Глава 7
В Зимнем дворце императорская семья занимала Западный флигель. На первом этаже – отцовские мастерские, столовая, кухня, кордегардия, комнаты для слуг. На втором – его личный кабинет – «Конторка», апартаменты императрицы и трёх цесаревен. Причём, Наташенькины покойцы – от остальных чуточку в стороне, чтобы ей, часто хворающей, было и покойно, и не так одиноко. Лизета её навещала каждый день. В Восточном флигеле поселили маленьких великих князей, детей покойного царевича Алексея, перевезя их из «Людской» пристройки Летнего дворца, чтобы тоже не жили без пригляда, хотя дед оставался по-прежнему равнодушным к этим своим внукам.
Скоро жизнь вошла в привычное русло. Император вставал с постели в пятом часу пополуночи, выслушивал доклад статс-секретаря Макарова, завтракал. В шесть часов он уже нёсся на своей двуколке по улицам Петербурга – в Сенат, в Адмиралтейство, на строительство – везде требовался пригляд грозного ока государева. В час пополудни он обедал, отдавая предпочтение блюдам русской кухни: щам, каше, солонине. Рыбу и сладкое не жаловал. Из заморских фруктов любил лимон. Обожал острый лимбургский сыр. С удовольствием пил разные квасы, без которых душа русского человека сохнет, тоскует. После обеда почивал часок-другой, и, вставши ото сна, усаживался за бумаги. А вечерами всё чаще уединялся в кругу семьи, хотя и любил шумные, пьяные потехи. Дома, наедине, он с превеликим увлечением отдавался токарному искусству, или резьбе по дереву, гравировальному делу, рисованию гербов, или любому простому мастерству. В минуту задумчивости любил вышагивать по горнице. «Трудиться надобно всем, - говорил он каждому посетителю, - я вот не знаю, как без дела дома быть. А вы что дома делаете?».
Новая столица росла и благоустраивалась на небольшом сравнительно участке между реками Невой и Фонтанкой, благодаря труду собранных императором умельцев, золотым рукам мастеров. Набережные украшались дворцами знати, но Пётр Алексеевич в первую очередь отличал талантливых самородков, откуда бы те ни взялись, а не породных. Прежде всего, он уделял внимание строгому порядку. Генерал-полицмейстер Антон Девьер, зять Меншикова, возглавлял полицейское ведомство и управлял застройкой столицы. Его непосредственным делом было укрепление берегов Невы и её протоков, поддержка порядка и чистоты на улицах и рынках, слежение за качеством товаров и цен, принятие мер против пожаров, воров и азартных игроков. С одиннадцати часов ночи и до утра заставы закрывались шлагбаумами, на службу заступали сторожа с трещотками, и по улицам разрешалось передвигаться с фонарями лишь воинским командам, знатным господам, чиновникам по служебному делу, священникам, лекарям и повивальным бабкам. Самая красивая и длинная улица столицы, Невская першпектива, шла от Адмиралтейства до монастыря святого князя Александра Невского. Здесь часто появлялась Екатерина с обеими дочерьми в открытых санях, или в коляске, или верхом. Аннушка и Лизета любили деревянные набережные и мосты, перекинутые через Неву. Радовались, если отец приглашал с собой в Адмиралтейство и показывал дочерям верфь, обнесенную земляным валом и бастионы с пушками. Воображение Лизеты поражали стоящие на стапелях корабли. В Адмиралтействе зараз троилось до сотни судов и трудилось не менее десяти тысяч человек. Ей нравилось посещать мастерские и наблюдать, как восемьсот человек портных шьют паруса, ловко орудуя огромными иголками. Ещё веселей было наблюдать за плотниками, ловко орудующими топорами и перекидываться с ними остротами, пока Аннушка беседовала с немецкими мастерами. А ещё на территории Адмиралтейской верфи имелись заводы по производству кирпича, воска, различных инструментов, кузнечных мехов. Тут были и бумажные мельницы, и сушильни для досок и пивоварни, потому что придворные медики считали пиво добрым средством против цинги. Отец очень любил, чтобы дочери непременно отмечали чью-то хорошую работу и задавали ему вопросы. Тут весёлая и живая Лизета обычно выигрывала перед стеснительной сестрой. Она хвалила рабочих и смеялась шуткам, принимала приглашение зайти в чью-нибудь убогую мазанку на кружечку квасу и сама одаривала сластями ребятишек. Рабочие хвалили её в ответ: «Ай, да красавица-цесаревна, белая лебёдушка, умница, девка с понятием!». Цесаревны приходилось бывать в Кикиных палатах, конфискованных у казнённого по делу царевича Алексея изменника Кикина и отданных под Кунсткамеру, палату редкостей и библиотеку. Прижимистый во всём государь не жалел денег на диковинные предметы – «мунстры» и книги, и сюда стекались диковинки. Уже несколько лет двери Кунсткамеры были распахнуты для всех, кто желал смотреть и учиться. Поглядельщиков даже потчевали за счёт царя рюмкой водки и цукербродом. На это государь отпускал четыреста рублей денег за счёт снижения собственных расходов. Рядом с Кунсткамерой, на берегу, стоял Литейный двор, и однажды отец в присутствии Елизаветы здесь отливал пушки. Он вылил одну за другой шесть мортир и одну гаубицу. Цесаревны любили бывать на Васильевском острову. Стрелка острова становилась административным и торговым центром. Здесь в лесах стояли здание Двенадцати коллегий, Гостиный двор, трёхэтажный новый дом с многоярусной башней для расширяющейся Кунсткамеры. В башне Пётр собирался поместить огромный Готторпский глобус, присланный ему в 1713 году в дар из Голштинии и пока хранящийся в деревянном павильоне рядом с Летним дворцом. А с противоположного берега в воды Невы смотрелось ещё одно чудо – Петропавловская крепость с недостроенным пока собором. В порт приходили ежедневно морские великаны-корабли под реющими на балтийском ветру флагами разных стран. Собственный флот России насчитывал 32 больших линейных корабля и более сотни судов меньшего размера. Каменный город вырастал на болотах, вдали от старых культурных центров России. Образцами новой архитектуры служили дворцы императора, Меншикова, Апраксина, Рагузинского, Чернышева, Ягужинского, вице-адмирала Крюйса.
