Глава 6. МЫСЛИ О СМЕРТИ.
Фото. Барский дом пушкинской усадьбы в Болдино
В апреле 1834 г. Пушкин вынужден был взять в свои руки общее управление Болдинским имением, которое оказалось на грани разорения. Владельцем его с 1741 до 1790 г. был дед поэта, Лев Александрович Пушкин. В имение кроме самого Болдина входили деревня Малое Болдино и сельцо Кистенево. После смерти Льва Александровича имение перешло по наследству детям от двух браков. Свою часть на¬следства получил отец поэта Сергей Львович, которому по раз¬делу с братом Василием Львовичем досталась половина села Болдина с новой усадьбой. Позже ему отошло еще и Кистенево, часть из которого он выделил сыну Александру. Другая половина Болдина, ранее при¬надлежавшая Василию Львовичу и заложенная им, была прода¬на за долги. 3 июня 1834 г. Пушкин представил Павлищеву, мужу сестры Ольги, претендовавшего на доходы с имения, подробную информацию об имении Болдино: «В селе Болдине душ по 7-ой ревизии 564, в сельце Кистеневе (Тимашеве тож) 476. Покойный Вас. Льв. владел другой половиною Болдина, в коей было также около 600 душ. Эта часть продана, спустя 3 года после отречения от наследства самого наследника. Я не мог взять на себя долги покойника, потому что уж и без того был стеснен; а брат Л.<ев> С.<ергеевич> кажется не мог бы о том и подумать, ибо на первый случай надобно было уплатить по крайней мере 60,000». Болдино приносило 22 тысячи рублей в год, но одного казенного долга на нем числилось 190 тысяч, требовавших уплаты 12 процентов в год, так что чистого дохода оставалось едва десять тысяч. Из них по полторы тысячи рублей Сергей Львович полагал платить в год Ольге и Льву. Ему с Надеждой Осиповной доставалось в лучшем случае семь тысяч рублей. Этой суммы, по мнению Пушкина, родителям вполне хватило бы, если бы не частные долги, в основном Льва Сергеевича. Еще не получив от Сергея Львовича доверенности на управление Болдином, Пушкин в один месяц уплатил за отца 866 рублей и за брата 1330 рублей. Изложив все это в письме зятю. Павлищеву, Пушкин подытожил: «Состояние мое позволяет мне не брать ничего от доходов батюшкина имения, но своих денег я не могу и не в состоянии приплачивать». За период правления болдинским имением Пушкин оказался завален деловыми, маловразумительными докладами управляющих Пеньковского и Калашникова, жалобами крестьян, документами из присутственных мест и опекунских советов, письмами кредиторов брата Льва Сергеевича. Кроме этого, постоянно поступали просьбы родителей и бесконечные претензии зятя, Николая Павлищева.
Пушкин переоценил свои возможности, приняв на себя заботы об имении, на доходы от которого, предполагалось, должно было содержаться все большое семейство. Натали с самого начала предупреждала мужа о безнадежности подобного предприятия, так как о деле ведения хозяйства имениями он не имел никакого представления. И она оказалась права. Уже через месяц, с начала новой деятельности, в начале мая 1834 г., Пушкин жаловался супруге на трудности из-за непредвиденных расходов: «Лев Серг. и отец меня очень сердят, а Ольга С. начинает уже сердить. Откажусь ото всего — и стану жить припеваючи» Стоило ему уплатить одни долги своего брата или выкупить выданные им векселя, как появлялись новые кредиторы Льва Сергеевича, вдохновленные именно тем, что Пушкин был готов возвращать его долги. Как только он отвечал согласием на оплату каких-то трат Ольги Сергеевны, ее муж предъявлял новые счета. Павлищев пытался получить от Пушкина то, чего годами никак не мог добиться от своего тестя: обещанного содержания Ольги Сергеевны, на которое он, судя по всему, очень рассчитывал, вступая с ней в брак, будучи моложе ее на пять лет.
8 июня 1834 г. Пушкин разъяснял супруге, почему задерживает деньги: «Денег тебе еще не посылаю. Принужден был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имением. Пусть они его коверкают, как знают; на их век станет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба». В следующем письме, сообщая о том, что отправил родителей в деревню, он добавил: «Уж как меня теребили; вспомнил я тебя, мой ангел. А делать нечего. Если не взяться за имение, то оно пропадет же даром, Ольга Серг.<еевна> и Лев Серг.<еевич> останутся на подножном корму, а придется взять их мне же на руки, тогда-то наплачусь и наплачусь, а им и горя мало. Меня же будут цыганить. Ох, семья, семья!» 19 июня 1834 г.: «Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели. То — то, то другое». 30 июня в письме к Осиповой Пушкин изливал душу: «Вы не можете себе представить, до чего управление этим имением мне в тягость. Нет сомнения, Болдино заслуживает того, чтобы его спасти, хотя бы ради Ольги и Льва, которым в будущем грозит нищенство или по меньшей мере бедность. Но я не богат, у меня самого есть семья, которая зависит от меня и без меня впадет в нищету. Я принял имение, которое не принесет мне ничего кроме забот и неприятностей».
