Предвкушение Иешуа. Часть 2. Пилат в гневе

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.


 Часть вторая
 Пилат в гневе

Глава 11

     Бальб возвращался в свое детство. Как возвращался уже довольно часто за последнее время, потому что возвращение происходило во сне. И от того, что этот сон повторялся неоднократно, Бальб, уже наученный печальным опытом, заранее был уверен, что до самого детства, каким он его себе представлял, ему, как бы он не старался, все равно не дойти.
     Вот и на этот раз: только благополучно миновал буковую рощицу, а за ней сразу - открытая всем ветрам, залитая солнечным светом просторная долина, по низу которой пробегает впадающий в еще невидимый отсюда Тибр ручей, а там, чуть подальше, уже виднеются служебные постройки их перузийского поместья:  амбары, куда ссыпают зерно или где хранят скошенное на лугах сено, ток, коровник и конюшня, - вдруг услышал:
     -Господин! Господин!
      «А ведь это мой…мерзавец Агенобарб», - сразу подумал Бальб. Чтобы убедиться в этом, пришлось просыпаться и открывать глаза.
       Так и есть, - Агенобарб.
     -Господин…Там за вашей зверюшкой пришли.
Позднее утро. В комнате уже вон как светло. Что-то Бальб и не припомнит, когда он поднимался в такой поздний час
      -Ух ты! – только успел бросить взгляд на лицо хозяина, не сдержал удивленного возгласа Агенобарб.
       -Что там?
       -Бубон.
       -Зеркало.
       Из тщательно отшлифованной бронзовой поверхности  зеркала на Бальба глянула какая-то безобразная, жалко вытянутая физиономия. Еле сдержался, чтобы не плюнуть на свое отражение. Однако никакого «бубона» на себе не разглядел. Пришлось пошарить по лицу пальцами: под одним глазом действительно нащупал болезненно отозвавшуюся на легкое подавливание опухоль. Должно быть, когда падал, «поцеловался» этим местом с некстати подвернувшимся камнем.
       Еще этого не хватало! А если он вдруг понадобится сегодня Пилату?… А он наверняка за чем-то нибудь понадобится.  Не то, чтобы Бальб так уж сильно боялся Пилата, но ведь тот, конечно, потребует какого-то объяснения, а потом изойдет на всякие шуточки.
       -Умываться.
        Напротив вольера с томящимся в нем гепардом Бальб увидел притащившегося ни свет, ни заря, нетерпеливо потряхивающего поводком и ошейником  Фессалия, а в десятке шагов от вольера, жмущегося  поближе к двери,  - Карбона.
        «Этот еще тут зачем? В такую рань. Неужели за книгами?».
Гепард, разумеется, чувствовал, что эти люди смотрят  на него неспроста, нервничал, однако, внешне пока ничем не выдавал своего беспокойства: выглядел сейчас, как высеченная из куска гранита статуя, и только с появлением хозяина позволил своей напряженной мускулатуре слегка расслабиться.
        -Ну, и  как же тебе не ай-яй-яй, Бальб?! – обрушился с упреками Фессалий. – Как ты можешь держать взаперти такое животное? Как будто это макака какая-нибудь или проштрафившийся раб.
Фессалий, всем хорошо это было известно, отхватил недавно хороший кусок плодородной земли где-то в Месопотамии и собирался там обустроить обширное хозяйство. Да, наверное, его гепарду будет там привольнее, однако, Бальб почувствовал, - у него не хватит сегодня решимости расстаться со своим питомцем.
        -Я его тебе сегодня не отдам.
        -Как это «не отдашь»? – даже слегка опешил от такой наглости Фессалий. – Я его у тебя выкупил. При свидетелях. Тебе не отвертеться. Теперь он мой.
        -Я и не говорю, что не твой. И отвертываться ни от чего не собираюсь. Но сегодня я его тебе не отдам.
        -А когда отдашь?
        -Приходи завтра…А еще лучше послезавтра.
        -А потом после послезавтра?
        -Нет, не после послезавтра, а как я сказал.
Фессалий аж весь побагровел, однако, видимо, по тому, как разговаривал с ним сейчас Бальб, сделал вывод, что тот сегодня не в настроении и от своего, хоть ты лопни,  не отступит.
       -Смотри… Вот еще один свидетель. Ты сказал «завтра».
       -А еще лучше послезавтра.
       -Ладно, послезавтра… Но если ты и послезавтра мне его не отдашь…
       -Отдам, отдам.
       Недовольный Фессалий, еще немного поворчав, все же  убрался восвояси, гневно потряхивая своим не пригодившимся на сегодня поводком. Едва убрался, Карбон тут как тут, поспешил проявить свою солидарность с Бальбом:
       -Я вас отлично понимаю: я тоже когда-то был очень привязан к одному кабанчику, и когда его прирезали на мясо, - был вне себя от отчаяния… А зачем вы его отдаете?
       -Накладно для кармана. Слишком много мяса жрет, - не станет же Бальб выкладывать перед этим желторотым настоящую причину… А что вас принесло?
Карбон вместо того, чтобы ответить, поинтересовался сам:
       –У вас  какие-то неприятности?
Как ни старался Бальб, полностью закамуфлировать синяк под глазом ему это не удалось.
       -Нет у меня никаких неприятностей. Так…вам все же что-то надо от меня? 
       -Н-нет… То есть да. Вы вчера вечером были со мной так добры… А я провел бессонную ночь. Представьте себе, окна комнаты, в которой меня поселили, выходят на какую-то низину, и, видимо, оттуда ко мне налетело столько комаров! А потом одна за другой, наперебой, залаяли собаки. Одна громче другой. По-видимому, собачья свадьба. Я буквально весь извелся. Так вот… Я знаю, вы живете один. Вы не смогли бы сдать мне на время какую-нибудь комнатку здесь, у вас? Здесь так тихо! И… я бы вам не помешал. Разумеется, я бы вам оплатил все вперед…
       Карбон еще не закончил, но Бальб все же решил его перебить.
       -Нет, извините. Я не люблю, когда у меня под боком чужие.
      -Жаль. – Карбон был искренен: выражение на его лице было такое, что его стоило действительно пожалеть. – Не знаете, может, кто-нибудь из ваших соседей?
      -Может быть.
      Оба соседа Бальба – и справа, и слева – были из вольноотпущенников, не были напрямую связаны с Бальбом, и свято соблюдающий субординацию  Бальб предпочитал не иметь с ними никаких дел.
      -Завтрак на столе, - доложила заглянувшая в дверь Матута.
      -Жаль, - повторился Карбон. На него по-прежнему было больно смотреть. Неужели мог до такой степени отчаяться из-за отказа Бальба? - Ну, извините, тогда я пошел?
      И тут вдруг вмешалась Матута.
      -Да ты ж мне сказал, что еще ничего не поел с утра.
      -Вообще-то да, - охотно откликнулся Карбон. – Еще не успел.
      -Вот заодно и поешь. Я как раз на двоих наготовила.
      -Право… даже не знаю, - робко посматривает на Бальба.
      Что еще оставалось Бальбу? Добренькая Матута явно его подставила. Теперь он никак не мог отказать этому парню: уважительного предлога не находилось. Еще подумает, что он жадничает.
      -Что ж… Если вы действительно…
      Улыбка до ушей:
      -С превеликим удовольствием! 
      Завтрак у Бальба, впрочем, как у подавляющего большинства коренных италиков, не отличался большим разнообразием: оливки, финики, обмакиваемый в вино пшеничный хлеб. Казалось бы, чего проще? Но Карбон с такой жадностью  набросился на все это, что Бальб невольно подумал: «Да ел ли он хоть что-нибудь эти последние дни вообще?». Скорее всего, может быть, что Пилату не до него, понятное дело: у него куча важных дел, а парню с его «извините – простите» не так-то просто дорваться до какой-то кормушки, да и пожарными, не терпящими отлагательства поручениями человека перегрузил.
      -Вы, я так понимаю, относительно недавно сюда перебрались, - на правах хозяина начал застольную беседу Бальб.
      -Вы имеете в виду эту страну? Иудею? Да, скоро пойдет второй месяц.
      -А где жили раньше?
      -Вообще-то я из Апулии, но последние два года  имел удовольствие жить в Риме.
      -А где именно?
      -Велабр.
      -Как там сейчас…на Велабре? Я там часто бывал, в основном, за покупками. Особенно любил  копченый сыр.
     -Так это вы, должно быть, о лавочке сразу напротив рынка? Там особенно замечательный копченый сыр.
     -Так, значит, эта лавочка еще существует?
     -Да, а что? Что с ней могло произойти?
     -Да нет, ничего, конечно.
     Просто Бальбу было немного странно это слышать, - он сам на Велабр не хаживал  уже столько лет, а с какой-то захудалой лавочкой (ее хозяин, бывало, постоянно жаловался, что покупателей у него становится все меньше и меньше), оказывается, ничего не случилось: живет и здравствует.
      -А что, как там – еще собираются красотки у храма Исиды?
      -Собираются, - Бальбу показалось (или это было на самом деле?), что щеки Карбона при этом запунцовели, да и глазки сразу  опустил.
      -По чем  они сейчас?
      -Извините… - опустил глаза еще ниже, - но этого я не знаю. Я сам, нужно вам признаться, пока еще…девственник.
       Бальб едва не поперхнулся  крупной оливкой.
       -Ну, ничего, - поспешил утешить парня, - это дело поправимое.
      -Д-да, наверное…- Стараясь скрыть смущение, поправил у себя под левым локтем подушку на ложе. –  Хотя вообще-то я уже…влюблен.
       Час от часу не легче.
      -И кто же она, эта ваша возлюбленная, если не секрет?
      -Пока не возлюбленная… Она моя кузина. У нее очень высокие представленья, каким должен быть ее жених. Мне бы так хотелось им соответствовать! К сожаленью… - Тяжко вздохнул. - Я не достиг еще и середины пути.
       Бедный малый. Забавный и в то же время бедный. Если он сейчас только на середине, интересно, ко времени, когда ему удастся дойти до конца пути, эта его привередливая кузина не  обзаведется ли соответствующим ее «высоким» понятиям  женихом?
      -Да вы лучше ешьте, ешьте.
      -Благодарю вас… У вас все так удивительно вкусно! Даже хлеб… Сами его печете?
      Да, паренек угадал, - хлебопечением, в основном,  занималась Матута. Местным хлебопекарням Бальб не доверял (точнее, ими брезговал),  а в тех, что снабжали хлебом легионеров, в интересах экономии замешивались преимущественно грубые помолы зерна.
     -А хотите, скажу, как можно лучше всего подлечить то, что сейчас у вас на лице?- Видимо, испытывающему благодарность за угощение  Карбону захотелось хоть чем-то хорошим отплатить хозяину. – Меня мать в детстве таким способом несколько раз лечила. Надо пойти в поле, нарвать там молоденького конского щавеля, залить горячим кипятком и варить с полчаса, а потом найти ласточкино гнездо, желательнее всего то, что на чердаках, но можно и на открытом месте, его измельчить, посыпать в отвар, и поварить все это еще с полчаса. Помню, мама  помажет у меня больное место, еще пошепчет что-то при этом, и на следующий день я совершенно здоров.
      «Все это, конечно, хорошо, - подумал Бальб, - но где я найду здесь поле с конским щавелем? Ласточкиных гнезд я здесь тоже что-то ни разу не замечал. Да и матери, которая бы перед тем, как помазать, что-то пошептала, - тоже днем с огнем».

      Глава двенадцатая

      С Карбоном Бальб расстался не ранее, чем тот, плотно позавтракав, чего, судя по аппетиту, уже давно не делал, навестил библиотеку хозяина. Разразился при виде хранящихся в ней свитков восторженными одами, выбрал себе для чтения томик Марка Пакувия. И, наконец, еще и еще раз выразив Бальбу благодарность за все, что тот сделал этим утром для него, убрался из дома. К тому времени перистиль, где Бальб обычно принимал пришедших к нему с утра посетителей, был уже относительно полон.
      Посетители, как правило, были разные и по разным вопросам, но, в целом, их можно было подразделить на четыре категории: кто-то, прослышав о вакансии на подведомственных римлянам работах, предлагал свои услуги в качестве то ли плумбария* , то ли  кузнеца, то ли прачки; кто-то приходил с какой-то кляузой, в третьих,  оптовые торговцы могли предлагать свой товар и, наконец, это те, кто заходил просто по ошибке или из любопытства.  Обычно просителей бывало много, и у Бальба, чтобы разобраться со всеми, уходил на это не один час. Однако, с приездом прокуратора ряды жаждущих повидаться с Бальбом заметно редели:  многие предпочли ему  Самого Главного Начальника и отправились  в преторий.
___________
  Плумбарий – тот, кто занимался починкой водопроводных труб, современный сантехник.

       Настырная торговка с рынка у Навозных ворот требовала, чтобы Бальб проверил ее весы, которыми ей запретили пользоваться по той причине, что они, вроде бы,  показывали неверный вес. Вообще-то, Бальб никакого отношения к такого рода мелочам не имел, - за правилами ведения торговли по каждому району города наблюдает квартальный, обычно это какой-то более-менее состоятельный, и, следовательно, авторитетный местный, пользующийся еще к тому же доверием одновременно римских и иерушалаимских  властей. К этому-то квартальному Бальб и постарался, как можно скорее сбагрить торговку вместе с ее злополучными весами.
      Негоциант предложил поставлять гарнизону соль из начавших лишь недавно  разрабатываться соляных копий у Мертвого моря по ценам значительно более низким, чем было до сих пор. Предложение было заманчивым, да и негоциант внушал к себе доверие, поэтому Бальб взял его на заметку и пообещал поговорить об этом деле с Пилатом.
     Самым, пожалуй, серьезным и требующим незамедлительного принятия мер  было сообщение надсмотрщика за проложенными по территории Иерушалаима свинцовыми водопроводными трубами. Какой-то негодяй просверлил отверстие в одной из труб и отводил к себе таким образом незаконным способом воду. Это было нарушение, вполне тянущее на арест, длительное задержание до окончательного выяснения и, в случае, если  факт преступления подтвердится, нарушителю грозил серьезный штраф, это в лучшем случае, а может закончиться и чем-то похуже. Однако прежде надо  безошибочно найти и изобличить нарушителя, а для этого необходимо было действовать как-то сообща с руководством караульной когортой. Что ж, - Бальб сможет в караульной когорте найти решение сразу двух проблем: выйти на след  этого негодяя и попытаться договориться, как им отыскать тех, кто совершил  на них с Капером этой ночью дерзкое разбойное нападение.
      Последним из посетителей был  соотечественник Бальба некто Метеций. «Боевой мул», как отзываются о таких, как он,  сослуживцы. Почти за два десятка лет безупречной службы сумевший подняться от гастада до принципала* . Последние два года, перед тем как уйти на пенсию, он был на должности смотрителя голубиной почты, осуществлявшей связь между боевыми частями легионеров в  Дамаске и Иерушалаиме. Как многие из рядовых, прослышавших о «великой учености» Бальба, он относился к Бальбу с особой почтительностью.
__________
  *Принципал – привилегированная часть солдатского корпуса, выполняющая функции штабных служащих при высших офицерах легиона.

     -Что у тебя? – первым, не дожидаясь, пока Метеций начнет излагать свое дело, задал вопрос Бальб.
      Впрочем, он уже и без рассказа Метеция догадался, что привело к нему на прием ветерана. Метеций, пока находился на службе, а служил он последние годы во вспомогательном корпусе, обзавелся семьей. Женой у него была иудейка. А пришел он за тем, чтобы ему оказали помощь в оформлении бумаги, переводящей жену из статуса вольной в статус рабыни. Это открывало возможность того, что рожденные ими дети, после того, как их мать, новоиспеченная  рабыня, в дальнейшем получит «вольную», получат законное право стать  гражданами  Рима.
      Бальб принял просьбу Метеция к сведенью и обещал в ближайшее время подготовить все необходимые для этого процесса бумаги.
Благодарный Метеций ушел, перистиль опустел, и Бальб мог бы прямо сейчас отправиться в дальние казармы, где квартировала караульная когорта, но не тут-то было: все же сказывался недосып, у Бальба сами собой закрывались глаза. «Успеется», - подумал он. Вместо казармы вернулся к себе  на постель, приказав перед этим Агенобарбу гнать в шею всех, кому еще взбредет в голову притащиться к нему по какому-то делу.
      Заснул мгновенно и спалось хорошо, никаких сновидений, однако, какое-то время спустя почувствовал, как его опять кто-то дерзко теребит за высунувшуюся из-под одеяла ногу. Оказалось, опять Агенобарб.
     -Несчастье, господин! – заголосил опять Агенобарб. – Несчастье, несчастье.
     -Да с кем несчастье-то? С тобой?
     -Нет, там, - тычет пальцем на дверь.
      Большего от него добиться было невозможно. Пришлось подняться с постели и пойти вслед за рабом. Тот привел его опять в перистиль, посреди которого стоял… Кто бы мог подумать? Этот смазливый мальчуган Купидон.
     -Что? С кем? С тобой несчастье?
     -Со старухой, - раб выглядел не на шутку напуганным. Его, кажется, даже слегка трясло.
      -С какой еще старухой?
      -Вчерашней.
      -Да это же старая карга, помните? у которой мы только вчера, - ввязался в разговор Агенобарб.
     -Ну и что? Что с ней?
     -Его  господин, -  Агенобарб показал пальцем на Купидона, - ее ненароком прикончил. Они пошли к ней этим утром, чтобы этих… Ну, которые нам бока намяли и деньги у его господина отняли… Этих никого не нашли, будто их там никогда и не было, а эта крыса под руку подвернулась, чего-то там начала, ну и… Вроде как, копыта отбросила. А теперь его господина в доме его заперли, и теперь, как ваш господин скажет, так и будет. Он просит, чтобы вы к нему подошли.
      Ну вот! Чуяло сердце Бальба, что Капер может сотворить какую-нибудь гадость. Такой уж чувствовался по всему в нем настрой. Так оно и случилось на деле. А теперь хочет от него помощи. Как будто от Бальба здесь хоть что-то зависит.
      -Одеваться.
      С одной стороны, перед входом в комнату, в которой расположился  Капер, прохаживался, поигрывая набедренным мечом, хмурый караульный. С другой, что никак не вязалось с обычной атмосферой казарм, из-за двери, если слух не изменял Бальбу, доносился беззаботный женский щебет и звуки какого-то инструмента, может даже, кефары. Однако лишь стоило Бальбу приблизиться к двери, как караульный направил меч острием в сторону Бальба, строго предупредил:
      -Не велено.
      -Как это «не велено»? Ты что, не знаешь, кто я?
      -Знаю. Все равно не велено. Никому не велено.
      -Никому? А этим, - указал подбородком в сторону непрекращающегося щебета, - можно?
      -Этим – другое дело.- Осклабился. -  Этим  все можно.
Неизвестно, как бы долго Бальбу пришлось препираться с этим безмозглым пнем, если б не подоспевший  вовремя  дежурный сотник.
      -Что, Бальб, не пускают? Правильно делают. Приказано держать под замком до окончательного прояснения, выпускать только в сортир и смотреть в оба при этом, чтоб сам на говно не вышел.  А дело, Бальб, для твоего козлища и в самом деле пахнет самым отборным дерьмом. Это ж надо, - отправить на тот свет какую-то уже и так еле дышащую бабушку. Прям ужас смертный. Пилат рвет на себе последние волосы, скоро из-за твоего дружочка совсем полысеет. Это ж какая тогда для нас всех будет  трагедия!
     -Я все же могу его повидать?
     -Ладно, так уж и быть, раз уж вы друзья не разлей водой,  - повидай. Пусть он у тебя на плече поплачется. – Этот сотник всегда был остер на язычок, за что и получил прозвище Ирризор*  -  Но только без этого обоза, - офицер кивнул головой на стоящих поодаль скромно, как и подобает рабам,  Агенобарба и Купидона. – Им-то там точно делать нечего.
      Сразу, как только переступил порог, Бальбу померещилось, - в помещение, куда поселили Капера, слетелся весь лупанарий**  (его открыли по соседству с казармами лет пять назад после того, как легионеры едва не учинили бунт). Вскоре разобрался, что «жриц любви»  было не - то пять, не-то шесть. Сам Капер возлежал, развалившись, на ложе, справа и слева от него по «жрице», еще одна сидела на полу, обнимая Капера за ноги, четвертая – стояла в изголовье и гладила его, видимо в порыве утешенья,  ладонью по голове. И, наконец, кажется, последняя, следовательно, пятая, - играла на кефаре. Веселенькое зрелище.
___________
   *Ирризор (irrisor) - насмешник
  **Лупанарий – дом терпимости