- Любите Парадиз и учитесь! Вот он, ваш город Санкт-Питербурх! – внушал император дочерям, они преданно, особенно Аннушка, гордились. Лизета же в тайне обожала и старозаветную Москву с её теремами, зелёными пригородными сёлами и забавами.
Обе сестры жили предчувствием большого счастья, хотя 1723 год выдался неурожайным и голодным. Хлеб доставлялся по рекам, и этот путь сообщения не был дешев. Транспортные услуги повышали цены на хлеб в столице в два, и в три раза.
В этом же году Пётр и Екатерина пережили последнее горькое разочарование в попытке обзавестись наследником престола. Родив своего последнего ребёнка, сына Петра, императрица сразу его потеряла. Складывалась истинно драматическая ситуация. Пора было принимать ясное решение, согласно «Уставу о наследовании престола». Петербург переполнился слухами. Все обсуждали будто бы уже написанное царём, после смерти Петра-Шишечки, завещание в пользу цесаревны. Было ли оно? Государь составлял его тайно, и правду знали только Екатерина и Макаров.
Но вот, ближе к осени вдруг как-то совсем заглохли разговоры о старшей цесаревне, и перед всеми возник образ другой, вполне реальной наследницы – самой матери императрицы. Все видели, что государь только в ней находил утешение и опору, открыто говоря: крепкая стена, не рухнет! Полному взлёту Екатерины мешало только происхождение, но то Божья воля - взять в подруги жизни простолюдинку. Пётр Алексеевич, не смотря на своё обращение с церковью, как с одним из государственных учреждений, глубоко верил в Создателя. Он поклялся перед алтарём, что будет Екатерине мужем, и узаконил прижитое в грехе потомство, значит, сему потомству и царствовать, но ещё лучше – внукам. В таком случае, именно мать, станет идеальной хранительницей престола. Фигура Екатерины оградит его детище от посягателей и даст его соратникам возможность твёрдо вести оснащённый корабль заданным курсом. Итак, сначала мать, а потом «потрошонки» с их законным потомством.
15 ноября 1723 года Пётр обнародовал манифест о предстоящей коронации супруги императорской короной. Торжество предполагалось провести с грандиозной помпой в начале мая следующего года в Москве. Для подготовки в Москву были отправлены президент Святейшего Синода архиепископ Новгородский Феодосий и тайный советник Пётр Толстой. Императорская семья приехала в древнюю столицу 22 марта 1724 года и поселилась в тамошнем Летнем дворце. Всё это время Елизавета пребывала в весёлой лихорадке. Она любила подмосковные усадьбы и предвкушала чудесное лето.
Утром, 7 мая 1724 года, накануне коронации, императорская семья перебралась в Кремлёвский дворец. Время прошло в хлопотах. Лизета хлопотала и над своим, но и над сестриным туалетом, поскольку Аннушка впала в меланхолию, весь день измеряла горницу шагами и отвечала невпопад. Её занимала только собственная судьба, наследство и будущий династический брак. «Сначала брак, выгодный короне, а после – любовь», - рассуждала она. Лизета думала иначе, но не спорила. На коронации они должны были появиться в белых робах с серебряными нижними юбками и мантиями из серебряной парчи. Низкие квадратные вырезы и лифы были богато расшиты жемчугом, а их куафы убраны алмазами с обеих сторон и увенчаны диадемами, волосы разделены на четыре косы и выпущены на голые плечи. Мать посулила им свои жемчуга на шейки, да позабыла прислать. Часу в десятом вечера Лизета надумала сама добежать до её покоев. Она выскочила незаметно. В покоях маменькиных было пустынно, всё указывало на то, что императрица приготовилась и отдыхает. Разлетевшись, Лизета наткнулась на портьеры и остановилась. Дыхание замерло. В щёлку она увидела мать и отца, сидящими на раскрытой постели. Они сидели в обнимку и беседовали. На коленях Екатерины стоял ларец. Её руки были заняты сим ларцом, а голова лежала на плече у мужа. Ночная кофта распахнута, и полные, большие груди, покоились в ладонях Петра, который нежно ласкал коричневые соски большими пальцами. Через плечо жены он заглядывал на её колени и на ларец. Тихие речи супругов то и дело прерывались вздохами. Наверное, так велико было ощущение удовольствия, которое они дарили друг другу. Но вот отец произнёс погромче:
- Катенька, ты одна, ты одна меня любишь!
- Люблю!
- Неужто любишь старика-то?
