Мой юношеский стихийный литературный опыт -
осознать себя в своих ментальных границах.
Я, Ренат Зарипов, сотрудник редакции газеты «Молодежь
Востока», торжественно заявляю, положив руку на голый череп
редактора: все, рассказанное мною в этом материале, – правда,
только правда, святая истинная правда!
Примерно с такой припиской ложатся на стол ответсекрета-
ря редакции Горина добрая половина материалов, авторы которых
считают, что он им наиболее удался и там ничего нельзя сокра-
щать.
Первое, что делает безжалостный ответсекретарь – вычер-
кивает эту преамбулу, и далее в таком же духе. Ох, уж этот вечный
Горин! Редакторы приходят и уходят, а Горин остается. Так шути-
ли старожилы-наборщики в линотипном цеху. Сейчас, пробежав
глазами материал, он ничего не вычеркнул, а сразу отложил его в
сторону. Потом почти нежно и вкрадчиво, как больному, который
не подозревает о тяжести своей болезни:
– Слушай, пролетарий, – он налег на слово пролетарий, – эта
тема нашей фирме не по зубам. Понял?
– А что скажет Скромный Платочек? –
С надеждой спросил Ренат.
– Думаю, то же самое. Но… покажи ему.
Здесь возникает вопрос: почему Ренат – пролетарий? Ответ:
для краткости. Полностью он – талантливый пролетарий – так его
зовут в редакции, потому что в журналистику пришел от станка.
До этого два года работал внештатником, когда заочно учился на журфаке.
– Зачислен навечно, за верность фирме! - Острили коллеги. Все они были потомственными журналистами. К своей работе относились буднично, чуть иронично. Ренат же, после зачисления его в штат, не помнил себя от радости. И
все чего-то побаивался, как будто занял в жизни не свое место.
Это был первый случай, чтобы его материал не пошел. Он забрал его и понес в кабинет главному редактору, благоразумно убрав традиционную приписку про голый череп.
А череп редактора был действительно голый. Не лысый, не стриженый,
не бритый, а такой, словно на нем от рождения никогда ничего не
росло. Да к тому же заглаженный до блеска: хозяин постоянно и
немилосердно сандалил его всей пятерней, особенно, когда читал
очередной сверстанный номер. За плечами у редактора был боль-
шой стаж партийной работы, а на дряблом отечном лице – следы
частых нервных стрессов и плохой работы почек.
Увидев вошедшего Рената, редактор перестал читать. Откинулся на спинку стула. Вытер большим, синим платком, величиной с кухонную салфетку (за что
и прозвали «скромный платочек») свой череп. Рукой разгладил
платок на колене, сложил его вчетверо. Этот платок появился и
прижился у него внезапно, вдруг. Как стоп-сигнал неизбежной
опасности. Она зовётся – надвигающаяся старость. Домой не но-
сил. Стирал сам. Сушил на спинке кресла. Милая детская при-
чуда взрослого человека, над которой беззлобно подшучивали
молодые сотрудники редакции. Первый вариант был: «Платком
махнула у ворот моя любимая». Однако, его уважали. Победило
более нежное: «Синенький скромный платочек падал с опущен-
ных плеч».
– Чего тебе? - Недовольно спросил Рената. Тот осторожно положил перед
ним исписанные листы.
– Это - не плановый. Надо напечатать, обязательно…
– Так много? А что сказал Горин?
– Он говорит, что этой темы лучше не касаться.
– Ну, значит, так и есть. Зачем отнимаешь время?
– Вениамин Иванович, очень надо!
– Кому надо? Тебе надо, газете – не надо. Иди, работай. –
Ренат не уходил.
– Знаешь, чем отличается потомственный журналист от та-
кого, как ты? Тому сказали – не трогай тему, табу, он и не тронет и
вопросов дурацких не задаст. А ты – Почему? Отчего? Дай все же
попробую. – Трудно с такими, как ты, работать. Небось, у станка
молча вкалывал…
Для Рената эти слова – все равно, что получить удар ниже
пояса.
– Сколько можно тыкать в глаза, что я – пролетарий?! Я пишу
не хуже, а даже лучше кое-кого из ваших «сынков». Вы сами же
говорили на планерках.
– Гм… хм…
Глаза редактора обшарили юношу с головы до ног.
– Почему все еще ходишь в кедах? Ведь холодно уже.
Простынешь.
– Я привык…
Редактор отвёл взгляд усталых глаз, подумал: «Конечно, ты
привык ко всему. Случалось, в самом центре города у тебя вдруг
отскакивала до середины подметка и хлопала при ходьбе, как
пасть крокодила, и не было возможности, и желания дойти до
ближайшего сапожника – сказывалось отсутствие общей культу-
ры. Зато всегда присутствовало огромное желание бежать на по-
мощь другим, спасать, выручать – так воспитала тебя эпоха и ты
сам…
– Физиономия у тебя самая рязанская, а ты – Ренат, да еще –
Зарипов. Почему?
– Ну... после того как папу арестовали… мама взяла фами-
лию второго мужа… сказала, что это сделала ради меня… Я еще
маленький был.
Сын двух отцов! – Чуть не вырвалось вслух у редактора. Од-
нако, – табу…
– Ладно! Посмотрю! Зайди после обеда! – Сдался редак-
тор.
Произошла, в общем-то, обычная вещь. Молодой, начинаю-
щий журналист, не без способностей, спешит заявить, что он –
талант, как минимум. Поэтому редактор уныло придвинул к себе
листки и стал читать.
«… До сих пор не знаю, почему я обратил на нее внима-
ние?…»
Начало не сулило ничего хорошего, и настроение редактора
стало стремительно портиться, это была пустая потеря времени.
«Девушка шла по улице Герцена впереди меня, то и дело пе-
рекрываемая спешащими навстречу, или обгоняющими ее людь-
ми. Она ничем не отличалась от других прохожих. Шла, пила га-
зировку из автомата, переходила улицу…»
На редактора вдруг накатила злая веселость: ему предложи-
ли полюбоваться, как горит его собственный дом, а тушить – не
разрешают. Или что-то в этом роде. Он схватил карандаш, занес
его над листком, а потом отбросил, потому что прочитал следую-
щую строчку «… и вдруг прямо на глазах исчезала, а потом вновь
материализововалась и спокойно продолжала свой путь, как ни
в чем не бывало. Оптический обман, решил я. Но внешность де-
вушки была очень приятной, и я продолжал следить за ней глаза-
ми уже просто потому, что она мне нравилась. Изящная, стройная,
с недлинной косой и со скрипкой, шла медленно, задумчиво и не
поднимала глаз. Я перешел на другую сторону улицы, забежал
вперед, опять перешел на ее сторону и теперь шел навстречу де-
вушке, чтобы увидеть ее лицо. Я не узнавал себя – ведь не ловелас
же. Но она была такая ясная, так легко шла, прозрачная что ли. И
мы опять разминулись. Теперь осталось узнать её имя. Догнав,
скосил глаза:
– Девушка… – следующие слова, – как вас зовут? – застряли
у меня в горле, потому что она… исчезла. От удивления я замед-
лил шаг. Девушка по-прежнему легкой походкой шла чуть впереди
меня, придерживая скрипку. Но обращение к себе она слышала.