     -Ну, наконец-то! – искренне обрадовался при виде Бальба Капер. – Теперь мне будет хоть немного полегче, а то эти неугомонные меня вконец измучили.
      Капер, хоть и вел себя, как последняя свинья, однако, не показался Бальбу чрезмерно пьяным, скорее, просто навеселе.
      -Послушай… Что ты вытворяешь? Ты, кажется, совсем тронулся. После всего, что ты уже натворил…
       -Да перестань. Что уж я ТАКОГО и натворил? Ну, мой гвардеец случайно задел старушку, а она тут же возьми – и с копыт. Ты же ее сам видел: на такую, как она, стоит только дунуть посильнее… Учту на будущее: в следующий раз буду осторожнее.
      -Теперь жди: дунут на тебя, да так, что запомнишь это на всю оставшуюся жизнь, - Бальб действительно был сейчас зол на друга, и ему искренне хотелось его припугнуть.
      Одна из девиц, та, что сидела в ногах у Капера, наполнила вином кубок и с ужимками, изображая из себя какую-то важную матрону, подала ее Бальбу. Тот с сердцем оттолкнул ее руку, и какая-то часть вина выплеснулась на пол.
      -Ты чего такой сердитый? Друган. Кто тебя так обидел?
      -Ты, кажется, хотел, чтобы я пришел к тебе. Ну, вот я  пришел. Что ты дальше хочешь от меня?
      -Да, хотел. Хотел, чтобы ты пришел. Похвастаться тебе, что я отомстил за нанесенное нам с тобой вчера оскорбление. Да как эти олухи посмели поднять свои мерзкие подлые руки на таких, как ты и я?
     -Кому ты отомстил? Этой старухе?... Да перестань ты! – Бальб приказал остановиться не перестающей ни на мгновение перебирать струны кефары . – Без тебя тошно.
     -Будь спокоен, всем остальным, до которых пока не добрался, тоже скоро отомщу. Играй, играй, - обернувшись в сторону кефаристки. – Не обращай на этого господина внимания. У него с нервами всегда непорядок. Играй.
     -Ты так уверен, что у тебя это получится? Даже после того, как тебя отдадут… на съедение какой-нибудь  голодной прожорливой твари?
     -Ну, это уж ты слишком! Это ты уже своих книжек начитался.
     -Может, ты, неначитанный, думаешь, тебя за это еще и по головке погладят? Наградят памятной медалью?
     -Нет, вот этого я как раз не думаю. А наказать… Что ж? Конечно, как-то накажут. Да мне уж, ты знаешь, не привыкать. Опять сошлют…Хотя, нет, ссылать дальше, чем я сейчас, вроде, бы уже некуда.
     -Ошибаешься, есть куда.
     -Ну, если только  Понт Эвксинский, я там еще никогда не был. Говорят, там климат ужасный: холодно, все в звериных шкурах ходят, а в остальном,  – жить можно.
     -Зачем вообще ты пошел на это? Не посоветовавшись заранее со мной. Я же тебе сказал, что я возьму это на себя.
     -Ждать, когда ты возьмешь, а эти мерзавцы, думаешь, тоже бы стали ждать? И я был прав, - они уже все, как один, смылись. Мы сделали с тобой одну большую ошибку: нужно было разобраться с ними сразу на месте, не дожидаясь утра.
      Бальб понял, что с Капером сейчас говорить о чем-то было бесполезно.
      -Ты уже говорил с Пилатом?
      -Нет, еще не пришлось. Слушай, ты же чуть ли не каждый день у него бываешь. Не в службу, а в дружбу: может, проведаешь его? И так как-нибудь…между прочим… Мне ведь тоже не без интереса, какую козу он мне хочет состроить.
      С этого бы и начинал. Конечно, Капер до последней минуты просто хорохорился, распускал свой павлиний хвост. На самом деле, он испытывал понятную тревогу, но ему было стыдно в этом признаться. Для этого, для этой просьбы, и мальчугана своего голосистого, перепуганного до смерти, за ним посылал.
      -Ладно, так уж и быть, - я схожу… А ты бы лучше, чтоб поменьше неприятностей, прекратил этот…балаган.
      -Почему? Девочки стараются во всю,  довольно неплохо меня развлекают. Я ими очень доволен.
      -Ну, как знаешь.
      -Как? Поплакался? – поинтересовался встретившийся у выхода из казармы Ирризор.
      -А ты не боишься, - поинтересовался в свою очередь Бальб, - за то, что позволил этим?...
      -Не знаю, как ты, Бальб, а я боюсь только щекотки. К тому же даже у варваров существует обычай выполнять последнее пожелание приговоренного… понятно к чему. Твой дружок пожелал – я выполнил. Только-то и всего.
       На лифостротоне перед резиденцией прокуратора опять толпился народ. Среди них Бальб, пока шел, признал и тех, кто несколькими днями раньше побывал у него, например, одного зануду- кляузника, переругавшегося со всеми своими соседями и желающего отправить всех за решетку. Но были просители и посерьезнее.  Например, из тех,  кто к месту и не к месту выпячивал собственное представление, каким богам и как им лучше поклоняться. Эти, последние, всегда особенно раздражали Бальба своей какой-то упертостью, не способностью понимать самые простые слова или понимать их как-то по своему. Послушать некоторых, - так нет более  страшного преступления, чем, допустим, в день Сатурна*  взять и побриться. Нет, ты должен весь день, с утра до вечера, только тем и заниматься, что думать о своем боге, позабыв обо всем другом на свете. Были случаи, до Бальба доходили слухи об этом, когда винили даже повитух, осмелившихся принять в этот день роды. Их, этих упертых послушать, лучше бы роженица умерла или родила мертвого, чем помогла избежать того и другого.
______
  *День Сатурна - суббота

      К Пилату Бальбу дежурные караульные сразу пройти не разрешили. На раздраженный вопрос Бальба, почему не пускают, ответили, что у прокуратора сейчас находится первосвященник синедриона Каиаф.
     -Давно?
     -Да уж порядочно, - ответил караульный. -  Я, пожалуй, уже больше часа, как сменился, а он притащился еще до меня.
      В том, что Пилат встречается с Каиафой, не было ничего неожиданного: эти встречи и переговоры между ними были регулярными. Несколько озадачивала продолжительность встречи, обычно, они заканчивались довольно быстро: Пилат был не из тех, кто любит посудачить. Обычно, если речь шла о деле, а не о посторонних вещах (здесь он мог быть велеречив),  сам был краток и такой же краткости требовал от своих собеседников.
      Что ж? Если Бальб все же намерен повидаться с Пилатом, - приходилось набираться терпенья и ждать.
      Какое же  наказанье назначит Каперу Пилат? А какое-то наказанье обязательно будет: Пилат едва ли спустит своему подчиненному с рук совершенный им подобного рода проступок. Единственное, пожалуй, оправдание Каперу это то, что  он здесь человек новый, еще не успевший осознать, что с этим неуступчивым, фанатичным  народом надо прежде работать головой, а не, чуть что, вынимать меч и махать им напропалую. Так, пожалуй, можно вести себя с какими-нибудь полудикими германцами, бретонцами, гетами, наконец, для которых важнее всего доказать, что ты их сильнее, но не с этими упертыми, у которых, пожалуй, наибольшая сила кроется не в деле, а в слове. Бальб-то уже по этой части ученый, а Капер мог этого еще не знать.
      Желая, естественно, чтобы его другу это незнание обернулось по возможности более мягким наказанием, Бальб все же не мог не замечать, что Капер какого-то наказанья все же достоин. И, получается, что во всем виноват он сам. Точнее, его совершенно не поддающийся дрессировке характер. Он даже со временем стал еще более неуправляем. Да, он и  прежде был далеко не мед, мог вспылить на пустом месте в любую минуту, однако ж, раньше хоть еще были какие-то пределы, а сейчас, похоже, он не знает удержу ни в чем.
       Из-за двери приемной Пилата  выскользнул через щелку пронырливой мышкой Карбон. Только было помчался по коридору, приметил Бальба, - резко притормозил.
      -Вы тоже здесь?... Их светлость вас вызывали?
      -Нет. Я сам. Как долго они еще будут?
      -Трудно сказать, - Карбон подошел к Бальбу. – Разговор очень тяжелый.
      -Что за разговор?
       Бальб сразу подумал о Капере. Неужели сейчас там решается его судьба?
Карбон еще немного поколебался, видимо, решая, стоит ли ему делиться с Бальбом полученной информацией. Наконец, решился:
      -Их преосвященство крайне обеспокоены тем, что делается неким Иешуа. Это какой-то весьма опасный смутьян. Провозгласил себя чуть ли ни царем над всеми евреями. Их преосвященство настаивают, чтобы его светлость, со своей стороны, принял какие-то меры. А вы? У вас какое дело?
      -Я пришел поговорить о командире второй пехотной когорты, прибывшей на днях из Кесарии.
      -А, да! Это, кажется, его люди убили этой ночью какую-то старушку из местных. Да, его светлость уже знает об этом. А почему вас так беспокоит этот человек?
      -Потому что он мой друг.
      -А-а…Понимаю… Надо вам сказать, его светлости эта новость настроения не прибавила. Да еще этот Иешуа… Извините, но мне нужно срочно идти… Скажите, а что вы планируете себе сегодня на вечер? Вы куда-то пойдете?
      О вечере, где, как и с кем он его проведет, Бальб еще не думал. Не до того. Поэтому, несколько озадаченный этим вопросом, он молчал, а между тем Карбон продолжил.
      -Если вдруг вы решитесь остаться сегодня дома, не возражаете, я зайду к вам? У нам с вами еще есть много, о чем можно поговорить!
       «Почему бы и нет? – подумал Бальб. – Куда-то опять тащиться… Напрашиваться на новые приключения, пока не закончились старые. Все равно придется сидеть дома. Пусть приходит».
      -Хорошо, я не против.
      -Премного вам благодарен! – Лицо Карбона  осветилось радостной улыбкой. – Не беспокойтесь, я не буду вам в тягость. Кроме того, у меня есть хорошее вино. Мой дядя, еще до того, как мне отправиться сюда, прислал его из Испании.
       Что ж, - испанских вин Бальбу до сих пор пить не приходилось. Распробует, какое оно в действительности хорошее. 
      -Тогда до вечера, - Карбон, как будто снисходительное дозволение Бальба его окрылило, слегка путаясь в складках тоги, устремился   в сторону выхода. Поскользнулся подошвой сандалии на мраморном полу, едва не упал.
«Может, и мне стоит уйти? – подумал, проводив глазами Карбона, Бальб. – Зайду в другое время».
       Если, как выразился Карбон, там, за тяжелой дубовой дверью приемной, сейчас ведется действительно «тяжелый» разговор… Пилат, во всяком случае, уже на памяти Бальба, никогда не любил ничего «тяжелого», быстро утомлялся, приходил в раздражение, мог скорее придти в ярость.
       Далеко не самым удобным переговорщиком был и первосвященник синедриона Каиаф. Бальбу, по его делам, уже не раз приходилось встречаться с Каиафом, и общий вывод его такой: упрямый, как мул, ему ничего нельзя доказать, если уверится в чем-то, - уже никакой силой не сдвинуть с мертвой точки.
       Бальб уже совсем было собрался покинуть на время преторию, когда огромная дубовая дверь приемной Пилата отворилась во всю ширь и из приемной вышел Каиаф, сопровождаемый парой своих советников, с зажатыми  подмышкой свитками.
       То ли Каиаф был надменным по своей природе, то ли виной всему его маленький росточек, заставляющий первосвященника задирать как можно выше подбородок, - как бы то ни было, но он, казалось, всегда старался производить впечатление самого важного, самого нужного и самого главного на этом свете человека. Хорошо, если он ощущал себя самым главным,  пребывая в границах своего синедриона, где все перед ним лебезят, но, находясь здесь, на территории своего всемогущего владыки, которому стоит только чихнуть, чтоб от его «главности» осталось одно жалкое, мокрое место, - такое поведение выглядело, по меньшей мере, смешным.
       Бальб молча, одними глазами, спросил у стоящего на карауле перед дверью, можно ли ему войти, тот также молча дал понять Бальбу, чтобы тот подождал, зашел за дверь, через пару минут вернулся, кивком увенчанной шлемом  головы дал понять, что вход разрешен.
       Огромная, едва ли не как цирковая арена, до тридцати пассусов*  в ширину, зала приемной, окаймленная по всему периметру колоннами, когда Бальб туда вошел, была пугающе пуста. Из живого, казалось, были только листы пергамена, лежащие на огромном же, под стать залу, картибуле**  , шевелящиеся под дуновением ветерка, проникающего через крохотные прорези почти под потолком залы. Картибул был сдвинут ближе к стене, сам Пилат редко за него садился, чаще – какой-то из присутствовавших на приеме канцеляристов (обычно грамотный еврей из местных), в его обязанности входило вести протокольную запись, а потом отдавать ее на подпись Пилата. Говорят, прокуратор потом использовал их, когда готовил отчет Тиберию.
______
  *Пассус = 1,47м
  **Картибул – громоздкий стол с каменной четырехугольной продолговатой доской на одной колонке

       В центре же залы, на небольшом возвышении, стояло внушительных размеров кресло, в котором располагался Пилат, когда его собеседниками были внушающие ему уважение лица. При приеме лиц неофициальных (а Бальб относился как раз к их числу) или не заслуживающих его особого уважения Пилат все же предпочитал разговаривать, пребывая со всеми удобствами на ложе, отстоявшем на некотором отдалении и чуть сбоку от кресла.
      Итак, Пилата в зале не было, но Бальб догадывался, куда он исчез. За ту крохотную, почти незаметную дверцу, что прячется за одной из колонн: за этой дверцей находится туалетная комнатка с писсуаром, унитазом и крохотным бассейном, в котором Пилат освежается в особенно жаркую погоду.
Время шло, минута за минутой, а Пилата все не было. И это не выглядело загадочным в глазах успевшего за эти годы, кажется, ко всему привыкнуть и со всем освоиться Бальба: у Пилата, среди его прочих хворей, числился еще и запор, поэтому он мог просидеть на унитазе до четверти часа, а потом окунуться в бассейн, тщательно вытереться махровым финикийским полотенцем.. И все это время  Бальб должен был стоять столбом, не смея ни на что присесть. Потому что здесь, в этом облаченном в мрамор олицетворении могущества великой империи, сидеть на чем бы то ни было (кроме, разумеется, самого прокуратора) больше не имел права никто, не говоря уже о том, чтобы возлечь на мраморное ложе, Какое разительное отличие от домашних покоев Пилата! Вот отчего Бальб так не любил бывать здесь. Здесь, кажется, все, что бы ни было, и все, что бы  ни происходило, подчеркивало его личное, Бальба, ничтожество. И это при всем том, что он был все же отпрыском  когда-то обласканного самим Сыном Божественным героя  Рима! Что же говорить о других?
     А вот, наконец, и его светлость Понтий Пилат. Благополучно испражнился. И, судя по испускаемому им сейчас запаху, - обильно опрыскал  себя  духами.
Мрачный: то, чего как раз боялся Бальб. С оттопыренной нижней губой, - явный признак раздражения. Разглядывает носки своих выступающих из-под тоги сандалий и, кажется, вовсе не замечает Бальба. Плюхнулся на устланное пуховыми подушками ложе, только сейчас бросил тяжелый, исподлобья взгляд на Бальба.
      -Ну! Что скажем?
      -Если вы помните, я передал вам вчера список отданных мною в ваше отсутствие  распоряжений…
       Поморщился, взмахнул рукой: знак, что ему сейчас не до списка.
      -Этим утром, ваша светлость, ко мне на прием пришел некий негоциант с предложением поставлять нам соль…
      -А что, до сих пор мы разве жили без соли?
      -Разумеется, нет, однако он предлагает по цене всего лишь восемь сестерций за модий* , в то время как мы до сих пор покупаем за десять.
______
  *Модий – мера объема, равная почти 2 галлонам.

