Меланхолия перерезанного горла

Николай Рамирес
От насквозь пропахшего табаком и алкоголем кабака, веяло разбившимися мечтами и надеждами, которые мучительно погибали с каждым новым глотком прозрачной жидкости, распространяющийся под этикеткой с надписью "Vodka". От лохматых черных усов, до легкой щетины бармена, от крошечных ушей, разыскавших себе пристанище в копне ярко-бордовых волос, до сладко-приторного дыхания блондинки из-за третьего стола, начиная считать от барной стойки. Легкая, дурманящая музыка, вцепившись своими клешнями вам в волосы, лицо, глаза и зрачок, будет прикладывать все усилия, чтобы ящик Пандоры раскрылся перед вами, обнажив свои сокровища, частью которых являетесь вы сами. Вы, чьи золотые рога своим весом тянут вас назад. Вы, чьи белоснежно отполированные туфли блестят слезами миллионов, когда терновая слюна капает в ядовитый плющ, образуя мясистую лужицу жизни в этом грязном месте. Вы, чья корона черным пятном на зеркале закрывает ваш гордый взгляд, под которым своего друга готов убить король Артур, когда бы перед его глазами лев истребил последнюю змею. Захудалые окна, захудалые лица и одинокая лампа над стойкой бармена. Вот в каком месте я был и погибал, от легкого удушения, как от порыва ветра наоборот. С жутким криком выплывала стая голубых ворон, разносивших по туману свою жуткую песню, восхваляя мертвых солдат и проституток. Чья же доблесть, чья же слабость способна погубить ребенка, поднять свою увесистую руку и заставить фарфоровую кожу бессовестно покраснеть от сильного шлепка? Их доблесть, их дешевая слабость дала воле детской крови изгибать сплющенный нос и широко насаженные друг на друга узкие глазки. Глазки - пуговицы, словно украденные чернокожей прислугой, чтобы замаскировать свою дешевую привлекательность под суровость консервативной лесбиянки. За этим ли шли, к чему мы пришли? К боли, к наслаждению от звука разрывающегося кожного покрова. Ах чьи белые локоны веснушчатых кудрей готов я мигом съесть, лишь бы не вкушать тот запретный плод, от которого погибли сотни тысяч людей и получили наслаждение сотни стервозных красавиц. Вы когда-нибудь чувствовали, как мыши мочатся вам на голову? Как орошают они свою отвратительную жидкость, которая стекается вам в глаза, образуя бездонный оазис? Это оазис боли. И мы плаваем в нем.  Я не кролик посреди раскаленного ада, - я ад, посреди оравы кроликов. Куда же бежать мне, да и к чему, повторюсь я опять? К боли, к страданьям от боли и страдания? Но так не далеко от сладострастия. А мне всего лишь восемь. Восемь жизненных лет, скажете вы, обнажив свои куриные задницы из под перьев павлина, есть дело смешное и слишком пустое. Да что вы, мои дорогие, вы все священники и судия мои, иначе замысел богомола был молоть о боге, но никак не о нехватке нектара. Сова готова убить себя, закопать свою треугольную голову, стукнуть лопатой по широкому крылу, засыпать кровавую рану землей. А после опять ей вставать в школу, в народный опиум, посева призванного. Мне бы тоже завтра было бы надо в школу вставать, да мне уж шестнадцать, хоть на самом деле и восемь, но это дело личное, излишне семейное. А где же семья? Их нет. Один посреди кабака я стою и сжимаю игрушечного медведя. А медведь, как корабль, странный и славный, холодный пот стекает ручьем с его плюшевого лба, когда угорь пытается обдать слабым током носовую часть корабля. Да и корабля нет, да я снова один. Уже без медведя. Он вертится и барахтается в руках у незнакомого мне мужика, от него вдруг к тете. Она, трусливой улыбкой меня одарив, кидает мой корабль-медведь обземь и принимается каблуками его давить, зацепившись сначала за голову, обхватив руками его плюшевое тельце, радостно моего сладкого друга расчленив, танцует в пуховых хлопьях, вылезающих из его игрушечного тела, извиняясь, что меня не защитили. Я еврей? А может вы еврей? Да, я не знаю, что такое еврей. Но желтозубый мужик в матроской рубашке меня таковым вдруг назвал. Плакать ли или плыть золотою рыбой, по его алкогольному лбу - решать уж вам, раз вверяю свою душу я вам, свою печень, селезенку и носки. Носки - как роскошь, как символ свободы. Перед кем? Перед холодным полом. Я люблю носки и молоко - одно теплое, а другое вкусное. Ко мне вдруг подошли, обхватили мою маленькую ручку грязной ладонью старика, и наконец увлекли вон из кабака. Кабак, о, кабак!

Тебя я хочу больше чем ты хочешь табак, мой золотой осел, чьи очи Апулей признал быть белыми ночами. Ударение я поменяв, вдруг стал свободнее су на сто, а вдруг это некая ирония жизни? Не имитация, не иллюзия, а лишь обман безумного клоуна? Итак, меня увели. Поздоровались, захотев попрощаться, повели к машине, спросив про отца и мать. "А кто они?" - задал я свой соленый вопрос девушке с хрустящими черными волосами. Она, пожав плечами, была Иисусом, пытавшимся наказать Иуду, так она сказала, представившись социальным работником. Слово знакомое, но овощное, а на овощ девушка не походила. Быть может, это не овощ, а вид деятельности? Поедать социалов - точнее овощи, ведь это явно овощ! Социал. Овощ! Ой, мне стало больно. По моему детскому тельцу два дня назад водили зажженными сигаретами, а теперь с меня сдирает кожу невидимая сила. Вот и кожа покраснела, а значит и кровь подступила, слизывая остатки моей болезни. Болезни сердца, ведь у меня его съели. Его съели, когда я просил сахара. А его не было, как не стало тут же и лучей света, вместе с дешевой радугой и бессмертной медузой. Ну дай же мне умереть! Мне? Кому? Не мне! Дай МНЕ! УМЕРЕТЬ! Я орал, верещал, но удары сыпались по моему лицу, раздираю мое лицо грязными когтями. Почему я не манекен? Тогда было бы не больно умирать. Ну а так? Что? Примерьте мою шапку и кофточку, пока я буду принимать смертельную дозу пилюль, ведь не пропадать же добру! Я сказал все это своим тайным любителям овощей-социалов, а они посмотрели на меня также, как однажды старушка у церквушки захудалой, с неким сожалением, с перченным взглядом. Шепотом одна назвала меня дауном. Другой на нее шикнул. Что же, я часто слышал это странное слово в свой адрес. Но что же оно значит? Это сказочное животное, которое несется по небу, посыпая небосклон искрами? Да, это я. Наверное, у меня есть грива и пушистый хвост, красиво блестящий в лучах зимнего солнца....