Самым ярким впечатлением даже не Литинститута, а общежития, был поэт Николай Рубцов.
Сначала я услышала легенду о нём, а потом увидела его самого, мне показалось, что у него больше, голубые, иконные глаза, как у нестеровских отроков, но потом пригляделась и увидела – глаза небольшие, карие. Все было в его внешности от обычного крестьянского сморчка, сиротки выросшего на чужих хлебах, а вот большой благородный лоб с ранней лысиной и глаза – это были поэтовы глаза и лоб. Глаза светились умом, неравнодушием к жизни. А свет их! А выражение! Вот что создавало эффект нестеровского небесного сияния. Светом веет и от его портретов на книгах. Но что это за портреты? Просто случайные любительские снимки его друзей. Сам вид его живописен, он носил шарф неопределенного цвета прямо на майку, так что из-под пиджака был виден треугольник голого тела, неизменная шапка на голове. В этом-то наряде он и красуется на собрании посмертных своих сочинений! Вот судьба русского таланта!
Всякий поэт из народа идет по битому стеклу реальности, поэт из элиты – по духовному, тернистому пути, а он шел из самой вологодской глубинки, деля судьбу русского народа в его трагическую послевоенную пору.
Что за свет исходил от его облика? Это был свет православия.
Первое, самое сильное впечатление от общения с ним, ощущение сиротства. Не от одежды, но от всего существа.
Сиротство, на мой взгляд, определило и его хорошие стороны – совестливость, повышенную чувствительность к справедливости, к чужому и своему горю, озорство, бедовость, выручающую его из всех бед, неустрашимость перед жизнью, ненависть к мещанству, ко всякой престижности, которой некоторые прорабы духа, кумиры нашей юности постоянно озабочены, любовь к своей бедной и скудной земле и плохие черты – некоторую истеричность, слабость к вину, неуправляемость и пожизненную неустроенность. Он прожил свою сорокадвухлетнюю жизнь нищим, хотя в последние годы издавался в Москве. Как бедно, убого на фоне того же, объехавшего полмира, богача Льва Ошанина. Но… деньги не шли ему впрок. Не помню, чтобы слава и деньги как-то сказались на его жизни.
Поэт никогда к лакировке жизни не стремился. Он был насмешлив, порой ядовит, иногда во хмелю буен, за ним всегда ходили ватага его «друзей». А юмор? А нежность? Затаенная нежность…
Несмотря на кураж, который в нём был, он, как истинный поэт, трепетал перед великой русской поэзией и недооценивал себя, а его собратьям по перу, выходцам из того же общежития, казалось странным, что именно он и есть избранник судьбы.
В этом и заключалась двойственность его жизни и позиции. Но Москва литературная уже открывала ему свои двери – жестокая, взыскательная, та, которая слезам не верит и своим талантам цены никогда не знает. Так появились его первые книжки: «Шумящие сосны» и другие, в них оживала его мальчишеская мечта о море, его насмешливость – «купите фуфайку» – это он, юнга, поёт вместо «купите фиалки». Он чувствовал, как отличается жизнь народа от действительности, описанной в газетах, книгах, растиражированной по телевидению. Он стал певцом Севера, деревни, но для него она была не мрак, не жуть вековая, а вечный свет материнской любви, неистребимая совестливость. И удивительная гармония.
В горнице моей светло,
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча, принесет воды.
Вот его тоска по миру, благополучию, матери. Сиротство ощущалось им навсегда, неистребимо, хотя, конечно, он никогда не плакался.
Николай Рубцов в ту пору любил, интересовался тем, о чем мы мало задумывались – о древней русской живописи: он хорошо знал иконы, думал о судьбе церкви. Как-то я зашла к нему и удивилась книгам, которые он читал, увидела нечто другое, не то, что мы глотали в ту пору. Никто такие книги не пропагандировал, такая литература была под запретом. Хотя, антисоветчина, которой так увлекалось «прогрессивное» студенчество, его мало интересовала. Вообще, он не жаждал сделать себе карьеру на политике, это было ему абсолютно чуждо.
Как-то на первом курсе ко мне приехал муж. Я стояла на кухне, жарила картошку, вдруг подошел Николай. Я его уже знала, но он не знал меня. Он стал говорить, какие у меня нежные руки и что-то еще, и пошел за мной в комнату. В комнате сидел мой безумно ревнивый муж и приятель Лёвка. Николай ещё что-то продолжал говорить – ситуация накалялась, Лёвка кинулся на выручку, стал говорить – старик, это её муж, старик, оставайся с нами на ужин и вместо того, чтобы просто ретироваться, Николай стал объяснять моему мужу, как он ко мне относится. О, это были такие нюансы! Я делала своему взбешенному мужу глазами – сиди тихо. Коля в пиджаке и в майке со своими необычными, возвышенными и грустными словами, был смешон. Когда, наконец, Лёвка увел его, у нас разразился скандал. «И это поэт?» – кричал мой муж. «Да, это поэт. Прекрасный русский поэт». «Да это, да это!!! Ты среди таких живешь?»
