Глава 6
Цесаревен отослали в царское подмосковное село Измайлово, где у них была собственная дача. Императрица почему-то посчитала излишним присутствие на свадьбе княжны-кесаревны Ромодановской невинных деток. Для чего же им тогда отец срезал крылышки-то с платьев? Непонятно.
Обе, конечно, радовались, что посетят диковинные сады и красоты Измайлова, любимые ими с детства, но всё же, обидно!
Аннушка скоро утешилась со своими книжками. В её хорошенькой голове только и вертелись мысли, что о наследстве, а Лизета предпочла общество подружек и катание по прудам и озеру на лодке. Неожиданно для неё, отец подарил ей лодку с парусом и нашёл учителя гребли в лице старика Ивана Митрича Соколова, бывшего матроса, приставленного им к знаменитому баркасу «Дедушке русского флота», хранящемуся в Измайлове. К тому же, вокруг неё образовался небольшой, но весёлый кружок девочек, однолеток и постарше. Вместе с Маврушкой Шепелевой и Настей Нарышкиной в нём главенствовала третья подружка, княжна Прасковья Юсупова, по-простому Полинка, дочь петровского сподвижника, князя Григория Дмитриевича. По отцу Полина была татарка, тоненькая и чернявая, точно змейка. Она тоже слыла красавицей. Так что, вся троица – самой цесаревне под стать. Нарышкина с Юсуповой, к тому же, являли собой изумительный образчик противоречия женской главе из «Юности честного зерцала» - «Девические чести и добродетельный венец». Коя учила так: «…приятливо и тихо обходиться, …говорить учтиво, отвечать ласково, других охотно слушать и всякое доброжелательство показывать в поступках, словах и делах». Обе были своевольны и любили как раз то, чего осуждалось – свободу. К тому же, как и Елизавета, её подружки любили всякие русские потехи, а Полинка, та ещё и татарские, благодаря своей няньке. Они же разделяли ещё одно, «не девичье», увлечение цесаревны, а именно греблю. Ясным весенним утром, выбежав к озеру, цесаревна заметила непорядок: её учителя, в его неизменной матросской шляпе, полотняных пузыристых штанах до колен, не было на причале.
- Девы, а где же Митрич?! – завопила она. Без наставника ей плавать не разрешалось. – Здоров ли?
- Ай-ай, голова ты садовая, цесаревна? – Настя Нарышкина, бесцеремонно всплескивая руками, подбежала, обняла и затормошила её. – Вспоминай-ка! Ну, где же быть старику нонича, как не в гавани? Он уж с утра там! Вчера же в девичьей у нас говорили, что, мол, внук прибыл к Митричу, молодой матрос, со строгим приказом от самого императора. И сказано в том указе: тщательно осмотреть тот самый старинный бот, что зовётся «Дедушкой русского флота», для переправы его в Санкт-Петербург, на почетную стоянку. А внук-то Митрича, горничные шушукаются, уж такой раскрасавец, - она закатила глаза, - да не один … - и тут она заговорщицки подмигнула Лизете, - с ним товарищ! Ну, хоть бы одним глазком, да глянуть бы на них, а, голубушка цесаревна?..
Тёмные глаза Насти лукаво блеснули. Застигнутая врасплох, цесаревна прикусила губку. Соблазн великий! Ещё больше ей хотелось показаться самостоятельной, самой себе хозяйкой.
- А что? Так возьмём и поглядим! – неожиданно для себя самой, расхрабрилась Лизета.- Али вы, девки, думаете, что я с лодкою не управлюсь?
- Да ты что?! Голубушка моя!? – заверещала Мврушка. – Без мамушек и без гувернантки? И думать не смей!
Лизета передёрнула плечами. А как же! Прежде, даже когда она плавала с Митричем, так и то наставницы всегда тихо брели по берегу, не выпуская из глаз лодки!
- Трусиха! Зайчиха! Да мы ж быстро, да и знаменитый бот, наконец, увидим, на воде, а не в сарае! – отмахнулась цесаревна. – Девки! А ну! Живо! Залезайте!
На самом деле Лизета пока не догадывалась, что так разбирало её, и толкало не слушаться наставниц, и также чего ей больше всего на свете хотелось? Но так и быть! Весёлая и живая Анастасия Нарышкина сразу же бросилась помогать ей с вёслами. Более сдержанная княжна Юсупова, на некоторое время задержалась, но потом и она подобрала юбки и уселась первой на среднюю скамейку. Маврушка неуверенно ковыряла песок туфлей.
- Ну, а ты чего? Утонуть, что ли, боишься? Не доверяешь мне?! – запальчиво крикнула Лизета своей любимой подружке.
- Боже, помилуй нас, - троекратно перекрестилась Маврушка. – Когда это я боялась?
- Тогда прыгай сюда!
Маврушка нехотя присоединилась к подругам. Ей не страшно было плавать с цесаревной, ну а боялась она единственно большой трёпки, которую ей непременно устраивала её мать, камер-юнгфера Екатерины, когда они с Лизетой попадались на проказах. Словом, страшилась за свою шею, вот как!
Но скоро они уже плыли по светлой воде, и перед ними открывались чудесные картины. Вот и «Зверинец», а вот и «Соколиный двор».
- Мне мой кузен из Франции часто пишет, - негромко говорила, старательно работая веслом, Настя, - мол, там девицы давно одни везде ездят, и с визитами, и на куртаги, и потом, честно доживши до двадцатипятилетия, требуют у родителей, либо опекунов, себе свободы, после чего живут уж сами по себе.
- Врёшь! – как собачонка, огрызнулась Маврушка.
- Нисколько!!! Я хотела бы для себя такой свободы, да без ярма брачного!
- Смела ты больно, - поджала губки княжна Полина.
- Так будешь смела! – Нарышкина взмахнула смуглой рукой и продолжала. – Вы ещё маленькие, и не понимаете ничего! А я понимаю! Брак в Росси – это же ни что иное, как способ делать из добрых людей уродов! Ну, вы поглядите-ка! Василий Фёдорович Салтыков, например брат царицы Прасковьи, бил, мучительски, смертным боем, а потом и чуть до смерти не убил свою супругу, саму по себе княжну Долгорукую! А она что? Скрылась от изверга у отца в Варшаве, обратилась к царю, начался суд! Однако теперь, слышно, никто не может помочь этой несчастной, ни сенат, ни сам государь с государыней! Спаси ты меня, Боже, от гименеевых оков! Я так решила, что сама о себе позабочусь: как только дождусь возраста двадцати пяти лет, так прямо и кинусь государыне в ноги, чтобы не отпускала меня от своей особы, потому что я не вижу для себя подходящего человека! Ох, нет, нипочём не расстанусь я с роскошной жизнью девичьей, да ещё в угоду участи несчастной мужней жены! Уж лучше в омут!
Перепуганные девчонки сразу притихли. Все три слышали о несчастной судьбе княжны Александры Григорьевны Долгорукой. Похоже на сказку о Синей бороде! Но и в омут никому не хотелось.