- Ох, Пиотруша, дай-то Бог мне тебя звать дражайшим своим дружочком стариком, если ты сам этого желаешь! Да какой же старик? Я могу поставить тебе в свидетели старых посестрей, уж они правду скажут! А завтра внове к такому дорогому старику с охотою набегут молоденькие метрески, лишь увидят его!
- Ох!.. – отец кашлянул и коротко всхлипнул, а мать провела ласково рукой по его редеющим кудрям и шепнула:
- Для тебя шила, мой дружочек. Или не угадала, ради Христа, скажи? – она указывала встревоженными глазами на развешенный парадный костюм, который только что закончила для государя. Сама выбирала фасон и принимала участие в шитье вместе с портным-французом. Наряд – одно загляденье: голубой кафтан, расшитый серебряным позументом и к нему, также голубые, камзол и кюлоты. В дополнение прилагались белая пуховая шляпа, красные шелковые чулки и чёрные башмаки с алмазными пряжками.
- Угадала! Угадала! – радостно воскликнул Пётр Алексеевич. – Добро вышло! Добро! Уж и не припомню, когда носил такую одежду, вот, милая и смущаюсь. Знаешь ведь, что меня привыкли видеть в старом преображенском мундире! Да и стар. Куда мне, дружочек? Ты вот говоришь про охотниц за дорогим стариком, а я только тебя люблю, и чувства мои не меркнут. Ты – мой истинный и надёжный друг, Катя, и только тебе я ве –
рю, а более никому. Надёжных друзей совсем у меня мало, вот и ломаю голову, на кого из них я могу положиться? И вижу, что на тебя. Прими же из моих рук моё полное к тебе доверие. Открой ларец!
Екатерина, будто бы с неохотою, повиновалась. Пётр Алексеевич сам вынул из ларца грамоту, перевязанную красной лентой, и указал жене на красные печати: «Видишь, те самые? Удостоверилась?».
Она трижды кивнула головой и вздохнула.
- Не печалься, - государь тут же, перед ней, разорвал грамоту и бросил в камин, - сие была ошибка!
- Аннушка! – вскрикнула Екатерина.
В ответ Пётр взял её лицо в свои руки и страстно поцеловал в губы:
- Ошибка, Катенька! Каюсь, лишася Шишечки, я ужасно растерялся. Поспешил и составил завещание в пользу дитяти, девочки, к тому же. Наша Аннушка до сих пор ребёнок, стеснительна, людей дичится, а кто знает, когда помру? Может быть, скоро? Нет! Прежде тебе я доверяю престол, матка. Сейчас я, за мной ты, а за тобой Анна, или же внук наш общий. Смотри, тут ещё лежит грамота. Она и есть моё новое завещание в твою пользу. Я сегодня составил его, о нём пока знает только Макаров. Тебе, тебе, Катя, быть после меня императрицей. Милая! – он схватил обе руки жены и пожал крепко, любовно.
В ответ она с жаром поцеловала его ладони и подняла залитые слезами глаза:
- Аннушка-то, Аннушка? Как с ней-то?
- О дочери не тревожься, мой дружочек, а иди-ка ко мне, дай мне свои сладкие губы, жена любимая, - Пётр Алексеевич наклонился, поцеловал жену в губы и начал ласкать и гладить её лицо.
Не дыша, Лизета бесшумно вылетела из покоев и босиком бросилась бежать. Бог с ними, с жемчугами. Только у себя прилегла на кроватку и отдышалась. Вот оно что! Было завещание в пользу сестры, и больше нету. Отец не столь уж высоко ценит Аннушку! Он хочет внука! А чем хуже она, Елизавета? Тоже наследница и тоже может родить сына от какого-нибудь принца-супруга. Если её не выдадут за французского короля. Христос-бог! Ей уже четырнадцать, и многие девицы, ровесницы, выходят замуж, или просватаны. Почему родители тянут с их браками? Но можно и потерпеть. Вот завтра отец мамень -
ку коронует, и она уподобится древним императрицам, коронованным мужьями, всем этим Семирамидам, Еленам, Зиновиям, Тамирам, Пенфесилеям.
7 мая 1724 года жена императора России Екатерина венчалась большой императорской короной и облеклась в порфиру. Первая из жён русских монархов! До конца мая двор беззаботно веселился, и сама виновница торжества от души забавлялась полной властью. Она наградила своих друзей и помощников. Виллима Монса возвела в звание обер-камергера собственного двора. Петра Андреевича Толстого пожаловала графским титулом. Но не бывает добра без худа. 26 мая с императрицей, в отсутствие Петра Алексеевича, внезапно сделался ужасный припадок. Она потеряла сознание, и её не могли привести в чувство до следующего утра. Болезнь затянулась до середины июня, и всё это время по церквам пелись молебны за выздоровление императрицы. Только когда больная оказалась вне опасности, государь заговорил о возвращении в Петербург. Было решено сначала отправить цесаревен, за ними должен был выехать он сам, но Екатерина оставалась, чтобы окрепнуть и с нею её верные люди – Монс, Балкша, Анна Крамер и другие. Когда цесаревны пришли прощаться, мать с протянутыми руками, тяжело поднялась им на встречу, при этом лучезарно улыбаясь и опираясь на руку Виллима Монса. У неё было счастливое лицо, и когда она смотрела на камергера, её глаза начинали, как будто таять.
Отец, прощаясь с дочерьми, обещал их нагнать в Боровичах.