Через три месяца, войдя в курс дел, в письме к жене признал свою ошибку: «Как ты права была в том, что не должно мне было принимать на себя эти хлопоты, за которые никто мне спасибо не скажет, а которые испортили мне столько уже крови, что все пиявки дома нашего ее мне не высосут». А 14 июля уже думал о завершении своей деятельности по правлению Болдино: «У меня большие хлопоты по части Болдина. Через год я на все это плюну и займусь своими делами. Лев С.<ергеевич> очень себя дурно ведет. Ни копейки денег не имеет, а в домино проигрывает у Дюме по 14 бутылок шампанского».
В марте 1835 г. сообщил брату о своем решении передать правление в его руки: «Так как матери было очень худо, я всё еще веду дела, несмотря на сильнейшее отвращение. Рассчитываю сдать их при первом удобном случае. Постараюсь тогда, чтобы ты получил свою долю земли и крестьян. Надо полагать, что тогда ты займешься собственными делами и потеряешь свою беспечность и ту легкость, с которой ты позволял себе жить изо дня в день. (С этого времени обращайся к родителям.) Я не уплатил твоих мелких карточных долгов, потому что не трудился разыскивать твоих приятелей — это им следовало обратиться ко мне». А затем 2 мая уведомил зятя, Павлищева, о тех распоряжениях, с которыми уже согласился и отец, Сергей Львович: «Он Л.<ьву> С.<ергеевичу> отдает половину Кистенева; свою половину уступаю сестре, с тем, чтоб она получала доходы и платила проценты в ломбард: я писал о том уже управителю. Батюшке остается Болдино. С моей стороны это конечно не пожертвование, не одолжение, а расчет для будущего. У меня у самого семейство и дела мои не в хорошем состоянии. Думаю оставить П.<етер> Б.<ург> и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия».
Переговорив с отцом и подготовив полный финансовый отчет за период с апреля 1834 г. по июль 1835 г. посчитав доход в 22 тысячи рублей, расходы и платежи по долгам и процентам, Пушкин от управления Болдином отказался.
Фото. Барская усадьба во Львовке.
Чтоб спасти имение и поднять его доходность Болдино, новый управляющий И. Пеньковский предложил Пушкину и его отцу освоить силами крестьян заброшенные земли в районе Львовки под пашню. Письмо Пушкина Пиньковскому от 1 мая 1835 г.: «Все ваши распоряжения и предположения одобряю в полной мере. В июле думаю быть у вас. Дела мои в Петербурге приняли было худой оборот, но надеюсь их поправить. По условию с батюшкой, доходы с Кистенева отныне определены исключительно на брата Льва Сергеевича и на сестру Ольгу Сергеевну. Следственно, все доходы с моей части отправлять, куда потребует сестра или муж ее Николай Иванович Павлищев; а доходы с другой половины (кроме процентов, следующих в ломбард) отправлять ко Льву Сергеевичу, куда он прикажет. Болдино останется для батюшки. Позднее, после смерти поэта, из Болдина на эти новые земли были переселены десятки крестьянских семей. Благодаря этому была значительно повышена общая доходность имения. К середине ХIХ века во Львовке было заложен барский сад с аллеями и прудами, построен господский двухэтажный дом. С 1856 г. владельцем усадьбы и деревни стал сын поэта генерал Александр Александрович Пушкин.
16 мая 1835 г. Пушкин поздравил тещу с появлением на свет внука Григория: «Наталья Николаевна родила его благополучно, но мучилась долее обыкновенного… Она поручила мне испросить Вашего благословения ей и новорожденному». В июне все семейство Пушкиных и сестры Гончаровы переехали на дачу Миллера на Черной речке. Сестры получали в это время от брата по 4500 рублей в год. На эти деньги они содержали прислугу, лошадей, вносили свою долю расходов за стол и квартиру, тратили на наряды. Тетушка, камер-фрейлина Екатерина Ивановна подарила старшей сестре, Екатерине к ее представлению императору и императрице при¬дворное платье, которое стоило немалую сумму, около двух ты¬сяч рублей. Сестры еще до переезда на дачу стали настойчиво просить брата Дмитрия прислать им четырех лошадей, одну из них для Пушкина. Верховые прогулки были любимым развлечением сестер и поэта. С дачи 14 июля Пушкин отправил благодарственное письмо теще Натальи Ивановне: «Милостивая государыня матушка Наталия Ивановна, искренне благодарю Вас за подарок [1000 рублей], который вы изволили пожаловать моему новорожденному и который пришел очень кстати……Мы живем теперь на Черной речке. Жена, дети и свояченицы - все, слава Богу, у меня здоровы - и целуют Ваши ручки». Сестры надеялись, что лошади будут доставлены в Петербург, в августе, когда «жары будут меньше». Но дело было не в жаре, а в том, что именно к этому времени возвращался с маневров кавалергардский полк, стоявший в летних лагерях недалеко от Черной речки, в Новой дерев¬не. Там, в курзале завода минеральных вод, устраивались концерты, давались балы. На самом деле, они мечтали блеснуть перед кавалергардами и дачным об¬ществом своим великолепным умением ездить верхом.