     -Браво, браво, Бальб, - даже пару раз беззвучно имитировал хлопок ладошками. - Какое похвальное усердие сберечь государственную казну. Если б точно также ты пекся о незапятнанности репутации римского подданного. Что ты делал глубокой ночью на задворках города вместе со своим шальным сорви-головой? Какого рожна вам там понадобилось?
      «Так, значит, он уже знает и об этом!».
      -Если вы имеете в виду…
      -Да-да, именно это я и имею в виду.
      -Мы решили немного развлечься…
      -«Развлечься». Скажи проще, я тебя быстрее пойму: «Мы пошли по бабам». Ну…этот мешок с костями… Этот отморозок…  С этим все понятно, но ты… Ли-те-ра-тор… У тебя что, нет нормальной девки?
       -Разумеется, есть, но…
       -Это же… какое позорище! Ты, моя, можно сказать, правая рука,  и шариться по ночам в поисках какой-нибудь самой распоследней продажной твари. Да такого даже самый ничтожный горнист себе не позволит, потому что заранее подумает.  А если об этом узнает Тиберий! А он обязательно узнает, потому что желающих подгадить мне всегда предостаточно, и они готовы раздуть из любой мухи слона. А это, учти, не муха, это, по меньшей мере, курица. Как, какими глазами я посмотрю ему в лицо? Да я от стыда сквозь землю провалюсь.
       -Я признаю свою вину…
       -«Он признает свою вину»! До чего приятно это слышать! Какое благородство. Да мне плевать, признаешь  ты ее или нет. Надо не признавать, а делать так, чтобы на тебя не указывали пальцем. А теперь будут указывать, ты это запомни. Готовься, Бальб, теперь от тебя не отстанут, а ты же ой как не любишь, когда над тобой смеются, я это отлично знаю. Теперь будешь, как карась на сковородке. И поделом… Что же это за несчастная женщина, которую ни за что, ни про что укокошил подручный твоего дружочка?
      -Я так понимаю, это хозяйка дома.
      -Почтенная матрона,  ни коим образом до сих пор не проявившая себя с какой-то плохой стороны..
      -Я так понимаю, у нее притон.
      -Это ты своим скудным, недальновидным умишком  так понимаешь, а вот для наших…иудейских друзей-товарищей…это почтенная мать, потерявшая всех своих детей. Если угодно мать-героиня, а твой приятель…храбрый, видите ли, вояка… одним взмахом меча…И что? Что нам теперь, после того, как эта вечно пьяная рожа покусилась на самое ценное для тех, чей покой мы обязались охранять и оберегать? Как теперь оправдываться перед ними? А, может, лучше передать им в собственные руки твоего лихого рубаку? Пусть они разберутся с ним сами? Уж они-то наверняка с этой задачкой неплохо справятся. Им палец в рот не клади. Повисит на плахе на виду у всех, пока не окочурится. Чудненькая картинка: командир боевой римской когорты  бок о бок с какой-нибудь отъявленной местной шпаной. А что?  Пожалуй, я так и сделаю. Так, смотришь, убьем сразу двух зайцев: утешим законной местью наших потерпевших такой урон друзей и освободимся от этого обезумевшего сумасброда, от которого всем, кого ни возьми, одни сплошные неприятности. Подумать только! Еще без году неделя, как прибыл в мое распоряжение и чего только уже не успел натворить! Вот где он уже у меня, - ткнул окольцованным пальцем себя чуть пониже живота, - в печенках сидит.
      -Я только что с ним виделся. Он раскаивается
      -Что мне его раскаяние? Млею от его раскаяния. Я сейчас расплачусь. Еще бы он не раскаивался! Знает, уж не совсем круглый идиот, догадывается, чем это ему грозит. Должно быть, сейчас места себе не находит, рвет на себе волосы, лезет на стену. Как? Так и есть на самом деле? Я ничуть не преувеличиваю?
      -Не только не преувеличиваете, но… Он очень сильно переживает.
      -Ну да, переживает настолько, что устроил себе очередное застолье с отборными швалями. Так он своеобразно раскаивается. Дальше некуда. А ты, Бальб? Ты тоже раскаиваешься? И за себя. И за своего никудышного дружочка… Экую набалдасину ты себе на харю нацепил. Смотреть противно.
      Это он о нанесенном увечье на лице Бальба. Все-таки разглядел!
     -Да, Бальб… Вот скоро я поеду в Рим. Там, возможно, повидаюсь с твоей почтенной матушкой. Спросит она меня о тебе. Как ты тут? Как служишь своей великой Родине. Оправдываешь ли доверие пославшего тебя сюда императора Рима. И что я должен буду ей на все это сказать? Прикажешь мне покривить душой? А, может, все-таки сказать всю нелицеприятную правду? Как ты…прямо на моих глазах…из действительно неплохого скромного дельного парня превращаешься в обыкновенную шелопутную, шелудивую скотину? А ведь я знаю, она мне говорила об этом, она так рассчитывала на тебя. Как займешь со временем хорошую видную должность.  Прославишь семью.  Станешь гордостью римского народа. Хороша гордость, - таскаться по мерзким притонам, получая за это вполне заслуженные блямбы… Советую тебе: самый лучший рецепт. Достань себе свежие перепелиные яйца, разболтай пару штучек, налей туда с полстакана ослиной мочи, хорошенько перемешай, намочи всем этим тряпочку, завяжись. На другой день твоей блямбы как ни бывало. На себе, примерно в твои годы испытал. А теперь уходи, с глаз моих долой  и, если хочешь, продолжай утешать своего…закусившего удила жеребца.

      Глава тринадцатая 

      Уже настало время второго завтрака, однако чувство долга заставило Бальба отправиться не сразу домой, а прежде еще раз навестить Капера.
      Этот старый хитрый лис прокуратор так и не сказал Бальбу ничего определенного, какое  же  наказание он придумал для  Капера. Похоже, у него сегодня вообще голова болела не Капером, а чем-то другим, скорее всего, этим еще более  сумасбродным, бесшабашным, чем его друг, поднявшим  всех на уши галилеянином с его компанией.
       Самое неприятное лично для себя, что вынес Бальб из этого разговора, это угроза Пилата пожаловаться на него при скорой встрече в Риме матушке. Он вполне может исполнить угрозу. Не пожалеет никаких черных красок. Использует все свое красноречие. Представит Бальба перед матушкой в таком виде, что Бальб потом перед ней никогда не отмоется. Мало того, все станет известно отцу, а там и его братьям, сестрам, всем слугам. Каково же ему будет потом возвращаться в родной дом? А ведь он непременно когда-нибудь вернется. Ведь не может же он теперь всю оставшуюся жизнь находиться среди этого убожества?
       В казарме, где продолжал находиться в заточении Капер, его поджидал сюрприз: перед дверью никакого караула не было. Означало ли это, что Капер был прощен? Не было и десанта из лупанария, о недавнем посещении женщин напоминал только не самый приятный запах, оставляемый в дневное время, когда температура повышалась,  обильно испаряющимися с тела свинцовыми  втираниями (к их услугам прибегали все дешевые «жрицы любви»). Зато сам Капер был тут как тут,  за компанию со своим кудрявым Купидоном. Оба по-приятельски, подогнув ноги под себя,  расположились на ложе. Их разделяет доска из красного дерева, разрисованная какими-то непонятными фигурками, загогулинками. Такую доску Бальб видит впервые. На самой доске два окрашенных в белый и красный цвет камушка.
      Капер сидит на корточках, все внимание сосредоточено на доске, по-видимому, сейчас его ход. Сосредоточен настолько, что даже как будто не замечает появления Бальба.
      -Ты знаешь, что?... – начал было Бальб, но Капер в досаде, что прервали ход его мысли, замахал на Бальба, как от надоедной мухи.
Такое невнимание к нему  настолько возмутило Бальба (он-то, вместо того, чтобы отправиться домой, заправиться, отоспаться, помчался сюда, а он, оказывается, здесь никому особенно-то и не нужен), что уже настроился было тут же взять и демонстративно уйти, однако сумел взять себя в руки.
     Наконец, колебания Капера закончились, приподнял и переставил белый камушек. И тут же, ни секунды не размышляя, видимо, ожидал от хозяина именно этот ход, Купидон удовлетворенно хмыкнул, ухватился за другой камушек и словно запустил его из пращи: камешек стремительно прогулялся по всей доска, пока не уперся в синий круг по центру доски. Все это к огромному неудовольствия партнера. 
     -Вот мазурик! - Капер, очевидно, имел в виду своего раба. – Выучил на свою шею. Фалесская рожа. Смотреть тошно. Нет, чтобы хоть раз хозяину проиграть. Пошел отсюда, пока по шее не надавал.
Купидон, похоже, ничуть не напуганный угрозой хозяина, не спешно  убрался с ложа, но далеко не ушел.
     -Ну что? Я могу теперь говорить? – с издевательской вежливостью поинтересовался Бальб.
     -Да говори. Разве я тебе мешаю?
     -Знаешь, что ты без охраны?
      -Да? –  на Капера, похоже, эта новость не произвела какого-то особого впечатления. –  Ну и что?… Слушай, ты когда-нибудь в такое играл?
     -Нет.
     -Очень интересная штука! Называется, коза в огороде. Сыграем?
     -Я же тебе только что сказал. Я это вижу впервые.
     -А я тебя научу. Это очень просто.
     -Нет, и обучать не надо.
     -А что? Хочешь, я буду огородом, а ты козой. Не хочешь, - можно наоборот. Мне все равно.
     -Слушай, отстань от меня со своими козами и огородами! Похоже, тебе совсем неважно, что о тебе думает Пилат.
     -Совсем неважно. Я знаю, что он обо мне думает.
     -И что он собирается с тобой делать.
     -Ну и?...Что он собирается?
     -Ты когда-нибудь доиграешься, Капер.
     -Так что же он собирается?
     -Ты, может, что-то мог позволить себе, допустим,  с Вителлием, но с Пилатом эти фокусы у тебя не пройдут. Ты, может, еще мало его знаешь. Он, если кто-то его действительно достанет, - сожрет с потрохами и не выплюнет. А ты его уже достал.
     -А уж как он-то меня достал! 
     -Тебя, если послушать, уже все до одного достали. Не понимаю, что с тобой. Чуть что не по тебе, - тут же, не задумываясь, лезешь на рожон. Мало тебе прежних неприятностей? Очень может закончиться тем, что тебя разжалуют в велиты. Для Пилата это раз плюнуть. И будешь служить, как миленький. Тебе это надо?
     -Разжалуют – туда мне и дорога. Можно, на худой конец, и велитом. Не пропаду.
     -Это ты сейчас так говоришь, а случись на самом деле, - волком взвоешь.
     -А я уже и сейчас иногда вою. Особенно по ночам. Хочешь покажу?
     -Скажи, чего тебе не нравится? Чем тебе все так плохо?
     -А тебе? Отчего тебе все так хорошо?
     -Я не говорю, что мне хорошо, но я же не веду себя, как ты.
     -Да, ты всегда был пай-мальчиком. Нравилось, когда тебя гладили по головке. Юли-пули… Даже, помню, глазки зажмешь от удовольствия. А я терпеть такого не мог. И не потерплю… Послушай, а почему он здесь? – Капер вдруг как будто только сейчас заметил стоящего за спиной Бальба Агенобарба.
     -А где, по твоему, он должен быть?
     -По меньшей мере,  в яме, с колодкой на шее.
     Агенобарб растерянно заморгал своими длинными   рыжими ресницами.
     -С какой это стати?
     -Так ведь это ж все от него. Он же  нас… к той ведьме … Он же в доле с ними. Я его, мерзавца,  всего вижу, как на ладони. А ну признавайся, бандит, сколько ты за нас получил? Да только не отпирайся.
     -Отстань от него.
     -Как это «отстань»? Ну, да, - ведь это не твои денежки погорели, а мои, вот поэтому и «отстань», а будь я его хозяином…
     -Когда будешь, тогда и делай с ним, что захочешь, а пока он мой, - позволь мне решать самому. Уж если начинать копать, кто во всем виноват, - то первым все же придется ответить тебе.
     -Это отчего же?
     -Кому первому пришло в голову тащиться, посреди ночи, неизвестно куда?
     -Допустим, мне, мне пришло в голову, а кто тебе помешал не пойти за мной, если ты такой умный?
     -Я не мог оставить тебя одного.
     -«Не мог оставить меня одного»! Что я, младенец какой-нибудь, что меня нельзя оставлять одного? Без няньки не обойдусь?
      -Ты хуже младенца.
      -Если я хуже младенца, то, извини меня, кем же после этого являешься ты?... В таком случае, ты, пожалуй, еще вообще не родился. А ну, - нашел глазами Купидона. – Что стоишь столбом? Забыл свои обязанности? Неси нам вина. И побольше. Сейчас разберемся,  кто же все-таки из нас младенец, а кто настоящий мужик. 

      Глава четырнадцатая

     -Лучше бы мне ослепнуть, чтобы не видеть, лучше бы мои руки отсохли, чем стряпать для такого, как ты, лучше бы мне оставаться в Риме, чем тащиться в такую даль . Вот увидишь, лопнет мое терпенье. Возьму и уеду, и оставайся тогда со своим  разбойником с Аппиевой  дороги, чтоб его боги лишили одного причинного места, чтоб не таскал тебя, куда попадя, а ты тоже хорош, нет, чтобы  хоть немного своей собственной башкой покумекать, так нет же.
      Так, не умолкая ни на  секунду, костерила Матута Бальба, пока он молча, безо всякого аппетита, скорее по привычке, чем по нужде поедал приготовленный ее руками второй завтрак: обильно политое оливковым маслом овощное рагу с кусочками, видимо, еще от вчерашнего ужина оставшейся, вымоченной в молоке гусиной печенки. Похоже, кто-то ей обо всех его злоключениях рассказал. Агенобарб, больше некому. Прорвало старушку. Ничего, к таким пылким словоизлияниям Бальбу не привыкать: покричит, покричит, понакликает всяческих бед, а там постепенно и успокоится.
Не Матута ему сейчас досаждает, а то, что засело где-то внутри него самого, какая-то надоедливая заноза. Ощущение, что все у него идет как-то не так, как хотелось бы ему самому.
      Поел, не проронив ни слова, прошел к себе за полагающейся по привычному распорядку дня сиестой и… Вдруг, бросив мимолетный взгляд на алтарь, вспомнил, что он этим утром еще мысленно не пообщался со своими ларами! Такую оплошность он допустил, если ему память не изменяет, первый раз в жизни. Необходимо тут же, не откладывая ни на какие «потом», это ужасное упущение исправить.
      «О лары! Не обессудьте. Уж вы мне поверьте: никак не хотел вас этим невниманием обидеть. Что-то этим утром мне помешало… А, да! Притащился этот несносный Фессалий. Приспичило забрать у меня гепарда: невтерпеж. Так еле от него отвязался. Потом сразу было что-то еще. Да и до этого… Да что я вам обо всем  рассказываю?  Вы наверняка все видели и все знаете сами. Но это вовсе не значит, что я как-то вдруг взял и позабыл о вас. Ничего подобного! Как мне позабыть о вас? Я вас отлично помню. Я о вас всегда помню, но и вы тоже… Не оставляйте меня так уж… насовсем. Что-то не ладится у меня последнее время, за что ни возьмусь.  Еще этот… Вы догадываетесь, о ком я говорю.  Грозится рассказать обо мне. Уж  будьте так милосердны, - постарайтесь сделать так, чтобы он этого не сделал, зачем лишний раз огорчать моих? Им и так не сладко. Поможете мне, а я в благодарность за это, как и прежде, буду вам угождать. Хотя бы тем же изюмом».
Вечером, уже с наступлением сумерек, появился Карбон. Бальб в это время занимался вечерним кормлением гепарда; думал о том, что запасов мяса для этого прожорливого зверя еще может хватить на завтра,  не более того. Да нужно ли ему, Бальбу, думать вообще о мясе и его запасах, если этот паршивец Фессалий послезавтра отберет у него гепарда и, следовательно, переложит всю заботу о кормежке на себя? Со всем этим о вероятном появлении Карбона у Бальба совершенно выпало из головы, и,  когда узнал об этом от Агенобарба, подумал: «Ну… Мне его только еще здесь не хватало». Однако ничего другого, как выйти в перистиль и там встретить гостя, у него уже не оставалось.       
     Видимо, что-то не очень приветливое появилось на лице Бальба, если первое, что услышал от гостя,  было:
     -Я вам действительно не помешаю? Если «да», я могу зайти другой раз.
Такого рода деликатность была обезоруживающей, и если до этого мгновения у Бальба еще существовали какие-то подспудные предубеждения относительно прихода Карбона, теперь они улетучились.
     -Я не с пустыми руками, - продолжал Карбон. – Как я и обещал… - В самом деле, у пришедшего вместе с Карбоном пожилого, почти дряхлого на вид раба, была плетеная из тростника корзинка, из которой торчало горлышко кувшина.
      В перистиле под открытым небом уже становилось довольно прохладно, и Бальб предложил гостю  пройти в триклиний.
     -Ах, как у вас здесь замечательно!  –  едва оказавшись в  триклинии, разразился бурными восторгами Карбон.
     -Чем замечательно?
     -Здесь так просторно! Светло. И убранство… Все подобрано с таким… присущим вам во всем  вкусом! Прямо на загляденье.
      Вообще-то, все подбиралось не Бальбом, а его предшественником, то есть непосредственно к вкусу сегодняшнего хозяина убранство не имело никакого отношения. И потом… Мебель как мебель: обеденный стол на четырех ножках, из какого-то совсем недорогого дерева, не-то бука, не-то кипариса. Три, как и положено,  устланных подушками также деревянных ложа, правда, с бронзовой отделкой. Опять же жаровня из бронзы и две пары бронзовых канделябров, по паре на каждую из противолежащих стен. Вот, собственно говоря, и все. Что Карбон нашел в этом замечательного?
      Скорее всего, этот паренек засиделся в четырех казенных стенах (В Кесарии не было такого «римского» оазиса, как в Иерушалаиме). Потом  давно никто никуда не приглашал, соскучился по самому дорогому сердцу италика  развлечению: застолью, - вот и радуется сейчас, как младенец, которому подарили на день рожденья давно им выпрашиваемую игрушку.
      Так промелькнуло в сознании Бальба, и очень скоро его догадка отчасти получила подтверждение.
      -Я ведь так давно мечтал побывать у вас в гостях, - с подкупающей и такой редкой среди людей откровенностью начал свой дискурс Карбон, как только снял и передал сандалии своему рабу, а потом улегся поудобнее на ложе, подоткнув себе под бок одну из набитых гусиным пухом подушек. – Вообще – познакомиться с вами. Я так много слышал о вас прежде хорошего. Еще в Риме. И о вас, и о вашей семье. Ваш отец вообще герой. О его подвиге я узнал еще в школе. И это меня так тронуло! Каким же счастливым вы должны быть, имея такого. Мне бы тоже хотелось.
      Судя по тому, как это было сказано, Карбон был вполне искренен, поэтому Бальбу, - что  скрывать? - слушать  такое было приятно, хотя… услышав, «каким же счастливым вы должны быть», не мог удержаться от иронической улыбки.
      -Знаете… А я ведь к вам еще и с новостью. Хотя она касается не вас лично, а вашего друга…Ну, того, кто…
Бальб  кивнул головой, что означало «Не продолжайте, я все понял».
       -Вы знаете, его светлость был крайне разгневан его самоуправством, этой его непростительной выходкой. Да вы сами были свидетелями тому.
Бальб еще раз подтвердил кивком головы.
      -К тому же, вы и без меня отлично знаете, он  во всю  хочет избежать каких-то трений с синедрионом, в противном случае может навлечь на себя гнев Высочайшего…
      Бальбу не терпелось узнать поскорее, что там приберег для Капера Пилат, а то, что Пилат был жалкий трус и делал все, чтобы выглядеть достойным своей должности в глазах Тиберия, давным-давно всем было известно:
     -Все же…Что с Капером?
      -Да, извините… Вашему другу придется на какое-то время сменить место службы, его на полгода командируют в Идумею.
      И все-таки в очередной раз  сошлют! В Идумее находилась лишь небольшая горстка легионеров, порядка одной манипулы, в основном, не римлян, а рекрутированных из разного рода вольноотпущенников, на случай какой-нибудь вылазки этих дерзких, не подневольных Риму, не признающих никакие авторитеты  набатеев*  , время от времени совершающих, с целью грабежа,  набеги с юга. Если рядовые этого подразделенья служили там безвыездно, то офицерский состав менялся регулярно каждые полгода. Полгода – не вечность, но и за эти полгода, если его там не прикончат, Капер может совсем одичать. 
     -А, может, его возвращение случится еще и раньше. Скорее всего, именно так и произойдет. Я уже неплохо узнал его светлость. Да и вы, конечно, знаете его не хуже меня. Он вовсе не такой, каким иногда представляется. Он, я заметил, довольно отходчивый. Вот и с вашим другом… Он, может, был бы и рад вовсе его не наказывать, но… 
      Карбон еще продолжал что-то говорить, однако Бальб его уже не слушал, думал о своем. Прежде всего, о том, какой короткой и не принесшей ему большой радости оказалась его встреча с другом.
      -Он уже знает об этом?
      -Ваш друг? Да, я только что от него.
      -И как?
      -Надо отдать ему должное. Он воспринял мое сообщение очень мужественно. Даже, я скажу вам, совершенно спокойно. В его распоряжение на сборы еще целая неделя. Где-то ближе к флорариям**  туда, в Идумею, пойдет караван.
__________
  *Набатеи – племя арабов
  **Флорарии – устраивающиеся в апреле празднества в честь богини Флоры