Теперь число придворных кавалеров в штате Анны теперь выросло за счёт новых молодых дворян, Апраксина и Бутурлина. Саша Бутурлин начал шутливо ухаживать за Лизетой. Она охотно поощряла его шуточные признания, загадочные улыбки, да иногда, украдкой, целование краешка одежд.
Одним жарким утром Бутурлин прочитал ей стихи:
Ах, что есть свет и в свете? Ох, всё противное!
Не могу жить, ни умереть. Сердце тоскливое,
Долго ты мучилось! Неупокоя сердца,
Купидон, вор проклятый, вельми радуется.
Пробил стрелою сердце, лежу без памяти,
Не могу я очнуться, и очи плакати,
Тоска великая, сердце кровавое,
Рудою запеклося и всё пробитое.
Лизету пробрала дрожь, от макушки до пяток, и в подушечках пальцев, почудилось ей, закололо так, будто она их сунула в ледяную воду. – «Очень чувствительные стихи, но разве так бывает на свете? – терзалась девочка. Бутурлин ей нравился, и она этого не скрывала.
– «Сердце кровавое!» - несколько раз шёпотом повторила Елизаветаа.
- Вы будете смеяться, но бывает, прелестница, - когда они оставались совершенно одни на какую-нибудь минутку, нашёптывал цесаревне Бутурлин. – А вы знаете, что эти очаровательные стихи сочинены обер-камергером? Я прошу, только никому не говорите, что я прочёл их вам. Государыня рассердится за сии опасые уроки и меня отставят. Все знают, что Виллим Иванович опасный сердцеед, волокита и талантливый стихотворец. Его стихи кавалеры переписывают и дарят дамам. Хотели бы вы, чтобы мужчина, сидя у ваших ног, пропел вам: «Тоска великая, сердце кровавое…»?
- Ах! – тихонько выдохнула она и подумала. – Интересно, а маменька знает? – и разволновалась не на шутку. Прямо покой потеряла и после ещё не раз, еле сдерживая возбуждение, девочка вспомнила маменькино лицо во время прощания в Москве: такое глупое и счастливое, что почти до слёз, а рядом – красавец Монс с его томным взором и страдальческими бровями.
Пётр Алексеевич присоединился к дочерям в отличном настроении. Государь, шумный и беспокойный, вечно что-то по дороге изучал и рассматривал. Даже мели на реке не злили его, и он рассуждал с Аннушкой, как с мелями бороться. Случалось приставать к берегу и ночевать на постоялых дворах, среди блох и тараканов. Отец ненавидел насекомых, но стоически переносил ночевки, а цесаревны не спали из-за блох.
Наконец, приплыли.
Летний Петербург купался в зелени и солнце. Со всех сторон омываемый лазурною водою, он был прекрасен и деловит. Всюду кипела стройка. В Троицкой гавани пестрели чужеземные флаги.
8 июля 1724 года Петербург торжественно встретил императрицу. Флотилия нарядных судов ждала её величество возле Александро-Невского монастыря. Над широкой рекой громыхали пушки. День выдался золотой, но не слишком жаркий. Все заметили, что Екатерина очень слаба, что она только смогается. Все бесконечные поздравления приняла без прежнего пыла, и за столом только для виду подносила к губам кубок. Пётр Алексеевич рано увёл её в покои, и супруги надолго уединились. Несколько дней Лизета не видела родителей, но потом река придворной жизни вернулась в своё русло с частыми пирами, имени – нами, крестинами, свадьбами, спуском на воду кораблей, сопровождаемыми страшнейшим пьянством, грубыми шутками. Все как один участники застолий не уставали умиляться любовью венценосных супругов, сидящих за столом всегда рядом и не стыдящихся при обществе обниматься и целоваться.
Зато простые петербуржцы в это лето будто пугались чего-то. Кто-нибудь в полдень, при солнышке, заводил глаза к небу и крестился:
«Да Боженька мой, что это за гром среди ясного неба?».
В воскресенье, 30 августа 1724 года ожидались бренные останки благоверного князя Александра Невского, объявленного небесным покровителем новой столицы. В честь знаменитого события учредили орден святого Александра. Государь, страстный любитель водных прогулок, устроил церемонию встречи мощей святого воина, шесть веков покоившихся во Владимире, на реке, под гром пушек. Свежий бриз, доносящий солоноватый запах моря, играл флагами, вымпелами, лентами и перьями на шляпах.
Под колокольный звон августейшие особы прошли на передний монастырский двор, где должны были ожидать мощи. Трогательное зрелище. И народ, и придворные, плакали от умиления, кланялись и крестились. Иноземцы и в их числе герцог Голштинский, удивлялись «этим слезливым русским», смотрели на них с усмешечками, точно на глупых. Заметившая это, Елизавета возмутилась. На лицо явное неуважение к вере и чувствам народа, среди которого находятся. Началась служба: панихида, потом литургия. Девочка целиком отдалась молитве. Потом отец взял её за руку, и они поднялись на клирос, чтобы петь в хоре. Им поднесли ноты, написанные золотыми чернилами. У Лизеты был звонкий дискант, государь пел басом. По окончании панихиды он первым и за ним остальные, преклонили колена перед святым гробом. После литургии начался пир, приготовленный отшельниками для двора и народа.