- А вот маменька и мадам говорят, что в жизнь каждая честная женщина через замужество вступает, - заговорила, немного подумав, Елизавета. – И Аннушка, и я должны подчиняться решению отца беспрекословно, выходя замуж исключительно в политических интересах. А? А как же тогда любовь-то? Мне совсем не нравится, скажем, герцог Голштинский! Фу! – скривила она личико.
- Но тебе же предназначен французский король Людовик! Франция! Галантный Версаль! Красота! Поэзия! Много любви! Ещё больше свободы! – закричала Нарышкина, вскакивая – лодка качнулась.
- Дура! – пискляво заверещала Маврушка. – Ой, утонем!
- Сама ты дура! – издевательски рассмеялась ей в лицо старшая по летам девица. – Ха-ха! Уж лучше бы нам утонуть, стать русалками и освободиться от оков тяжкой доли! Говорю, вы не доросли ещё, а вокруг меня уже лет пяток как ходят кавалеры, а соблазнить всё боятся. Ведь я – племянница царя! Государю хочется решить участь мою, - она вздохнула. – Вот осенью прошлой была я на свадьбе у княжны Маши Голицыной подружкой, а Монс – дружкой. Я не люблю его, но мне приятны знаки внимания красивого камергера. Ну, так вот, мы с ним ни на йоту не отступаем от свадебного чина, примерно исполняем все положенные обряды. Придраться, вроде и не к чему! Перед началом свадебного обеда по обычаю я навязываю ему бант, и он по обычаю целует меня в губы. – Нарышкина сладко улыбнулась. –
И вдруг царский рёв: «Виллим! Е… твой рот! Я тебя разорву, б… сын, на кусочки! Ты права не имеешь целовать в губы мою племянницу! Изволь, повеса, прикладываться к её ручке! А за просчёт – штраф! Эй, наполнить кубок «Большого орла» доверху анисовой водкой!».
На первый раз Виллим осушил кубок с виду легко, одним духом и, отдышавшись, поклонился государю. Начались танцы. Монс подошёл, пригласил меня и повёл в медленном менуэте. О, как это было чудесно! Он поглядывал на меня с такой любовью и говорил мне такие комплименты, что голова моя кружилась, как шальная. Я не могла оторвать глаз от его лица, возмутительно прекрасного.
- Надеюсь, вы не откажетесь уединиться со мной где-нибудь на малый часочек? – шептал он мне, и так страстно сжимал мою руку, и не выпускал так долго, что я чудом удерживалась на ногах.
И вот, когда Виллим уже собрался увлечь меня из танцевальной залы, государь-дядюшка опять его упредил: «Ах, ты, так тебя и растак, собака! Ты снова не отдаёшь племяннице моей должного решпекту! Почто ты, пёсий сын, мнёшь её ручку, а не целуешь? Штраф! Штраф! Штраф! Тащите Кубок!
Бедный Виллим конечно повиновался, и тут же ему стало плохо, так плохо! Но подскочил Меншиков, схватил его за плечи, встряхнул и держал так, пока он хватал воздух посиневшими губами.
А государю смешно: «Что, парень, тебе этого мало? Я ж видел, как ты заглядывался на племянницыны титьки и посему приговариваю тебя сразу к третьему Кубку! Пей, Виллим! Держи его за плечи, Данилыч, а ты, Пашка, лей водку ему в рот, не жалей!».
С помощью Меншикова и Ягужинского Монс испил третий кубок и рухнул…
Не договорив, девушка таинственно замолчала, хотя глаза светились. В тот же миг возникла нарядная башенка гавани, как будто бы поднялась из воды. Очень красиво! Девочки сидели, тихие, подобрав платья, не задавая вопросов. Внезапно высокий юношеский голос завел знакомую песню.
«Как во городе, во Санктпитере,
Молодой матрос корабли снастил!..»
Они подгребли к гавани и увидели, наконец, нарядный бот. Он был готов к плаванию, и стоящий на палубе старик-лодочник обернулся. Он несказанно удивился, узнав свою царственную ученицу и её спутниц. Явный непорядок! Цесаревна поступила противно уставу, и его бородатое лицо сморщилось от досады. Подкинув и поймав в жилистой коричневой руке топорище, он поклонился низким поклоном высокой гостье, а она сразу же заметила рядом с ним двоих молодых матросов. На них, как и на самом Митриче, кроме матросских штанов, надутых широченными пузырями, не было ничего. Один паренёк был с виду постарше, а другой помоложе.
- Эй-эй! Митрич, давай, пришвартовывай скорей нашу посудину к причалу! – в нетерпении закричала Лизета и подбоченилась, стоя на носу лодки.
Старик, всем видом выказывая неодобрение, однако не торопился:
- Сейчас, моя золотая, но погодь, пока наденем рубахи! – степенно ответил он с палубы. – Гаврила, Пашка, и вы не стойте, разиня рты, а оболокайтесь! – Одеваясь, лодочник стал объясняться. – Вот это, позвольте представить тебе, голубушка-цесаревна, мои ребята! Погляди, каки! Старший, рыжий-то, Гаврюшка – мой родной внучек, а дед, да и отец чернявого, значит, Пашки - мои старые походные друзья. Один пал под Азовом, а другой геройски погиб в Гангутском сражении. А где же?.. А где? – уже приодетый в широченную полотняную рубаху, Иван Митрич безнадёжно уставился на берег.
- Да кто там? – проследила за взором Митрича цесаревна. Она в сильном нетерпении прыгала, притоптывала и хлопала в ладоши. – Кого высматриваешь-то, Митрич? Не вижу я никого! Чай, все здесь!
- Да вот, мадамов твоих высматриваю, да не вижу! Цветок ты мой лазоревый, - проскрипел старик, - мадамов-то, почему нет, ни в твоей лодке, ни на бережку? А. моя бриллиантовая? Неужто, ты, девушка-цесаревна, одна приплывши? Так это ж не по уставу! – он всплеснул по-бабьи жилистыми руками.
Лизета наблюдала, как добродушие и беспокойство сменяются на бородатом лице её старого наставника растерянностью и страхом. Ох, и учудила же она, да отступать уже поздно!
- Со мной, Митрич, мои фрейлины, - кашлянув, указала на девушек цесаревна. – Я взрослая и могу запросто обходиться без мамок-нянек! Видишь, самостоятельно прибыла сюда, управившись, как ты меня и учил, с лодкой. Вот ты лучше скажи, а полюбилось бы это отцу-государю?
Упоминание о царе заставило Митрича поневоле вытянуться строго по чину:
- Так точно, ваше императорское высочество, - каркнул он, - вне всякого сомнения, батюшка-государь весьма бы остался вами доволен. Да не будь ваше высочество девицей, то уже служили бы во флоте гардемарином!
- Да-да! И тобой папенька тоже бы доволен остался, Иван Митрич, - подольстилась к своему наставнику Лизета. – Я – моряк, потому что это по душе отцу-государю. Значит, я уже могу катать его по озеру, когда он сюда приедет? Я сразу позову его кататься, верно?