    Пока Карбон делился с хозяином своими новостями, стол постепенно обретал положенный в таких случаях вид: то есть, усилиями Агенобарба и Матуты, снующими между триклинием и кухней, заполнялся снедью. Причем Агенобарб, как всегда,  отличался при этом нерасторопностью, если не сказать -  халатностью. Как пример: вместо положенных при приеме гостей серебряных ложек, принес обыденные деревянные, пришлось заворачивать его обратно. Все же его раб как-то, хоть и неуклюже, двигался, зато раб гостя стоял соляным столбом за спиной хозяина и только, подслеповато щурясь, озирался по сторонам, и это ничегонеделанье даже стало, наконец, даже раздражать Бальба.
     -Скажите, - а сколько лет… вашему?
     -Очень много! – Карбон даже оглянулся себе за спину, чтобы убедиться глазами в правоте своих слов. – Скажи сам, Трифон, сколько тебе лет?
     -Не помню, мой гошподин, - прошамкал раб.
     Э-э-э, да у него, похоже, и зубов во рту почти совсем не осталось.
     -Вот! И он не помнит. Лет-то семьдесят будет наверняка. А что?
     -Ну и зачем вам такой? Разве он хоть чего-нибудь может?
     -Да, вы правы: почти ничего. Мне даже иногда приходится за него чего-то нести. Но зато он старается.
     -Не могли найти себе кого-нибудь помоложе?
     -Мог, конечно. Но, видите ли… Ему  по старости мой отец хотел дать вольную и отпустить на все четыре стороны, потому что пользы от него уже никакой, одни траты. А куда он пойдет, если у него больше никого? Прокормить его будет  некому. Ведь он же умрет с голоду, бедняга.
     Жалостливый паренек. Бальб, примерно, в его годы тоже был жалостливым. Помнится, как переживал, когда в доме за какую-нибудь провинность наказывали плеткой или батогами хорошо знакомого ему раба. С тех пор, надо сказать, сердце его ужесточилось.
     Впрочем,  стол  наконец, был готов, можно было приступать к трапезе.
Не так уж часто Бальба посещают гости, вот отчего Матута особенно постаралась не упасть лицом в грязь: не поскупилась  и выложила из своих сокровенных запасов, кажется, все наилучшее, что у нее было на тот момент. Из закусок: паштет из устриц и пирог с домашней птицей, из серьезных блюд: приготовленную еще накануне и лишь подогретую  вареную утку, из десертов: мучной крем и печенье, не говоря уже о разнообразных фруктах. Словом, хоть и не шикарно, но и сказать, что убого, никак нельзя.
     Агенобарб поднес увлажненную водой губку, чтобы его хозяин омочил перед трапезой пальцы. То же самое старина Трифон проделал со своим господином. Хозяин и гость ослабили на себе пояса, чтобы уже ничто не мешало нормальному пищеварению.
     После первого же кубка,  наполненного  принесенным с собою Карбоном вином, плохое настроение, поселившееся в голове Бальба после того, что ему пришлось пережить всю эту последнюю пару дней, стало окрашиваться в более радужные тона. И все это благодаря вину.  Да, этот напиток действительно заслуживает, чтобы его назвали  вином. Даже, возможно, нектаром. Бальб уже и не припомнит, когда ему приходилось пивать нечто подобное.
    -Ну, как? -  Карбону не терпелось узнать, пришлось ли его преподношение по вкусу. - Как вы это находите?
    -Отличная штука. Так ты говоришь, - Бальб и не заметил, как перешел на «ты», - это из Испании?
    -Да, мой дядя служит в одном из гарнизонов в Лузитании и каждый раз  привозит с собой. Я  так рад, что оно вам тоже понравилось. Значит, мы судим с вами одинаково. Вы знаете, у меня ведь его много, сам я выпиваю довольно умеренно, а гостей у себя, по понятным вам причинам, я – особенно последнее время, - фактически никого не вижу. Не возражаете, я пришлю его вам?
Бальб не возражал.
    -И… если вы позволите…  - продолжал, видимо, поощренный великодушным согласием Бальба Карбон. - Вы за все это время проявили  ко мне столько внимания! Вы так мне помогли! Мне бы хотелось еще вас как-то…Даже не знаю, как мне это сказать… От всего сердца отблагодарить… Я знаю, - и по слухам, и от вас лично, - у вас возникли серьезные денежные проблемы. Вам грозит расстаться с вашим замечательным зверем. Я понимаю, как это непросто… Можно, я … ссужу вам… безо всяких процентов… и на какое угодно время… - Заметив, что брови Бальба при этом поползли вверх. – Пожалуйста, согласитесь. У меня сейчас при себе много денег. Вообще, к вашему сведенью, я человек достаточно обеспеченный, я могу позволить себе все, а сделать что-то хорошее такому человеку, как вы, - доставит мне особенное удовольствие.
     -Откуда у тебя много денег? – поинтересовался Бальб. Он опорожнил к этому моменту уже второй кубок, и на этой стадии такой нескромный, заданный в лоб вопрос уже не выглядел  неприличным.
    -От родителей, - Карбон, кажется, и не думал обижаться. – Мой отец, вы знаете… довольно богат. – Произнес так, словно ему было неудобно за богатство отца.
     -А как же тогда ты оказался здесь?
     -Двоякая причина. Во-первых…. Пусть даже покажусь вам высокопарным…Очень хотелось быть полезным своей отчизне. К сожалению, я не могу проявить себя в том качестве, в каком это проявилось у вашего героического отца: я не терплю любой крови, это у меня с детства. Зато я довольно начитан. Много чего знаю, умею. Мое выступление на Форуме, - не в порядке хвастовства, а лишь как подтверждение истинности моих слов, -  получило шумное одобрение самого Вотиена Монтана*.  Мне предлагали службу в самых разных провинциях, от Лузитании до Памфилии, у меня, уверяю вас, был большой выбор, но я предпочел Иудею, потому что до меня доходили слухи, насколько здесь пока еще все… не устроено. А мне хотелось бы проявить себя как раз в самых сложных, непредвиденных  обстоятельствах. К тому же…Мне необходимо добиваться чего-то в жизни, не будучи чем-то обязанным  при этом отцу. Видите ли…Я сказал вам, что он богат, так оно и есть на самом деле. Но изначально он был очень беден, а богатым стал только после того, как стал заниматься торговлей рабами. Вы же знаете, какими глазами в Риме смотрят на тех из граждан, которые занялись этим недостойным делом. Как их зачастую унижают, ставят ни во что.
_____
   *Вотиен Монтан – хорошо известный в Риме ритор и адвокат

     Да, Бальб знает, конечно. Будь ты каким-нибудь вольноотпущенником, - можешь торговать рабами направо-налево, никто худого словечка не скажет, другое дело – свободнорожденный, такого могут просто не пустить на порог приличного дома. Бывали такие случаи.
     -А я не хочу, - продолжал Карбон, - всю жизнь оставаться…унижаемым, только от того, что мой родитель заработал свои богатства каким-то… не тем способом. И не просто адвокатом я хочу стать, пусть даже и хорошим, а…может, еще кем-то другим. 
     Ах, так вот оно что! Как он, всего-то после не-то третьего, не-то четвертого  киафа, заговорил: глазки засветились, щечки запунцовели. Так, значит, он простым адвокатом не хочет. Мечтает о чем-то куда более значительном. Уж не о сенаторстве ли? Вполне возможно. А там, смотришь, и о магистратуре, о консуле, в конце концов. Занятный мальчик. Впрочем, Бальб его преотлично понимал. Кажется, совсем недавно сам был, примерно, таким.
     -А кто тебе посоветовал стать осведомителем?
     -Я сам. – С гордостью. – Я услышал, что такой нужен императорскому наместнику в Иудее, и сам, заручившись при этом нужными рекомендациями,  предложил свои услуги.
     «Сам». «Сам с усам». Жаль, что с ним не оказалось рядом какого-то здравомыслящего человека. Он-то бы ему объяснил, что в осведомители идут, как правило, только изобретательные вольноотпущенники, пусть даже богатые, эта должность как раз для них (больше возможностей проворачивать свои далеко не всегда благопристойные делишки) , а не для человека, мечтающего о каком-то еще ином великом поприще. Наивный малыш. Мало того, что осведомитель, да еще потащился, по доброй воле, в такое гнилое захолустье. В надежде, видите ли, что он может сделать здесь себе какое-то имя!
     Бедный малый.
     Впрочем…С другой стороны, как оказывается, не такой уж он и бедный. И что касается так любезно и щедро предложенной ссуды…В самом деле, почему бы  и нет?  Да, Бальб отнюдь не из тех, кто живет только тем, что ухитряется  занять у одного, чтобы тут же  отдать другому, и так без конца. Однако, почти как любой римлянин, попадает в ситуации, когда занять, одолжиться становится едва ли не единственным выходом из положения. Так и сейчас… К тому же этот паренек, хоть и с явными заворотами в голове, все же определенно располагает к себе. У такого можно занять, не опасаясь, что он раструбит об этом каждому встречному-поперечному, что для щепетильного, не любящего, когда о нем судачат Бальба также немаловажно.  Да, решено…пожалуй.
    -Ну что ж… Если ты так считаешь… Спасибо. Я не против, чтобы ты одолжил мне денег. Но чтоб какие-то проценты все-таки были. И обязательно время, когда мне вернуть.

    Глава пятнадцатая

    И все-таки хорошо, когда в кошельке что-то есть!
    Первым делом, не дожидаясь наступления нового дня, поправил настроение у Матуты: выдал ей на пропитание и наказал, чтоб завтра же запаслась провизией для гепарда. Фессалию он его, конечно, теперь не отдаст, пусть жалуется на него, кому угодно. Вплоть до Пилата.
     На следующий день, покончив с делами, еще до второго завтрака и сиесты отправился в книжную лавку, боясь, как бы тороватый лавочник, не дождавшись его, не продал книгу его детства кому-то другому.
Нет, разумеется, не продал.
    -Читайте на здоровье, - продавец вынес здоровенный деревянный ящик, где лежали упакованными все сто тридцать томов Варрона. - Спасибо за покупку. Где-то недельки через две должны доставить партию новых книг. Она уже в пути. Кстати, а древности вас не интересуют?
     -Что вы имеете в виду?
      -Да мне завезли целую груду черепков с какими-то текстами, то ли из Хетты, то ли из Вавилона.
      -Нет, извините.
      Ящик уже перекочевал на широкое плечо Агенобарба, и Бальб уже собрался было отправиться в обратный путь, когда продавец вдруг задал вопрос:
      -Вы ведь, насколько мне известно, вхожи в преторий. Часто встречаетесь с его милостью прокуратором.
       За все время их знакомства то было впервые, чтобы деликатный лавочник каким-то боком затронул тему близости Бальба к Пилату. Подчеркнуто делал вид, что Бальб в его глазах ровно такой же  клиент, как все остальные.
      -Что-то хотите от него? – первое, что пришло на ум Бальба.
      -Ну, что вы? Что я…какой-то торговец, могу хотеть от такого большого? Но…не пришлось ли вам случайно услышать, как решается судьба галилеянина? Я имею в виду человека, о котором, помнится, нам пришлось обменяться мнениями при нашей предыдущей встрече.
      -А что его судьба?
      -Есть предположение, что его вот-вот арестуют и осудят.
      -За что?
      -Так вы ничего не знаете?
      -Нет, ничего. Я не тот, с кем прокуратор советуется по такого рода вопросам. Нас с ним связывают исключительно хозяйственные дела. Хотя… Я случайно видел вчера в претории этих… из синедриона. Они встречались с прокуратором и речь между ними, кажется, шла как раз о галилеянине.
      -Вот видите! Значит, что-то все-таки действительно замышляется.
Торговец выглядел озабоченным, что также совсем не походило на него. Разумеется, как у любого человека, его и прежде посещали те или иные заботы, но он их всегда тщательно скрывал от покупателей, выглядел всегда одинаково любезным и приветливым.
      Стоящий за спиной Бальба Агенобарб шумно прочистил глотку, - сигнал хозяину, что ему не так-то просто стоять с приличным весом на плече. Однако неожиданно возникшее ровно в эту минуту любопытство заставило Бальба задержаться с возвращением домой.
      -А что, собственно говоря, происходит? Что вы знаете?
      -Не хочу лично вас обидеть, я понимаю, сами вы здесь совсем не при чем, но….Если ваш главный пойдет на поводке у этих…выживших из ума… Я имею в виду синедрион. Мне всегда казалось, что вы, римляне, смотрите на вещи гораздо шире. Что вам свойственна большая терпимость. И разумность. Зачем же преследовать человека, который не представляет вам никакой угрозы? Скорее, наоборот.
      -Вы думаете, этому галилеянину действительно что-то угрожает?
      -Боюсь, что да.
      -За то, что он несет о себе какую-то чушь?
      -Простите, не знаю, о какой именно чуши вы говорите…
      -Хотя бы о том, что он сын бога. Или он так о себе не говорит?
      -Оставьте вы это, - кажется, продавцу сейчас было вовсе не до этикета, он говорил со своим, возможно, самым прибыльным клиентом, с нескрываемым раздражением, не боясь, что тому может это и не понравиться. – Кроме того, что сын бога, он говорит еще много других весьма нужных и полезных вещей.
       -Да? – Бальб вдруг почувствовал, что он тоже постепенно заводится. – Например.
      -Например… Что нужно относиться к любому другому человеку с уважением. Не презирать. Будь он в самом низу. Учит умению распознавать в любом, кто бы он ни был, частицу высочайшего. Возвышающего. Если угодно, - искорку божественного, которую стоит только посильнее раздуть. Учит, что мы все не враги друг другу, не соперники. Что нам не стоит друг с другом враждовать. Все мы братья и идем по одному и тому же пути. И что не толкать, не мешать друг другу надо, чем мы, к сожаленью, с таким упоением занимаемся, а по возможности помогать. Так что же здесь, я вас спрашиваю, плохого? Разве это несет какую-то опасность для монополии вашей власти?
      -И вы верите во все это?
      -Извините, во что?
      -Что мы все братья. И что в каждом есть, как вы выразились, эта…искорка божья?
      -Представьте себе, что верю. А вы?
      Бальб представил себе на мгновенье, что он приходится братом…Ну, хотя бы вон тому…оборванцу с протянутой рукой, кто сидит неподалеку от них в пыли, скрестив изуродованные какими-то струпьями голые ноги. Ну, уж нет! Обойдемся.
      Бальбу вдруг расхотелось дальше спорить с этим человеком, явно в этот момент, настроенным не очень дружелюбно по отношению к своему покупателю (или, может, это просто так показалось Бальбу?), словно и он нес какую-то долю вины за те неприятности, которые как будто поджидали этого сумасброда-галилеянина.
      -И все же… Возможно, ваша тревога совершенно напрасна. С этим человеком ничего плохого не случится.
      -Да, будем надеяться, что здравомыслие возобладает над фанатизмом, - кажется, и продавец, наконец, осознал, что ведет себя не самым подобающим образом. Решил опять стать таким, каким был до сих пор. – Желаю вам приятного чтения. Не забывайте. Приходите еще.
      Любезно раскланявшись с обретшим прежний привычный облик торговцем, Бальб направился  в сторону казарм с намерением повидаться и каким-то образом утешить попавшего в очередную историю Капера.
      Пока шел, вернулся мысленно к только что состоявшемуся разговору. Как же он, торговец, прямо на глазах преобразился! Словно убрал со своего лица на пару-другую минут обычно скрывающие его мысли маску.
       Чем-то его рассуждения напомнили Бальбу то, что он слышал когда-то от его домашнего учителя. Тот, кстати, тоже был греком. И бог у Филолога был какой-то ненормальный. В единственном числе. Ни жены, ни детей. Вообще никаких родственников. Звали этого бога… Кажется, Логос. Как он выглядит, - никто этого не видел. Какой-то бог-невидимка. Однако это не мешало ему постоянно присутствовать при всем, что делается и даже думается человеком. Так вот, он (Филолог) тоже, вроде, ратовал за то, что у всех живущих на земле какой-то единый источник и что мы должны относиться друг к другу, независимо от имущественного положенья, с любовью и состраданием.
Но… Об этом легко говорить. Но как сделать?
     Капера Бальб застал вовсе не убитым горем, не предающимся унынию, а за самым, что ни на есть, подходящим для него занятием: наблюдающим, как его центурия, разбившись на манипулы,  трудится буквально в поте лица на просторном плацу. Одна манипула оккупировала тренировочную полосу с препятствиями, другая устроила азартное состязание на мечах, третья упражнялась в точности метания пилума. Сам Капер, с озабоченным видом,  сидел в сторонке на складном стуле, под тенью, отбрасываемой отчасти укрепленным на двух шестах тентом, отчасти густой кроной платана.  Позади него – кудрявый Купидон, с веером из павлиньих перьев, - отгоняет от хозяина назойливых мух и одновременно нагоняет прохладу.
     У Бальба, едва он увидел эту вполне буколическую картинку, отлегло от сердца. Напрасно он так переживал. Не такой уж в самом деле Капер и неженка, чтобы распускать нюни. Стреляный, как говорится, воробей. Да и не самое суровое это, надо сказать, наказанье, - побыть какое-то время в Идумее. И вовсе необязательно это должно закончиться чем-то плохим. Ведь служат же там люди. Бывает, что и не по полгода, а дольше. И ничего.
На подошедшего Капер  бросил вначале только косой взгляд, не проронил ни слова, вновь оборотился лицом в сторону старательно отрабатывающих заданный им урок легионеров.
      -Эй! Балда! Да-да, ты! Сколько раз говорить? Бросай с подседом, а не с прямых ног. Тело вверх, руку вперед. Валента, а ты чего спишь? Покажи. Не дойдет – поговори с ним по-другому, если иначе не получается… Ну до чего ж…- пожаловался как будто самому себе -  Набрали какую-то… распоследнюю дрянь. Отбросы. Им бы в стадо коров вместо быка-осеменителя, а не в легион, больше бы проку было. Мельчает народ. Эх, чует мое сердце, с такой паршивой армией нам больше побед не видать. Ну, ты чего пришел? – Бальб не успел ответить, как Капер вновь взъярился на кого-то.  - Крутани его! Что ты с ним валандаешься? Захвати  подмышки и крутани, пока сам волчком не закружится… Вот так. Молоток. Хорошо… Что ты собираешься сегодня вечером делать? – Наконец, полностью переключил внимание на Бальба.
     -Пока не знаю. Скорее всего, как обычно: прогуляюсь в термы.  А ты? 
     -Тоже не знаю.  Может, завалюсь спать пораньше. А, может, и я туда же. Посмотрю хоть, что тут у вас за термы. В Кесарии такая дрянь. Лучше туда совсем не соваться, чтоб лишний раз не расстраиваться. Можешь себе представить, там нет даже палестры!*    Вода из труб течет такой хилой струйкой, что ее постоянно не хватает на всех. Приходится чуть ли не вступать ради нее в рукопашную. Очень весело.  А с полгода назад горячей воды какое-то время не было вообще, поплещешься кое-как во фригидарии** . Я, когда это случилось, только тогда  по-настоящему понял, в какое же все-таки говно я попал.
_____
   *Палестра – отдельное помещение в термах, предназначенное для гимнастических упражнений.
  **Фригидарий – холодный бассейн.
 
