Джинсовой куртке Марк(е)са
посвящается…
Я заикался в детстве.
Слова возникали на пути у других слов, похожие, но чем-то не такие. Тени правильных слов. Они отталкивали соперников, как хоккеисты на льду. Те, другие, с трудом, но п-пробивали себе дорогу. Заикание. Я научился справляться с ним. Почти всегда. Справляться собой в тех случаях, когда требуется твёрдость, требуется сила, чтобы убрать тени и оттенки. На выходе ты и твоё слово должны быть едины. Варианты? Да, сколь угодно много, самых либеральных и неожиданных, но – там, за дверью. На выходе – только один.
И на входе…
Когда вошёл алькальд, она сидела на кровати. Повернула голову… В остальном её поза не изменилась: руки сложены на коленях, колени сдвинуты, тугие ножницы… Не здороваясь, без предисловий, он произнёс:
- Мне сказали, вы хотели поговорить.
Мало изменилась за всё это время, подумал алькальд. Ожившее воспоминание – её лицо – оживило что-то и в нём. Что-то, чему он не смог бы подобрать имя. Смог бы, будь это необходимо… Это не только не было необходимо – это…
Алькальд сделал над собой затверженное усилие. Теперь он видел женщину, как бы сквозь воду. Вода текла… Просто удивительно, сколько воды утекло с тех пор. А сколько?
- Да, хотела поговорить с тобой, - произнесла женщина, смущённо и странно улыбаясь.
- Хорошо…
Прихрамывая, алькальд прошёл на середину, где стоял единственный стул в комнате. Он сел. Снял головной убор и положил его на колени. Составил вместе, ровно, начищенные до блеска ботинки:
- Я слушаю!
- Тогда я тоже хотела, хотела поговорить, но ты был не готов, - сказала женщина, высоко поднимая брови на запятых.
Точка: брови сошлись чёрной плотной линией…
- Вот как? – алькальд был вежлив. – Да, разговор не получился. Тогда. А теперь? Теперь я готов… Но это вовсе не означает, что разговор получится. Разговор – это… идёшь по лестнице, вверх, вниз, ступеньки – слова, шаги – паузы… Потом уходишь. И уносишь её в себе, эту лестницу. А она наполовину твоя, наполовину чужая. Зачем мне?
Дрогнули ноздри: почудился тот, прежний запах – палой, прелой листвы… Нет. Это с улицы после дождя.
Женщина тихо смеялась, словно падая вверх и вниз.
- А ты всё такой же, - сказала она, когда отсмеялась, - совсем не меняешься!
Алькальд встал. Надел головной убор:
- Есть смысл быть конкретным.
"Да, с женщиной. Конкретным. Скажи – ты по-прежнему хочешь? – Никогда не хотела. Мужчины не понимают! Никогда…".
- Мужчины никогда не понимают, - сказала она.
Лицо омрачилось. Ей сразу же, мгновенно, сделалось сорок пять. Это не та, с облегчением понял алькальд. Не она. Та была… А эта – почти старуха. Она переменила позу: закинула ногу на ногу… Ноги те же, подумалось ему. Но толще, массивнее в голени.
- Сегодня же вечером вас отправят. На п-пароходе, - сообщил ей алькальд.
Женщина вытянула губы трубочкой – и засвистела что-то юмористическое. Кажется, бетховенская "Шутка".
Алькальд вышел не прощаясь.
Подойди поближе, ведь я арапуа, твоя медовая пчёлка. У меня есть мёд для тебя. Подойди, не бойся. И я выдавлю капельку дурманящего состава, оттуда, из специального канала, что открывается в низу брюшка…
В конце концов, все мы – люди. Через Адама и Еву. И в чём она – та разница? Женщина не войдёт в Царство… только если станет мужчиной. На время, на короткое время истечения мёда, можно обрести мужское. И каково это – быть мужчиной?
