Часть 17.
Альберт заглушил мотор и, опустив стекло, высунул голову из машины, вглядываясь, не загорится ли в каком окне свет. Но усилившийся дождь бил прямо в глаза и мужчина, нырнув обратно в машину, поглядел сквозь залитое лобовое стекло на пустынную улицу, потом на себя в зеркало. Черные глаза горячечно блеснули, он потер заросшие щетиной щеки, пытаясь понять, чего же хочет – бабу? Да свистни - сейчас же с десяток прибежит и моложе, и красивей. Зачем ему эта тихая сучка, среди бела дня прилепившая на его лоб рога. От одной мысли, что кто-то посмел поиметь его жену, желчь обожгла желудок. Сжав челюсти, Альберт с мычаньем заскрипел зубами. У него в мастерских еще не знают или помалкивают об этом, а в больнице, наверное, потешаются над ним. Узнал же батя от кого-то, потому что приперся к нему на следующий же день после случившегося с бутылкой и с порога то ли сочувствуя, то ли злорадствуя «утешил»:
- Что и твоя на передок слаба?
Тогда Альберт еле сдержал себя, не до конца вымещенная злоба искала выход:
- Пошел вон отсюда.
- Сынок, сынок, - залебезил вдруг отец, - не стоят бабы того, чтобы их в душу пускать, пользоваться можно, но не более. Я, как только увидел ее, сразу понял, что они с твоей матерью – одного поля ягодки.
- С чего ты взял? – Альберту хотелось поскорее избавиться от отца, который спивался все больше и больше, и выглядел каким-то суетливым и жалким, но в тот вечер ему всерьез захотелось выяснить, отчего тот невзлюбил невестку.
- Я хоть и старый, но мужик, что ты думаешь, не видно было, как она к тебе, как кошка под руку лезла, чтоб ты ее погладил.
- Любила, значит.
- Любила, - отец презрительно усмехнулся, прошел к столу, отвинтил крышку с бутылки, - разлей лучше по стаканам, на сухую про баб разговор не склеишь.
Альберт придвинул хрустальные бокалы, что стояли на столе рядом с графином, открыл холодильник в поисках закуски, достал сковородку с котлетами, которые заботливая женушка перед тем, как с чужим мужиком трахаться, утром пожарила, и, не разогревая, поставил на стол.
Отец налил всклень:
- Твоя маманя тоже мне все «Феденька, Феденька», я… - старик грязно выругался, залпом опрокинул стакан в себя, - я уши-то и развесил. Если бы с первого дня держал в строгости, может и не скурвилась бы. Твоя теперь вряд ли захочет налево пойти.
- А, если совсем уйдет, - глотая горькую слюну, угрюмо спросил Альберт.
- А на что она тебе, другую посдобней, да попокладистей найдешь. Не для души - для тела, да чтоб по дому поспевала, любовь - нет никакой любви, - отца быстро развезло.
Он начал нести какую-то чушь про санатории, про лечение, увидев пустой стакан, потянулся за бутылкой, но неверным движением опрокинул ее и, пролив оставшуюся водку на стол, расплакался.
Алик, как когда-то в юности, перетащил его на диван, а утром чуть свет выпроводил домой – он не хотел быть похожим на него и боялся заразиться этой суетливостью и жалкостью. Хотя, быть может, в словах отца и был резон.
Но вчера, когда Альберт вернулся домой и обнаружил, что вещи жены исчезли, непонятное чувство опять овладело им. Ему хотелось выместить на ней всю злость, а потом заснуть на ее груди. Вот почему он следил сегодня за ней. Когда жена направилась в парк, он на всякий случай переложил биту из багажника машины в салон – вдруг любовничек объявится. Мысль, что кто-то в его городе перешел ему дорогу, почти месяц не дает Алику покоя. Может, эта старуха сводня? Он решил было выйти из машины, но дверь подъезда распахнулась, выпуская Веру и эту бабку. Женщины, о чем-то разговаривая, прошли мимо него. Он медленно поехал по внутренней дороге за ними, но те, нырнув в арку, вдруг исчезли.