Повернув голову ко мне, вопросительно посмотрела и чуть-чуть
грустно улыбнулась.
– Какая вы… странная – выдохнул я, опять догнав ее. Теперь
она шла всего на полкорпуса впереди. – Вы любите стихи?
Она утвердительно чуть кивнула головой.
– Да, я люблю стихи. –
Голос ее был тихий, как она сама, прозрачный, именно такой
я ожидал услышать. Поэтому тоже кивнул и сказал:
– Давайте сядем на ту скамейку…
К скамейке мы уже не шли, а брели или плыли. Когда сади-
лись, я, догадавшись, от неожиданности вскрикнул: «Девушка, не
исчезайте!». Мы сели и она опять на полкорпуса впереди.
– Какая вы странная, – уже утвердительно повторил я. – Вы
есть – и вас нет. Я таких никогда не встречал.
– Почему вы спросили, люблю ли я стихи?
– Мне показалось, что вы сейчас сочиняли на ходу…
Она внимательно посмотрела на меня и утвердительно на-
клонила голову. От ее взгляда по моему телу пробежал электриче-
ский разряд. Я стал подыскивать подходящее определение: слово
магический не подходило… Пленительный – вот какой у нее был
взгляд. В нем была музыка… сфер, уточнил про себя по уже сло-
жившейся журналистской привычке.
– А вы, наверное, журналист? – лукаво спросила девушка.
– Как вы догадались? – Удивился я.
– Если к вам пристает не милиция и не хулиган, то это жур-
налист. Так шутил мой папа-журналист. Вам надо, чтоб все было
ясно и понятно, а если не ясно и не понятно, то оно как бы и не
существует. Это ваше правило срабатывало в литературных аб-
стракциях, на бумаге. А я – живой человек – вот вы и ударились
в мистику. Игра с самим собой. Это только вам я кажусь не види-
мой, потому что вы словили мою задумчивость, лучше сказать,
попали в такт моим мыслям. Вы их почувствовали, и вам захоте-
лось узнать их – познакомиться со мной.
– Ничего не понимаю, – засмеялся я. Каждое слово в от-
дельности – понимаю, а все вместе до меня не доходит. В чем
секрет?
Девушка улыбнулась.
– Наверное, секрет в вашей любознательности. Скажем так:
вас подвело ваше боковое зрение и ваше богатое воображение…
Достала сигареты из маленькой сумочки.
– Будете?
– Нет, я хочу есть, – сознался я.
Она жадно затянулась, понимающе улыбнулась:
– Чем больше ешь, тем больше хочется.
– А вы утром ели?.. – спросил я.
– Сегодня – нет, вчера вечером – тоже…
С отвращением отшвырнула дымящуюся сигарету. Откину-
лась на спинку скамейки. На мгновение исчезла и опять появи-
лась. Я сказал:
– Я думал, вы – плоскатики, у вас только два измерения, по-
этому вас сбоку не видно.
– Теперь вы спросите, как я дошла до такой жизни, – с до-
садой сказала она. – Предупреждаю – я не одна такая.
– Я думал, такие могут жить только где-нибудь на снеж-
ных вершинах Гималайских гор, оказывается – вы живете ря-
дом…
– Учимся в консерватории, снимаем квартиры, - в тон мне
добавила она. Потом другим тоном спросила:
– А вы чем занимаетесь?
– Работаю в газете, учусь на заочном…
Впервые я не получил удовлетворения от своего ответа, что
работаю в редакции – так я был потрясен своим открытием.
– Скажите, а можно ли с вами встретиться еще?
Она оценивающе, и как бы что-то взвешивая на внутренних
весах, посмотрела на меня.
– Завтра… утром пораньше… здесь. Мне зал дают только
ночью.
С каким нетерпением я ждал следующего утра! Я сопри-
коснулся с живой сказкой – красивой таинственной девушкой.
В душе ожило что-то забытое, очень прекрасное, одновременно
грустное и радостное на зыбкой грани иметь и не иметь. Такое
чувство было в детстве, когда мама читала сказку про Дюймо-
вочку, и она долго жила у меня на столе. А потом я сам читал
про Гулливера в стране лилипутов, и у меня надолго поселилась
прекрасная миниатюрная придворная дама. Я тосковал по сказке.
Наша жизнь была груба и прозаична. Мама была или на работе,
или дома что-то штопала. Тогда я не убегал на улицу, старался
быть рядом. Однажды она сказала кому-то из соседей про меня:
– Ребенку не хватает любви.
Что такое «любви» я не знал. Но я точно знал, что нам не
хватает хлеба, и тайно от мамы откладывал кусочки хлеба в свой
красный сундучок из-под инструментов, который у нас остался
от папы, потому что знал: за три дня до получки кончатся деньги
и мама пойдет на работу голодная...
… Я увидел девушку издалека. Она шла не одна. С ней был
кто-то высокого роста, сутулый, с длинными, как у орангутанга,
руками, с бородой лопатой, и взъерошенной гривой волос до плеч.
По контрасту с девушкой он был весь какой-то не оформленный.
Ко мне девушка подошла одна.
– Здравствуйте! - Кинулся я к ней. – Как вы себя чувствуе-
те?
– Хорошо… Я сейчас занималась…
Наверное, самым строгим постом монашки так не изнуряют
себя. Она так и светилась вся. В усталых больших глазах догорал
ликующий нездешний огонь.
– Это вам, читайте! – Она протянула мне маленькую тетрадь.
– Я должна идти, меня ждут.
– Когда мы встретимся?
– Я позвоню вам в редакцию. Можно?
И она ушла. И унесла с собой праздник, который только слег-
ка коснулся меня сказочным оперением. Но осталась ее тетрадь.
Здесь же на скамейке я прочитал ее всю. Это были ее дневнико-
вые записи, отрывки из писем. Естественно, я не могу привести
их здесь полностью, но только выборочно. И еще: почему она
дала мне эти записи? Наверное, я никогда не смогу ответить на
этот вопрос. Просто случилось то, что должно было случиться…
Редактор отложил прочитанный лист, посмотрел в окно, по-
том с неудовольствием на еще непрочитанные листы рукописи,
снова на свои часы, где стрелки безжалостно продвигались к
концу обеденного перерыва. Сглотнул голодную слюну и муже-
ственно продолжил чтение.
… 8 марта. Сегодня год, как я оставила консерваторию… Я
знала, что не смогу в ней учиться, но все же поступала – ради
мамы – она пожертвовала своим творчеством, только чтобы я
училась в консерватории. Поступила легко и первый курс сдала
на «отлично». На следующий год после зимней сессии я не пошла
на занятия. Просто не смогла больше таскать себя за шиворот, и
ноги сами отказались идти. Скрипку я не разлюбила, играть хочу
еще больше – и никак не могу наиграться досыта. Бедная моя ма-
мочка, мой мамуленочек! – Какой это был удар для тебя! Но и мне
далось это нелегко… Консерваторский вахтер, тетя Даша, по ста-
рой памяти иногда потихонечку пускает меня ночью поиграть в
зале, но без света. Поэтому я беру с собой свечку. Тетя Даша меня
любит, и все старается в эти ночи покормить меня. Вздыхает:
– Как же ты, доченька, жить дальше будешь? И впрямь: лю-
бовь зла… Погубит он тебя.