- Спору нет, моя золотая голубушка! – старик поклонился ей совсем низко, рукой в палубу. – А подозвольте, я немедленно возвращу вас домой?
- Только, если на «Дедушке», - согласилась Лизета. – Я вижу, бот готов к плаванию? Скажи, а скоро ли ты с внуками поставишь парус? Дозволь помочь вам! Я бы вон тому, чернявенькому, с удовольствием пособила! – и она озорно-весело подмигнула Пашке. Паренёк тут вспыхнул и заработал в три раза быстрее.
Митрич широко расставил перед ней руки:
- Э-э-э…, лебёдушка! Отец твой орудует топором во славу России, а ты должна умом, да красотой писаной служить Отечеству! – заявил он. – Гаврюха и Пашка скоро идут с государем на Каспий, так что, у каждого своё дело! Эй-эй вы, сорванцы, вы там шевелитесь, ведь цесаревна дожидается, дураки! – напустился он на ребят.
Оба паренька были красивы, большеглазы, а мускулы так и перекатывались под их смуглой, успевшей загореть, кожей. И Нарышкина, глядя на них, потеряла стыд. Взрослая девица остановилась всего в двух шагах от высоченного Гаврилы и бесстыдно испепеляла его глазами. Денёк выдался тёплый, и грудь и шея у неё были открыты, она не пожелала накинуть даже косыночку. Ветерок с реки ласкал её кожу с капельками девичьего пота над верхней губой и в ложбинке, между маленькими, торчащими грудями. Голый бронзовый торс Гаврюхи тоже блестел. Глаза из-под рыжих косм посверкивали плутовато на государеву племянницу.
Глаза Лизеты расширились, когда она подметила озорство подруги. И тут же ей пришло в голову, что она не просто так, не с бухты-барахты, выделила черноволосого Пашку: да она ж его где-то уже видала? Нет, морок! Она не могла видеть этого хорошенького матроса, а то бы!.. Она бы познакомилась с красавчиком. Он показался ей красивее всех юных пажей и камер-юнкеров маменьки Екатерины. Хоть паренёк от смущения на неё и не глядел вовсе. Знай, трудился.
- Готово, деда! – услышала она вдруг. – Мы готовы, ваше императорское высочество!
Это Гаврюха.
- Цыть! А ты почто перед её высочеством без шляпы? – вызверился на него дедушка и замахнулся. – Пошёл!
Через минуту уже оба парня предстали перед ней, махая шляпами, хотя и босые. В нос ей ударил приятный мужской запах – смесь душистого табака и ещё чего-то – она не знала.
Ах, до чего же интересно! Сначала, наблюдая, как парни бегут по её указанию, и как в руках у них загорается работа, она радовалась и наслаждалась всей душой тем, что ей пока было не понятно: подчинением и покорностью существ, физически, более чем она, сильных. И вот теперь оба стоят рядом, и она с трудом, еле-еле сдерживает распирающую её радость.
- Отвезите меня обратно на дачу! Отдать швартовы! – весело скомандовала Лизета.
Обратный путь показался ей, к её же огорчению, гораздо короче. Её собственная лодочка тоже приплыла обратно, взятая «Дедушкою русского флота» на буксир. Над головой шелестел парус. Ветерок играл рядом тёмными кудрями, трепал сивую бороду, но языком работал один старик. Лизета и не запомнила, так, ни о чём. Ах, да о том, кажется, как служил царскому дяде Романову когда-то. Так это ж когда-а!.. Ей это всё было не интересно, и она украдкой наблюдала за Нарышкиной и Гаврюхой: как они за парусом обнимаются и думают, что не видят! Ого! Крепкая рука красавца-матроса лежит на тонкой талии фрейлины. А она-то к нему жмётся! И жмётся! Ох! Батюшки мои, Настасья не предпринимает даже самой ничтожнейшей попытки стряхнуть Гаврюхину лапу! Сама хочет так!..
Вздох вырвался из груди девочки, когда она увидела махонькую пристаньку возле дачи и распахнутую калитку. У самой воды, увязая в песке по щиколотку, в тревоге бегали мамы, а гувернантки как изваяния застыли у ограды.
Аннушкина Ягана Петровна перекричала всех:
- Ты, наша матушка, ох, и моченьки мы лишились, бедненькие, вот прямо сейчас как упадём все бездыханными!
- А я так уже и вовсе без сердца, сердечко-то выпало! – прохлюпала белая как мел, мама Лискина.
Мадам Латур Лануа чинно спустилась к воде и, не смотря на вязнущие в песке туфли, церемонно присела:
- Я бесконечно рада, что вы нашлись, дорогая принцесса! Но вы, к сожалению, нарушили правила этикета. Я вынуждена наказать фрейлин, не удержавших вас от проступка. Княжна Полина и мадемуазель Мавра до вечера посвятят себя рукоделию. А вы, мадемуазель Анастасия, вы самая великая негодяйка! – мадам подняла вверх тонкий пальчик. - Я нахожу, что правы были те придворные дамы, которые уверяли меня, что у вас амурная лихорадка: не далеко и до позора. А ваш отец, будто бы, залепил глаза и уши воском, и у него ума помраченье, ибо он только и делает, что шлёт вам наряды, а опекаемые им племянницы Львовны живут вельми скромно. Госпожа Настасья Александровна Нарышкина, ваша тётя, недавно сказала, что к вам следует применить какого-то дурака и отдать за старого мужа. Станете, как шелковая. Я не знаю, что бы это значило, но считаю, что она рассуждает трезво.
- «Дурака», мадам, это значит – плётку! – пробормотала потрясенная Елизавета. – Настасья Александровна Нарышкина – старая ведьма. Я никогда бы не подумала, что вы, уважаемая мадам, так кровожадны!
- Я не знала, - смутилась кроткая гувернантка, - и я поверила уважаемой наперснице царицы Прасковьи Фёдоровны. Плеть? В самом деле, плеть, не лучшее средство воспитания девицы. Мадемуазель Анастасия, до вечера вы должны оставаться в своей комнате. Я вам пришлю разноцветные нитки для вышивания.
- Спасибо, мадам, мы обязательно исправимся, - за всех пообещала Елизавета.
А когда она оглянулась на озеро, то больше не увидела «Дедушки русского флота».
Возле калитки Лизета столкнулась с сердитой Анной. Сестра посмотрела на неё сухими от ярости глазами и отвернулась. Обед прошёл в полном молчании и недовольстве. Лизета делает всё, чтобы в первую очередь пострадали политические планы отца! – твердила Анна. В конце обеда, она, промокнув глаза салфеткой, встала и ушла из столовой, даже прямой спиной выражая полное возмущение.
Фу! Воображала! Отец с матросами вместе гуляет и пьёт. Рука потянулась к блюду со слоёными пирожками, и девочка утешилась сначала одним, с вишнёвым джемом, а потом ещё и парочкой с клубничным, своим любимым.
Яснее ясного, что сестра скрылась к себе не для того, чтобы плакать, а читать лёжа.