Милый Коля, ты никогда так и не узнаешь, что я выбрала наше поэтическое нищенство, тебя, поэзию, а не его, который прилетел, нет, сбежал с работы ко мне – он, начальник отдела, педантичный человек и как на грех пришлось сидеть еще три дня в аэропорту. И на работе его простили, такая любовь. Но тебя я ему не простила. Это было расхождение не на бытовой, а на идейной основе.
А песни под гитару? Отнюдь не лирические. С легким матерком, такие остроумные. Лежу и слушаю – выкрикивает, дурачится, поёт…. При встрече – я оставалась для него замужней женщиной, наши отношения такие, издалека. Он ничего обо мне толком не знал.
– Коля, как хорошо ты поёшь…
– Правда? – вспыхнул.
Репертуар переменился, стал изысканней. Сохранились ли песни Рубцова? Некоторые его стихи, песни. Боже мой, сколько мути поется, а где его прозрачные, кристальные и высокохудожественные песни? Куда смотрят наши русские композиторы? Удивляюсь. И не перестаю удивляться. Сколько он пел и как задушевно! Неужели канули безвозвратно?
Мы были с ним земляки почти. Но я для него оставалась девушкой из Молдавии. Россия не страна для идиллий. Великий Устюг, Тотьма, Вологда – эти слова я слышала от бабушки. Но он воспринимал это как надоевшее, свое, а я как музыку детства. Но мы об этом мало говорили. Он не знал, что я тоже северянка.
Что всего обиднее – он многое понял, нашел свою интонацию, пришел к высокой духовности, «расписался» и…. погиб. На взлете. А быт? Он был как у всех нас.
Благополучная Москва была за пределами нашего общежития. И она начала его потихоньку издавать, знать.
Знала ли я ему цену тогда? Не до конца, но, да… знала. Знал ли он себе настоящую цену? Подозреваю…. Иногда, по пьянке он кричал – вы все дерьмо, а я первый поэт России. Трезвым он был скромен. Да и как он мог осознать, если и сама Россия только через пятнадцать лет после его смерти стала прозревать, что потеряла большого поэта. Нет, не сознавал – это были пьяные слова, бравада, стремление самоутвердиться.
Мы были земляками, хотя и воспитаны в разных краях, но генетика…. Как любимы мною, как близки его стихи.
Так вот, я была более европейской по духу, воспитывалась на Украине, в Молдове. Это не могло не отложить отпечатка на мое образование, привило любовь и к другим культурам, не только к русской. Но с годами я все больше и больше люблю его стихи и перед сном, в часы уединения, что принадлежат только мне, читаю их. Для себя, для души.
Тогда же, я жалела его как брата, как бедного брата по нашей бедной юности. Я поражалась не тому, что он пил, это было не в новость, был, по сути, бездомен, а деньги и не могли у него удержаться, а тому, как сквозь сиротство и всю непосильную жизнь он сохранил в себе неугасимый огонек – лирический, веселый и бедовый, и дух высокой классики.
Иногда мы с ним беседовали, он был тонок в своих оценках, образован – порой говорил о таких книгах, что утром я просила их почитать в библиотеке, умён и застенчив. Таких бесед на моей памяти было несколько, в разные периоды нашей учебы. Мы пили чай в моей комнате, он рассказывал о детстве, всегда с юмором, все сводилось к смешному, но мне было грустно от его рассказов, и, конечно, говорили о литературе. Ни о его стихах, ни о моих не было речи. О Пушкине, о профессоре С. М. Бонди, его лекциях, он ими восхищался, о Врубеле, он был гораздо образованнее меня. Хорошо знал древнерусскую литературу, летописи, живопись, – специально интересовался. Я многое не знала и благодаря нему, узнала. Иногда, в расхожих разговорах, я слышала о Рубцове мнения, как о талантливом самородке, который пришел в литературу «ниоткуда». Видела желание некоторых эрудитов умалить его значение. Анатолий Жигулин как-то в статье в «Вопросах литературы» писал, что некоторые эрудиты такие начитанные, что на фоне их Рубцов невежа, но культура и талант вещи разные, в поэзии Рубцов выше. Но он не был невеждой. И понимал, что делает.
Одной правдивости, искренности чувств, любви к своей земле недостаточно.
Его поэты – земляки открывали жизнь по первому, непосредственному слою, а он уже писал стихи, которые стали фактом поэзии, некоторые из них – лирические шедевры современной русской литературы. Могли ли они возникнуть на голом месте? Не думаю.
Впоследствии о Николае Рубцове было написано много и хорошо. Его звезду, судьбу увидели, стихи издали, оценили…. Написали друзья, я не спорю с ними. Он открылся читателю и навсегда…. Но мне жаль того, что погибло вместе с ним, что он не успел выразить.
Я хорошо помню, что Николай Рубцов хотел жить в Москве, его мучила эта мысль, ему это было просто необходимо, но волею судьбы он остался там, где родился.