А мне не страшно – ведь я люблю и верю в свою любовь!
… 26 апреля. Не спится. Я одна. Он ушел два часа назад. Вер-
нется не раньше трех часов ночи и у меня на столе опять будут
свежие цветы. Жаль только, у них почти всегда очень короткие
ножки, они едва достают до воды, из них трудно составить букет.
Когда мне грустно – я думаю о музыке. Я уверена, что была тогда
права в споре с моим, теперь уже бывшим, маститым шефом об
исполнительской трактовке Баха. Я недоумевала:
– И зачем мне играть эту фугу сурово и строго?
– Ты должна создать дух эпохи! Во времена Баха было так,
и так играли.
– Но я не хочу переносить слушателя в ту эпоху. Сегодняш-
ний слушатель приходит за сегодняшним.
– Но ты пойми, это Бах, это классик, и он не олицетворение
двадцатого века, как, например, Шостакович!
– Вот именно, что Бах. Если вы хотите окунуться в дух эпо-
хи, – идите в музей. Вещи и призваны, чтобы сохранить и донести
до нас запах древности. А Бах был человек. Человеку свойствен-
но развиваться. Его творческая сущность бессмертна, она живет
и развивается вместе с развитием человечества. И сегодня он
должен быть близок по-сегодняшнему! Развивая меня, он – через
меня, (а также, со мной) – станет развивать слушателя, и через то
уходить дальше в Вечность. А иначе он со временем превратится
в ископаемое, музейный экспонат, как, к примеру, те инструмен-
ты, для которых он писал.
– Тогда вам придется подыскать себе другого педагога! – Был
ответ шефа…
… 4 мая. Опять ночь и я опять одна. Мама в письме спраши-
вает: как и где я теперь живу, чем занимаюсь? Я и сама не знаю
– кто я? Монашка? Гетера? Синий чулок? Наверное, и то, и дру-
гое, и третье. Вернее, все вместе взятое.
Ей этого не понять – это
другой мир. Это не тот мир, в котором рвут с окон бумажные што-
ры и с лучами солнца исчезает наваждение. Это – сложнее. Это
– аннигиляция, антимир, который проходит через все как пустота,
сохраняя себя. И нет точек соприкосновения. Они, конечно, есть,
но они осевые, их не видно.
Он как-то сказал:
– Мы – единственно нормальные люди, потому что мы - дру-
гие, живем в другом мире, мы – люди будущего.
1 июня. Стоят жаркие дни. Чтобы меньше грело солнце, он
обклеил снаружи оконные стекла фольгой. Она горит на улице,
а в квартире полумрак и прохлада. Теперь мы еще и за фольгой.
Это – наш мир. Он держится на личности. Отрицая секс, отрицая
волю к власти, мы культивируем обаяние личности, как свет луны
в полнолуние на безоблачном небе.
…У нас непрерывно горит свеча. Идет постоянная ночная
жизнь. Я уже путаю, – когда за окном день, а когда – ночь и ка-
кое сегодня число. Чтобы стать генератором обаяния, Ему, моему
Мужчине, достаточно пламени свечи. Аккумулируя свет, Он из-
лучает вокруг себя сладкие миазмы липких частиц, которых впол-
не достаточно на небольшое замкнутое пространство…
…Непременное условие поддержания нашей жизни за фоль-
гой, ее особого микроклимата – это глубокая сосредоточенность
всех присутствующих. Она достигается постоянными размышле-
ниями и чтением философских произведений, поэтому мы почти
не общаемся на бытовые темы…
…Если нас внезапно навещают друзья и задерживаются
чуть дольше, это нас выбивает из привычной колеи, мы начинаем
нервничать. Безусловно, мы рады им, но они нарушают нашу ка-
мерность, хотя тоже поддаются обаянию его личности и убаюки-
вающей атмосфере ночных бдений.
Некоторые из гостей, проведя
у нас одну ночь за разговорами, днем долго отсыпаются, словно
с глубокого похмелья или ночного наркоза, ощущая неуютство,
отчужденность. Уходят, торопливо попрощавшись, не поднимая
глаз, и больше не приходят.
Другие остаются, весь день ждут на-
ступления вечера, когда снова можно возжечь свечу и свой разум
на ограниченном временном и пространственном отрезке…
…С ним невозможно спорить – он всегда прав. Например,
он говорит, что мы не должны связывать себя такими понятиями
как мораль и нравственность, потому что это самые непостоян-
ные категории. То, что морально и нравственно сегодня, завтра
аморально и безнравственно…
…Он – башня из слоновой кости, я живу в этой башне, но там
есть и другие стенки и помещения, в которые мне ходу нет. Наша
любовь уже выплеснулась за рубежи, но, сколько я не пытаюсь
с ним сблизиться – он все остается мною не познанным. Кажет-
ся, что в нем живет сразу несколько человек – он всегда разный,
неуловимый.
Мне иногда бывает страшно своего одиночества. Но
со мной моя музыка. Мне страшно взять в руки скрипку, страшно
притронутся смычком к струнам. Но с первыми звуками все ис-
чезает и начинается мой полет и я не слышу музыки, не чувствую
прикосновения струн. Есть только полет на тонкой вибрации
волн. И жуткое ощущение, что это уже никогда не повторится.
…Милый, я люблю тебя! Я верю в тебя!
…Скажи, кому сейчас так плохо, и я сейчас же пойду к этому
человеку.
…Боже, как мне плохо!
…Я уже давно не выхожу за фольгу. Мой мозг оживает толь-
ко с наступлением ночи, наверное, так становятся наркоманами.
Мы уже сменили пятую квартиру. Эту нам оставили друзья на три
месяца. Раньше мучил бы вопрос, а что дальше? Теперь его нет,
– есть только сегодняшняя ночь. На хлеб я себе заработаю игрой
на улице. Он говорит, что музыку надо нести тем, которые не в со-
стоянии посещать концертные залы. Играть надо под открытым
небом. Я – согласна…
Я, Ренат Зарипов, интеллигент в первом колене, прочитав
твои записи, кричу тебе, неизвестная девушка:
– Куда ты идешь? Ты идешь к своей гибели! Несешься с
большой скоростью навстречу своей смерти. Кто у тебя справа?
Кто у тебя слева? Кто и что у тебя позади? Ты оторвалась ото всех
и без единой пылинки, чистая улетаешь в никуда. Остановись!
Ходят по улице двухмерные люди. Они оставили свое
содержание дома за фольгой. И не поймешь – кто это перед то-
бой: обычный человек или плоскатик. Здесь – просто люди, там
– люди-призраки с односложными ответами «да» или «нет» на
любой вопрос. Радость общения, взаимопонимания, осталась там
за фольгой. Почти не видя, не слыша и уж совсем не чувствуя
друг друга, живут плоскатики сегодня, вчера, также будут завтра,
послезавтра. А потом привыкают, не тяготятся одиночеством.
Живут в двух мирах. И уже неизвестно, который из них призрач-
ный, а который – реальный.