     -Нет, здесь термы получше. И палестра есть, и с водой никаких проблем. 
     -Все! Пока закончили! – зычно скомандовал своим измученным подчиненным Капер. – Короткий перерыв и смена. Валента, ты со своими после перерыва на полосу. Павел на пилумы. Третья манипула поработает с мечами. Валента, ты остаешься за старшего. И не сачковать. Увижу, что сачкуете, будете рыть рогом землю до ужина. – И уже закончив наставления, подымаясь со стула,  к Бальбу. – Пошли.
      Пройдя примерно половину пути от плаца к жилому корпусу:
      –Я вижу, ты уже в курсе.
      -Что ты видишь?
      -Да рожа у тебя… больно жалостливая. Думаешь, мне совсем пришел конец? Ничего, еще и не такое пережевывали. Да я и сам, конечно….Сам чувствую, - распустился. Надо брать себя в руки.
      -Да? Ты тоже так думаешь?
      -«Тоже»! Ты думал?
      -Думал. Совсем недавно.
      -Ну, раз два таких умных человека одновременно подумали об одном и том же, значит, действительно, настала пора что-то срочно предпринимать.
Уже оказавшись у себя в покоях и после того, как позволил Купидону расшнуровать и снять с себя сандалии,  приказал рабу:
      -Принеси этому господину вина. А мне пива. Только, учти,  самого лучшего вина.
      -Так у нас же одно только вино и есть! - позволил себе возразить хозяину Купидон.
      -Хорошо, пусть одно, но оно же лучшее?
      -Лучшее, - безропотно согласился Купидон .
      -То-то и оно. Так о чем же тогда вообще идет речь, скотина ты несообразительная?  Чем ты, спрашивается, недоволен? И из закусок. У нас там, вроде, еще от того петуха должно было что-то остаться.
      -Какое там! Вы вчера последнее крылышко доели.
      -Разве?...А что тогда еще вкусненького у нас есть?
      -Салат. А еще корюшка сушеная.
      -Хм… Не густо. Ладно, тогда того и другого. 
      Когда озадаченный хозяином Купидон уже ушел, Бальб поинтересовался:
      -А почему вино только для меня?
      -Мы ведь  только что об этом. Буду начинать новую жизнь. Хватит с меня. Я этого пойла за свою жизнь уже столько вылакал! А что проку? Веселее мне от него стало? Нет. Тогда – зачем? Надоело. – И не дав Бальбу времени опомниться, показал на торчащего за спиной Бальба Агенобарба с наполненным  свитками тяжеленным ящиком на плече. Он выглядел сейчас, как подпирающий небесный свод Атлант. – А что там у него?
    -Варрон.
    -Что-что?
    -Не «что-что», а «кто-кто». Марк Теренций Варрон.
     -Сочинитель?
     -Он самый.
     -Читать будешь?
     -Разумеется. Кстати,  ты тоже должен помнить эту книгу.
     -Нет, не помню… .Большая книга.
     -Больше сотни томов.
      -Оставь хотя бы один. А еще лучше парочку.
     -Будешь читать?
     -А что, ты думаешь, я уже разучился читать? Да нет, что-то еще помню… Вот…- Встал в позу учителя. -  «Запомните, деточки, на всю вашу жизнь… Мать вас ети, - а ну оставь муху в покое и слушай только меня! Так вот, Марк Порций Катон сказал, что корни учения горьки, но плоды сладки». А ну-ка скажи, сколько лет прожил Ацест и сколько кружек сицилийского вина он подарил спутникам Энея? Не помнишь? То-то же. А я помню.
     -Ну и сколько?
     -Шестьдесят  и двенадцать. Ты не помнишь, а я помню, потому что в шестьдесят умер мой дедушка и эти шестьдесят  надо поделить на пять, и тогда ты получишь двенадцать кружек вина. Эх! Ну и до чего ж хорошая штука - наука! И ради этого мы  каждое утро вставали спозаранку. Помню,  еще петухи как следует, не проснулись. Тащишься, спотыкаясь на каждом шагу,  потому что еще досыпаешь на ходу.  Такую даль… А там этот пидор с линейкой. «Ага-а! Опять опоздал. О-очень хорошо. На колени».
      -И все-таки, согласись,  тебя там тоже кое - чему научили. – У Бальба остались более приятные воспоминания о школе. Может, во многом из-за того, что он почти никогда не опаздывал.
      -Все-таки да… А томик-то ты мне оставь, оставь. Вернусь сегодня после терм и… начнем жизнь с новой страницы.
      Нет, что-то не верилось Бальбу в искренность намерений Капера. Никак не мог себе представить его сидящим за книгой. Скорее всего, очередная блажь, не более того.  Однако уже то хорошо, что он сам о чем-то задумался.
      Вернулся Купидон с наполненным вином  кратером в одной руке и подносом с салатом и корюшкой – в другой.
      -Послушай, - сказал обращаясь к Бальбу  Капер, - опять у нас получается, что мы будем сидеть за столом на пару с тобой. Опять ведь накликаем какую-нибудь беду. Ничего, если третьим у нас побудет… Ну вот хотя бы  мой Орфей? Ты не бойся, он паренек такой… Соображалка работает. Нам с ним скучно не будет. Он нам какого-нибудь…чувачка из себя изобразит. Вот мы и повеселимся. Его третьим за стол, а твой увалень за всеми нами поухаживает. Раз он все равно больше ни на что не пригоден, так пусть отдувается.
      Бальбу совсем не понравилось такое предложение,  однако и возражать Каперу не хотелось. Все-таки он выглядел сегодня не совсем обычным, непредсказуемым,  и любое поперек могло еще неизвестно как отозваться. Рад-радехонек таким оборотом дел был Купидон. Он, кажется, только и мечтал о том, как усядется за один стол с господами, - не дожидаясь, когда его пригласят еще раз, живо сбросил с себя сандалии, подоткнул за пояс полу туники,  быстренько плюхнулся на свободное ложе, растянулся во всю длину своего тела.  Да, хамоватости ему было не занимать, а хозяин, видимо, вместо того, чтобы поставить раба на место, его даже к тому поощрял. 
Наиболее потерпевшим сейчас выглядел Агенобарб. На что толстокож, и то по выражению его лица можно было понять, что необходимость служить сразу троим, причем один из этой троицы приходился ему ровней, стала ему поперек горла. Однако его хозяин молчал, и Агенобарбу больше ничего не оставалось, как, сложив ношу с плеча на пол, приступить к выполнению своих обязанностей. Прежде всего, обошел всех с влажной губкой,  потом разлил киафом по кубкам вино. Капер, вопреки ожиданиям Бальба, остался  верен своему слову, вместо вина пил принесенное Купидоном пиво.   
      Качество вина оправдало ожидания Бальба: оно, как постоянно случалось у Капера, было неважным. Никакого сравнения тем, которым, допустим,  его угостил вчера вечером Карбон. Поэтому ему хватило только одного кубка. На выложенные на стол салаты и сушеную корюшку даже смотреть не хотелось, настолько все это выглядело неаппетитным. Да и голода какого-то Бальб пока не испытывал. Было бы совсем тягостно, если б не поведение Купидона. Он, видимо, учел пожелание хозяина «разыграть какого-нибудь чувачка» и, надо отдать должное его артистическим способностям, весьма преуспел в этом розыгрыше. Преображение было превосходным: за столом сейчас, небрежно развалившись на подушках ложа,  пребывал не жалкий ничтожный, стоивший хозяину семисот денариев раб, а временами капризный, временами надменный, неизменно высокомерный этакий молоденький баловень судьбы. Бальбу и, наверное, Каперу было забавно наблюдать за его ужимками. Посочувствовать можно было только бедному Агенобарбу: он едва успевал выполнять пожелания своего нового, навязанного ему на шею господина: то очередной киаф перелить, то подушку за спиной поправить, вплоть до того, что  подмышкой почесать: фантазия у этого разбитного парня,  да еще к тому же и распущенного попустительством хозяина, была пребогатая.
     Плохо, однако, что выпивая за всех, и, видимо, стараясь всем показать, как это хорошо у него получается, он быстро, на глазах, пьянел, а, пьянея, становился все более безудержным в проявлении, видимо, присущему ему, но где-то в обычной обстановке стесняющегося и от того прячущегося желания выглядеть как можно большей свиньей. Так, вдруг ни с того, ни с сего стал рыгать (и не поймешь – притворяется ли, или это с ним серьезно), плеваться на пол. Наконец, даже  стал задирать ноги на стол. Бальбу уже стало неприятно за всем этим наблюдать, но Каперу, похоже, все ни по чем. Даже стал временами подзуживать, восклицая:
      -Ай да пострел! Ай да молодчага! А ну-ка покажи,  на что ты способен еще!
      И тут совсем расшалившийся Купидон проделал то, что вполне можно было назвать апофеозом всего его представления: не сходя с ложа, а лишь повернувшись спиной к столу, приподнял на себе сразу и верхнюю тунику, и нижнюю сорочку, трусов, похоже, на нем изначально не было, обнажил свои белые выпуклые ягодицы.
     -Ай да мы! – Капера даже это не возмутило. – Вот что, оказывается, мы еще умеем. – И только, когда обратил внимание на то, как недовольно хмурится Бальб, приказал рабу. – Ладно, хватит, распотешил. Хорошего помаленьку.  Прикройся.
      Купидон не спешно выполнил распоряжение хозяина: опустил на себе тунику. Капер же поднялся с ложа, прошел на террасу, оттуда вскоре донесся   сначала его могучий свист, потом зычный голос:
     -Хватит прохлаждаться. Перерыв закончен. За дело. Я сейчас спущусь.
Бальб тоже решил, что ему пора уходить,  Капер  его стал его удерживать.
     -Ну, так как? Будешь сегодня в термах? – перед тем, как расстаться, поинтересовался Бальб.
    -Еще толком не знаю. Может, будут. Пока не решил.
    -Ну, как  знаешь.
    «Лучше бы его сегодня там не было», - отчего-то промелькнуло в голове  Бальба, когда дверь за ним и вновь взгромоздившим себе на плечо поклажу с книгами Агенобарбом закрылась.
    Уже на выходе из казарм  вспомнил, что он, вроде, обещал Каперу один из томиков Варрона и не сделал этого. Вспомнил, но  возвращаться не стал. Едва ли Капер просил его об этом серьезно. Читающий Капер это почти то же, что заливающаяся трелями ворона.

     Глава  шестнадцатая

     Перед тем  отравиться в  термы, проверил, все ли взято: пара специальных, предназначенных только для носки в термах сандалий, скребница (ею будет орудовать, соскабливая грязь с тела Бальба, Агенобарб), приготовленную на подорожнике мазь (чтобы смазать по завершении купаний появившуюся на пятке мозоль), кувшинчик с душистым маслом. То и другое в необходимом количестве, при желании, можно приобрести у гардеробщика непосредственно в термах, но Бальб брезглив,  не любит прикосновений чужих рук, и предпочитает держать все эти полезные вещи у себя в доме.
     Общественные иерушалаимские термы  были  выстроены  совместно на средства, выделенные царем Иродом и римской казной с расчетом, что в них, таким образом, смогут получать равноправное удовольствие как евреи, так и граждане Рима. Первое время после открытия  местное население, за единичным исключением, избегало термы, предпочитая омываться  в привычных для них, до смешного неудобных миквах. Неудобных до такой степени, что среди легионеров с каких-то пор прижилось выражение: «Чтоб тебе в микве искупаться!». Но так продолжалось недолго. В Иудее, как и во всем признавшем первенство Рима мире, всегда находится достаточное количество тех, кто желает хотя бы внешне  ничем не отличаться от победителей. Кроме того, не забывайте о всегда падкой на новшества молодежи. Сейчас число местных  далеко превосходило число свободнорожденных римлян и приравненных к ним по правам состоятельных вольноотпущенников разного племени и роду, живущих в Иерушалаиме и посещающих регулярно термы.  Хотя по большим праздникам, как, например, в тот же Песах, когда за посещение терм можно и получить порицание от рьяных поборников старинных обычаев, количество  евреев – посетителей заметно сокращалось, но всегда находились те, кому и море по колено, а уж  порицания каких-то выживших из ума стариков бояться тем более не стоило.
Обычные термы, какими они выглядят на территории Италики,  начинаются с небольшого садика, где желающие покупаться могут комфортно, под сенью деревьев,  переждать время, пока наступит их очередь. Здесь такого садика нет: те, кто строил, видимо, посчитали, что где-где, а в Иерушалаиме очередей попасть в термы не будет, поэтому вполне можно обойтись и без садика. Расчеты не оправдались: в результате очень часто можно видеть, как перед входом, прямо под палящим солнцем, толпится народ. Разумеется, Бальба, как, впрочем, и всех других представителей Рима, это неудобство не касается: для таких, как они, предусмотрен специальный вход.
     Сразу за входом -  раздевалка, где можно оставить свои одежды под присмотром  гардеробщика. Для этого необходимо снять с себя  и уложить одежды на мраморные, опирающиеся на выступающие из стены деревянные костыли, полки. Так первое время делал и Бальб, пока у него не подменили тунику, после этого он стал предусмотрительно отдавать свои одеяния на хранение Агенобарбу.
      Ну а дальше, после того как полностью освободишься от сковывающих тебя нарядов,  можно отправляться, куда заблагорассудится.
Собственно, перед любым посетителем четыре двери на  выбор: в палестру, во фригидарий, в тепидарий*  и в кальдарий** . У каждого, для кого термы это не эпизод, а повторяющаяся почти из вечера в вечер  норма жизни, есть свои предпочтения: кому-то по душе сначала ополоснуться в прохладных водах фригидария, а отсюда – прямо в пекло кальдария, другим любо начать с умеренного тепидария, чтобы только прогреться, и лишь, таким образом себя подготовив, настроив,  подвергают себя испытанию жаром в кальдарии. Словом, вариантов много, и ни от кого не требуется, чтобы очередность твоих предпочтений совпадала точь –в- точь с очередностью других.
_________
  *Тепидарий – теплое отделение
  **Кальдарий – горячее отделение