Помянув крепко душу святого благоверного князя Александра, государь грозно объявил: «А тот, кто ныне не напьётся пьян, тот бездельник!». И сам отдался пьянству от души. Многочисленные тосты привели Петра Алексеевича в состояние нежной чувствительности, и он пожелал со всеми обниматься и целоваться. Сначала под любопытными взглядами иноземцев долго миловался с супругой Екатериной, целуя её полуобнаженную грудь и пухлые губы, а потом переобнимался со всеми сенаторами, вельможами, генералами и высокими флотскими чинами, с каждым обязательно чокаясь и выпивая. Молодой герцог Голштинский прибережон был напоследок. Те из гостей, кто ещё был способен соображать, принялись таращить глаза и мять красные лица, чтобы протрезветь чуточку и не пропустить, насколько реальны шансы герцога на милость Петра. Быть ему, или не быть зятем русского императора? И тут Пётр Алексеевич на людях решил проявить нежность к герцогишке - сгрёб хилого юношу в охапку и долго сначала тискал, то прижимал к себе, то пхал и оглаживал по узкой, сутулой спине, словно котёнка. Трепал за уши, подкидывал, тряс, целовал в губы, лоб, глаза, щёки и маковку – пока бедный, пьяненький Фридрих не обвис в его могучих руках.
- Поглядите-ка, господа, на пьяного немца! – громко, на публику, объявил император и положил герцога на стол, на сбитую скатерть, прямо среди бутылок и блюд. – Видали, до чего Фриц доведён моим угощением?
Но все были уже пьяны, в стельку, так что и глядеть уже некому. Екатерина удалилась, сославшись на необходимость облегчиться. За ней ушли Монс и Балкша. Меншикова, полумёртвого, унесли лакеи по просьбе Дарьи Михайловны, его супруги.
За всем этим до конца наблюдали цесаревны. Они присутствовали на оргии под присмотром Климентовой и гувернанток, дежуривших за их стульями. Аннушкины дворяне тоже перебрали водки и отключились. Лизета незаметно перелила себе токай из Аннушкиного кубка. Сестра не пила, а её, как младшую, опять нарочно обносили крепким вином.
Шёл уже девятый час с начала застолья.
- Аннушка, - толкнула ножкой под столом сестру Лизета, - а где маменька-то наша? Ушла, да так до сих пор и не возвращается? А что, если опять с нею припадок?
- Ты вечно суёшься не в своё дело! – огрызнулась сестра.
Аннушка не сводила с отца внимательного, опасливого взора. Известно, что государь с молодости самый был стойкий питух. Он пьянел медленно, входил во вкус долго, и оставался на ногах, когда другие давно уже лежали под столами. Вот и сейчас наблюдалась подобная картина! Государь стоял, почти трезвёхонький, над полубесчувственными телами, ну. словно над воинами, павшими под Полтавой. Взгляд его блуждал по залу, пока не остановился на встревоженных дочерях. Он перегнулся через стол, точно шлагбаум, да как закричал зычным голосом:
- Эй-гей-гей, что за картина! Детушки вы мои, лапушки, скучаете, я гляжу, зело притомились! А вы чего тут до сих пор делаете? Чай, удивляетесь, поторошонки, насколь силён скверный божок Бахус? Вам надо домой! А ну-ка, поцелуйте скорее папеньку, да и марш в кроватки! Бегите ко мне!
Он расставил руки и прижал к груди обеих девочек, расцеловал пару бледненьких и пару румяных щечек, потом подставил каждой по очереди свою щеку и облобызал каждую в лобик:
- Домой, домой!
Цесаревны неохотно повиновались. Папенька всё ещё оращается с ними, как с младенцами! Выходя, они слышали раскаты его голоса: отец требовал себе полный штоф анисовой водки и кренделей, после чего сел один добирать, обращаясь к святому князю Александру Невскому:
- Славный князь-воин, помози мне, грешному!..
Едва девочки вышли, как Елизавета повернулась, и тот час же побежала обратно в кельи.
- За маменькой, - успела шепнуть на ухо сестре. Ей было хорошо известно, где располагаются уборные. В монашеских кельях дамские уборные были устроены со всеми удобствами: с зеркалами, кушетками, ширмами, уринниками и прочим.
Лизета, приподымая руками робу, прошмыгнула в длинный коридор, где было пусто и тихо. Темно-то, черт ногу сломит! На половину угасшие кенкеты едва теплились на серых стенах. Вдоль стен – ряд бесчисленных деревянных дверей, которые были полуоткрыты. Из-за них доносятся храп, вздохи, стоны и булькающие звуки. Там отдыхают участницы
застолья. Фу-у-у, какая же тут отвратительная запашина! Лизета зажала нос двумя пальцами. За которой из дверей матушка? В самом конце мрачного коридора темнела ниша и находилась ещё одна дверь. Подле этой двери стояли с двух сторон ширмы. Уборная императрицы? А вдруг нет? Девочка принялась подбираться к ширмам на носочках и присела за одной из них, и в самый раз. Из прихожей покойца, где, она думала отыскать матушку, тотчас выскользнули в обнимку двое, по виду, пажей и забубнили:
- Эх, кабы «он», да шею себе сломал!!! Сторожа мы «ему» тут, что ли? Он там с хозяйкой ласкается вовсю, а мы страждем! Неча! Пошли пьянствовать! – позвал один.
- Ох, страшновато!
- Тьфу, тебе! Ты-то, во время пира, шутки свои шутя, уже походя напился и нажрался, а я с самого начала маялся, кушанья разрезая для хозяйки. Тебе, может, и мила нонешняя служба?