Через часик, немного вздремнув, Лизета нашла в саду в беседке трёх своих товарок за рукодельем:
- Что-то мне грустно, сударыни, может быть, поиграем? В какую-нибудь детскую игру?
- В горелки, - подсказала, выплёвывая изо рта нитки, Настя.
- В горелки? – подняла брови мадам. – А где в это можно играть?
- Лучше всего выйти в поле, за огороды, - обрадовалась цесаревна. – Надо будет много людей. Скликать всех-всех! – запела она и переглянулась с Анастасией.
Тотчас набежала целая куча всякого народу и построилась, чтобы идти на поле. Через сады двинулось нечто вроде маленького полка. Во главе его три весёлые и шумливые девочки-подростка и одна взрослая барышня с таинственной полуулыбкой на изогнутых луком губах. Гувернантка, две бонны и мама плелись следом с корзинками для ручной работы. За ними скакали четыре карлика, четыре калмыка, два арапчонка, дюжина собак и обезьянка, ведомая на цепочке карликом Лукой. Цесаревна, расшалясь, передвигалась по дорожкам скачками и обогнала всех. Пробежав сады, она первой очутилась на огородах, где шли работы. В глазах зарябило от цветных сарафанов и платочков. Это девушки копали грядки под овощи: репу, морковь, свёклу, огурцы и кабачки. Крестьянки увидели цесаревну и дружно побросали работу, принялись кланяться.
Она позвала их:
- Девки, бросайте всё и айда играться! В горелки!
А девки и рады были отдохнуть и услужить цесаревне.
Лизета понеслась впереди деревенских чернопятых девок, а за ними все подоспевшие. На поляне поднялся такой тарарам, что воспитательницам и няням нечего было и думать навести хоть какой-то порядок. Дамы тихо уселись на дерновой скамье и развернули рукоделье на коленях. Над их головами арапы раскрыли зонтики, две старые левретки улеглись у их ног, а обезьяну привязали из страха потерять. Зверюшка тут же запустила лапу в корзинку к маме Лискине и вытащила бутылку рейнского. Мамушка выругалась беззлобно и презентовала взамен яблоко. В корзинке отыскался серебряный стакан, и дамы утешились, запуская его по кругу. В их компании высоко ценился аромат сплетен, так что они скоро перестали всё замечать. Мадам Лануа остыла и размякла. А на поляне началась игра в горелки. Блаженные взвизги, беззлобный хохот. Водил карлик Лука:
«Гори-гори ясно!..»
К ним незаметно пристали два молодчика в деревенской одежде, белых, по колена, косоворотках, подпоясанных лычком, холщовых портах. Оба пришли босиком и, тишком, встали за спинами Лизеты и Нарышкиной. Она дёрнула золотистый локон цесаревны:
- Оцени-ка! Наши придворные господа на шаг сей бы не решились! Бежим! Бежим! – и она бросилась прямо в руки Гавриле. Второй парень, Пашка, оказался возле Лизеты. Ох! Она его где-то всё-таки видела, это уж точно, а и спросить нельзя, на бегу как-то не ловко. Да и паренёк не был настолько боек, не как Гаврила. Но вот имя хорошее у него, Павел! Гораздо лучше, чем французский Луи, или немецкий Фридрих!
И цесаревна сама решила над ним верховодить:
- Отныне ты – мой кавалер!
- Рад служить вашему высочеству без лести!
- А теперь в прятки, в прятки! – зазвенел голос Нарышкиной. «Ай да Настя! Да она ж свидание назначила Гавриле там, на корме, - мысленно восхитилась цесаревна. – А я-то? Что я должна делать? Что? - Она искоса посмотрела на своего партнёра. – Матрос - Нептунов собрат, непростой человек, и тоже крикнула. – В прятки! В прятки!».
Распоряжение цесаревны – закон, и все подчинились. «Кто водит? Водит Фролка!».
«Тренчики-бренчики, звенят бубенчики…»
Лизета с новым дружком, забежали дальше всех в лес, и остановилась, чтобы отдышаться. Она не устала, но была возбуждена и слегка напугана вторым за день страшным проступком. Паренёк отступил, попятился и наткнулся на дерево.
- Стой! – скомандовала цесаревна.
- Слушаюсь, ваше высочество!
- Я тебя где-то видела?! Отвечай сейчас же! – накинулась она.
- Во время маскарада, осмелюсь доложить! – выдохнул парень.
- Так это ты скакал по реям, точно мартышка? На папенькином фрегате! И папенька кричал тебе: «Молодец!». Brawo!
- Так точно, ваше...
- Тише ты! – цесаревна вдруг поднесла к губам пальчик. - Когда мы играем, то следует называть меня Лизета, - распорядилась она. - И не ори так, нас сразу отыщут. Ты молодец! Я тобою довольна, и ты всё это как-нибудь повторишь передо мною! Ладно? А сейчас, давай-ка будем прятаться поскорее!– И задрала кверху растрёпанную головку. – Ох! Кругом одни высоченные деревья. Но я залезу! Если, конечно, ты первым полезешь! Давай-ка, быстрей, лезь, лезь!
Лизета и не заметила, как перешла во второй раз рамки дозволенного. Ух, какая! Паренёк немедленно подчинился и полез, для него это было ведь привычное дело, легшее лёгкого! А она оставалась пока стоять под дубом, наблюдая за ним: ну и ловкач! Вот молодец-то, а любой паж уже расхныкался бы и просто умер от страха получить выговор, или десяток розог. Паренёк сверху приветливо помахал ей. Да как же она полезет на эту деревину? Высоко-о! У девочки зашлось сердце от восторга. Как в сказке! Именно здесь заканчивался парк дедушки царя Алексея, а ещё далее тянулась дикая территория. Сквозь ветви сквозила молодая зелень, просвечивало небушко. И пахло так сладко! Девочка подоткнула подол, не хуже простой крестьянки, потом скинула с ног туфельки, по случаю тепла, надетые прямо на босу ногу, да и охнула. – Ох-ох!.. В это время как раз затрещал валежник. Чьи-то грузные шаги. Медведь? Точно медведь! – девочка затрепетала и оглянулась. – Ох, маменька!..
Это и в самом деле была Екатерина. Она продиралась сквозь кусты, грузная, в тёмно-вишнёвом платье и грустная. Впереди бежал карлик Лука.
- Доченька, - проговорила негромко Екатерина. – С это кем ты тут? А я за тобою, я только что из Москвы приехала!
- Маменька …
Екатерина невесело засмеялась:
- Да я вижу уж, что ты тут не одна, глупышечка. Пойдём, пойдём! Не бойся! Я не собираюсь кушать твоего паладина. О! Mein Herz!
Она протянула руки, обняла дочку, с удовольствием целуя её в золотистую головку.
- Простоволосая? – нежно шепнула она. – Не рановато?
- Да мы ж просто играли, маменька, …мы … в прятки!