Тебе, всё одно, не улететь. Твои крылышки намокли: дождь… Можешь ползти. Летать – не можешь. Путь к пчеле пролёг по нитке мёда, тонкой, что тянется за пчелой, словно леска, а на конце крючок…
Она сделала вид, что не заметила, но не очень ловко, сделала попытку отстраниться, что уже само по себе опровергало её притворство… Он вырос, стал мужчиной. Её рука совершенно случайно удостоверила этот факт. И теперь щёки женщины горят в темноте. Так горят ладони, после того, как хорошенько надавали пощёчин нахалу…
Там, где она воспитывалась, у женщин было не принято иметь своё мнение относительно необъяснимого. Мнения не было вообще никакого, и не могло быть. Осуществление необъяснимого принималось обеими сторонами как закон, а закон не оспаривается, ему подчиняются.
И если сейчас женщина сопротивляется, то её упрямство относится не к закону, нет, – закон выше и его, и её, – а лишь к излишней настойчивости новоявленного мужчины, который пытается, здесь и непременно сейчас, объяснить ей необъяснимое… в ограниченных плотью пределах молодой, здоровой глупости.
С таким же успехом Иокаста могла объяснять Эдипу, что она его мать. Или, к примеру, Сусанна...
Сусанна бросила в руках старцев свою одежду, вырвалась, нагая и разъярённая…
Подвывая, оба погнались за ней, прыгая на четвереньках. Это дожди. Дожди напитали почву назойливой влагой. Вода прошла по всем артериям, выбила тромбы, вызвала силы. Духи земли. Старцы. Откровенные позы. Высунутые языки…
Люди – верят, что женщина подобна чемодану. И что они могут положить в чемодан всё, что им только заблагорассудится.
Мужчина оказался из этого же числа, о несчастье… Кроме того – зануда. Сеньорита знала уже, как благоволит занудам злая судьба.
Так и случилось. Сквозь нарастающий шум дождя (словно песок из прорванного во многих местах бумажного мешка) – отрывистый крик…
Выпь. Это странная птица. Издаёт свои крики, словно по часам, сообразуясь с каким-то внутренним механизмом. Как будто стрелка, завершив оборот, в очередной раз бьёт птицу по голове.
Хватаясь растопыренными и согнутыми пальцами рук и ног за ствол дерева, обрывая кору, она ползёт всё выше и выше. Он за ней, монтёрские "кошки" на лапах, гимназическая фуражка в восторге сбита на затылок. На следующей ветке они встречаются, учащийся выпускного класса гимназии и она, толстый зад, жирные старые жёлтые ноги, щетина успела отрасти…
Птица выпь кричит через равные промежутки. Вода поднимается, мангровую рощу затопило. О, это лучшее чувство из всех – ярость прибоя…
Свесив ноги так низко, что они почти касаются воды, птица выпь отмеряет промежутки. Гимназист тут же их заполняет. Он уже без фуражки. Штаны "гармошкой" теснятся на его сильных ляжках спортсмена и прыгуна в высоту. Лицо расцарапано, в ботинках вода.
- Ну, вот. А ломалась, – и гимназист нежно целует девушку в шею, слева, подняв рукой спутанные пряди.
Мокрые после дождя, волосы пахнут птицей. Она едва дышит, щека прижата к грубо вырезанной коре. Дождь обмывает их, укрывает тёплой пеленой парня и девушку, спрятанных друг от друга и от всех в одной древесной могиле.
- Вздорное, незадачливое племя, - бранился алькальд, подняв к небу лицо, - лукавый род! Избил бы ослиной челюстью вас. Ч-черти вы.
Или нет, постойте.
Эти слова были уже после, потом… "Вздёрнуть бы тебя…", - как там дальше? Это он говорил, выходя из дома.
- Вздёрнуть тебя, коновал, - говорил алькальд, - неуч, алчная пиявка. Только деньги подавай. Не дам её резать в третий раз.