- Ни-ни-ни, уже никак не мила мне она, дружочек! Вот как перед богом говорю, не мила! Сам Алексеич перестал меня ценить, а «этот» жалует только одного Егорку. Вот мы сейчас здеся на часах киснем, а Егор в трапезной валяется вдрызг пьяный. Потому как, в фаворе у «него»! Как тебе это нравится? А? А?
- А я вот чего знаю, - хмуро сообщил первый, - «его» близкая родня крепко ненавидит сукиного сына Егорку. Сестра намедни всё «его» умоляла: «Мол, сбей ты, братец милый, со двора Егора!». А «ему» смешно! Ржёт, как жеребец: «Виселиц, - говорит, - много, коли чего! Раз – и повесим!»
- Так мы идём пить?
- А кто двери за нас покараулит?
- Так на что ж, малые? Твой плутоватый меньшой братишка с Гришкой Соловым?
- А!
- Бе! Чего мы торчим тут, словно собаки! Я тебе скажу про Егорку. Он, слышно, разжился каким-то письмишком... бл…
- Ну, идём!
Оба тотчас скрылись. Лизета фыркнула: она, конечно, узнала, кто эти два дурня. Первый был Яшка Павлов, восемнадцатилетний детина, великовозрастный паж императрицы. Второй – камер-лакей и шут Иван Балакирев. А говорили они о Монсе. Вот это финт - да! Выходит, что Монс с маменькой сейчас хороводится в её уборной? А если она лежит и умирает? Лизете довелось прочитать много романов о коварных людях и ядах, о придворных, скрывающих смерть монархов. Христос-бог! Она не уйдёт, пока не узнает, что мать здорова.
Девочка скользнула в прихожую.
- О-о, господи Иисусе, кто тут? – перед ней Балкша с глазами, как блюдца, лицом опухшим. – Ох, цесаревна, ох, моя золотая …
- Матрёна! Ты что? Ты здесь с маменькой? В добром ли она здоровье?
- В добром, золотая моя, в добром!..
- Впусти же тогда меня!
- Так… государыня сейчас спит, цесаревна!..
- А я возле неё посижу!
- Деточка, ах, ах!.. Нельзя, сладкая… - всё бубнила статс-дама.
Елизавета начала злиться на неё:
- Да что ты, как корабль на мели, Матрёна? Я тебя спихну!
- Ой, светик, ласточка, ой, не надо!..
- Кто тут? – раздался голос изнутри. Слегка зспанный, тихий голос Екатерины. Она тут же вышла сама. – Дочь? – Её голос, - тёплый со сна, полные трепещущие руки обвились вокруг головы Лизеты. – Моя маленькая птичка, что случилось?
- Я пришла, я подумала, что ты. Родная моя, заболела. Маменька, миленькая, ты здорова ли?
Мать, сильнее прежнего задрожавшими руками, - от подмышек удивительно странно пахло, - погладила её растрепавшуюся головку.
- Не отец ли тебя послал, Лизок?
- Нет, я сама. Без папеньки, надумала!
- Ох ты, ласточка моя дорогая! А где Аннушка?
- Меня во дворе ждёт.
- Здорова?
- Как всегда, мается мигренью.
- Лапушка моя! – Екатерина, как показалось дочери, облегченно засмеялась и мокро поцеловала её в губы. Её грудь и всё крупное тело, не стесненное платьем, заколыхалось. Она была в пеньюаре, боса, с растрёпанными волосами. И этим чужим, сладковатым. запахом. – Ты пойми, куколка моя, что прежнее нездоровье всё ещё меня мучит. Вы поезжайте, а мы вернёмся с отцом. Где же мадамы? – в расширенных глазах Екатерины плеснул гнев. Она взмахнула руками и отошла от двери. На миг комната открылась перед Лизетой: занавешенная кровать, разбросанные женские вещи и среди них – мужской башмак с бриллиантовой пряжкой. Пробегая мимо, Балкша запнула его ногой под кровать.
- Ох, ох, ваше величество, я еле нашла, где располагаются ваши апартаменты! – простонала мадам Лануа, торопливо вбегая с глазами огромными, точно блюдца.
Но Екатерине уже не до оплошавшей гувернантки.
- Тааазик!.. – она согнулась пополам, и её вывернуло.
- Мадам, уводите скорее цесаревну! – не своим голосом завопила Балкша. Мадам Лануа и Лизета присоединились к свите, терпеливо ожидавшей на улице. Аннушка сидела безучастная и ни слова не обронила в ответ на то, что Екатерина в порядке. Пошёл дождь, и все дрожали под бархатными накидками. О том, что видела, пришлось прикусить язык.
Подошла годовщина взятия Шлиссельбурга, и двор отправился туда на торжества. Пётр Алексеевич уезжал с супругой, несмотря на отчаянные вопли лейб-медика, который с крыльца Зимнего кричал ему вслед о коварстве болезни. Петру хотелось проехать из Кронштадта на Олонецкие заводы, на строительство Ладожского канала, посетить Старую Руссу. Екатерина вернулась домой одна. Сказала, что муж придумал так побороть болезнь, врага, уже изрядно вымотавшего его нервы. Клин клином вышибают! Хозяйка сразу же завела в Зимнем дворце вечеринки с застольями и танцами, где Монс исполнял роль хозяина. Перед ним все сильно заискивали, и даже светлейший князь, так что поневоле Лизета то и дело слышала льстивые обращения к нему: «ваше превосходительство», «ваше сиятельство», «ваше премилосердное высочество».