Он был холост, по крайней мере, формально, мог жениться на москвичке, как делали многие его товарищи, но непрямые пути жизни были не для него.
Но почему же он так рвался в Москву? Для житейского устройства? Нет, этого требовал его талант. Этот талант был всероссийского масштаба, ему нужен был центр. Своё место в нём. Поэтому большую часть года он болтался в общежитии. Правда, его не гнали. В институте его старались понять, поддержать, доучить. Это давалось не так просто.
Он был живой человек и страдал от многого. У него, простого крестьянского паренька были лоб мыслителя и тонкие руки артиста. И душа чуткая.
В моих бумагах сохранился некролог о его гибели, мне о ней рассказывали критик Александр Михайлов и многие другие. Я до сих пор не могу с ней смириться.
В Литинституте первым человеком, который серьёзно и любовно к нему относился как к поэту, проникновенно говорил со мной, был Василий Сидорин. Он дома, за чашкой кофе прочёл мне лекцию о Рубцове – в ту пору! О своём студенте!
«Россия, Русь, храни себя, храни!» – писал Рубцов пророчески. Он не определял судьбу России во временном, конкретном политическом аспекте, а скорее мистическом, как в годы революции воспринимал события Александр Блок.
Всё дальше и дальше уходит от нас поэт в своей милой непосредственности, умирают его юмористические стихи, никем не записанные и не изданные, его шутки, розыгрыши, любовь к друзьям и женщинам, его неприкаянность и грусть, но всё ближе и ближе к нашему сердцу его поэзия, которую время укрупняет.
Блок писал: " Сотри случайные черты, и ты увидишь – мир прекрасен". Так случается, и с поэтами – они живут, страдают от безденежья, своих чудачеств и человеческих слабостей; остаётся главное – Поэзия.
Николай Рубцов относился к редкой теперь породе национальных поэтов, ибо большие города и инонациональная художественная элита породили культуру без цвета и запаха, некую общеевропейскую и тенденция эта растет.
Но мало родиться в скромном уголке, писать стихи и быть патриотом, надо ещё быть поэтом
Откуда Рубцов? Из деревни Никольское? Нет из тысячелетней России. Теперь я это понимаю все яснее.
Позже я написала, думая о его судьбе:
И, не успев обжиться на земле,
Своей родни, не одолевши косность,
Успев набедокурить не во зле,
Поэт уж в небесах – безмолвье, космос…
А для других тома культуры старой,
И быт размеренный, и мемуары…
Критики семидесятых годов писали, что нет поэтов. Критики восьмидесятых годов, пишут об этом с ещё большей убедительностью, но жизнь готовит свои дары исподволь, во тьме утрат, горечи, прозрений, в облике невзрачном, в стихах наивных – купите фуфайку! – а ведь это и есть живая поэзия! Любите нас живых, с огрехами наивных и даже глупых строчек, мы не повторимся. Взгляд критиков – взгляд в небеса – но не на небесах рождаются поэты, они туда только уходят…
О смерти Николая Рубцова мне рассказал вроде бы подробно и точно известный литературный критик, проректор Литинститута Александр Алексеевич Михайлов, который был в то время в Вологде на совещании. Всё как бы происходило на его глазах, весь сюжет. Подвыпившая женщина, которая хотела, чтобы Рубцов сказал о ней своё доброе слово, как о поэтессе, а он не желал мешать личное и профессиональное, их ссора на глазах у всех на банкете, а утром все узнали о трагедии. Тогда я поверила в эту версию о женщине, которая его убила и сама пошла и призналась во всём в милиции. Бог знает, как она это сделала и почему, но все, конечно, требовали расправы с ней. Её посадили. Решили не называть её имени, не пускать в литературу. Никакой славы!
Но позже, мне вспоминался один эпизод. Стоя в очереди в буфете в Литинституте, услышала, как Лев Котюков – высокий, здоровый парень из Орла – ныне известный поэт, – рассказывал, как вчера подрался с Колькой Рубцовым. Тогда я сказала Котюкову типа того, что как тебе не стыдно, ты такой здоровый бык, а Коля на голову тебя ниже. На что он усмехнулся и ответил, что Рубцов воспитывался не в балете – намёк на моё прошлое – а во флоте и что он "как вцепится, так не оторвёшь".
Мне вспомнился этот эпизод, и я подумала, что Николая убили и отнюдь не женщина. Женщина просто взяла на себя вину любовника. Так и было, но человек этот умер, и теперь версия озвучена, а женщина клянётся, что невиновна.
А что же милиция? Да и зачем ей напрягаться, когда есть чистосердечное признание!
А ныне Андрей Малахов в телепередаче "Пусть говорят" предоставил убийце трибуну, чтобы она скромно почитала свои стихи, посвящённые любимому человеку Коле, и призналась, что не убивала поэта. Мол, не такая она плохая. И пусть говорят, что хотят, но ТВ нужны жареные факты…
Как страшно принадлежать всем, и не иметь возможности защитить себя, хотя бы на словесной дуэли – есть и убийственные слова!