Теперь всё правильно. Cлучается такое, что слова, сказанные и не сказанные, забудут место и время своё и перепутаются в голове самым наипричудливым образом. Имена… маски. Кто отец твой? Маска, имя. Мать? Родившая тебя? А тебя родившая? Полиник, Этеокл. Исмена… Антигона. Актёры в спешке, а то и намеренно, обменялись масками. И только хор, хор не собьёшь, поёт неизменно партию Рока. Единственный выход из хаоса – следовать цели. Как ледокол "Ленин": через льды и торосы – идти к своей цели…
Сегодня старая служанка долго мялась на пороге, мяла передник. Осмелившись, молвила:
- Что с кошкой, не знаю. Она забилась за диван и плачет.
- Кушала? Пила водичку? – отрывисто спросил алькальд.
Отрывистый характер его речи объяснялся просто: в эту минуту алькальд завязывал шнурки ботинок.
Он стоял в наклоне, побагровел. Слова давались ему с ещё большим трудом, нежели бантики. Они должны быть идеальными. Бантики. Слова… Кто в наше время правильно говорит!
- Немножко покушала мяса. Воду не пила.
- Пила воду, - уличил её алькальд.
Справился – бантики выглядят идеально – и разогнулся, свирепый, багровый.
- Сам видел – п-пила из блюдечка!
Служанка не осмелилась перечить. Она поднесла к глазам крючковатые землистые руки – перетянуты жилами вдоль и поперёк, что твои плетёные корзиночки – и опустила. Жест означал: была бы я моложе, стала бы с вами тут валандаться! Жила бы припеваючи в собственном домике, с матерью-отцом… История про собственный дом и родителей, давно уже покоящихся в земле (о чём знали и помнили все, за исключением самой старухи-служанки), была известна алькальду в мельчайших подробностях.
Алькальд надел головной убор, оглядел себя в зеркале ("Молодцом!") и, адресуясь к старухе, произнёс, тоном разумной озабоченности:
- А я что могу! Две операции сделал – а толку? Это не врач – коновал! Он и в-всех так лечит. Лай мне рассказывал. На днях приводит своего пуделя этому коновалу… да. Мне пора. Приглядывай тут. Главное, за живот не бери её. Поняла?
- Как не понять, - неприязненно отвечала служанка.
В голосе читалось: сам уходишь, а мне тут одной, с хворой кошкой…
"Лицензия на стене, но я думаю – он её купил. Всё давно куплено в этом мире. Даже дети знают. А я что могу? Когда у него лицензия… Этот город нуждается в переменах…".
Выйдя из дома, алькальд услышал нарастающий, волнами, вперёд-назад, глухой рокот. Он доносился из-за города, с юго-востока. Там, километрах в 15, пришлые люди начали разработку щебёночного карьера. Теперь, каждые полчаса, хоть проверяй часы, жители города слышали этот голос прогресса. "Взрывают, никак? А я что могу сделать? Конечно, недовольных много. А когда их мало?! Шум, чужие парни с грубыми руками. Но всё по закону. Закон! Но я-то всё равно бессилен что-либо…".
- Эй! Там! Что за шутки?!
- Сегодня вечером уходит "Антигона". Тебя доставят в П…
- Да мы давно уже в пэ! Очнись! Ты дремлешь наяву!
- Доставят в П-п…, - стараясь звучать и убедительно, и нейтрально (это нашло выражение в повышении голоса на полтона), повторил алькальд.
Ожидая ответа, он помолчал…
- И это всё для твоей же пользы.
- Ты такой же. Такой же, как они, - с презрением сказала женщина. – Как же я ошибалась, боже… Такой, как все.
Отдалённый рокот заставил мужчину и женщину одновременно повернуть головы к окну с решёткой. Словно спеша поскорее покончить с неприятной обязанностью, алькальд произнёс:
- Тебе запрещается возвращаться в город. Так будет лучше. И для тебя, и для остальных смутьянов. Которые до недавнего времени заглядывали тебе в рот. Ну и под юбку.