Мать говорила цесаревнам:
- Веселитесь, наряжайтесь, танцуйте, играйте малость в амур, но только малость!
Гувернантки стали служить фоном для юных красавиц. Мадам Лануа вязала или дремала.
Лизета во время танцев позволяла Бутурлину обниматься и целовать ей пальчики, а когда сидели в алькове, то класть пальчики в рот, гладить и целовать грудь. Пажей матушки – Яшку, Никитку и Гришку она драла за уши и щипала. В неё были влюблены все, или уж почти все молодые кавалеры. Но вот, иной раз посреди игры, либо посреди танца, Лизета оглядывалась и на миг замирала. Что это? Как будто бы за нею следят? Ах!.. И замечала: маменьку, крупную, полногрудую, грузно восседающую на троне, а рядом с ней – Монса.
Лизета заставила Маврушку и Яшку Павлова собрать по дворцу записочки со стихами обер-камергера. Несколько замусоленных бумажек попало ей в руки, и она тайком читала и перечитывала обольстительные вирши. Они с Маврушкой тоже пописывали стишки, обе. И вот, две знакомые с музами девицы вместе вынесли стихам Монса вердикт: замечательно и очень страстно. Стихи Монса никому конкретно не посвящались, разве только дурак осмелится прямо обращаться к жене государя! Виллим – мечтатель и создал себе образ возлюбленной, не из крови и плоти, а из эфемерных субстанций, к примеру, из радуг и облаков. Мать, в представлении девушки-подростка – это человек, который уже родился тем, кем и является – женой отцовой. А Монсы – придворные, просто верные слуги. Анхен Монс – всё равно, что Милитриса Кирбитьевна из сказки, её давно нет на свете. А вот Матрёна и Виллим всегда, насколько помнила себя Лизета, состояли при дворе и при матери. Они развлекали и утешали царицу, а она в этом очень нуждалась. Привязанная к норовистому мужу, Екатерина терпела его постоянное волокитство и страдала. Повзрослевшая дочь начинала это понимать и не боялась в мыслях поддерживать маменьку. А у Монса, между прочим, обширнейшие обязанности, и при этом он не утратил чувствительности и жара сердца. На обороте одного из списков стихов Виллима Елизавета обнаружила несколько толковых советов влюбленным – так называемых правил Купидона. Вот они: «Любя, мы налагаем на предмет наш оковы. Это убивает любовь! Итак, первое правило купидона: страдай сам! Кто хочет разумно любить, так держи это в тайне. Любовь может принести огорчение, если откроется. К чему другим знать, что двое влюбленных целуются?». Вот как, оказывается, всё ясно и просто: зачем другим знать! Любовь – только для двоих.
А отец всё не едет и не едет. На дворе стоит поздняя осень с её холодами, сыростью, нудными дождями и шквалами. Не время для водных путешествий. Анна опять села за книги. На этот раз к ней приходил один-единственный учитель – Андрей Иванович Остерман. Он учил Анну политике, предмету, немыслимому в женской программе, и двор, исходя из этого, решил, что старшая дочь – избранная наследница. И тут же начали складываться молчаливые партии. Меншиков же пребывал в сильнейшей тревоге: над ним по приказу Петра в очередной раз наряжался суд за лихоимство. Александр Данилович не считал старшую цесаревну своей покровительницей, и она относилась к нему более чем прохладно. Его надежды возлагались исключительно на императрицу, он догадывался, что завещание было составлено в её пользу, но прежней уверенности в ней не было. Екатерина вела себя слишком беспечно.
Батюшка, как и всегда, будто снег на голову, свалился домой внезапно и напугал семейство. Государев барк причалил к Троицкой пристани ранним промозглым утром первого ноября. Гонец немедленно известил её величество, и Екатерина мигом сорвалась встречать неупокойного и, судя по записке, крепко больного мужа. Дочери уцепились за мать и нипочем не согласились остаться дома.
Пока ехали к пристани в карете, стих ветер, и половина команды барка успела высадиться на берег. Невысокий, смуглый с характерными монгольскими чертами лица, капитан Калмыков бросился к императрице.
- Пиотруша?! – не дав ему открыть рот, издали прокричала Екатерина. – Болен?! Веди!
- Матушка, я взял на себя смелость известить ваше величество! Ради Христа, прошу, не выдавайте меня! Государь за это грозился протащить меня под килем, но ему очень плохо!
- Ну-ну, чего это ты, Калмыков, будто баба? Всё ты правильно сделал!
Вчетвером погрузились в шлюпку, и подгребли по пляшущим волнам к бригу. Императрица отмахнулась от капитана: сама знала дорогу.
Государь, с прилипшими ко лбу и вискам прядями, лежал на койке. Услышав стук, приподнялся.
- Дружок мой сердешненький! – обрадовался он, но его голос прозвучал слабо, и он, содрогаясь, весь в поту, прильнул к супруге. – Лихорадка, язви её, Катенька. Как ты догадалась?
- Сердцем! – не смутилась императрица, её полные губы задёргались.
- Не надо, не плачь, давай поцелуемся, - прохрипел Пётр Алексеевич, но затряслись руки, лицо обезобразила волна судорог. Со стоном он повалился на подушку, забился в конвульсиях.