- О, я всё вижу! У меня глаз – алмаз! – Мать неожиданно стиснула её в объятиях. – Ты моя пташечка, не успеешь оглянуться, как улетишь из гнезда! – у Екатерины было непривычное настроение. Она трижды вздохнула и только потом заметила, что цесаревна босая. – А туфли-то твои где? Ай-яй! Да уж ладно, дойдём и так, а кавалера на дереве оставим, как будто уж я и не видела его, пусть! Я и знать, ничего не знаю!
Некоторое время они постояли, обнявшись.
- Плохие новости, да, маменька? – отважилась, наконец-то, спросить Лизета.
- И да, и нет, мой ангелочек. Отец только что отдал приказ выступать на Каспий. Из Астрахани получено письмо от губернатора Волынского, который сообщает: афганцы атаковали персидскую столицу Исфаган и пленили ихнего шаха. Плохи у них дела! Выступление назначено на 13 мая. Мы с отцом, Апраксиным и Толстым едем через Коломну в Нижний Новгород и оттуда - в Астрахань, а дальше морем.
- А как же мы?
- Вы возвратитесь в Петербург с Александром Даниловичем и его супругой. Ну-ну! – мать слегка щёлкнула её по носу. – К ужину уже всё накрыто. Дойдёшь босая-то? Ах, ах!..
- Да вот они, матушка-императрица, нашлись туфли! – откуда-то подскочил с туфлями Лука.
Когда Лизета обулась, мать выговорила:
- Всё не так страшно. Отец справится!
Пока шли, солнышко закатилось, слетел майский погожий вечер.
Во дворе под ноги им бросилась стая безумных баб, воющих и царапающих себе лица.
- У-у! Света белого не видим, государыня ты наша, матушка! Не вели казнить!
Екатерина терпеливо подождала, пока бабы не накричатся, и взошла на крыльцо. Тут их встретила бледная, с поджатыми губами, Аннушка. Из-под ресниц она смотрела на провинившуюся сестрицу так, как только святоша может взирать на развратницу.
Мать ничуть не обратила внимания на злое лицо Анны:
- Ох, доченька, у тебя флакон с солью, не одолжишь? – попросила она.
- С удовольствием, маменька!
Пока Екатерина нюхала соль, все молчали. Но вот, она сунула флакон Анне, и глаза её расширились, налились кровью, лоб сморщился, и жила на шее вздулась.
- А! Я не думала, что мне служат полоротые вороны, все, как одна, пьяницы! – прошипела она. – Мерзавки! Ну, держитесь!
Закусив губу, она влепила по паре оплеушинок маме Лискине и боннам-шведкам. Француженка отделалась острым, как шпага, взглядом. Потирая ладони, императрица позвала дочерей и прошла в дом. В сенях Аннушка незаметно, молча, схватила Лизету за руку, чуть повыше локтя и ущипнула, с вывертом, очень больно. За столом они сели по обе стороны от матери, и тут выяснилось, что фрейлина Нарышкина пропала.
- Шалава, сама явится! – легкомысленно отмахнулась императрица от мадам.
Это был грустный ужин. За столом мать вздыхала и пила, но мало ела. Она привезла не больно-то приятные вести: опять одни, без родителей, да под крылышком у светлейшего князя. Ну, кто лучше сбережёт цесаревен, чем Александр, которому тоже нельзя оставлять Петербурга? В его руках власть и войско, и огромные средства. Но опять терпеть общество заносчивых княжат – Маши, Сашеньки и Алексашки-меньшого?! Детей Меншикова водили лучше, чем царских дочерей. Они, не ведая, кем был их отец, мнили себя принцессами. А отчуждение возникло, когда царевны узнали, что у Меншикова жила в экономках Марта, молодая пленная солдатка, и она же – их мать, царица Екатерина.
- Вы отправитесь в Петербург в большой компании, очень весёлой, - приободрила маменька дочерей, - по пути будете устраивать пикники на молодой травке и развлекаться. С вами поедут многие знатные семейства. Уж такова воля отца! Не дуйтесь! Не дуйтесь! – и неестественно при этом засмеялась, грозя им пальцем.
- А герцог Голштинский тоже с нами поедет?! – выпалила Лизета. И прикусила себе язычок. Опять ведь она лишка сболтнула! Ох, горе, горе болтушка! Да и не в отместку сестре брякнула, а так просто: с языка сорвалось.
- Конечно, он не поедет! С чего ты взяла-то, глупенькая? – мать щёлкнула её по носу. – Не зря ведь говорю, что любопытная ты у меня Варвара! Мужчина, молодой, неженатый, не должен вредить вашей репутации. Ведь отец ещё ничего, насчёт него, не решил. Причем, он запретил герцогу даже показываться в Петербурге, до нашего возвращения с войны, или забыла? Теперь всё понятно? Ну, тогда спать, спать, поскольку завтра, с утра, у вас должны быть ясные глазки. Нам с вами ещё предстоит визит к хворой царице Прасковье, а потом, сразу, мы уезжаем. Идите ко мне, я вас расцелую.
Сильными руками, она обхватила одновременно обеих дочек и с размаху прижала к пышной груди золотистую и черненькую головки. Они обе с наслаждением вдохнули сладкие запахи материнских духов и пудры, но, всегда более чуткая, Лизета догадалась, что маменька не в себе. Сердце Екатерины растревожено: как большая птица, бьётся и колотится под щекой. Но спросить она не была в праве.
Ночью, поднявшись с кроватки, Лизета на носочках перебежала к окну. В страхе разбудить храпящую на сундуке маму Лискину, девочка перекрестила её и распахнула венецианское окошко, выходящее прямо в сад. В лицо ей повеяло сладостью и прохладой майской ночи. Хорошо-то как! Тихо! С прудов доносится нежное кваканье лягушек. Да их тут, должно, целый полк! Лизета, с младенчества обожающая лягушачьи концерты, забравшись с ногами на подоконник и, приобняв притянутые к подбородку, коленки, устроилась поудобнее и стала слушать. Ночной сад завораживал и будил самые чувствительные струны души взрослеющего ребёнка. Перед глазами Лизеты вилась залитая луной дорожка, обсаженная кустами сирени. Ах, хорошо б спрыгнуть и пробежать сейчас прямо по ней до самой калитки, но это, скорей всего, вызовет переполох. Ох, нет уж, лучше терпеливо подождать загулявшуюся подругу. По наивности, девочка была совершенно уверена, что лишь она одна бодрствует в это время на даче.
Знала бы она, как ошибалась!