- Вы называете "смутьянами" лучших… тех немногих, кто не продался, – слышишь? – не продался, как ты! За чечевичную похлёбку. Нет, – за обещание чечевичной похлёбки! Они…
- Они вели и ведут себя очень спокойно, как подобает добропорядочным, нормальным людям, - алькальд усмехнулся. – Сколько ты уже находишься здесь – четыре дня? Я не помню ни одного пикета, ни одной демонстрации. Они понимают всё правильно. Газеты… они тебя оставили. Ты одна. Позор семьи. Угроза обществу. Когда тебя здесь не будет, всё сразу уляжется. Тех, кто сам не ляжет, тех уложат. П-прощай…
Она хихикала ему вслед.
У дверей алькальд резко повернулся:
- Да пойми же, наконец: люди не такие, как мы! Они просто хотят жить – понимаешь, просто – жить! Жить спокойно. А для этого необходим порядок…
- Орднунг мус зайн! Как не понять! Как не помнить… И ещё – вот, это: арбайт махт фрай. "Орднунг" будет у вас, даже не сомневайся. А вот порядок… Порядок вы просрали.
- "Антигона" в восемь, - напомнил алькальд, перед тем, как выйти, тоном будничным и бесстрастным…
Во дворе он услышал, как она поёт:
- Samson had a feeling
That God would guide his feeble hand…
Надтреснутый голос и полное отсутствие слуха: все ноты – чужие, все абсолютно… "Родные" только слова.
- Man, you should have seen him
Pushin' pillars from the stand…
И песня – такое же забытое старьё. 'Samson and Delilah'. Шотландская группа 'Middle of the Road'.
- La la la la la la
La la la la la la la…
На высоте четвёртого этажа была она: круглое смеющееся лицо. Непочтительно высунутый язык… и нет лица.
- Ну, безобразие. Что за безобразие! – алькальд снял головной убор и пытался одним пальцем, указательным, стряхнуть с козырька блестящую капельку. – Ну, как это называется?
- Мёд.
Сказано негромко. Сказано рядом…
- Этеокл, ты, - алькальд заулыбался. – А я думаю… Ты посмотри, что они творят!
- Молодость играет в одном месте, - сурово молвил подошедший.
- Ага… Слушай, и не отходит! Ты думаешь – мёд?
Алькальд поднёс перемазанный жёлтым палец к носу.
- Вроде не пахнет.
- А ты лизни, - посоветовал Этеокл.
Отдалённый рокот вынудил мужчин вздрогнуть, но они быстро сделали вид, что заняты разговором…
- Кто это наверху? – осведомился алькальд.
- Думаю, одна из этих…
- Ту мы отправляем сегодня вечером, на "Антигоне".
- Давно пора!
- День сегодня… с утра всё… Этот коновал, ну – ветеринар, представляешь? – делал кошке операцию… П-по стаканчику?
Этеокл внимательно глянул ему в лицо:
- Если не ошибаюсь, сегодня подписываете?
- А, ну да…
Они зашагали по улице. Свернули за угол – и, нос к носу, столкнулись с Исменой. Без долгих предисловий она перешла к делу:
- Сколько это ещё будет продолжаться?
Алькальд тяжело вздохнул… Эти "зелёные" – как фашисты! Хоть кол на голове… Сказано, будет дорога, будет инфраструктура, будут рабочие места… Но нет: им бы сидеть в кафе, где бесплатный Wi-Fi, и поливать власть дерьмом на форумах!
- В стене щель вот такая, - Исмена щедро отмерила рукой. – У соседей тоже!
- Все работы производятся в рамках действующего законодательства, - пояснил алькальд, – согласованы с контролирующими органами.
- Ну, смотри, упадёт дом – приду к тебе ночевать, - пообещала Исмена. – Как твоя кошка?
- Разве можно доверять этим коновалам?!
- Исмена. А помнишь, какая она была? – сказал молчавший всё время Этеокл, когда он и алькальд двинулись дальше.
"Покажи… ну покажи! Никто не узнает, покажи…". Несколько парней загнали 14-летнюю Исмену в угол. Том Сойер и Бекки Тэчер. Эта Бекки – не чета той, марктвеновской. Тут воскресной школой и не пахнет. Тут сигаретой, а иногда – и кое-чем ещё покрепче… Поговаривали, этот ловкач Полиник её… ну, что говорить! И так понятно.