- Эй, кто там?! – вскричала Екатерина. Она бросилась обнимать мужа, но в этот раз наложение её рук никакого действия не оказало.
Добро, что Блюментрост, заранее вызваннный, со свитой медиков, уже садился в шлюпку. Зато, когда они все вместе появились на судне, то сам страдалец вышел из себя. При виде толпы эскулапов, государь пришёл в дикое раздражение.
- Ослы! – поднимаясь с койки, проревел Пётр Алексеевич. – Все вы ослы!
Не в силах больше смогаться с болью, он вскочил с койки, прихватил свою крепкую дубинку и давай гонять ею медиков по каюте, а потом по палубе, пока совершенно не обессилел. Только тогда его смогли перенести в шлюпку и перевезти во дворец. Дома, в своей постели он крепко уснул под влиянием лекарства и проспал до позднего вечера. За это время его спутники рассказали расстроенной Екатерине и дочерям, как он простудился. Всему виной оказался случай на обратной дороге.
Рассказывал капитан Калмыков. Государь, вполне бодрый и здоровый, стоя на капитанском мостике, наслаждался любимой морской стихией. Ледяной резкий ветер наполнял паруса, а к вечеру ещё усилился, грозя штормом. Глядя в трубу, Пётр сказал Калмыкову:
- Гляди в оба, эти места зело опасны! Мели, чёрт их дери!
Смеркалось на глазах. Кроваво-красный диск солнца скатился в воду.
- Государь, Пётр Алексеевич, гляди-ка, - негромко вскричал художник Иван Никитин, из-за темноты бросивший свои зарисовки, - впереди катастрофа! Никак, бот сел на мель!
Император глянул в подзорную трубу:
- И точно! А где мы сейчас?
- У местечка Лахта! – сказал Калмыков. – Они следуют из Кронштадта, и, вне всякого сомнения, бедняги пойдут на корм рыбам! Надвигается страшный шторм!
- Дурак! – рявкнул на него император. – А ну-ка, правь прямо к месту кораблекрушения!
Отдав строгий приказ, Пётр Алексеевич быстро покинул мостик и стал отдавать команды непосредственно экипажу. Его огромная фигура замелькала на палубе, и через считанные минуты бриг достиг места катастрофы. Бот стали стаскивать с мели, вылавливать в ледяной купели тонущих, а шторм делался всё сильнее, крепче.
Пётр, стоя на палубе, руководил спасением:
- Эй, вы там, пошевеливайтесь, ребята! Безрукие! Черти! Да что вы, лешие! – что было мочи, подгонял он матросов. Пока, наконец, не потерял терпение. – Э-эх! Я иду к вам! – закричал он и сам ринулся в ледяную воду. Калмыков последовал за ним, но уже не мог помешать безумству. До конца дела, император, стоя по пояс в ледяной воде, спасал людей и казался неуязвимым. Когда всё кончилось, он ворвался к себе в каюту, на ходу срывая с себя мокрую одежду, вырвал у денщика полный штоф перцовки и вылил в себя весь, до капельки. Через час ему сделалось до того плохо, что он стал кричать и метаться. Он совсем забыл, что значит он для своих подданных, не может, и не желает меняться.
Калмыков растерянно развёл руками. Его подробный рассказ ужасно разволновал императрицу. Выслушав до конца, Екатерина залилась слезами, всхлипывая по-бабьи и сморкаясь.
- Ах, маменька, вот увидите, что ужо скоро папеньке полегчает! – бросилась утешать её Елизавета.
Вечером отец, проснувшись, и в самом деле сразу же поднялся с постели и объявил, что желает отужинать в компании. К столу пригласили самых близких друзей. Отец вышел в старом, не раз чиненном супругой, халате, но обутый в новые башмаки. Выставив вперёд ногу, он похвастался, что, находясь на заводах, поработал там наравне с лучшими кузнецами, сам выковал полосу железа в три пуда весом, заклеймил изделие и потребовал расчёт. Ему тут же принесли требуемые деньги.
- А что, думаете, я с ними сделал? – хохотнул он, очень собой довольный. – Взял денежки и пошёл в обувную лавку. Не зря же заработал! Вот, купил себе новые башмаки! Гляньте-ка, дорогие мои, а крепка ли, хороша ли обновка? Что скажешь, Катенька?
- Крепка, крепка, - похвалила его Екатерина. – До чего ж ты у меня рачительный хозяин, дружочек!
- Вот таким и надобно быть хозяину! – заявил Пётр Алексеевич и засмеялся, обнимая жену.
А на следующий день он с утра уже выехал из дому, хотя врачи слёзно умоляли его не студиться.
- Шалишь! Я окаянной простуде не поддамся! – почти весело огрызнулся император.
Он не желал сидеть на месте: то его понесёт тушить пожар, то на верфь, то в гости. 5 ноября император с императрицей были званы на свадьбу к одному булочнику-немцу. Туда они взяли с собой дочку Елизавету и Монса. Весь вечер веселились, болтали о политике и о хозяйстве. Выходя потом, в сопровождении Монса, вслед за родителями, идущими под руку к карете, Лизета удовлетворенно улыбнулась. Бодрый отец глядел на нарядную матушку так, будто они недавно женаты. Слава Богу, они любят друг друга. Монс взялся нашептывать девочке на ухо любезности. Так и должно быть, только она ему не пара. Надо, чтобы он выбрал себе достойную супругу и завёл детей. Давно пора, в его-то годы! 29