-то, что в этом замке я гость. Но я также несу здесь службу. И когда-нибудь я расскажу тебе, что я еще и пленник.
Это странное замечание привлекло мое внимание, но я была не в духе и не стала расспрашивать его подробнее. Мне казалось более понятным, что араб мог быть пленником в замке христианина, чем гостем. Правда, пребывая до сих пор в неведении, относительно века, в котором я очутилась, я не могла верно оценить взаимоотношения мавров и христиан.
– Зачем ты избил Сулеймана? – наконец, выпалила я, словно имела право на допрос.
– Но он обидел тебя! – опешил Абдеррахман.
– Он считал, что имеет дело с рабыней, и прогнал меня с твоего дивана, с дивана своего господина, – объяснила я. – А ты, избив его, показал, что ты не лучше его.
Мои слова и мой менторский тон возмутили и задели его. Целая гамма чувств – удивление, негодование, гнев – отразилась в его лице. Желваки заиграли на скулах, отчего борода стала смешно подергиваться. Зеленые глаза его потемнели и сузились. Но усилием воли он сдержался и с таким же усердием, как я минуту назад, начал поучать меня:
– Слуг необходимо воспитывать, иначе не будет порядка. А ты не смеешь судить, кто из нас лучше. Ты…
– Это верно, – перебила его я. – Вряд ли у мыши, попавшейся кошке в лапы, есть право судить свою победительницу.
Мой собеседник вскинулся, готовый возразить, но как-то сник и погрустнел.
– Ты считаешь себя мышью! – воскликнул он с досадой.
– Конечно, а кто же я?
– Но я не держу тебя в плену, я не собираюсь причинять тебе зла, я лишь оберегаю тебя от опасности, – он повысил голос. – Как только ты объяснишь мне, где твой дом, я найду возможность вернуть тебя туда.
– Спасибо, – горько усмехнулась я. – Но я уже говорила тебе, что дом мой не столько в другом месте, сколько в другом времени – в будущем. Можешь считать меня сумасшедшей, но ты видел мою странную, на твой взгляд, одежду. Я разговариваю на странном для тебя языке. А мне точно также странно все в вашем мире, и в том числе то, как слуга твой обошелся со мной, а ты, в свою очередь, обошелся с ним.
Он пытался взять в толк мою тираду, а потом упрямо произнес:
– Слуг надо наказывать. Я не верю, что ты не наказываешь своих.
– У меня нет слуг! – отрезала я, давая понять, что разговор зашел в тупик.
Он как-то странно недобро посмотрел на меня, отошел к окну, и долго взгляд его был устремлен вдаль, словно он силился увидеть там мою страну. Затем он подошел ко мне, присел на корточки, чтобы быть вровень со мной, и отчетливо сказал:
– Я – не кошка! Я хочу тебе помочь. Да будет мне свидетелем Аллах!
Я пожала плечами и подумала, что, вероятно, я капризная, взбалмошная особа, если я не принимаю доброго отношения человека, который бескорыстно пытается мне помочь и безоговорочно верит мне.
– Скоро мы отправимся на обед к хозяевам, – он перевел разговор на другую тему. – Ты будешь считаться моей наложницей. Имя оставь свое. Ты чужеземка. Как к тебе отнесутся, я не знаю, но я сделаю все, чтобы тебя не обижали. Сейчас отдохни, а мне пора молиться.
(Продолжение следует)