Теперь вот ребята помоложе, они жаждут увидеть "это место"… Кто бы мог подумать, что их ждёт такое разочарование? Что "там" нет ничего. Почему-то "это" всегда мыслилось как некое подобие мужского "места". Ну, не сто процентов, но что-то вроде. А тут…
Мир в одну секунду рухнул. И похоронил мальчиков под обломками их собственного невежества.
Во дворе городской управы алькальд увидел автомобиль. Чёрный и зеркальный джип. Одна дверца открыта. В салоне, бухая басами, гремело: "Какая осень в лагерях! Кидает листья на "запретку"…".
Здоровый, в чёрном костюме на размер меньше, чем нужно, водитель курил на крыльце. Алькальд обошёл его, прихрамывая больше обычного.
- Это от них?
Его секретарь, маленький активный педераст (из чего он не делал тайны), кивнул:
- Минут сорок ждёт! Я всю "Бутырку" прослушал, тошнит уже…
Алькальд снял головной убор. Аккуратно повесил его на крючок. Подошёл к окну… Н-да. Действительно… "Бутырка".
Алькальд сел за стол.
- Какие у нас планы? – сказал он. – На подпись? Визитёры? А? Что молчишь?
Секретарь отвёл глаза:
- Вам лучше поехать…
- Успеется.
Звук отдалённого, как бы катящегося, грома оба пропустили мимо ушей. Что за Сизиф у них катает камни…
- Ты представляешь, - весело произнёс алькальд и встал из-за стола, - этот коновал, ветеринар хренов, резал мою кошку. Причём, два раза. Кошка боится выходить. Я открываю ей д-дверь на лоджию – у неё эти дела на лоджии – что ты думаешь, стоит! Не идёт… Смотрит, смотрит: а вдруг там опять доктор? Чудные всё-таки создания.
Алькальд снял головной убор с крючка. Он вдруг нахохлился. Старый, вздорный, не выспавшийся дед. Секретарь подумал: "Небось, всю ночь носился со своей кошкой, как дурень с писаной торбой. От судьбы не убежишь!".
- Удачи, - сказал он вслух.
Водитель, играя желваками, вырулил из двора. За спиной немедленно грянуло: "Кольщик, наколи мне купола!".
- Нельзя ли выключить это? – хмуро произнёс алькальд.
- С музыкой веселее.
- Другое что-нибудь. Народное.
- Это не народное?
Алькальд вздохнул…
Они прослушали "Кольщика". Потом "Запахло весной…". А потом…
"Джармуга вышел – и ко мне,
С ним Расколбас и Каркалыка.
А я стою, спина к стене,
В руке заточенная пика…".
На ней была длинная, тёплая не по погоде вязаная кофта. После многих лет носки и нескольких стирок кофта растянулась, едва не до колен. Рукава тоже сделались длинными, на зависть Пьеро... Исмена закатала их, чуть не вдвое. По старости и по забывчивости, она вышла из дому без лифчика. Жизненные процессы деторождения и детокормления, а также проклятый Ньютон и его закон… Издали казалось, будто у Исмены четыре руки.
"Я отхожу, кричу, братва,
Я отхожу, и не судите!
Судья судьба, всегда права,
А жизнь судебный исполнитель…".
Удручён дорогой, заботами, "Бутыркой", алькальд выбрался на вольный воздух. "А на мне – что явлено? Ничего… Что-нибудь явлено… Как узнать?".
- Туда, по дорожке, - показал его Вергилий.
- Туда?
- Да, туда.
- Молодой человек! Хотел спросить…
- Ну, спрашивай.
- Вы "Библию" читали? Конкретно – Евангелие?
- Ну, было.
- Помните историю со слепым?
- Напомни-ка.
- Ну, там Иисус видит – слепой… А ученики его, апостолы, спрашивают: учитель, почему этот человек – слепой? За грехи свои, или за грехи своих родителей? А Спаситель, мол, ни то, ни другое: он родился таким, "для того, чтобы на нём явились дела Божии"… Что вы думаете об этом?