Отчужденность в мире растет. Начав
с простого постоянного вопроса «а надо ли?», очень скоро ушли
в глухую защиту, из которой вынужденное общение с миром де-
лается по заранее составленной схеме. И неизбежно перерастает
в агрессивность.
Эта фольга разъедает даже кровные связи: дочь забывает,
как надо общаться с матерью, сестра – с братом. Добро еще тем,
у кого сохранились души высокие стремления к музыке, поэзии,
театру. Удел большинства же – кинотеатры. Надуманные миры
и сюжеты из звездных войн космических пришельцев на фоне
электронной техники будущего ненадолго позволяют в острых
ситуациях объединить вымышленных экранных людей и живых
в зрительном зале. Создать иллюзию сопереживания, которая за-
менит им истинную радость человеческого общения…
Редактор дочитал последний листок. Перевернул его к себе
чистой стороной и сердито стал писать: «Причем здесь плоскати-
ки? Это – нооробинзоны – дети тех неоробинзонов, что прошли
через страшные лагеря и тюрьмы режима, чудом выжили, освобо-
дились, но остались изгоями общества».
Редактор разволновался, усиленно потер ладошкой голый череп. Вспомнил свою студенческую дипломную работу в университете. В ней на примерах
произведений Вамбери и Мериме вывел пять художественных
признаков неоробинзонады. В отличие от (островной) классиче-
ской робинзонады, неоробинзонада - это один человек или груп-
па людей, оказываются в экстремальной ситуации на материке,
оторванные от цивилизованного мира. Примером могут служить
контрабандисты, скрывающиеся в горах, которых так ярко опи-
сал в своем рассказе Мериме. Или европейский ученый Вамбери.
Он сам под видом дервиша в группе фанатиков-азиатов, рискуя своей
жизнью, пересек пустыню Кара-кум, чтобы тайно проникнуть в
Бухарское ханство, закрытое для европейцев.
… Какой бой пришлось выдержать студенту-выпускнику во
время защиты этой дипломной работы! Вся кафедра зарубежной
литературы поднялась против него. Два часа отвечал он на все,
даже самые каверзные, вопросы. Еще бы! Что положено Юпи-
теру, то не положено быку! Выдержал! Все были уверены, что в
дальнейшем он развернет эту тему в кандидатской диссертации.
Но это был его последний бой. Он отступил. Слишком ве-
лик был соблазн, – пригласили на партийную работу. И сразу по-
явились другие проблемы. А неоробинзонаду пришлось забыть.
Однако, «Академик», как прозвали его коллеги в отделе пропа-
ганды обкома партии, не был человеком, скажем словами Гоголя,
приятным во всех отношениях. Главное, он и не хотел им быть.
Поэтому началась его собственная «неоробинзонада». Так с юмо-
ром называл он череду своих «почетных» понижений, вплоть до
редактора вот этой молодежной газеты.
Уже много лет он работает в этом
южном городе. Из своего периферийного захолустья с тревогой
наблюдал за кадровой чехардой, по - другому не скажешь, в выс-
ших эшелонах власти.
«С кем мы останемся? Кто придет нам на
смену?». Человек системы, он не мог не задавать себе эти вопро-
сы. – Хорошо, что есть еще эти ребята «из-под станка» – неважно:
иваны они или ренады. Их надо использовать, пока они – роман-
тики. Меня же использовали…
Когда в начале шестидесятых среди диссидентов появились
кочегары и дворники с высшим образованием, и когда стало из-
вестно, что в тюрьмах и лагерях безвинно гибли тысячи и тысячи
людей, а за» фольгой» подрастали их дети, какие-то плоскатики,
вспомнил о своей дипломной работе - неоробинзонаде.
Но поздно уже возвращаться к нереализованным планам и
задумкам.
Однако ж, ведь были, были и мы рысаками!
Старый коняга от иделогического фронта тяжело вздохнул,
отложил авторучку. Достал платок и еще раз отер череп. Подумал:
может быть, молодежь, вроде этого Рената, не струсит и доведет
наше дело до конца? Ах, Ренат, Ренат: сам-то ты кто? По какой
дороге пойдешь? На каком витке остановишься?
Вот если бы знал Ренат, о чем сейчас думает редактор, когда
входил он в его кабинет. Какую бурю чувств переживает в душе
их Скромный Платочек»! Но внешне редактор казался даже сер-
дитым. Произнес свой приговор:
– Не пойдет! И вообще… Это не открытие.
– Тогда что это?
– Фантазия… – редактор пожал плечами.
– Нет! Это – несчастье! Надо кричать, что-то делать, а то все
уйдём за фольгу.
И вдруг по-детски, просяще:
– Вениамин Иванович, пойдемте вместе со мной вечером.
Он будет красть цветы. Когда вы увидите его – вы сами решитесь
опубликовать материал. Пожалуйста! Я умоляю вас! –
Ренат поднялся со стула и тут же опустился коленями на пол.
– Я умоляю вас! Умоляю! – Как заклинание твердил он, и в
его голосе было рыдание.
– Ты что? Ты – что?! – забормотал редактор. – Встань! За-
болел что ли?
Но Ренат уже поднялся. В его взгляде была жуткая
ненависть. Что-то роковое должен был он сейчас совершить…
Редактор, старая аппаратная лиса, почувствовал это и бы-
стро сказал:
– Конечно, пойдем, пойдем, успокойся, где встречаемся?
Договорились встретиться у кафе «Молодежное» перед са-
мым его закрытием.
«Бедный парень, – подумал редактор, когда
Ренат вышел из его кабинета, – чуть не погубил сейчас нас обо-
их…»
И он вытер платком свой череп.
Шефу положено опаздывать, чтобы ждали. И он, конечно,
опоздал. А Ренат ждал его, как охотник – зверя. И всадил в него
без промаха свой боезаряд.
– Я уже проследил почти весь его путь. Он появляется по-
сле двенадцати ночи со стороны городского парка, или улицы Ин-
женерная…
– Вот именно, Инженерная, – прервал его Редактор, усмех-
нувшись. – В краю ещё недавно феодально-байского средневеко-
вья. Кстати, не обращал внимания: почему названия центральных
улиц кочуют из города в город без изменения? Впрочем, в этом
городе можно объяснить ностальгией…
…После победы пролетариата над проклятым царизмом,
улицы городов братских республик переименовывались под одну
кальку. Центральная улица называлась Карла Маркса. Она упира-
лась в улицу Ленина, которая одним концом переходила в улицу
Революции, а другим – в улицу Кирова. Культурный центр города
– это улица Пушкина. Рядом – Герцена. И почему-то, обязательно
– Инженерная. Может, сказывалась ностальгия старых партийцев
– москвичей и ленинградцев?...
– Ну, и что ты ещё выследил?
– Обязательно проходит мимо братских могил – забирает
там с плит свежие цветы – это у него как ритуал. Если нет свежих
цветов, он идет по улице Абдулы Тукаева до кладбища и проходит
через него – там всегда есть свежие могилы с цветами – забирает
их – перелезает через забор напротив завода сантехоборудования
и исчезает где-то в одном из домов соцгородка. На кладбище цве-
ты с укороченными стеблями, а у той девушки были цветы тоже
с укороченными стеблями – это цветы с кладбища, которые он
носит для нее.