     У Бальба так уж сложилось, что в начале  странствий по термам чаще всего посещает палестру. Может, от того, что у него, как цивильного человека, в отличие, допустим,  от его же соотечественников-легионеров, образ жизни недостаточно подвижен, и его истомившееся в бездействии тело жаждет какой-компенсации. Палестра помогает ему не только вновь почувствовать, проверить, испытать, каковы его физические кондиции, но и поучаствовать в посильных, доступных для него состязаниях, таких как игра, допустим, в мяч. Еще можно побороться или подраться на кулачках, но это уже удовольствие не для Бальба. А дальше, утолив свою потребность в движении, порядочно при этом пропотев, можно, с особенно обострившимся при этом удовольствием, перейти во фригидарий, бултыхнуться в прохладный бассейн, в нем, до предела расслабив всю свою натруженную  только что испытанными упражнениями мускулатуру, поплавать.
     Так было с ним всегда, таким же образом он поступил и на этот раз.
В палестре оказалось много молодых иудеев. Они стайкой, с истошным визгом бегали по площадке, стараясь запятнать друг дружку мячом. Детская, в общем-то, забава. Точно так Бальб развлекался, когда был еще совсем ребенком. Еще двое иудеев, несколько постарше тех, кто гонялся с мячом, обнявшись, пыхтели, пыжились, пытались повалить друг друга на землю. Бальб за неимением достойной компании, с которой мог бы затеять, по меньшей мере, игру в «треугольник», взялся за гантели. 
     -А-а-а, Бальб!
     Бальб еще не успел, даже как следует размяться, когда до его слуха донесся противный гнусавый голос Фессалия.
     -А Лапидия ты не видел?
     Лапидий был подручным Фессалия, именно тем, кто, если в том возникала нужда, являлся на дом к должнику и выколачивал из него положенное.
     -Нет, не видел.
     -Вот собака. Пропал куда-то. Нигде не могу найти. Как сквозь землю провалился… Слушай, Бальб, а насчет завтра ты не забыл? Про наш уговор. Завтра с утра никуда не уходи, поджидай меня. Причем, учти, на всякий случай, я приду не один. Вот так-то.
      Сказал и ушел. Такому толстобрюхому, как он, в палестре делать было нечего, поэтому Бальб что-то и не припомнит, когда б Фессалий здесь развлекался. Уйти-то ушел, но неприятный осадок остался.  Напомнил, что мир, к сожалению, не кончается этими термами, что за их стенами Бальба все еще поджидают прежние, никуда не исчезнувшие проблемы. И сразу как-то расхотелось дожидаться соотечественников, которые бы могли составить компанию для игры в мяч. Еще немного поупражнявшись с гантелями, почувствовав, что уже достаточно пропотел, решил пока оставить палестру. Возможно, вернется сюда немного позднее и доберет то, что не смог получить сейчас.
      В бассейна фригидария плескалось человек двадцать. В обычные дни набиралось раза в два, а то и три больше. Капера среди них не было.
У фригидария иерушалаимских терм есть одна особенность: очень низкий свод,  поэтому любой достаточно громкий звук отзывается гулким эхом. В остальном все, как во всех обычных италийских термах, только в миниатюре.
Любители покупаться во фригидарии делятся на две основные группы: на тех, кто постарше, посолиднее, и на тех, кто помоложе, полегкомысленнее. Первые, в основном, устраиваются на мраморной скамье, опоясывающей по периметру весь бассейн. Скамья погружена в воду, и, если у тех, кто держится на ногах, вода достигает пупка, то у сидящих на скамье она уже плещется вровень с грудью. Чтобы противостоять время от времени нагоняемой барахтающимися в воде телами волне, сидельцы держатся за вделанные в стенки бассейна медные кольца. Те, кто помоложе, стремятся находиться ближе к центру бассейна, там больше простора, чтобы порезвиться. Совсем молодняк борется за то место в бассейне, куда безостановочно падает  вырывающийся из жерла медной трубы, поднимая при этом фонтан брызг, водопад. Истошно галдя от испытываемого удовольствия, они подставляют под падающую воду свои то спины, то плечи, то головы.
      Что касается Бальба, то, будучи еще, вроде, далеко не пожилым и в то же время уже не считая себя молодым, он поочередно: то посидит на скамье, полностью при этом расслабившись, то выберется на  середину бассейна и немного там поплавает. Неподалеку от него трое знакомых парней из кавалерийской когорты с увлечением состязались в получившем в последнее время распространение соревновании: кто больше вытерпит, находясь с головой под водой. Одному удалось так долго находиться под водой, что даже возникло опасение: не случилось ли с ним чего? Но все закончилось благополучно: парень вынырнул, довольный тем, какой произвел переполох. После этого продолжать состязание стало бессмысленным, победитель уже был налицо. Парни один за другим выбрались по лесенке из бассейна и направились в сторону тепидария. Вскоре за ними последовал и Бальб.
       Тепидарий самое посещаемое, а поэтому и самое просторное помещение терм. Его отличительная особенность – расположенная по центру овальная, заваленная раскаленным  углем, источающая тепло жаровня. Тепло, правда, не настолько сильное, чтобы от него, допустим, перехватывало дыхание, а вполне терпимое, умеренное. В тепидарии не столько моются, сколько занимаются подготовкой себя к настоящему мытью, где будет намного жарче.  А еще: натираются оливковым маслом, а потом удаляют его костяной скребницей вместе с налипшей за прошедший день грязью, от случая от случаю обращаются к услугам массажистов и депиляторов, стригутся, и даже, если есть на то охота, могут одолжить  в находящейся по соседству библиотеке какую-нибудь книгу и предаться чтению, удобно устроившись по широкой, как раз впору человеческому телу средней упитанности,  мраморной кромке жаровни.
       Впрочем, так обстоят дела с тепидарием далеко не во всех термах. Например, здесь, в Иерушалаиме, депиляторов, цирюльников и библиотек с книгами нет вовсе. Правда, есть банщики, которые могут, если вы им, разумеется, заплатите, намазать вас маслом, а потом поскоблить. А еще есть пара массажистов. В обычные дни, когда посетителей намного больше, массажистов на всех не хватает, приходится дожидаться своей очереди, и это всегда раздражает. Что касается масла, с этой задачей вполне по силам справиться и Агенобарбу. А вот, что больше всего Бальбу здесь не хватает, так это депилятора: он терпеть не может, когда его тело, особенно грудь, начинает зарастать волосами, это унижает его, низводят до уровня вечно волосатых и ничуть не смущающихся этим дикарей-рабов. Приходится время от времени вызывать депилятора на дом, а это обойдется уже почти в два раза дороже, чем бы ему пришлось оплатить эту услугу непосредственно в термах.
Первым, кого увидел, ступив в тепидарий, был дожидающийся его Агенобарб. Одетый, только ноги оголены (рабам запрещено полноценное пользование термами), он сидел на краю жаровни, охраняя свободное место, где может расположиться его хозяин и, болтая голыми ногами, как ребенок, что-то жевал. Все другие, кто в это время находился в тепидарии, были относительно знакомы Бальбу, в том числе даже иудеи, ни одного нового лица. Однако Капера среди этих лиц не было. Одно из двух: или он уже успел пройти в кальдарий* , или решил вовсе не посещать этим вечером термы.
______
*Кальдарий – самое горячее отделение терм.

     -Что у тебя во рту? – поинтересовался подошедший к рабу Бальб.
     -Орешки.
     -Капера не  видел?
     -Может, и видел.
     -Что значит «может»? Так видел или не видел?
     -Видел… Но, может, это был не он.
     Чтобы разговаривать с Агенобарбом, нужно набраться большого терпенья. Бальб предпочел больше не задавать ему никаких вопросов, вместо этого улегся животом вниз на сбереженное и промытое Агенобарбом, с помощью того же оливкового масла, свободное место у жаровни, расслабил мускулатуру, и, закрыв глаза, полностью отдался в руки раба. Впрочем, «полностью», может, слово в этом случае не совсем правильное: старательности рабу было не занимать, однако, ее временами было даже с излишком, - то ущипнет ненароком, то слишком сильно надавит, то прихватит что-то нуждающееся в особо осторожном обращении. Когда же Агенобарб вооружился скребницей, - тут вообще надо быть начеку, иначе, если вовремя не прикрикнуть, может оставить на теле кровоточащую ранку, а то и вечный рубец.
      После того, как раб худо-бедно, не без обязательных «Осторожней! Руки поотрываю!»  со стороны хозяина, справился со своей задачей, и после того, как Бальб ополоснулся в примыкающем  к жаровне бассейне, настала очередь массажиста.
      Вот к кому никогда никаких претензий, - профессионал, каких поискать, такой, как он, и в настоящей римской терме не затерялся бы. Пока массажист трудился над его телом, Бальб даже успел немного подремать, даже самый краешек какого-то сна успел повидать. И с мраморной доски поднялся, чувствуя, как силы в нем как будто удвоились Еще раз погрузился в бассейн, немного в нем побарахтался, и, обувшись в сандалии, наконец, направился в сторону ведущей в кальдарий двери.
     Сандалии здесь необходимы, потому что пол жжет, и, если пренебречь сандалиями, вполне можно обжечь подошвы до волдырей. Само помещение кальдария, как правило, заметно поуже, чем у тепидария. Это от того, что не у всех посетителей терм достаточно духа и желания почти в буквальном смысле едва ли не поджарить себя, - настолько здесь бывает невыносимо душно и жарко. Здесь также по центру большая, огнедышащая квадратная жаровня, а по трем ее сторонам – ромбические бассейны. Как бы жарко, душно не было в кальдарии, все же находятся желающие, чтобы стало еще жарче. С этой целью зачерпывается вода из бассейна и выливается струйкой на  жаровню.  После соприкосновения с  раскаленной решеткой жаровни вода мгновенно преображается в пар, который поднимается вверх и, конденсируясь, оседает на своде и стенах кальдария, а потом или стекает, или капает сверху. Такая капля попадет на голое тело, - иногда непроизвольно ойкнешь от боли. Пар к тому еще и настолько густой,  что уже на расстоянии вытянутой руки почти ничего и никого не видно. Не удивительно, поэтому, что и Бальб не смог сразу определиться, где бы ему прилечь. Так бы еще стоял неопределенное время, учащенно, как выброшенная на берег рыба, дыша во всю мощь легких, щурясь, озираясь по сторонам, если бы кто-то, он даже не понял сначала, кто именно,  его не окликнул:
      -Да идите же  сюда! Здесь как раз местечко свободное.
Оказалось, это тот самый Метеций, который приходил к Бальбу на прием этим утром, чтоб тот помог оформить документы на его жену.
      -Капера случайно не видел? – спросил Бальб у Метеция, пока дежурный банщик, по просьбе Бальба, промывал и обтирал полотенцем место, куда намерился положить свое тело Бальб.
      -Кого? Капера?
      -Да, это из когорты, которая прибыла из Кесарии.
      Пока тугодум Метеций соображал, о ком идет речь, лежащий по соседству с Метецием (Бальб даже не успел его, как следует, разглядеть) вмешался в разговор:
     -Послушай, Бальб, это не тот ли, который этим утром пошел на свиданье к столетней старухе? Она ему не дала, так он в отместку взял и прямо на месте прикончил беднягу.
      Еще кто-то из лежащих неподалеку фыркнул от смеха.
      Бальб сделал вид, что не расслышал ни вопроса, ни смеха, и сам больше не стал задавать никаких вопросов, молча лег. 
      «Хорошо, что Капер все же сегодня решил не приходить», - подумал он.
Ни тени сомнения, что слух о том, что учинил Капер, уже гуляет от казармы до казармы, сейчас это сплетня номер один. Вот уж легионеры теперь оттянутся на славу!
      А то, как и с какой охотой, хлебом не корми,  они любят позабавиться на чужой счет, Бальб очень хорошо знает по себе.
      Насмешников много, но самый неприятный из них, безусловно, декурион Ювентий. Верзила, каких свет не видывал. Для него Бальбу,  как отвечающему за поставку обмундирования, приходилось заказывать сандалии особенно большого размера. Та же проблема с лошадью: с трудом отыскалась такая, чтобы выдерживала его вес. И все равно, когда он садился на нее, - вначале как будто пугалась, слегка отступала, приседала на задние копыта, нередко даже испражнялась и лишь таким образом облегчившись, дальше более-менее сносно переносила своего ездока.
      Вообще-то, как известно, чем крупнее человек, тем он добродушнее. Однако совсем иначе обстоят дела с Ювентием. Видимо, уверенный, что никто не посмеет ему возразить, ему ничего не стоит доставить неприятности любому. Больше всего, кажется, доставалось от него именно Бальбу.
      Так, например, как-то, на вечеринке, посвященной декабрьским сатурналиям, находясь  за общим, устроенным за казенный счет  столом, Бальбу ударило в уже сильно захмелевшую голову чем-то блеснуть. Поскольку боевыми подвигами он похвалиться не мог, решил продемонстрировать то, чем не обладал ни один другой из участников той вечеринки:  - свою начитанность.  Приподнялся со своего ложа и с чувством  произнес первое, что всплыло в памяти, самое начало стихотворения:

                «Бросил шар свой пурпуровый
                Златовласый Эрот в меня
                И зовет позабавиться
                С девой пестрообутой».

      Вроде бы, ничего особенного, однако все отчего-то, кому пришлось его услышать, как один грохнули от смеха. Правда, смех, как правило, бывает непродолжителен, посмеялись – и забылось, гораздо худшее случилось, когда днем спустя он повстречался с Ювентием, и тот при всех, изобразив на своем лице крайнюю заинтересованность, громко спросил:
      -Ну что, Бальб?  Ты уже успел позабавиться сегодня со своей пестрообутой?
      И так стало повторяться при каждой их встрече, только форма вопроса могла быть иной, допустим:
      -Послушай, Бальб, не возражаешь, пока ты здесь, я позабавлюсь с твоей пестрообутой?
      И каждый раз это вызывало у всех присутствующих прямо-таки гомерический хохот. Бальбу, разумеется, приходилось это терпеть, делать вид, что ему самому смешно, - не станет же он, в самом деле, ссориться из-за этой ерунды с человеком, который может, если захочет, одной рукой положить его на лопатки. Иное дело – Капер. Этот не снесет ни одного самого крохотного смешочка в свой адрес.
      Полежав должное время у жаровни, удалив из себя с выделившимся через поры тела потом все накопившиеся в нем за эту последнюю пару дней гадости, Бальб покинул свое место у жаровни, погрузился в ближайший к нему бассейн. Вода там показалась ему слишком сильно нагретой, - Бальб, кажется, во всем предпочитал умеренность: не задержавшись в этом бассейне, вылез из него и прошел к тому, что находился в апогее кальдария. Когда уже оказался в нем и убедился, что температура воды здесь как раз отвечает его желаниям, заметил торчащую из воды неподалеку от него голову Капера.
      -А, так ты тоже здесь! – не удержался от восклицания Бальб.
      -А где еще я должен быть?
Судя по поведению Капера, он был не в курсе того, что болтали о его последнем «подвиге».
      «Может, и пронесет».
      -Как тебе нравится эта можжуха? – продолжал Капер.
      -Можжуха?
      -Ну, да. Ты что, сам не чувствуешь? Какой-то засранец добавил в огонь можжевельника, а от него потом всегда голова сама не своя. Давно здесь?
       -Пожалуй, уже где-то около часа.
       -Я поменьше, но с меня, кажется, уже хватит.
       -Как? Уже собрался уходить?
       -Еще поразвлекусь в палестре. А ты?
       Бальб еще немного подумал и решил, что ему тоже пора уходить. Как никак сегодня день Юпитера* , тот, узаконенный контрактом день, когда он вправе посещать свою подругу, то есть сделать то, чего не смог сделать накануне. Поэтому задерживаться надолго в термах в его планы на этот вечер никак не входило.
______
   *День Юпитера - четверг

       -Я  тоже, пожалуй.
       Вместе они поднялись по ступенькам лесенки из бассейна. Бальб еще подумал, может, ему стоит еще раз навестить палестру? Скорее всего, там уже найдется компания достойных ему, с кем можно будет посостязаться игрой в мяч. Капер не в счет, - все, что связано с мячом, глубоко им презирается. Его любимое занятие, когда он бывает в палестрах, - нанять человека, согласного выполнять роль груши, арендовать подходящие по руке боксерские перчатки и посвятить не менее получаса отработке удара. Услуги вроде всегда готового к избиению человека-груши, и перчаток  в иерушалаимских термах также доступны, и Капер, конечно же, не упустит возможности ими воспользоваться.  Однако, как рассудил Бальб, если он поиграет в мяч, ему придется еще раз посещать фригидарий,  а это займут порядочно времени и он опоздает на свиданье с подругой. Пожалуй, он все-таки обойдется сегодня без мяча.
      Друзья расстались сразу по выходе из кальдария: Капер направился в сторону палестры, а Бальб – к раздевалке, где его уже поджидал опять чем-то разжившийся в местном буфете и  жующий Агенобарб.