- А что тут думать? Живи, старших слушайся. И будет всё тип-топ.
- И всё?!
- Да, всё.
Алькальд пошёл в указанном ему направлении. Железные ворота… "Аллея" из выложенных в два ряда, старых автомобильных покрышек. Такие же, но поменьше, от ГАЗа, МАЗа, ребята катали во дворе, когда он был маленький…
Слева и справа, на удалении значительном, а потому ненастоящие, будто нарисованные, тянулись отвалы пустой породы. Где-то по ту сторону земляных стен ворочались и рычали те самосвалы, которым раньше принадлежали огромные покрышки. Оттуда, как змей из сказки, гремя железными крылами, выползал-переваливался подземный гром… Алькальд ускорил шаг… Но не успел: уже на последних метрах перед финишем его будто обдало горячим волнующимся цинком! Отхлопанный, и по ушам, и по затылку, и по всем частям человеческим и ангельским, махом оказался он на крыльце и внутри. Здесь его встречала улыбчивая девушка в чёрно-белой гамме офисной стервы-соблазнительницы. "Как же ты сидишь, - думал, следуя за ней, отец города, - или ты вовсе не садишься?".
И действительно, представить путеводную деву сидящей не смогла бы и депутат Мизулина. На ней даже в вертикальной позиции юбка, скорее, угадывалась и подразумевалась, нежели существовала как факт. Ноги, ноги царили в этом длинном коридорчике, ноги вывели алькальда в зал, где решаются вопросы.
Они уже были там. Все в сборе. Чёрные костюмы. Белые рубашки. Хористы… На лицах полнейшая незаинтересованность в происходящем. Вопрос решается не здесь, и не хором. Насупившись, алькальд поставил свои четыре буквы внизу, в самом конце длинного строя подписей. Все здесь. Все подписали, предатели.
- Город нуждается в развитии, - произнёс кто-то из хора. – Город застрял в прошлом веке.
- Но там – место захоронений, - алькальд умышленно избежал слова "кладбище". – Прямо на территории…
Он покосился: слева по кадру высятся ноги… Щадя его нравственность, она так и не села.
- Всё по закону, - произнёс другой хорист, - через 20 лет с момента последнего… У нас имеются все разрешения. Только слепой не видит пользы для города, всех его жителей.
- Пойду, - решил алькальд.
На него навалилась мерзкая, скользкая усталость.
- На меня усталость навалилась, - ретранслировал он в статус звучащую внутри музыку поражения.
- Мы слышали, у вас кошечка приболела? – произнёс участливо третий. – Мы имеем возможность доставить опытного ветеринарного специалиста…
- Не надо, - буркнул алькальд, - всё равно умрёт… Не провожайте, найду…
Толкнув дверь, алькальд вышел на крыльцо. Водитель курил, намуркивая свою "Бутырку". Сигарета в уголке губ двигалась, вверх-вниз, как рычаг помпы.
- Домоюшки? С ветерком? – благожелательно, почти по-дружески встретил он пассажира.
Алькальд в раздумье поправил головной убор и составил ноги вместе.
- А в-вечерами чем занимаетесь? – спросил он.
Парень не удивился:
- Картинки швырнём, там, выпиваем… фильмы смотрим.
- Ага. У меня привычка – смотреть, знаешь, "Спокуху". Ну, "Спокойной ночи, малыши!". Так я пройдусь пешочком. Дорога хорошая. Ровная. Аккурат к "Спокухе" и подойду.
Парень засмеялся, показав золотой зуб:
- Вольному воля!
- Вот, вот.
Цинковый пустой куб накрыл обоих, разом. Выбираясь из него, потряхивая головой, алькальд шёл обратно, меж ровных рядов покрышек, в железные ворота – и на шоссе… Хаживали и на большие расстояния. Давно, правда. Ничего… А вдруг, вот иду я, а у дороги – слепой? А я: скажи, мил-человек, за какие такие грехи-прегрешения поражён ты недугом слепоты? А он: ни за какие! А чтобы дураки вроде тебя маялись всю жизнь в поисках ответа…
Дорога хорошая, ровная. Ноги отвыкли. Километров 5 прошёл – и всё, амба: мозоли натоптал. Приехали, дядя. Он уже хитрил – ступал попеременно, то на пятку, то на носок… Делал перерывы… Тщетно: не обманешь саднящую, стёртую плоть. Всё это напрасно. Глаза видят, а вот ноги… Зря отказался от машины. Зря. Не зря. Пусть знают! Хотя… им-то, этим! Что, интересно, сказал бы какой-нибудь Эдип? Устами своего С-софокла.