– Здорово ты его изучил!
– У меня нет доказательств, но я почему-то уверен, что все
это так. Я их видел вместе всего один раз – это он!
Пока разговаривали, прошли расстояние от кафе до брат-
ских могил. Под мраморными плитами покоятся символические
останки павших воинов самой жестокой в истории человечества
войны. На всех плитах обычно лежали свежие цветы. Здесь днем
принимают в пионеры, молодожены клянутся в верности.
Сейчас здесь было тихо и безлюдно. Молча постояли у вечного огня, гля-
дя на красный живой цветок пламени.
Вдруг сзади раздались едва слышные шаги по гравию.
Кто-то осторожно шел по аллее. Они оглянулись – мимо дви-
галась почти бестелесная фигура, похожая на тень, высокого, за-
росшего бородой человека. Не останавливаясь, он проследовал
до конца мемориала.
– Вы его видели?
– Видел… Похож на Карла Маркса, - усмехнулся редактор.
– Вы не отрицаете, что они есть?
– Есть. Ну и что?
– Их довело до такого состояния общество. Они – жертвы
нашего общества.
– Ну, это ты хватил чересчур. Никакой здесь социальной по-
доплеки нет – чисто индивидуальные заморочки. И цветы он не
брал. Кстати, откуда он появился?
– Из-за стелы – он пришел раньше нас, а мы ему помешали,
поэтому и цветы не взял. Стеснительный.
– Он вернется, когда мы уйдем?
– Может, вернется, цветов здесь сегодня много. Давайте
отойдем в сторону и подождем…
– Ну, давай погуляем. Тут тебе и Блок и Джек Лондон, - усмех-
нулся редактор. К нему уже вернулось хорошее настроение.
– Ночь, улица, фонарь, аптека. – Произнёс Ренат – Вы знаете,
я почему-то вчера тоже вспомнил Блока. Но только наоборот.
– Как это – Блок наоборот?
– Вдруг увидел этот пейзаж, но другими глазами. Я стоял
рано утром на углу улиц Калинина и Карла Маркса, около цен-
тральной аптеки. Женщина в плаще куда-то медленно катила дет-
скую коляску. Другая женщина в синем халате мыла шваброй гра-
нитные ступеньки аптеки. Кого-то ждет «Волга» с отстраненно-
безучастным дремлющим водителем. На пустынном перекрестке
бесстрастно делает свое дело светофор. Перед ним остановился,
а потом куда-то поехал по своему маршруту автобус с молчали-
выми пассажирами.
Я подумал: а вдруг все эти люди – ненастоя-
щие, люди-призраки из-за фольги? Реального здесь только вот эта
детская коляска, швабра, «Волга», автобус и светофор? А люди –
где? Может – это особи из-за фольги. Почему исчезли привычные
люди? Кое-как отогнал это наваждение…
– Народ, вроде, еще не перевелся. Вон сколько людей на ули-
це,- пошутил редактор.
– Народ – это когда люди нужны друг другу. Но людей-то
почти нет! Очень мало осталось – только тени. Значит, и народа
нет. Только его тень. Нарушилась людская общность…
– Ты, похоже, переутомился, навалились мы на тебя… Что-
то не возвращается твой призрак.
– Он на кладбище ушел. Пойдемте по этой улице – мы его
сейчас встретим.
Они дошли до самого забора кладбища, но ни-
кого не встретили. Огромная луна поднималась над деревьями
кладбища. Было светло как днем. Но по ту сторону забора – мрач-
но.
– А я знаю, где он сейчас, – вдруг задумчиво произнес ре-
дактор.
Они переглянулись. Им стало ясно, что подумали об одном
и том же. Молча перелезли через забор, и пошли среди могил в
сторону центральной аллеи. Редактор знал куда идти. Днем он
был на этих пышных похоронах. Цветов там было много. Хорони-
ли его шефа, секретаря обкома по идеологии, всесильного серого
кардинала областного масштаба. Больше, чем бич в судьбах об-
ластных руководителей редакций. Приходили и уходили первые
секретари обкома, а этот был всегда – высокий, сутулый и худой.
Арматура, обтянутая шкурой - прозвали его между собой моло-
дые журналисты.
– Опять «Кащей» вызывал! – С болезненной гримасой отве-
чал, на встревоженный взгляд жены, редактор, поздно возвращаясь
домой с очередной «накачки»…
Они вышли на аллею недалеко от центральных ворот клад-
бища, и пошли по ней в сторону храма. Его купол возвышал-
ся прямо перед ними, подсвеченный сбоку низкой луной. Все
остальное строение неразличимо тонуло внизу, скрытое густыми
кронами деревьев.
По левую сторону от храма тянулось коммунистическое
кладбище. Здесь не было крестов и деревьев: стояли только стан-
дартные памятники почти одинаковой величины. При лунном
свете они напоминали противотанковые надолбы на поле сраже-
ния. Здесь и после смерти воевали. Несколько выделялись моги-
лы крупных партийных работников – командного состава этой
посмертной армии.
Редактор неуверенно вывел Рената к самой свежей могиле. И
не ошибся, – вот здесь были похороны днем.
Но то, что они увидели…
Все венки были небрежно отброшены в сторону. Вместо хол-
мика зияла разрытая яма. В ней по пояс спиной к ним стоял тот,
кого они весь вечер хотели увидеть.
Перед ним, прижатый спи-
ной к надгробию, полусидел, полулежал извлеченный из гроба по-
койник. Серый, почти белый под луной, костюм его, усыпанный
орденскими планками, бесформенно топорщился под сильными
руками лохматого человека. Удлиненное, очень худое лицо покой-
ника неестественно запрокинутое, бесстрастно смотрело на луну
через закрытые веки. Жуткое общение запредельных миров.
«Карл Маркс» говорил, обращаясь к трупу:
– Ну, вот, мы и встретились! Теперь у тебя нет вахтера, се-
кретарши и персональной машины. Без них ты – ничто. Сам ты
из себя ничего не представляешь без своей должности. Поэтому
тебя и поторопились зарыть, чтоб ты, даже мертвый, оставался
для всех особенный. Но я тебя оставлю на поверхности, – это моя
месть. Тебя не принимает земля. Я не гробокопатель. Наоборот,
я – твой могильщик! Жаль, что здесь нет моего отца, замученного
по твоему приказу за Полярным кругом. И моей матери, которая
тоже безвинно сгинула на востоке. Люди находятся в состоянии
младенчества – по твоей вине! Ты лишил их публичной свободы
выражения своих мыслей – исторического предначертания чело-
века. Твоя эпоха ненавидела свободу – она кончилась! Я воспеваю
свободу! Грядет моя эпоха – эпоха приобщения к свободе Духа.
В твоем мире я был изгоем. Я никогда, ни в чем не находил с ним
слияния. Публицист по натуре, я задыхался без публики. Чтобы
не взорваться изнутри, спасался у женщин. О, я без них не могу!