    Глава семнадцатая

    Вообще-то, серьезной надобности в сегодняшнем посещении подруги Бальб не испытывал, но  жаль выбрасывать на ветер заранее выплаченные им согласно контракту полагающиеся с него  клиентские двести сестерциев. Правда, в том же контракте был пункт: в случае поразившей его болезни и физической невозможности совершить визит он имел право на пятидесятипроцентную компенсацию. Правда, для этого ему надо было сначала заболеть.
Ну и, кроме денежных расчетов, в решении все же посетить этим вечером подругу незримо присутствовал образ Фессалия. Как-то не выходил этот жирный кусок мяса из головы Бальба, так и стояло у него перед глазами, как он доставляет себе удовольствие, пользуясь телом Азы. Ну, был бы он еще каким-нибудь офицером-легионером, еще б куда ни шло, но… Бывший раб, разбогатевший каким-то сомнительным способом, а теперь выколачивающий такими же иногда сомнительными способами налоги и делит подругу с ним, Бальбом, свободнорожденным гражданином Рима.  С этим как-то трудно было примириться.
Бальбу сегодня даже не пришлось постучать деревянной колотушкой по двери – дверь, как по волшебству распахнулась сама: сразу за порогом его встречала источающие улыбки хозяйка дома.
    -Ну, вот наконец-то! А то мы с девочкой прямо подумали, вы на нас обиделись. Вы же такой на самом деле обидчивый! Ну, просто нет слов.
Аза встретила гостя своей обычной, дежурной улыбкой.
Улыбка у нее всегда была такая, что не поймешь: то ли она действительно рада его приходу, то ли наоборот, - лучше бы он не приходил, то ли  ей вообще все равно.
    Что больше всего  нравится Бальбу в этой женщине, так  это ее аккуратность и умеренность во всем, никаких излишеств.
Кроме того, она умеет следить за своей внешностью, не было случая, чтобы она встречала Бальба, предварительно не приведя себя в должный порядок. У нее всегда тщательно, но в меру  отбелённое, с нанесенными в необходимых местах румянами лицо. Покрашенные черной сажей, подчеркнутые стрелками ресницы. Правда, иногда, ради разнообразия,  она встречает Бальба с веками, окрашенными шафраном.
    Что Бальб особенно не переносит в женщинах, это: потоотделение и волосатость. С этим у Азы также всегда полный порядок. Из нее как-то вырвалось признание, что, борясь с запахами, прибегает к помощи специальной, замешанной на крокодильей сперме пудры. Это признание, надо признаться, сначала несколько смутило брезгливого Бальба, но вскоре предпочел об этом забыть. Что касается волос подмышками и на ногах, она освобождается от них сама, пользуясь пинцетом. Добиваясь, чтобы дыхание было свежим, - предварительно кладет в рот  пастилки из замешанной  на старом вине мирты или мастикового дерева.
    Какой у подруги настоящий цвет волос, - Бальб до сих пор не представляет. Чаще всего она встречает его блондинкой. Иногда, правда, с помощью галльского мыла, придает волосам золотистый или даже огненный оттенок. Бальбу, конечно, неведомо, - собственный  ли это ее почин или делает по прихоти какого-то из своих других клиентов. Бальб, например, никогда не придирался к ее волосам, считая, что белокурого цвета ему лично вполне достаточно. Время от времени меняет она и прическу: волосы то собраны в тугой пучок, уши при этом открыты, то распускает по плечам, то завивает в мелкие локоны.
    Ну и, наконец, на ней всегда опрятная туника, с разнообразной вышивкой: то в форме набегающих волн, то в виде фазаньих перьев.
    В комнатке у нее всегда опрятно: она умеет следить не только за своей внешностью, но и за своим жилищем, ничего не разбросано, как бывает у большинства женщин, не распихано впопыхах куда попало. На подоконнике – всегда с посыпанным в ней чистым песочком клетка с попугаем. Горшочки с цветами.
    Нередко  при посещении Азы, когда взгляд его, блуждая, останавливался то на одной детали ее жилища, то на другой, Бальб ловил себя на мысли, что ему неплохо было бы жениться. Не на Азе, разумеется, о том и речи быть не могло, а… На какой-нибудь достойной, неглупой, наделенной собственным неплохим состоянием, необязательно родовитой, но непременно римской гражданкой.
Таких претенденток, еще в пору его пребывания в Риме,  не находилось. Да и найдись, - Бальб едва ли мог позволить себе жениться. Адвокатская практика не приносила ему почти ничего, ведь по закону подобного рода занятие клиентами не оплачивается. Единственное, на что можно рассчитывать, - это их  добровольные преподношения. Да, преподношения, в случае удачного исхода тяжбы были, но отчего-то больше дарили по принципу: «Бери, боже, что мне негоже». Один раз, например, подарили – даже смешно об этом сказать, -  набор хирургических инструментов!  Самым же распространенным видом дарения был рог для вина. Их у Бальба на то время накопилась целая коллекция. Рассчитывать же на какую-то серьезную помощь от родителей он не мог, спасибо им и за то, что они помогали ему оплачивать квартиру.
    -Я знаю, мне тетушка говорила («тетушкой» все девочки называли их сводню), ты вчера ко мне приходил, - Аза, присев на одно колено, помогла Бальбу снять с себя сандалии (в отсутствие Агенобарба ей приходилось выполнять роль слуги). – Что, неужто день перепутал?
    В целом, Аза очень неплохо говорила на литературном греческом (она была начитанной) , но иногда позволяла себе простонародные словечки, вроде, только что проскользнувшего «неужто». Время от времени Бальб пытался обучить ее своему родному языку, но она делала это с большой неохотой и поэтому ее успехи на этом поприще были ничтожно малыми.
    -Да, перепутал… Ну, а как ты? Как ты вчера с этим… бегемотом?
    -Да ну его!
    -Что так?
    -С ним так скушно!
    -Да? Со мной тебе веселей?
    -Еще бы! С тобой хоть о чем-то поговорить можно. Ну а у него кроме денег больше ничего на уме.
Кажется, она была искренней, и это было бальзамом на рану Бальба.
    -А откуда у тебя эти красивые сережки? Первый раз на тебе вижу. Бегемот подарил?
    -Действительно красивые? Действительно нравятся?
    -Так кто? Бегемот?
    О бегемоте вначале спросилось машинально, теперь хотелось или найти подтверждение своей догадки, или ее опровержение.
    -Ну, да, - Аза немного смутилась. – А что?
    Да, в общем-то, ничего: клиенты вполне могли подарить ей что-то сверх положенных двухсот сестерций. Такое даже хозяйкой приветствовалось.  Бальб своей подруге тоже иногда дарил что-то из безделушек или из косметики, которую ему доставляли приезжие негоцианты из Рима, Александрии или Дамаска.
   -Так что?... – спросила после возникшей было неловкой паузы Аза. – Начнем?
   -Д-да…Пожалуй.
    Когда Аза уже сняла с Бальба тунику,  вдруг засомневался, - стоит ли ему сегодня заниматься любовью. Скорее всего, ничего путного у него не получится. Опозорится. С этим сомнением и улегся на идеально чистую, ароматизированную простыню. Когда же обычно раздевающаяся не прямо  на глазах у клиентов, а за перегородкой Аза присоединилась к нему в постели и привычно его обняла, нашел в себе силы признаться:
   -Ты знаешь… Я сегодня как-то неважно себя чувствую. К  тому же у меня неприятности. Точнее, не у меня, а у моего друга… Боюсь, у нас с тобой сегодня ничего не получится.
   -Какие неприятности?
   -Да неважно.
   -Бедненький ты мой, - коснулась пальцами его лица. – Всю-то дорогу у тебя какие-то неприятности.
   -Почему это «всю дорогу»? Ты хочешь сказать, что у нас и раньше с тобой ничего не получалось?
   -Да нет! С чего ты взял? У нас с тобой всегда хорошо. Да ладно, если даже не получится… Ну, подумаешь! Тогда просто полежим немного. А, может, еще и ничего? –  Ладошкой бережно коснулась его причинного места. – Конечно, ничего. Я же чувствую.  Просто немного подольше придется поработать. Вот и все.
   -Ну, хорошо, поработай, - согласился Бальб.
   «В самом деле, - подумал он. –  рано он затеял разговор насчет того, что не получится. Азе мастерства и опыта не занимать. Захочет, - и мертвого заставит вести себя в постели подобающим образом. А он все-таки не мертвый. Просто немного уставший. Этот сумасброд Капер заставил его понервничать.
«Только бы он не выкинул еще чего-нибудь этим вечером в термах».

   Глава восемнадцатая

    Вновь, как и прошлый раз, не без труда (над Иерушалаимом уже сгустились сумерки) отыскал глазами нарушившего повеление хозяина, отлучившегося от дома сводни Агенобарба: тот сидел на корточках у края бассейна, в то время как какая-то женщина (кажется, та же, что была прошлый раз) подавала ему наполненный водою кувшин.  Чтобы не опускаться до вульгарного «Эй!», хлопнул пару раз ладонью о ладонь, получилось очень звонко, - как будто дал кому-то хорошую пощечину.
   -Ну, что? – поинтересовался Бальб у подбежавшего Агенобарба. –  Узнал еще чего-нибудь новенького?
   -Узнал. Они этого… который родственник божий… на кресте - ради праздничка – повесить хотят.
   -«Они» это кто?
   -Евреи.
   -Все-все? До единого?
    -Да нет, не до единого. Есть, правда, которые и за него.
    -А ты за кого?
    -Да мне, в общем-то, все равно. Это их дела. Пускай вешают, кого хотят. Только бы меня не повесили.
    Да, тут Агенобарб при всей его врожденной тупости прав: «Это их дела». Ну, может, еще дело книжного торговца, тот, чувствуется, как-то уж слишком близко к сердцу принял злоключения этого непонятно чего добивающегося галилеянина. 
    Его, конечно, не повесят, как заявляет Агенобарб, а распнут. Наказание довольно обычное, едва ли не рядовое. Распинают обычно всякого рода бунтарей, беглых рабов, тех, кто занимается разбоем. Зрелище не из приятных, когда видишь, как, пригвожденные  по рукам и ногам  к деревянным плахам, распятые корчатся, визжат, воют от боли,  молят пощаду, постепенно испуская дух. Хотя, с другой стороны, это хороший урок всем, кто испытывает пусть даже смутное желание нарушать священные законы Рима. Кто знает, если б появился такой правитель, который бы строго-настрого запретил такого рода устрашающую казнь, чем бы это обернулось? Не наводнили бы Рим, вместе со всеми его провинциями, шайки потерявших страх перед жестоким возмездием головорезов? Смерть в страданиях на кресте – это хорошая профилактика. Судя по тому относительному спокойствию, в котором вот уже в течение долгого времени живут  и благоденствуют народы Рима,  эта политика устрашения дает неплохие плоды.
     Иное дело – этот… вроде бы, пока никого не взбунтовавший, никого лично не убивший и не ограбивший Иешуа. Его, судя по всему, подвергать такому наказанию не за что. Как говорится, не по заслугам честь.  Да нет, Агенобарб чего-то перепутал. Не так понял. Или что-то перепутала или не поняла эта женщина с кувшином. Доверяться тому, о чем судачат женщины, все равно, что спрашивать дорогу  у слепого.
    -Господин, а вот скажите, - если он в самом деле сын бога, он может умереть?
    -Если настоящий сын настоящего бога, а не придуманного, - нет, тогда не может.
    -Значит, если все-таки умрет, он потом обязательно  воскреснет?
Временами поражаешься, по каким немыслимым законам работает голова у этого достойного сына венета и сардки. Попади он в обучение какому-нибудь ритору, -    у того, услышь он такой силлогизм, волосы бы дыбом на голове встали.
Впрочем, что ему до этого жалкого раба,  так же как и до, видимо, заигравшегося в свои опасные игры и едва ли способного ускользнуть совсем безболезненно из поймавших его сетей еврея? Как-то его ( мягче, строже, - время покажет), судя по всему, обязательно накажут. Однако пусть сейчас о нем  переживают его близкие или все те, кто ходил за ним по пятам. Сказано же: «Не наше это дело».
    Дома Бальба ожидал сюрприз: этим сюрпризом оказался Карбон. Он, как простой смерд, сидел на стуле на кухне, с жадностью поедая разнообразную Матутину стряпню: колобки, пирожки, блинчики, запивая все это, судя по посуде, простым виноградным вином, которым обычно пользовалась Матута. Сама Матута, довольная таким аппетитом гостя, широко улыбаясь и сложив на своем огромном бюсте руки, стояла у гостя за спиной.
   -Изви… – Карбон, едва заметив входящего на кухню хозяина, птичкой вспорхнул со стула. Видимо, подавился при этом, закашлялся.
   -Посмотри, что он нам принес, - пока Карбон откашливался, Матута чуть отошла к сложенному из камня очагу, ткнула пальцем в лежащую на разделочной доске огромную тыкву. – А еще грибов. И сыра.
   -К сожалению, не валебрского, - Карбон, наконец, справился с кашлем. – Это наш домашний сыр. Вы попробуйте, и убедитесь, он мало в чем уступает валебрскому. Мне только что доставили оказией посылку из дома, и я взял на себя смелость с вами поделиться.
    Бальбу ничего больше не оставалось, как поблагодарить Карбона. Ну, сыр это понятно, - о сыре между ними уже был разговор, но как он догадался, что Бальб действительно большой охотник до грибов, настоящих, которые водятся только в италийских лесах и о которых здесь, в Иудее, даже слыхом не слыхивали?
   -Кроме того, - продолжал Карбон, - вам пришло послание от вашей, как я догадываюсь, матушки. Я не стал дожидаться курьера, иначе вы получили бы его не раньше завтрашнего утра, и опять же, спеша доставить вам удовольствие…
    С этими словами он протянул Бальбу завернутый в пергамен, обвязанный веревочкой и, наконец, запечатанный воском небольшой пакет. На пергамене четкими буквами было выписано: « Его чести Марку Эмилию, находящемуся на службе его светлости прокуратора Иудеи, Самарии и Идумеи Понтия Пилата,  от  ее чести  Лидии Карвилии». Мать всегда была приверженцем старой традиции и обращалась к людям только по имени и фамилии, опуская присвоенные им прозвища, считая это нововведение вульгарным. 
    Бальб еще раз поблагодарил Карбона. Получить письмо от матери, безусловно, было еще приятнее, чем грибы. Правда, надо отдать ей должное, она никогда не забывала о сыне и всегда знала, когда в сторону Иудеи отправляется очередной караван судов, чтобы, воспользовавшись этим,  написать несколько ободряющих слов и поделиться последними новостями об их житье-былье.
   -Я понимаю, - продолжал свои объяснения Карбон, - уже конец дня, вы, безусловно, устали, и, наверное, уже думаете, как поскорее лечь в постель, - не беспокойтесь, пожалуйста, в мои намерения не входит как-то злоупотреблять вашим гостеприимством и задерживаться у вас.
И все же, что бы он не говорил, желание злоупотребить и задержаться  у Карбона определенно присутствовало.
   -Ты хотя бы доел свои пироги, - милостиво позволил Бальб.
   -Да-да! Очень любезно с вашей стороны! – С этим Карбон вновь уселся на стул. – У вас такая хозяйка! Так замечательно готовит! Я давно уже не пробовал ничего подобного.
    Донельзя довольная услышанным, Матута заколыхала всем своим студнеобразным телом.
   -А что у вас? Что ваш друг? Передайте ему хорошую новость: экспедиция в Идумею состоится не раньше, чем через пару дней  после ид. У него будет достаточно времени, чтобы сделать все необходимые приготовленья. Только бы нам благополучно пережить этот Песах. Скажу вам по секрету, - информация, которая доходит до нас, не внушает оптимизма, все крайне возбуждены, его светлость пытается сохранять свойственное ему хладнокровие, но, кажется, и он постепенно начинает выходить из себя… А почему вы ничего едите?
   -Я потом.
    Желания есть Бальб сейчас действительно не испытывал; иное дело -выпить, но не станет же он пить эту виноградную бурду.  Не испытывал он сейчас ни малейшего желания и пускаться в какие-то пространные разговоры с этим неожиданно нагрянувшим гостем: сказывалась уже накопленная за день усталость. Поэтому, когда Карбон доел все, что удружила ему хлебосольная Мамута, пополоскал в поднесенной Агенобарбом воде пальцы и осушил, помахивая ими в воздухе, Бальб не стал больше его задерживать. Проводив Карбона, уединился у себя  и занялся принесенным Карбоном пакетом. То есть сначала тщательно очистил его от воска, удалил веревочку, и, наконец, развернул пергамен.
    Исписанная по обеим сторонам каллиграфически вырисованными буквами  черемуховая дощечка: плод стараний не матери, а профессионального писца (мать ему только надиктовала).

«Приветствую тебя, мой дорогой Сын!
Какое это не поддающееся простому человеческому измерению счастье для матери, каждое утро встречать восход солнца мыслью о том, что рожденный тобою служит честно и благородно своей Великой Родине, неустанно и бескорыстно преумножая ее славу, достояние  и могущество!
Помни вечно завет нашего прозорливого, мудрого соотечественника

«Ты же народами править, о Римлянин, властью назначен,
Помни: вот искусства твои – утверждать обычаи мира;
Покоренных щадить и сражать непокорных».

Сколь бы ничтожно малой, недостойной выглядела, на первый взгляд, твоя лепта,  вспомни о пчелах. Взять каждую из них в отдельности: какой крохотный у нее взяток и каких огромных усилий ей стоит отыскать и отобрать у цветка всего-то лишь капельку нектара. Зато посмотри, как изобильны медом их наполненные миллионами таких пчел соты. Вот тебе и образец для подражания и лекарство от уныния.
Я пишу тебе об этом, потому что вспоминаю твое последнее дошедшее до нас письмо, где ты печалишься о том, что твоя жизнь вдали от дома удручает тебя и что ты мечтаешь как можно скорее вернуться в родные края. Сын мой! Поверь мне: мы все здесь тоже, как один, думаем и надеемся на это. Но означает ли наше общее желание, что твоя жизнь, в том виде, который она приобрела сейчас, лишена всякой высокой благородной цели и смысла? Конечно, нет. Где бы ты ни был и что бы ты ни делал, Родина всегда с тобой. Твоя же задача делать все от тебя зависящее, чтобы Она стала еще более могущественной. И когда ты почувствуешь, что твои скромные усилия не пропадают втуне, ты ощутишь, каким могущественным, а, следовательно, и счастливым  ты при этом становишься сам.
Я все же поговорила относительно тебя со своим братом, твоим Благодетелем, и он пообещал посодействовать в ускорении завершения твоей настоящей миссии. Хотя, не буду от тебя скрывать, он же выразил некоторое сомнение в успехе своего предприятия, учитывая, какие ныне задувают неблагоприятные для всех нас, Карвилиев, ветры. О, как хрупок и ненадежен этот мир, где все решают личные симпатии и антипатии! Но будем надеяться, что Фортуна повернется к нам всем своей светлой стороной, и все неудобства и несчастья, каковые преследовали нас последние годы, уступят  место заслуженному покою и довольству.
Отец посылает тебе самый сердечный привет.  Последнее время его особенно стала мучить одышка, поэтому большую часть времени вынужден проводить в домашних стенах, и от этого он иногда предается унынию.
Зато полны здоровья все твои братья и сестры. Они также просят, чтобы я не забыла передать тебе от них по огромному привету.
Этим утром ощенилась собака Мушка, ты должен ее помнить, потому что еще играл с ней когда-то, когда она сама была щенком.
А на прошлой неделе разразилась сильная гроза, и молния попала прямо в крону старого вяза, того самого, что наискосок от нашего дома. Ты еще пытался залезать на него, когда был совсем маленьким, и твой наставник Филолог потом снимал тебя с нижней ветки.
Кстати, не помню, писала ли я тебе об этом, Филолог умер где-то с полгода назад от глубокой старости. Подумать только, ему было уже под восемьдесят! Когда же разбирали, что осталось после него, отыскали тетрадки с его собственными  стихами. Я прочла кое-что. Конечно, это далеко не Гораций и даже не Проперций, и все же они достойны внимания. Самое удивительное, что там была целая тетрадка со стихами, посвященными – ты только представь себе! – нашей Юлиане, когда она еще была совсем ребенком, задолго до ее замужества. Оказывается, он был в нее влюблен, но никто не догадывался об этом. 
Сын мой, в заключение еще хочу добавить к тому, о чем писала выше. Думай о Большом,  живи Большим, и тогда тебе будет легче и проще с маленьким. Маленькое приходит и уходит, а  Большое неизменно остается. Маленькое – это каждый из нас, сам по себе, взятый отдельно от всех. Маленькое это как одуванчик в цвету: взял его в руку, он и осыпался, осталась одна голая головка. Большое  – это как наш огромный вяз, который остался на месте, таким же гордым и непреклонным,  даже после  удара  молнии. Надеюсь, тебе понятна моя незамысловатая аллегория.
Все-все любящие и помнящие о тебе и надеющиеся на скорую встречу.

Лидия Карвилия.

Nota bene.   Я почти довязала тебе шерстяной надбрюшник и обязательно вышлю  со следующей оказией».

    Шерстяной надбрюшник мать, кажется, вязала уже второй год и неизменно, в каждом послании не забывала в конце упомянуть о нем.  Обстоятельство, которое нисколько не удручало Бальба из-за полного отсутствия необходимости в этом надбрюшнике.
    А вообще, - обычное, мало что нового говорящее Бальбу письмо. Если не считать одышки отца и смерти его бывшего дядьки наставника Филолога.   Оказывается, он писал стихи, и никто этого не знал. Мало того, он еще был влюблен в его старшую сестру. А между тем Филологу в это время уже было где-то за шестьдесят, а Юлиане лет пятнадцать-шестнадцать. И дело даже, скорее, не в возрасте, а в том, что Филолог еще в подростках был оскоплен его первым хозяином, персом, из-за страха, что тот покусится на честь его дочерей. Так как же можно любить без ЭТОГО?
Чудак этот Филолог. В этой жизни ему мало, что удалось, так пусть же его бог Логос не оставит его своими заботами в вечном царстве мертвых.