В этот час, в опочивальне матери, на втором этаже, стояло обманчивое молчание, но она сама, в состоянии самого крайнего гнева, металась по горнице. Причиной являлся государь, муж. За столом Екатерина не обмолвилась и словечком о том, что император берёт в поход на Каспий свою новую пассию княжну Кантемир, беременную его ребёнком. До сего времени императрица старалась не обращать внимания на его бурную, до неприличия, похоть и даже на итальянскую любовь – удовлетворение страсти с мальчиками. Пускай! Ведь мальчишки ей не соперники, они не рожают. Зато теперь ей грозит серьёзная опасность, раз та с брюхом! Что ждёт её, когда княжна родит сына? В самые первые мгновения Екатерина почувствовала себя почти сраженной, но потом очнулась. Никто, даже ближайшие подружки, не должен видеть её испуганной. Она бросилась из Москвы в Измайлово, под предлогом, что заберёт детей. Да поможет ей Пресвятая Богородица! Всё дело в их с государем обманутых надеждах, а он давно болеет, называет себя стариком. У него много болезней – несварение желудка, уремия, запоры, геморрой. В этом году снова не понесла жена, а та забрюхатела, как на грех. Она вполне может родить сына, и тогда как государь поступит с законной супругой? Не потребует ли от императрицы-простолюдинки отойти в сторону, освободить место для ублюдка византийской крови?
- Нет и нет! – яростно шептала в ночь императрица. – Но кто за меня заступится? Меншиков? Толстой? Из-за Алексаши я сколько раз валялась в ногах у мужа, всё вымаливала ему прощение. Уж теперь он мне обязан! И ещё, надо бы мне стать не просто женой венчанной, а коронованной императрицей. Вот тогда ничего не страшно!
На лице Екатерины гнев и страдание сменяли друг друга, и она то и дело хваталась за горло, боясь выдать себя слезами, яростным криком, а то и самой лихой бранью.
В смятении чувств, императрица ничего вокруг не замечала, она не увидела и проскользнувшей по саду зыбкой тени. Зато из окна цесаревны Лизаньки вдруг энергично замахали рукой, подзывая эту девичью тень, озирающуюся, как воровка. Лизета втянула в окно дрожащую, в мокром платье, подругу. От Нарышкиной как-то странно пахло, а в волосах застряла солома. С кем? Где? В тишине спальни за девушек говорили их глаза.
А потом Настя отвернулась и прошептала:
- Пропала я! Я с ним обабилась, понимаешь? Ах, только не спрашивай ни о чем боле меня! – И повалилась со стоном на кушетку, где моментально и уснула. Лизета же всю ночь, молчком вертелась на своей кроватке, переживала и задремала только под утро. Чуть свет, она очнулась, оттого, что мама Лискина, с искаженным лицом, выталкивала преступницу из её спальни.
Однако Екатерина глянула на всё сквозь пальцы.
Утром императрица отправилась на другой конец Измайлова, навестить вдовую царицу Прасковью Фёдоровну, больную и уже год не встававшую с постели. Вряд ли подходящая компания, но в разумности вдовой царице не откажешь. Хотя Екатерина и не надеялась на поддержку умирающей старухи, они долго шептались. А цесаревны пили чай с вареньем и рылись в старинных сундуках. За ними присматривала статс-дама Нарышкина, «та самая ведьма». Внезапно старуха скрипучим голосом предложила им посмотреть то, что «важнее любых нарядов». Она поставила на стол ларец, окованный серебром. «Вещь святая». В ларце же нашлось нечто, похожее на мочалку.
- Ох-ох, ваше высочество, что вы говорите? Матушка моя, голубушка, перед вами борода святого пророка, старца Тимофея Архипыча. Он на руках у меня помер. И был воистину божий человек, не снимал вериги, зимой и летом ходил босой, а тем и утешался, что писал лики святые, потому как, сам Бог двигал его языком и десницей. Чего, было, не скажет, всё сбывается, а что не сбылось ещё, то сбудется потом, когда подойдёт срок. Вы-то дождётесь, а я стара очень. Вот, спроси у самой вдовы-царицы. А сейчас, цесаревнушка, возьми сию бороду в ручки, не пугайся! Мы ведь не чужие, голубушка, с тобой. По бабушке твоей, царице Наталье Кирилловне родня.
- Нет-нет, пожалуйста, только не касайся этой мерзости! – шёпотом приструнила сестру Анна. – Это же смешно и глупо! Отец узнает!..
К счастью, Прасковья Фёдоровна тоже услыхала и перебила статс-даму, принялась извиняться перед Екатериной, с которой вышел нелёгкий разговор:
- Уж прости, государыня, не доглядела! Вот я её сейчас отошлю, старую дуру-то, пускай молится Богу, да не пристаёт к царевнам-касаткам. Александровна, слышь ли? Ступай, говорю, со Христом-богом! Ты здесь, как бельмо на глазу.
- Уж и бельмо, - обиженно проговорила старуха и, прежде чем уйти, шепнула Лизете, - вот истинные слова святого, запоминай, царевна: «дон-дон-дон, царь Иоанн Васильевич … Иоанн! Анна!».
Лизета выслушала тарабарщину и посмотрела тайком на матушку, прежде чем прыснуть.
Из Москвы в Петербург цесаревны выехали 12 мая. К удивлению их обеих, переезд происходил почти тайно. Даже день отъезда не был объявлен, и они целую неделю прожили наискучнейшей жизнью старомосковских затворниц, перед косящими окошечками Головинского дворца. Всем визитёрам отказывали без объяснения причины, а голштинскому министру Бассевичу сказали, что они уехали, уже в дороге.
Но кто же поверит такому объясненью? Уезжали тайно. Екатерина, обнимая любимых детищ, прослезилась. Отец, наоборот, шутил и трижды расцеловал каждую, щекоча губы и щеки своими колючими усами. Цесаревны сели в карету вместе с наставницами – госпожой Климентовой, мадам Лануа и мадемуазель Маврой Шепелевой. С двумя другими подружками распростились накануне. Княжна Юсупова отправилась в родовую подмосковную усадьбу со своей матерью на всё лето. Настю Нарышкину императрица брала с собой на Каспий. Со двора выкатил и растянулся по дороге огромный поезд. Первым ехало светлейшее семейство, за ним цесаревны со своими штатами и кухней и затем многие знатные дамы со своими чадами и домочадцами. Охрану несли гвардейцы Меншикова. Ехать пришлось медленно, потому что на дороге мешали постоянные ухабы, рытвины и колдобины, а окна держали закрытыми из-за пыли. При каждом броске кареты Лизета и Маврушка взвизгивали и хохотали, а после каждого «уханья» в яму, вообще визжали, как резаные и падали друг на дружку. А их наставницы, боясь уронить достоинство, потихоньку охали, ахали и не решались делать вслух замечания даже Маврушке-вертушке. Одна лишь Аннушка, сидящая с толстенным томом «Голландской истории» на коленях, пыталась ещё и рассуждать на предмет недостатка российских дорог. При каждом подскоке она, хватаясь за свою книжку, вскрикивала тоненько, а потом нудила и бурчала, жалея отца, не успевающего поспешать везде и всюду. До дорог, мол, российский у него не доходят ещё руки.
- Жаль, что тебя, милая сестрица, больше никто не интересует, - съязвила Лизета. Она еле переваривала нудение.
- О ком это ты говоришь? – Аннушка приподняла тонкие бровки.
- О том, кто в тебя влюблён!
- Не говори глупости! Нам запрещено с ним общаться!
- А вот я так бы…
- Ну! Ты роняешь себя, моя дорогая! Верно, мадам?