Хотя бы две, хотя бы одна, они всегда были возле меня. Я удер-
живал их силой своей нереализованной страсти, которую каждая
из них на какое-то время воспринимала как любовь к себе, един-
ственной…
Он вдруг оглянулся и увидел, что за ним наблюдают два че-
ловека. Гримаса отвращения исказила его лицо. Но он уже опять
повернулся к покойнику. Круглая очень большая, очень красная
луна была так низко, так рядом и так давила собой живых людей,
что казалась еще одним чуть ли не самым главным действующим
лицом.
Челюсть редактора сначала неестественно отвисла, как у си-
дящего напротив покойника. Потом, клацнув, вернулась на ме-
сто и стала отбивать бешеную дробь. А глаза все раскрывались
и раскрывались, вылезая белками из отечных мешков подглазий
и раздаваясь склеротичностью сосудов. Этот призрак, вместе с
его именитой могилой, сейчас вывернул наизнанку и кладбище
души редактора. Впервые так отчаянно заворочался в нем его
собственный серый кардинал, давно уже безраздельно правящий
всеми его поступками в жизни. И ничего другого давно уже за
душой не было.
Какая-то сила заставила Рената смотреть и слушать все про-
исходящее перед ним. Застила луна. Огромным красно-рыжим по-
лотнищем она колыхалась перед его глазами, и от нее шел такой
жар к корням волос на голове, словно ему лили на голову кипяток.
Ренат чувствовал себя на обряде таинственного посвящения его
во что-то до сих пор неведомое.
От покойника отделилось маленькое непонятное существо,
чем-то напоминающее крысу. Мгновенно оказавшись у ног Рена-
та, стало проворно карабкаться по его штанинам. Это была такая
мерзкая тяжесть, что Ренат от страха весь сжался. Холод и ужас
охватили его. Надо было защищаться. Но это было невозможно –
телесная глыба редактора висела на его руках.
Мерзкое существо, точь в точь серый кардинал, уже достигло поясного ремня Рената.
Проникло под рубашку на голое тело. Вместе с лунным светом
вошло в его грудную клетку и замерло где-то под сердцем.
Ренат чувствовал, что с этого момента жизнь его будет совсем иной.
Луна уже никогда не будет к нему такой доброй как в тот вечер
в городском парке после выпускного бала. Они ,обнявшись, всем
классом сидели на длинных скамейках...
Но вот редактор стал медленно пятиться назад и тянуть за
собой Рената. Они остановились на главной аллее. Здесь, перед
без того уже потрясенным парнем, редактор медленно опустился
на колени.
– Когда я умру, пожалуйста, не выкапывай меня, - он еще что-то хотел сказать, но рыдания задушили его слова.
На кладбище среди могил, освещенных луной, на коленях
стоял пожилой мужчина, умоляюще протягивал руки к молодому
человеку и слезы текли и текли из его глаз.
– Нет! Нет!
Ренат, наконец, очнулся. Он больше не стоял по грудь в мо-
гильной яме. Это не его хватал за лацканы пиджака сползающий
вниз покойник…
– Нет! Нет! – Закричал он. – Не надо! Не надо, Вениамин
Иванович! Встаньте!
Он подхватил под мышки грузное, неожиданно легкое тело,
стал осторожно поднимать на себя. Словно большую чугунную
заготовку ставил на станок, когда сломалась кран-балка.
Тот несколько минут не мог стоять, прильнул к Ренату, все всхлипывал:
– Сынок… сынок…
Ренат вел его по улицам, плотно прижимая к себе послуш-
ное, горячее, потное тело, вдруг ставшее близким, почти родным.
Много ли надо юноше, выросшему без отца. Так и шли, почти не
разговаривая, словно хорошо подгулявшие отец и сын. Каждый
погруженный в свои мысли.
В центре города, около большого
кирпичного дома, где жили исполкомовские работники, остано-
вились.
– Может, чайку попьешь? – мягко предложил Вениамин Ива-
нович.
– Поздно же…
– Все равно Елена Ивановна не спит, -кивнул на единственно светящееся окно на втором этаже.
– Мама тоже, наверное, не спит…
– Ну, иди. Отдыхай.
Они пожали друг другу руки, и один пошел в освещенное
парадное, а другой тут же растаял в темноте.
Ренату хотелось сейчас побыть одному. Он знал ночной го-
род, не боялся его, смело ходил в любой его части. У него была
богатая практика: после работы во вторую смену на заводе, по-
сле лекций и после танцев, когда провожал партнершу.
Теперь он шел, глубоко засунув руки в карманы, щупая взглядом исподло-
бья редких прохожих. Руки, ноги и тело его были готовы к любой
опасности, отразить любой удар. А голова в это время жила своей
жизнью. Он думал: «Какие мы все одинаковые и хрупкие. У нас
только разные скорлупки, а внутри мы все – человеки. И кто бы
мог подумать, что наш сухарь редактор такой добряк. А еще гово-
рят, что он даже с женой дома общается исключительно фразами
своих передовиц».
Тот, кто недавно вселился в Рената, сердито заворочался, ему
очень не понравилось благостное чувство парня. Он стал гневать-
ся, а в гневе он растет, поэтому стал стремительно заполнять со-
бой все существо Рената.
Настроение Рената резко изменилось. Вдруг захотелось вре-
зать кому-нибудь из подвыпивших встречных. Да так, что бы тот
отлетел вон за ту живую изгородь! Прям так и чесались кулаки.
Но никого вокруг не было...
Ренат стал, отработанным движением каратиста, наносить
удары ногой ни в чем не повинным урнам. Хорошо что их по-
чистили с вечера – они только разлетались в разные стороны с
металлическим звоном, не оставляя вокруг мусора.
…Эти красивые урны появились здесь недавно, благодаря
фельетону Рената в адрес горкомхоза: «Урна, где ты? Ау!». Фелье-
тон был внеплановый, по письмам читателей. Очень удачный ,от-
мечен на планерке. Однако, молодые коллеги оценили по-своему.
Нет-нет, да и услышит Ренат за своей спиной чей – то сдавленный
ехидный голос:
– Урна твой друг! Плюнь в нее!
Оглянется – бесстрастные, каменные лица.
Приступ беспричинной ярости резко сменился полным без-
различием. Почувствовал такую усталость во всем теле, что ноги
с трудом отрывал от асфальта, а глаза сами собой слипались.
Первые автобусы пойдут только часа через два. Ренат стал поду-
мывать: не прикорнуть ли ему по старой привычке где-нибудь во
дворе или на детской площадке.
…Ренат жил в исторически старой части города, а работал и
учился в новой, европейской его части. Вечерами в старый город
ходил единственный автобус, и он часто срывал последний рейс.
Приходилось два часа добираться домой, шагая по мало осве-
щенным улицам. Хорошо, если попадались попутчики. Особенно
неприятны такие походы зимой на ветру. Другое дело летом. Те-
плая южная ночь после тяжелой второй смены так и располагает
улечься на скамейке где-нибудь в парке или сквере подальше от
центральных аллей. Блаженно вытянуться на скамейке, смотреть
слипающимися от сна глазами на яркие разноцветные звезды. И
никто не мешает. Только однажды набрела ошалевшая парочка
влюблённых.
– Ой, здесь кто-то лежит.