    Глава девятнадцатая

    Да, письмо от матери не отличалось большей оригинальностью сравнительно с ее прежними письмами (велеречивая патетика во вступлении, преследующая целью поднять несколько подупавший дух сына, и скупая информация о последних событиях в их доме в конце). Возможно, именно этим – отсутствием новизны можно объяснить, что это письмо не вызвало у Бальба какого либо энтузиазма, а  призыв  равняться на пчелу, когда представил себя порхающим от цветка к цветку,  показался Бальбу даже смешным.  Кажется, впервые в своей жизни Бальба, для которого мать всегда была объектом обожания, посетило ощущение, что между его реальным миром, в котором он вынужден жить, и воображаемым, во многом сказочным миром матери пролегла  глубокая пропасть. Между этими мирами было так мало общего! 
    Прочитав письмо,  исполнил свой ежевечерний долг: покормил изысканным ужином из свежей оленины своего гепарда, затем, с помощью Матуты, перекусил сам. Пока совершал последнюю за прошедшие сутки трапезу (вновь, как и за первым завтраком,  в основном, то были вымоченные в вине оливки и хлеб, дополненные на этот раз только что принесенным Карбоном сыром), обдумал, чем он займется ближайший час. Решил:  перед тем как уйти на покой, распакует и разместит на стеллажах только что приобретенные и еще не нашедшие себе достойного пристанища томики «Образов» Теренция Варрона.
Комнатка, где хранились все привезенные им из Рима и новоприобретенные уже здесь, в Иерушалаиме, книги, в бытность проживания здесь предшественника Бальба выполняла роль детской. Дело в том, что жена Назика (таким было прозвище предшественника) приехала сюда уже беременной и вскоре благополучно разрешилась двойней. Сейчас на месте, где когда-то стояли деревянные, с двумя отделениями, ясельки, стояли заполненные отчасти  свитками, отчасти папирусами стеллажи. Собственно, так получалось, что эти свитки и  были его, Бальба,  детьми.
    Воспитанный в строгости, Бальб не изменял усвоенной им аккуратности и в обращении со своей библиотекой не допускал ничего хаотически разбросанного.  Налево – книги на греческом, в первую очередь, разумеется, «Илиада» и «Одиссея», но не только: здесь и избранные речи Демосфена, и трагедии Софокла, и комедии Аристофана. Направо - книги на латинице, начиная с нелюбимого Бальбом, однако, обязательного для любого образованного гражданина Рима Катона Старшего и заканчивая почти современником Бальба, и поэтому особенного ему близким и понятным Публием Овидием Назоном. Чтобы облегчить поиск нужного автора, все книги располагались на стеллажах в строго алфавитном порядке. Получалось, чтобы найти пристанище ста тридцати томикам «Образов» Варрона, Бальбу прежде нужно было как-то потеснить «Аттические ночи» Авла Гелия, что, в свою очередь, должно было сказаться на местоположении «Песен»  только что упомянутого в послании матери Квинта Горация Флакка и так далее. Не таким уж, как могло показаться на первый взгляд, простым было затеянное Бальбом дело, поэтому, прежде чем заняться им вплотную, решил устроиться на ложе и хотя бы перелистать отдельные томики Варрона.
    Одно из любимейших, может, даже изысканнейших занятий его детства, - полежать с томиком «Образов» Варрона. Родители, в первую очередь, разумеется, мать,  не особенно-то доверяли маленькому Марку, никогда не оставляли сына с книгой наедине из опасенья, что тот может что-то порвать, даже безжалостно вырвать особенно понравившуюся ему иллюстрацию, поэтому всегда приставляли ему  свободную в эту минуту служанку, чтобы та не спускала с мальчика глаз. И уж если с книгами все же что-то происходило, какое-то строгое наказание выпадало именно на долю наблюдающей, Марку в этом случае делалось лишь очередное внушение.
     Однако с каким же упоением он вглядывался тогда в изображения всех тех, кто вошел в ареопаг славы двух великих, победоносных империй , простерших свои общие владения от берегов сказочной реки Ганг до вечно покрытой туманами  Бретани! Будь это прозорливые правители, непобедимые стратеги-полководцы, не ведающие страха или жертвующие собою во имя победы воины, волшебники слова – поэты, мудрые учителя жизни – философы. Сначала всматриваясь в их изображения, потом вчитываясь в их краткие биографии, Марк пытался иногда найти хоть какое-то сходство между собой и этими выдающимися деятелями. Может, хоть какая-то общая черточка, какое-то произнесенное ими слово. А однажды он осмелился даже повторить подвиг одного из любимейших своих героев – легендарного Муция Сцевола. Для этого он удалился на задворки дома, разжег там костерок и, зажмурив глаза (казалось, так он будет чувствовать меньше боли), поднес ладонь к огню. Подвиг его продлился всего то лишь одно короткое мгновение, - отдернул руку, и со слезами на глазах тот час же подумал: «Неужели мне никогда не стать героем?».
    «Нет, никогда, - вспомнив еще раз ту сценку из своего детства и отвечая на заданный им тогда же самому себе вопрос, теперь мысленно ответил на него повзрослевший Бальб. – Никакой я, пожалуй, не герой».
Да не «пожалуй», а точно не герой. В  общем-то, говоря по правде, он  больше похож на труса. От того, что постоянно, даже став взрослым, чего-то боится:  людей, обстоятельств, жизни вообще. Постоянно боится прокуратора (точнее, не самого прокуратора, а какой-то очередной выходки, даже насмешки с его стороны, на которую не сможет должным образом ответить). Боится явно выраженного неуважения со стороны хамоватых легионеров, вроде этого декуриона Ювентия ( с неявным он уже давно примирился). Боится мести богов. Даже своих, домашних, которых не забывает подкармливать всякими доступными ему вкусностями. Боится, наверное, от того, что он, если вспомнить только что прочитанное им письмо от матери, Маленький, недостойный сын своего отца,  а никак не Большой, который может перенести на себе даже удар молнии.  Скверная, однако же, штука, - ощущать себя таким жалким, беспомощным, ни на что высокое не способным. И никому и никогда не придет в голову поместить его изображение в подобного рода книгу, которая может появиться в  будущем.
    Захлопнув в досаде томик на странице с изображением Сципиона Африканского, сошел с ложа  и приступил к необходимым перемещениям на стеллаже.
    Работа, какой бы механической она не была, пусть немного и не сразу, однако увлекла Бальба, на какое-то время он даже позволил себе мысленно отвлечься от только что посетивших его малоприятных мыслей. Он уже добрался до Цицерона, сборника его речей, когда просунувший в дверь голову Агенобарб известил хозяина о приходе нового позднего гостя.
Кто бы это мог быть? В такое позднее время. Может, Капер? Или его раб-шалопут? А, может, тот же самый Карбон? Бедняга явно томится от недостатка общения и постоянно ищет какие-то поводы.
     Оказалось, ни то, ни другое, ни третье. В уже темном, светильники здесь по ночам не зажигали, перистиле Бальб с трудом распознал Метеция.
     -Ничего, что я так поздно? Решил придти. Ваш друг накололся.
     -То есть?... Как «накололся?».
     -Да, они крепко поругались: ваш друг и Ювентий. Схватились, - ваш за меч, Ювентий за спату   Чего там говорить, ваш друг сражался как лев,  едва не угодил кавалеристу в шею, угоди – и не быть бы ему живым, но тут же  пропустил прямой в грудь…Примерно, вот сюда. – Ткнул у себя пальцем место у себя на правой стороне груди.
     -И…что?
     -Если вам угодить спатой* – по прямой – в грудь, что с вами будет?
______
  *Спата (spatha) – длинный меч, которыми обычно вооружались всадники

    -Что?
    -Тут же попрощаетесь с этим миром.
    -Он… попрощался?
    -Я уходил, -  был живой. Так что, если хотите застать его…
     -Одеваться, - слабым голосом приказал Бальб Агенобарбу.
Думал об этом. Боялся именно этого. Мог бы, наверное, и сделать что-то. В любом случае, не удалось отговорить Капера от посещения терм, -  должен был оставаться рядом  с ним. Останься, - и как знать? Может, этого бы не случилось. Так нет же!  Вместо этого потащился на вовсе необязательное свидание.
   
     Глава двадцатая

     -Как там все было? – поинтересовался, когда, уже одевшись и отдав распоряжение Матуте, чтобы тщательно заперлась в доме и не ждала его в ближайшие часы, направился вместе с дождавшимся его Метецием в сторону казарм. – Должно быть, опять старуху вспомнили?
    -Да нет, не старуху. Этот свинья Фессалий насчет вас всяких разных гадостей наговорил, ваш дружок тут же  заступился, тогда Ювентий заступился за Фессалия. Ну, слово за слово, знаете, как это бывает, когда башка соломой набита. Что у одного, что у другого. Кончилось тем, что оба схватились за мечи.
    -А что он про меня наговорил?
    -Да будто его подружка…Та же самая, похоже, которая  и у вас…Будто бы пожаловалась ему, как будто у вас получается это самое…неважно, в общем,  в постели.
     Бальб почувствовал, как если бы его обдали кипятком. Не удивительно, что стал заикаться:
    -Ч-что з-значит «не…неважно»?
    -Ну, будто у вас все так быстренько-быстренько. Раз-два… Ну, вы понимаете…Что она и глазом моргнуть не успеет. Словом, пошутила. Так Фессалий сказал, а как  на самом деле, - кто ж знает? Ведь этой свинье, - известное дело: соврать, что сплюнуть. Да никто особенно и слушать-то его не стал. И надо ж было вашему другу неподалечку оказаться!
Как?! Неужели Аза могла такое сказать? Трудно в такое поверить. Никогда не слышал, чтобы была как-то недовольна его поведением в постели. Хоть бы разик  намекнула. Постоянно одни улыбки, поцелуи и слова благодарности.
    -Да вы не переживайте, - доносится до сознания  кажущийся сейчас далеким сочувствующий голос Метеция. – Я говорю, этой сволочи ничего не стоит любого обкакать. Тем более, что вы ответить не сможете. Вот и ляпает все, что только на ум придет.
     Неплохо было бы  прямо сейчас, не дожидаясь наступления нового дня, помчаться, поднять Азу с постели, и допросить ее.
     Кровь стучалась в виски Бальба. Слегка закружилась голова.  И неудивительно, - такого унижения в своей жизни Бальб, кажется, еще не испытывал.
    -Стой! Кто идет?
     Уже далеко за полночь, когда по распоряжению Пилата, до завершения Песах,  по ночному Иерушалаиму до рассвета курсируют бдительные патрули. Они наткнулись на один из них.
    -Свои, свои, - поспешил отозваться Метеций.
     -А, Бальб! – командиром патрулей оказался Ирризор, тот самый офицер – балагур, который днем раньше охранял комнату проштрафившегося Капера. –  А то, я смотрю, кто это летит так…аж на всех парусах? Ну что, я слышал, допрыгался твой кузнечик? К тому дело и шло. Мои соболезнования. Был бы рад, если бы все получилось наоборот, но, видно, у этого кавалериста не хилая  лапа среди богов, если ему все так сходит с рук. Правильно говорится, дуракам везет. А крупным дуракам – и того больше. Так ты с другом, что ли хочешь поговорить? Не поздновато? Я слышал, он уже тово…помре.
     Первая волна негодованья схлынула, Бальб уже трезвее смотрел на вещи. Подруга от него никуда не уйдет, чего нельзя сказать о друге. Да и нелепо поднимать скандал посреди ночи. Еще больше себя опозорит.
Бальб наддал шагу, вместе с ним увеличил ширину своего шага и долговязый Агенобарб. Метеций вскоре отстал, видимо, решив вернуться в дом к своей  дожидающейся его возвращения жене.
     Капер не помер (Ирризор накаркал раньше времени). Бальб отыскал его лежащим  в погруженной в полутьму (зажжен был лишь один светильник) предназначенной специально для офицерского состава палате. Из больных, кроме него  никого. А еще здесь был не - то дежурный санитар, не - то капсарий  ( в темноте не разобрать) и сидящий на корточках сразу у изголовья постели пригорюнившийся Купидон. Капер  был совершенно голый, свернутая жгутиком простыня в ногах. На груди наложенный перекрестьем, местами розоватый  от, видимо, вытекающей из нанесенной раны струйкой крови,  бинт.
     -Как он? – первое, что негромко спросилось у Бальба. Вопрос был адресован… Только сейчас Бальб разглядел, что это был капсарий*
_____
   *Капсарий – младший военный медик

    Капсарий только пожал плечами: понимай, как хочешь.
Бальб разулся, передал по привычке сандалии Аненобарбу, и, уже разутым, осторожно, стараясь делать как можно меньше шума, приблизился к постели.      
    Капер лежал на спине, его глаза были закрыты, он дышал, но с трудом, каждый выдох сопровождался хрипом.
    -Вы еще здесь побудете? – донесся из-за спины Бальба голос капсария. – Я буду в дежурке напротив. Ежели что, - позовете.
    Капсарий ушел, а Бальб осторожно присел на кровать, стараясь при этом как-то ненароком не задеть Капера. И стал чего-то дожидаться. Какого-то исхода. Ведь, что бы там ни было, - ничто  не может длиться вечно.
Всему есть конец. Есть конец и у любой человеческой жизни. Страшно подумать, умирают даже императоры, настолько приближенные к богам, что, казалось бы, их-то, в виде исключенья,  могли бы одарить бессмертием. Но нет. Бессмертие не дается никому, - ни последнему жалкому рабу, ни вознесенному почти до небес. Мешает  именно это «почти». Непреодолимое препятствие.
Впрочем, насколько всем хорошо известно, любого, кто ушел из этого мира, ждет другая жизнь, в сумрачном, спрятанном где-то глубоко-глубоко под землей, за обмывающей землю рекой Океан царстве Аида, старшего сына Кроноса и Реи и мужа Персефоны. Но что это за царство? Как оно устроено? Что собой представляет? Ни один самый мудрый мудрец, ни один самый искушенный жрец или авгур до сих пор не объяснил этого. Эта-то непонятность, неопределенность, скрытость больше всего, пожалуй, и пугает.  К чему должно быть готовым? Кто встретит? Что спросит? Что от тебя потребуют? Разъяснись все это - и как проще стало бы умирать! Как легче было бы уходить из этого мира!
     Но еще не родился такой мудрец. А это значит, - хочешь-не хочешь, - страх перед неизбежно ожидающей тебя неопределенностью никуда не исчезнет. Вот и не знаешь, как  вести себя: то ли печалиться из-за утраты всего, что уже имеешь, или, наоборот, спешить к  тому, что тебя еще ждет.
    -Кто  тут?
     Бальб даже вздрогнул, - так неожиданно прорезался голос ожившего, лежащего сейчас с вовсю открытыми  глазами Капера.
    -Бальб, это ты?
    -Да, я! Я!
     -Теперь вижу… А где он?
     -Кто?
     -Тут кто-то еще сидел до тебя.
     -Не знаю… Может, капсарий?
     -Нет, не капсарий. Капсария я послал… Ну что, друган? Как видишь, я оплошал. Конечно, я должен был с этим жеребцом махаться на равных, а получилось, что я мечом, а он своей длиннющей лопатой. И все равно, - мне просто не повезло, еще б самую малость, и я бы перерезал ему глотку.
     -Тебе вообще не надо было в это ввязываться. Насколько я знаю, речь шла обо мне, - я бы потом и ответил.
     -Ну да, ты бы ответил. Не забывай, ты – заика. Ты, если даже очень сильно захочешь, все равно не сможешь ответить. А я козел. Поэтому все, парень, нормально. Не переживай.… У кого это там насморк?
     -Твой. Купидон.
     -Купидон? Какой Купидон?
     -Да это твой раб.
     -А-а, раб… У него на самом деле какое-то другое имя, сейчас не вспомню…Послушай, Бальб, этот паренек пройдоха еще тот, зато артист ой-ей-ей. Пусть - ка   вместо того, чтобы носом, сыграет что-нибудь на флейте.
      -Какая флейта? Сейчас ночь. Всех разбудим.
     -А он тихонько. Давай, давай, ничего. Под музыку и подыхать легко.
      Что ж? Купидону, кажется, ничего не оставалось, как высморкаться, вытереть лицо рукавом, извлечь откуда-то из потайных мест туники свой инструмент, приложить его к губам.
     И понеслись звуки.
     Капер был прав: с музыкой, если только она  творится мастером своего дела, не только жить, но и помирать легче. Конечно, Купидону не тягаться, допустим, с тем же Олимпом, сыном Марсия* , и все же, как бы не относиться к этому «пройдохе», надо отдать ему и должное: из своей флейты он мог извлекать чудеса.
_____
    *Марсий – в данном контексте полулегендарный фригийский флейтист
 
     Вот и сейчас, когда он негромко играл, Бальба  как будто на волшебных крыльях вмиг перенесло в его детство. Вдруг показались родные луга, пасущееся на нем стадо коров, пастушок с его неизменной свирелью, и он сам, бегущий по увлажненной утренней росою траве. Трава так высока, что местами накрывает его с головой. Вокруг его головы порхают бабочки, некоторые даже пытаются сесть ему на макушку. Стремительно проносятся рассерженные вторжением, готовые ужалить пчелы, шмели. Тяжело ворочаются, стараясь избежать столкновения,  неповоротливые майские жуки. Иногда им это не удается, и они падают, обычно на спину, и лежат, беспомощно суча задранными к небу мохнатыми, испачканными цветочной пыльцой лапками. Высоко-высоко в небе заливается жаворонок. Кто-то зовет его, кажется,  старшая сестра:
     -Ма-арк, ты где-е? Скорей домо-ой! За стол-ол! Мы все тебя одного дожидаемся-а!
     -Послушай, друган… - до сознания Бальба доносится голос Капера. – Если я сдохну… А я непременно сдохну… Пусть этот парнишка получит вольную и дальше…на все четыре стороны света. Сможешь такое?
      -Конечно, смогу. Только для этого надо будет вызвать сейчас еще кого-нибудь…Допустим, капсария и его помощника. Ты еще раз повторишь, что сказал, я запишу, они поставят свои подписи. Это и станет документом.
      -Тогда не тяни, вызывай и записывай. И еще.  Я тут слышал, этот старый пердун грозится чуть ли не бросить меня в общую яму.
      -Ну, какая общая яма? О чем ты говоришь?
      -Хорошо, не общая, Но что-то вроде этого. Я ведь не нищеброд какой-нибудь, что бы так со мной обращаться.
      -Да успокойся ты. Наверняка ты понял что-то не так.
      -Как бы там ни было- дай слово,  что не допустишь такого позора.
      -Разумеется.
      -Ладно, я тебе верю. А теперь…  Давай сюда, кого ты там сказал. Да поскорее.
       Когда воля Капера была должным образом оформлена и капсарий с помощником покинули палату, Капер распорядился:
       - А теперь оставь меня одного. Оставь, оставь, мне так лучше…  Может, ты уйдешь и опять придет он.
       -Да о ком ты все говоришь? Кто этот «он»?
       Но Капер, кажется, Бальба уже не слышал или, если и слышал, не хотел отвечать: он вновь лежал с закрытыми глазами.