Мадам Климентова мелко-мелко закивала чепчиком.
- Но, мадам, ах, милая мадам, герцог же всю неделю вёл себя, как влюбленный человек! – не унималась младшая цесаревна. – Скажи, Маврушка, что ты видела?
Но, прежде чем Маврушка ответила, карета опять угодила в какую-то чертову колдобину, и теперь уже завизжали уже все, даже Аннушка, потому что толстенный том Ролленевой истории грохнулся и ударил её пребольно по лодыжке. Хоть плачь! Хохочущая до слёз Лизета, не пожалела сестру и принялась, наоборот, строить комические рожицы, надувая щёки, вращая глазами и головой, а руками изображая флейту. Точь в точь, несчастный влюбленный флейтист!
Так они и провели в дороге почти всё время, до самого обеда. А когда дорога потянулась приветливым берёзовым лесочком, всем стало не по себе. Откуда-то тут взялась согласная музыка! Играли концерт! И совсем уж скоро чудной призрак музыки стал явью. Хороводы белоствольных красавиц здесь вполне естественно чередовались с полянками и на одной … вдруг появились походные палатки, украшенные гербами города Киля.
- Боже мой! – только и вымолвили сёстры в один голос.
В этот миг, карета, покачнувшись, остановилась. И стало ясно, что уже стоит весь поезд. Снаружи раздался сварливый голос Меншикова. Светлейший князь кого-то распекал во всю глотку, а музыка всё играла и играла.
- Аннушка, мы должны выйти! – завопила Елизавета. – Это он! Герцог со своим оркестром! Он играет в твою честь! – и бросилась к окошку, колотя в него кулачками. – Александр Данилович, прикажите отворить!
- Чтоб мне пропасть! – раздался голос светлейшего, но дверца кареты всё-таки отворилась и опустилась подножка. Фигура Меншикова отступила, давая дорогу цесаревнам. – Ваши высочества, только на одну минуту, чтобы оказать честь!..
«Честь и хвала изобретательности несчастливого жениха!» - подумала Елизавета. Она вышла из кареты первой, но тут же уступила место старшей сестре. Странно, что сестра беспрекословно подчинилась. Она гордо выпрямилась и тут же оказалась лицом к лицу с Карлом Фридрихом, солирующим в её честь самозабвенно. Он играл нежную мелодию, слегка клоня к левому плечу голову и заведя глаза к небу. Он всё рассчитал заранее! Анна была отчасти напугана своим неожиданным поступком, отчасти встречала его с радостью, что и прибавило ему уверенности. Во главе своего маленького оркестра, герцог двинулся к Анне, не прерывая игры. Шедшие вместе с музыкантами министр его Бассевич и камер-юнкер Берхгольц, галантно размахивали шляпами.
«Ай да голштинцы! Они что-то задумали? – заволновалась Лизета, пританцовывая на месте. Девочка одновременно восхитилась и перепугалась. Она и завидовала сестре и, одновременно, не знала, что делать, да и никто не знал, кажется! Чем кончится всё это? Один Меншиков решительно воспротивился наглому поступку голштинцев. Он, почти бегом, преградил соблазнителю дорогу. Князь, чувствуя себя обманутым, в эту минуту готов был его убить! Проклятый герцогишка! Кому-кому, а стреляному воробью Данилычу, объяснять не надо, что тут компромат! «Жених» явно вознамерился заманить цесаревен в свою палатку, чтобы ославить бражниками. После сего неприятного конфуза, считай, брачный контракт будет у него в кармане! В кармане этого сукиного сына! Так и подмывало обложить герцога матом, но Александр Данилович вовремя спохватился. Кинжальным взором он буровил Фридриха, пока флейта выводила нежные рулады.
- Данилыч, голубчик, - была вынуждена ласково выбранить его супруга, - не греши ты, сердце моё, Христа ради! Потерпи и, Бог даст, всё обойдётся!
- Не знаю, - с явным сомнением прошипел князь и пожал своими широкими плечами, - чай, ты накрытые столы в палатках видишь, Дарья Михайловна? Каков сверчок-то голштинский! Сукин сын!
Но герцог оказался слабоват духом. Заканчивая игру, он уже обливался потом со страху. К тому же, юная цесаревна Анна его вовсе не поощряла. Отнюдь. Нежное лицо Аннушки стало белее её кружевной косынки, а глазами она уходила в сторону от его глаз.
Умница, несомненно! Лизета подметила в очах сестры, если уж и не гнев, то превеликий ужас! Аннушка, как и светлейший князь, сходу разгадала смысл герцоговой затеи, однако надо было заканчивать начатую игру. Чтобы выиграть!
- Благодарю вас, ваше высочество, было очень приятно! – Аннушка гордо вздёрнула свой хорошенький подбородок. – Нам пора отъезжать! Извините нас! А потакать вам, герцог, значит, нарушать волю отца нашего! Вы посмели прервать наше путешествие, и потому я наказываю вас: ни на минуту долее здесь не останусь! Честь сделана! Прощайте!
Едва она это сказала, как голос Меншикова прогремел на весь лес:
- Ваши высочества! Отъезжаем! Отъезжаем!
Светлейший князь грудью попёр на герцога и его свиту, словно Голиаф на кучку никчемных карликов, словно грозя их растоптать. Цесаревны и все прочие знатные путешественники, рассевшись по каретам, быстро отбыли от опасного места.
Вот так и оставили жениха в лесу пировать на холостяцкую ногу. Ни той, ни другой сестре его выходка не принесла удовольствия. И остался неприятный осадок оттого, что коварные голштинцы их просто хотели использовать в политической игре в свою пользу.
