Наблюдается отсутствие действительно значимых внешних событий, политический и общественный штиль - и это неплохо, потому что на дворе 2014 г., год всевозможных трагических юбилеев, кратных сотне.
Неприятно представить, что миром правит коллективный идиот, увлеченный простой магией цифр. Типа - если в 1912 г. утонул "Титаник", то давайте и через 100 лет, в 2012 г. тоже утопим большой корабль, "Конкордию", например, но при этом судно погибнет не героически столкнувшись с превосходящим стихийным айсбергом ("есть еще стихия, есть еще океан"), а свиньей перевернется в прибрежной луже и раздавит тушей своей 2-3 десятка не проспавшихся в каютах обывателей, причем капитан первый сбежит с тонущего судна, а не героически погибнет, спасая до последнего пассажиров под аккомпанемент бессмертного оркестра-камикадзе. Разве вы не знаете, что история должна повторяться как фарс? Мы заложим этот сценарий в наши годовые планы, бюрократически оформим. Ну да, кем-то все же придется пожертвовать, - думает этот коллективный идиот-мировой правитель. "И, смотрите, как все измельчало". Не дьявол, а мелкий бес правит миром? "Что ж, уже прогресс". И - хорошо.
Начало 2014 г. Выходим из зимней комы без событий - разве что пикничок на обочине мировой истории в Сочи и тревожные подвижки на Украине несколько подорвали нашу экономику, - все дорожает, бедняки затягивают пояса, расстаются с планами вставить новые зубы, а избранные как всегда не в убытке, финансово, - но расчетец "избранных" убог и примитивен, им не позавидуешь: ложные приоритеты и ориентация мыслей ("обогащайся!") превращает в моральных уродов, через голову которых рано или поздно переступает эпоха, а насытиться роскошью невозможно, да и небезопасно. Но революция - все же большая пошлость, и подлость еще, если гибнут люди - прирученные ею, искренне верующие в нее - или в ее антипода. Нет тебе прощения, если совратишь малых сих. Будь проклята первобытная шумная революционная трескотня, преподносимая вместо подлинного преображения мира, которое дает только творчество - антипод разрушения. Можно ли запретить творчество, если оно в голове творящего?
Итак, о творчестве. У Достоевского нет описания женской красоты, никакой "песни песней", никакой поэзии, но есть умозрительное любование ею, а эпитет "красивая" часто применяется к молодой женщине. Для него, словами Ф. Карамазова, все женщины красивы, даже суккубы, но здесь есть риск породить Смердякова, побочного сына от Лизаветы Смердящей, "верного Личарду", который и погубил папашу Карамазова.
Вот так и мы великодушно готовы признать прекрасным любого стихотворствующего индивида, любое его произведение, даже свое, а надо бы разобраться, какое именно приращение смысла он несет, потому что ЧТО все же важнее, чем КАК. И хорошо еще, если перед нами графоман - тут пар уходит в свисток.
Вернейший признак графомана, обласканного критикой, это когда говорится, что приращение смыслов имярека - в языке. Что сам язык-де герой его произведений, в остальном (но это уже за скобками критической речи) произведений бессильных, вялых, бессюжетных, сочиненных строчка за строчкой, без понятия о целом, словесных приключений с малым радиусом словесной корреляции и когерентности, импульсивной активности полутрупа.
Не лазер, а лучик допотопного фонарика с угольной нитью накала и первыми батареями Вольты для запитки, применявшимися для дергания мертвых лягушачьих лапок, потом употребляемых французами в пищу. Это и есть поэт-графоман в употреблении дружественного ему критика, мертвая лягушачья лапка, пишущая стихи при электрических судорогах от батареи Вольты. Ни сюжета, ни лирического героя не наблюдается, а язык - мертвый, как у гальванизированного трупа в одной из новелл Эдгара По, работает же во всю. С другой стороны, квадратная задница и маниакальная усидчивость - это тоже еще не дар и не заслуга (хотя все же больше, чем ничто).
Ergo. Когда мы говорим о великом поэте, мы должны указать хотя бы мысленно, какой эгрегор он представляет - не класс или нацию, а нечто более неуловимое и важное, хотя бы и пресловутый "ворованный воздух", адреналин вдохновения, который не каждому дается. Чем значительнее, а иногда и изысканнее, парадоксальнее эгрегор, тем более важен поэт. Поэтому мы уверенно выделяем Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока, Есенина. А далее - потерянные поколения.
Бродский излагал взгляд, что не язык орудие поэта, а поэт орудие языка. Это, казалось бы, укладывает его в прокрустово ложе графомании. И все же я не согласен с теми, кто считает Бродского графоманом только, т.е. скучным, мертвящим, неинтересным поэтом для выспренной снобистской тусовки, лишенной природного вкуса и дарования. Я не согласен с этим по единственной причине. Бродский интересен не столько сам по себе, а как отражение эгрегора акмеизма, пусть и дальнее отражение - того же Гумилева. И этим он обязан Анне Ахматовой, влияние которой, кажется, не особенно ценил, хотя о ее личности отзывался всегда уважительно. Это и есть мера отношения к человеку.