Хихикнула девушка. И они исчезли…
С этой мыслью он добрел до краеведческого музея. Длин-
ное глинобитное одноэтажное здание музея буквой «г» уходило
далеко во двор. Подъезд к музею шел через широкую арку из
красного кирпича, недавно пристроенную. Это бывшая байская
усадьба мирзы Рустам-бека, ярого врага советской власти. Он
ушел в басмачи. Его самого и весь его гарем своими шашками
порубили доблестные красноармейцы у самой границы, когда
он хотел уйти в Афган. С собой он вез несметные богатства. Его
жены были увешаны золотом, серебром, драгоценными камнями
с головы до ног. Они тоже не захотели расстаться со своим богат-
ством. Верблюды были навьючены бурдюками с золотой посудой.
Они шли всю ночь, не останавливаясь на ночлег и были уже у
самой границы. Но разве от конармейского «Даешь!» кто-нибудь
мог уйти? То-то!
Об этом Ренат писал в одной из первых своих
заметок уже штатным сотрудником редакции. Его хвалили, как
будто эта тема ждала именно его. И почему-то только сейчас его
пронзила мысль: а почему об этом не писали «сынки»?! Я что-
умнее всех?! Раньше эта мысль не приходила ему в голову. Это
открытие забрало у него остатки сил. Как лунатик добрел до бли-
жайшей скамейки во дворе музея.
В уютном садике музея сейчас
кроме сторожа-старика узбека никого нет. Сторож спит в дальнем
углу двора на айване под чинарой, что-то бормоча себе под нос.
Или захрапит так, что в испуге замолкнут ночные цикады. Ренат
спокойно полежит на скамейке пару часов.
Не тут-то было. Под аркой, спиной к нему, неподвижно сто-
яли люди. Из глубины арки доносились очень странные звуки.
Словно пел ветер в телеграфных проводах, усиленный аркой-
трубой. По застывшим спинам людей Ренат определил, они еще
и видят что-то необыкновенное. Он вплотную подошел к ним.
В глубине арки призрак женщины играл на скрипке. Рядом с ней на
земле стояла зажженная свеча, и раскрытый скрипичный футляр,
изнутри обклеенный темным мягким материалом. В нем лежала
большая полураспустившаяся белая роза. Очень белая роза. На
скрипачке было длинное концертное платье. Коса ее была распле-
тена. Волосы закрывали всю правую половину склонённого на скрипку лица,
шею и плечи. Это была та, которую накануне он, очертя голову,
кинулся спасать. За которую так неожиданно поплатился на всю
оставшуюся жизнь.
– Что… это? – словно перед картиной из музея прошептал
Ренат.
– Бах… – прошелестел кто-то в ответ.
Да, да – именно такой и должна была оказаться ее игра. Та-
кой он хотел ее услышать. Продолжением ее самой, ее голоса,
которым она с ним говорила, ее фигуры. Этим смычком водила
нечеловеческая рука: утонченно истонченный звук возникал ни-
откуда, не было самости в игре. Были ветер, пламя свечи и само-
дух скрипачки. И никто бы не удивился, если бы девушка вдруг
оторвалась от земли и вместе с этими звуками воспарила к кир-
пичным сводам арки.
Ренат был весь во власти этих звуков. Сейчас она спасала его
своей игрой. Лечила божественной гармонией созвучий. Шоры
пали с его глаз и ушей. Он ясно увидел и услышал – кто-то боль-
шой рукой осторожно складывает щепотью его маленькие паль-
чики, тепло произносит: «Делай так». Подносят его ручку к го-
ловке, груди и плечикам. Рядом слышится ободряюще радостный
мамин голос: «Боженька услышит, – даст тебе здоровья…» Где,
когда это было?
...А вот более четкая картинка – это уже в деревне, куда пе-
реехали в начале войны. Вечереет. Садится солнце. Рядом опуш-
ка леса. Мама только что выкопала на нашем маленьком огороде
картошку. Клубни рассыпаны на земле. Они розовые в розовых
лучах низкого солнца. Я стою и смотрю на эту картошку, хочу
скорее домой, наверное, я плачу. Усталая мама что-то говорит. Си-
дит на корточках, обветренной рукой собирает картошку. Розовая
рука мамы, розовая картошка, розовое солнце… Каким вкусным
лакомством были жареные на сковородке без масла, его не было,
маленькие шарики из тертого картофеля. Но это было так редко,
потому что картошки хватало только до февраля…
О, память сердца!.. Когда зимой на рождество я очень заболел, мама из города привезла четверть пол-литровой банки мёда. Тогда же в доме
появилась бутылка молока. Не помню вкус того меда и молока.
Я пил забеленный молоком и подслащенный медом кипяток. Мама сказала: «Теперь спи, завтра к нам придет Христос». Она немного рассказала, как его мучили. Я понял только то, что Христос голодный, хочет кушать
и его надо покормить.
– Мама, дай ему молока, там еще осталось… – сказал я.
– Дам, сынок, – сказала мама. Скрывая слёзы, быстро вышла
в сенки.
Этот эпизод запомнился, потому что мамины глаза светились
по особенному, когда она рассказывала про Христа. Ее лицо было
необычным, радостным, таким я видел его впервые и запомнил
на всю жизнь.
«На всю жизнь? А почему не вспоминал раньше,
до этой музыки? Как я мог ЭТО забыть? – спрашивал себя Ренат.
– Почему я все забыл?!»
Уже было совсем светло и больше людей заглядывало под
арку. Одни, пожав плечами, сразу уходили. Те, кто оставались,
замирали и становились третьим углом святого треугольника –
композитор-исполнитель-слушатель.
Девушка играла без устали.
Она пряла на скрипке нити-мелодии из доверенной ей творцом
небесной кудели и щедро одаривала ими слушателей – каждо-
му свое. Люди привыкли оценивать творчество исполнителя по
государственным расценкам в комфортных концертных залах и
сейчас стеснялись этот же труд оплачивать на улице. Мало кто
решался подойти со своей мятой пятеркой, поэтому футляр был
почти пуст. Кто-то бестелесый, со сплошной гривой волос,
все время вертелся около нее. Поправлял свечку, переставлял бли-
же к зрителям футляр, то появлялся, то исчезал прямо на глазах.
Ничего этого Ренат уже не видел. Едва успел уйти из-под
арки. Глаза стали невидящими, он совсем ослеп от слез. Рыдания
сотрясали его от пяток до макушки. Эта девушка своим видом,
своей игрой распахнула в парне ворота давно переполненных
шлюзов. Он поплыл… поплыл внутрь самого себя. Он боялся
только одного – не выдержит его тело-сосуд и он взорвется из-
нутри под напором событий последних суток.
– Девушка, спасибо тебе, сестричка, – шептали его губы.
Только губы, потому что он вдруг распался, рассыпался и пере-
стал существовать как один человек. Сломался его защитный ме-
ханизм. Ренат уже был не один ОН, были ОНИ, которые вопро-
шали друг друга, отвечали друг другу, но не мешали друг другу,
слава Богу.
Тот, кого он так неосторожно впустил в себя на кладбище,
бушевал в нем вовсю. Рената перекосило, как от приступа ради-
кулита. Едва хватило сил вернуться к той скамейке во дворе музея
– дополз и рухнул на скамейку.