Всё дождливое лето, осень и начало зимы цесаревны прожили уединённо в отцовском Парадизе. Единственное письмо от родителей они получили неделю спустя после тринадцатого дня рождения Елизаветы, из Москвы, куда папенька возвратился хворым, а мать совершенно здоровой и беременной одиннадцатым ребёнком. Поход на Каспий завершился удачно, и отец красочно расписал некоторые подробности. Два месяца плыли по рекам Москве, Оке и Волге до Астрахани. Любознательный человек, Пётр Алексеевич вдосталь набрался впечатлений. Он останавливался в городах для подробного их осмотра, интересовался местным управлением, торговлей, достопримечательностями и бытом. В Казани осмотрел верфи, казенную прядильную фабрику, которую тут же передал в руки одного купца, дельного человека, церкви и монастыри. В Саратове принял на борту своей галеры калмыцкого хана Аюку с супругой и дал в честь их обед. Екатерина, в знак дружбы, подарила ханше золотые дамские часики, Украшенные бирюзой и крупными бриллиантами. В Астрахани был объявлен отдых. Весёлая императрица, окруженная венком придворных прелестниц, ежедневно устраивала вечеринки, непременно с танцами и ужином, где белужья икра запивалась крепким венгерским. Государь же, наоборот, выглядел озабоченным и советовался то с Толстым, то с Кантемиром. Он нетерпеливо ожидал, когда подойдёт войско. И вот, наконец, отплыли. От Астрахани шли морем до Терека, а от Терека до Аграхани. Стояла жара, и почти не было ветра. Плотное марево закрывало линию горизонта, и вся флотилия – несколько сот судов – двигалась медленно. Но всё же суда опередили конницу, которая следовала берегом. 27 июля в Аграханском заливе вдруг при высадке на мелководье застряли шлюпки, и тогда четверо молодцов на доске понесли императора на берег. Пётр Алексеевич выглядел весёлым, шутил и смеялся: «В честь нашей высадки, господа, порадуем-ка нынче владыку Нептуна! А ну, скиньте меня с этого насеста в воду и хорошенько искупайте в первый раз в Каспийском море!». После купания, он велел то же самое проделать офицерам: каждого сажали на доску с грузом и на канатах погружали в море. От процедуры сей был избавлен только восьмидесятилетний старик Толстой. «Пень старый, сгниёт, а ещё нужен!» - громогласно объявил Пётр. Екатерина тоже пожелала, чтобы её искупали. Дождались конницы, и государь повёл войска вдоль берега, по узкой выгоревшей полосе между скалами и морем. В пути потери были не очень значительные. Почти все местные мелкие князьки сразу повиновались Петру. 12 августа русские взяли крепость Тарки. 23 августа почти без сопротивления пал Дербент. Султан Мухаммед лично поднёс Петру Алексеевичу ключи от города на парчовой подушке и поклонился ему нижайше - в ноги. В сей момент, к удивлению русских, случилось слабое землетрясение. «Это могущество вашего величества заставило трястись стены Дербента!» - нашелся султан. В ответ Пётр Алексеевич лишь саркастически усмехнулся и приказал спешно укрепить городские стены.
Не смотря ни на что, поход был зело труден. Солдаты и кони изнемогали в адском пекле. Из-за нещадной жары, Пётр Алексеевич обрил себе голову и ходил днём в широкополой шляпе, а вечером надевал парик из собственных волос. Он сильно осунулся в гнилом климате и недомогал с каждым днём всё чаще. Подчас, его сильно схватывало, он покрывался потом, корчился, ложился, держась за живот. Екатерина не отходила от мужа, во всём следуя его примеру. Она тоже обрила голову и опять превратилась в амазонку, живя в одной с мужем палатке и следуя всюду за ним верхом на белой кобыле, в офицерской шляпе, под свистом пуль. Перед сражением императрица лично производила смотр войскам, ободряла воинов словом и делом, поднося каждому из своих рук стакан водки. Случалось ей вмешиваться и в дела мужа. Не раз государь в страшную жару приказывал выступать маршем, а сам находился в таком состоянии, что падал без сил и засыпал. Проснувшись же, обнаруживал войска на месте. « Кой чёрт отменил моё приказание? – рычал он. – «Я! – спокойно отвечала ему супруга. – А иначе ваши солдатики все полегли бы от жары, да от жажды!» - «Молодец, Катенька! Ты у меня взаправдашний генерал!» - смущенно хвалил жену император.
Под стенами крепости Шемахи, конечной цели похода, армию Петра дожидался грузинский царь Вахтанг VI, но тут, к великой его досаде, шторм повредил суда с припасами, погиб, большею частию, провиант и фураж, и решено было возобновить войну на другой год. Пётр Алексеевич не забывал несчастную Прутскую кампанию! В Дербенте оставили гарнизон. В Астрахани разместили войска на зимних квартирах. И тут же императора скрутил жесточайший приступ каменной болезни. Кончался октябрь, но пришлось задержаться из-за болезни ещё на месяц. В это время как раз ударили сильные морозы, выпал обильный снег и пришлось ехать в Москву санной дорогой. 13 декабря Москва торжественно встретила государя. В Кремль он прошествовал, как триумфатор, под аркой, украшенной изображением взятого им города Дербента и надписью: « Сию крепость соорудил сильный, или храбрый, но владеет ею сильнейший и храбрейший». Приближалось Рождество, и чествование героев незаметно перешло в карнавальное веселье.
Лизета, после прочтения письма, пожаловалась Анне и Маврушке:
- Мы же тут старимся от тоски!
- Глупости! – рассердилась старшая сестрица. – Помни, какого отца мы дочери, а ты вечно ленишься! И ты, я подозреваю, наверное, всё ещё не дочитала Плутарха?
- Да что ты! Вот! Дочитала, дочитала я, - заныла Лизета, - «Сравнительные жизнеописания Александра и Цезаря»!
- А кто был, согласно преданию, основателем города Дербента?
- О-о-о! Отстань!
- Александр Великий Македонский! – Аннушка назидательно подняла пальчик. – Это он, Александр, сильный и храбрый, но наш отец…
- Сильнейший и храбрейший, - пробормотала Лизета. – А вот тут, маменька, гляди, пишет, что у нас может скоро родиться очередной братик…
Но старшая сестра вдруг погрустнела и отмахнулась от младшей, как от мухи. Она отвернулась и замкнулась, как на замок. Вот оно что, выходит: всё дело в братике, и Анна его совсем не хочет. Она думает сама сделаться когда-нибудь императрицей. Это же очевидно! Младшая сестра вполне понимала теперь старшую, чай не дура: Анна несколько лет мечтает о наследстве. Ей вовсе не в радость, что отец с матерью опять довольны друг другом, что возрождается утраченная было надежда на ускользающее счастье родителей, давно измученных ожиданием сына.
Отца и мать цесаревны увидели лишь в феврале-месяце. Все глаза проглядели! И тут оказалось, что сплетни и пересуды возвратившихся в Петербург раньше их участниц похода, полностью подтвердились. Пётр и Екатерина только и делали, что ласкались друг с другом и вели шуточную игру «в старика и молодку». Отец вслух громко жаловался на старость: «Ох, не подходящая пара! Глядите-ка, какова молодка женка у старика, у старого-то дристня! Куда ж дальше? Разве что на закурках её катать, да и то ведь не могу – болен!».
Матушка беззаботно хохотала: «Ой, напрасно, напрасно затеяно, что старик! Кабы все были такими стариками!».
Видя любовь родителей, Лизета тоже радовалась, но и боялась узнать большее. Ведь ей, несмотря на то, что ещё была она девчонкой, всё чудилось, что там, в далёкой Астрахани, что-то случилось. Она, чуткая и наблюдательная от природы, видела, что мать вышла победительницей из нешуточного поединка с коварной судьбой. Последняя отцова метресса, вместе со всей семьёй, не возвратилась в столицу. Их семью, говорили, постигло несчастье: и дочь и отец ныне тяжело больны. Княжна потеряла то, чем «крепко привязывала к себе государя». Лизета была не так глупа, чтобы не понять, что говорили о ребёнке, которого она носила. Князь от огорчения заболел сухоткой и теперь умирал где-то в имениях, не то в Нижнем Новгороде, не то в Самаре. А кроме этого, ничего было нельзя узнать. О Кантемирах в обществе молчали, и Лизета скоро обо всём забыла.