Алькальд в очередной раз остановился. Он уселся на обочине, расшнуровал левый, правый ботинок. Аккуратно, медленно, чтобы не по живому, стянул оба, ещё час назад блестящие, новенькие, щегольские, хоть в пир, хоть в мир, а теперь – убитые плотным слоем серой мелкой пыли… даже внутри пыль.
Поводя затёкшими, распухшими пальцами, алькальд поднялся на ноги. Идти ещё часа полтора. Алькальд зашагал по асфальту в носках. Запылённую пару обуви он оставил стоять там – на месте последнего привала… Давно бы так. Легко. Уверенно…
Время от времени его обгоняли автомобили. Не остановился ни один. А что? Ну, идёт. В носках. И что?
Самое обычное дело.
За плечами росли и ширились тёмные крылья. Приближаясь к городу, он тащил за собой тьму. Вечер тащился за его спиной, двумя крылами: "тяжёлые, словно дверные засовы"…
Перед подъёмом крылатый обогнал босоногого пешего и поднялся первым. Одолев пологий и затяжной склон, алькальд увидел, словно в чаше на ладони, просыпающиеся огоньки города и прожектора далёкого порта. Он остановился, унять дыхание.
Рядом тоже остановились. Открылась дверца, повеяло духами, кожей. Хорошая аудиосистема выдала негромкую россыпь клавишей Рэя Манзарека. "Riders on the Storm", "The Doors".
- Cадитесь!
Молодой. Открытое приветливое лицо. Смех и шёпот донеслись с заднего сиденья… "If you give this man a ride, Sweet memory will die… Killer on the road…". Слышал, о чём парень поёт? You hear de man?
"Да поехали… чего ты?". Шёпот и шум. Дверца закрылась, низкая спортивная машина рванула с места, как живая. Алькальд шёл следом. Лицо такое хорошее. Молодое. Стрижка аккуратная. Не из тех… Молодой, а уже такая машина. Вот для них работаем. Не для себя. Нам уже ничего не нужно. Всё для них. Есть непонимание, есть небольшие трудности. Но это решим. Если развиваться. Если двигаться вперёд. Отбросив всё то, что мешает. Всё старое, ненужное. О, господи. Когда же мы услышали "The Doors"? В десятом. Точно, в десятом. Мы сидим рядом на "классном часе". И ребята-практиканты крутят нам "The Doors".
Волосы на загривке "почуяли волка" – как тогда, на звуках "Love Her Madly":
- Don't you love her
As she's walking out the door…
Like she did one thousand times before…
Теперь он тоже там. В месте захоронения. Город нуждается в развитии. Это наша общая мечта. Общая, слышите! И только все вместе, локоть к локтю, работая вместе и вместе отдыхая, мы сумеем прийти… туда. И пусть непонимание, муки совести, презрение взрослых детей, пусть. Никто не отнимет у нас однажды пройдённого пути. Пройдённый путь – это и есть мы. И мы пройдём себя до конца. Всю дорогу не отстававший, плотный, сухой запах пыли, наконец-то, начал отставать понемногу. Тут и там, справа и слева, выпрыгивали из сгустившихся сумерек летучие рыбки освещённых окон: заправочная станция… коттеджи… часовенка… тоже – грешный человек строил…
Спустившись в город, алькальд услышал, и не сразу понял – что… Только уже подходя к дому, он догадался, что это было – этот тягучий, надтреснутый звук…
"Антигона". Восемь вечера. Старая раздолбанная "Антигона" взяла курс на метрополию.
2014.