– Но разве это только вчера началось? – Услышал он чей-то
голос.
– Нет, не вчера это началось, – отвечал другой голос. – Слиш-
ком долго ты был рядом с равнодушными людьми. Вспомни, разот разу все меньше оставалось искренности в твоих опубликован-
ных материалах…
– Мне говорили: «так надо». Я верил в некую недоступную
мне высшую целесообразность…
– Потом у тебя вошло в привычку оправдываться перед Собой. Так постепенно ты подготавливал место для «серого
кардинала». Нельзя примирить непримиримое!
Сейчас на этой скамейке он должен сделать свой выбор –
этого требовало его измученное тело. Слишком сильна была раз-
ность потенциалов Добра и Зла. Они жестоко боролись в нем, соз-
давая поле высокого напряжения.
Его взгляд различил на земле у ножки скамейки пустую во-
дочную бутылку и лежащий рядом не очень чистый стакан. Еще
недавно здесь кто-то «лечился». Приняли «на грудь» – и нет про-
блем.
– Ну, уж нет! Обойдемся без этого! – Отрезал сам себе Ре-
нат.
В ушах всплыл вечный мамин рефрен через все его
школьные годы: «Учись, сынок, учись!» Ей учиться помешала
коллективизация. Их, пол села «кулаков», выселили в Сибирь.
«Только не пей – пропадешь!» – Обязательно добавляла она.
– Вот – учусь, вот – и не пью. А зачем? – Вдруг подумал
он. – Так мама хочет. А я что хочу? Странно, раньше у меня
такого вопроса не возникало. И еще – мама при мне никогда не
молилась. Неужели это ради меня? Мама знала Бога. Я – ее Бог?
Нет, конечно, нет! В ее душе есть свой Бог. А у меня? Кто мой
Бог? Журналистика – вторая древнейшая профессия?
Ха – ха – ха! – Иронизировал над собой Ренат под перестук
зубов. – Подвизался… Влез… Влип!.. Неужели нельзя по- друго-
му?.. А другие – как? О – о – о – а! Воистину, в чужом пиру по-
хмелье. Думаете, не понимаю? А – а – а!...
Приступ рвоты выворачивал не только желудок. Суставы
ног и рук, сосуды мозга, казалось, тоже очищались от скверны.
Он был весь мокрый.
«Чего же ты играла, сестренка?». Лихора-
дочно скакала его мысль. Но он все время отдавал себе отчет.
«Хватит!.. Кончился стихийный журналист… Каждый должен за-
ниматься своим делом!.. Спасибо, сестренка. Что же ты играла?»
Впервые он жил не головой, а чувствами. Не мыслил, а чув-
ствовал. Он не думал, не мыслил, а ощущал. Мысли рождались
из чувств. Там на кладбище, они возникали из разрытой могилы,
ниже уровня земли. Здесь – под этой скамейкой, с поверхности
земли от стоящих на ней стеклянных бутылки и стакана. Ощуще-
ния, твёрдые как стекло, начинались в районе желудка, оживали в
сердце, становились мыслями в его голове. Сами, без его участия.
Он только наблюдал за ними. Это напоминало воспоминания дет-
ства взрослого человека во сне, перед самым пробуждением, пока
он еще окончательно не проснулся.
Потом началось самое страшное. Непонятная сила подбра-
сывала его на скамейке. Старалась оторвать его руки от скамейки.
Вдруг швырнула в сторону. Он увидел собственные ноги, взле-
тевшие выше головы. Но он удержался за скамейку и не упал на
землю. Он знал, – упадет со скамейки – смерть!
Этот припадок проходил в полном сознании. Не стоит его
описывать, кто не переживал – не поймет. Это было все равно, что
на тонкой жердочке плясать над пропастью без страховки. Кон-
чился припадок непродолжительной каталепсией, но в полном
осознании всех чувств. Молодой организм выдержал. Еще хва-
тило сил без посторонней помощи добраться до дома, в котором
Ренат с мамой снимали маленькую комнатку. Домик принадлежал
одинокому старику Ахмед-ака. Его дети жили отдельно, а жена
недавно умерла. Это он по ночам доблестно охранял краеведче-
ский музей.
Солнце уже стояло высоко. Ренат открыл калитку, вошел в
маленький уютный узбекский дворик с трех сторон обнесённый
дувалом. Быстро прошел в дальний угол двора, где было кое-как
сколочено хрупкое сооружение с железной бочкой наверху. Оно
служило отхожим местом, и оно же было летним душем. Эту боч-
ку прошлый год Ренат дважды красил кузбасслаком. Снаружи это
хрупкое строение было густо оплетено кустом вьющейся розы под
названием «сорок разбойников». Мелкие красные розочки-розетки
густо облепили куст. Каждая из них радостно приветствовала но-
вый день. Посередине дворик пересекал неглубокий арык в пол-
метра шириной. Ренат присел на корточки перед арыком, опустил
в прохладную воду ладонь. Лягушка, незаметно сидевшая в воде
по самые свои резонаторы, которыми выдавала ночами оглуши-
тельные трели, испугалась, дрыгнула задними длинными лапками и быстро
уплыла в соседний двор. Арык вытекал от соседа слева и уходил
к соседу справа. Этой водой мылись и готовили пищу. По Корану,
если капля воды, бывшая в употреблении, девять раз переверну-
лась, то дальше она течет уже чистая. Так объяснил им с матерью
Ахмед-ака при первом их знакомстве, у которого они квартировали. Зачерпывая ладошкой воду, ополоснул лицо и прополоскал рот. С мокрым лицом осторожно
прошел под навесом мимо сандала в их комнатку. В ней круглый
год прохладно и пахнет сырой глиной. Под окошечком, почти с
форточку, стоял маленький столик с двумя табуретками, у торце-
вой стены мамина кровать, а за старым платяным шкафом топчан
Рената.
Мать была давно на работе. Как всегда её заботами был приготовлен и его
ждал на столе весь их дневной рацион питания. Разогревай и ку-
шай! Сегодня ещё и лакомство – целая тарелка крупной сочной
вишни-шпанки.
Почти невменяемый, Ренат со стоном рухнул на
свой топчан. Не только тело – душа просила покоя.
Была и прошла навсегда эта ночь. Остались только луна,
скрипка, Вениамин Иванович. В засыпающем мозгу кто-то все
повторял:
– Волшебная луна,.. фантастическая скрипка,.. милый Ве-
ниамин Иванович… Давайте жить вместе…
- 53 -
ПОСЛЕСЛОВИЕ
На другой день после похорон ближайшие родственники
«серого кардинала» собрались на кладбище, чтобы еще раз в се-
мейном кругу проститься с покойным. Они были удивлены, как за
одну ночь осела могила. Поправляя повядшие цветы и покосив-
шиеся венки, в одном из них «…от дорогого друга…» они обна-
ружили отрезанный мужской половой член с мошонкой. Эксгума-
ция подтвердила, орган принадлежал покойному.
НОТА БЕНЕ – В жизни ничего не меняется. Уходят одни –
им на смену приходят другие, занимая соответствующие места.
Все мы – одна семья.
1980 г.
-