1 июня 1835 г. Пушкин, доведенный должниками, кредиторами до бедственного положения, решился на отчаянный шаг и обратился с письмом к Бенкендорфу. Понимая, что оно будет представлено императору, излагая свои просьбы, он надеялся на его снисхождение, на его милость, на его особые отношения к Натали. Прошение было необычным для чиновника 9 класса, поэтому Пушкину пришлось поработать над каждой фразой.
«В 1832 г. Его Величество соизволил разрешить мне быть издателем политической и литературной газеты. Ремесло это не мое и неприятно мне во многих отношениях, но обстоятельства заставляют меня прибегнуть к средству, без которого я до сего времени надеялся обойтись. Я проживаю в Петербурге, где благодаря Его Величеству могу предаваться занятиям более важным и более отвечающим моему вкусу, но жизнь, которую я веду, вызывающая расходы, и дела семьи, крайне расстроенные, ставят меня в необходимость либо оставить исторические труды, которые стали мне дороги, либо прибегнуть к щедротам государя, на которые я не имею никаких других прав, кроме тех благодеяний, коими он уже меня осыпал». «Испрашивая разрешения стать издателем [литературной и политической] газеты, я сам чувствовал все неудобства этого предприятия. Я был к тому вынужден печальными обстоятельствами. Ни у меня, ни у жены моей нет еще состояния; дела моего отца так расстроены, что я вынужден был взять на себя управление ими, дабы обеспечить будущность хотя бы моей семьи. Я хотел стать журналистом для того лишь, чтобы не упрекать себя в том, что пренебрегаю средством, которое давало мне 40 000 дохода и избавляло меня от затруднений. Теперь, когда проект мой не получил одобрения Его Величества, я признаюсь, что с меня снято тяжкое бремя. Но зато я вижу себя вынужденным прибегнуть к щедротам государя, который теперь является моей единственной надеждой. Я прошу у вас позволения, граф, описать вам мое положение и поручить мое ходатайство вашему покровительству.
Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и, наконец, без помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100 000 р. Но в России это невозможно. Государь, который до сих пор не переставал осыпать меня милостями, соизволив принять меня на службу, милостиво назначил мне 5000 р. жалования. Эта сумма представляет собой проценты с капитала в 125 000. Если бы вместо жалованья Его Величество соблаговолил дать мне этот капитал в виде займа на 10 лет и без процентов — [я был бы совершенно счастлив и спокоен]».
Черновик этого письма сделан на листе с записью плана расходов на год, где первой статьей проставлена сумма в шесть тысяч рублей за квартиру в доме Баташева, снятую с 1 мая 1835 года по 1 июня 1836-го. Следующая запись - стоимость аренды у извозчика Ивана Савельева четверки лошадей для экипажей Пушкина, всего на шестнадцать тысяч рублей. На семейный стол Пушкин предполагал тратить по 400 рублей в месяц на общую сумму 4800 рублей. Это были главные статьи расхода на сумму 26 800 рублей. Затем Пушкин прибавил разные издержки на тысячу рублей, приплюсовал траты на наряды, театр и прочее еще на четыре тысячи. В окончательном итоге получилась сумма в 31 тысяча 800 рублей.
Здесь следовало бы остановиться. Одни пушкинисты обвиняют Натали в безмерных расходах на наряды, что привело к бедственному положению семью, другие – Пушкина за его проигрыши крупных сумм в карты. На самом деле в семейном бюджете предусматривалось на балы, театры и наряды всего 4 тысячи (12% общей суммы) рублей. А расходы на карты вообще не включались. Картежные долги были, и они хвостом тянулись еще со времен холостой жизни поэта. Главные затраты были: аренда 20 комнатной квартиры и выезд на четверке лошадей, запряженных в красивый экипаж.
Чтобы представить положение семьи Пушкиных в обществе по их затратам, следует перевести рубли николаевских времен в современные рубли и соответствующем образом уточнить к какой группе населения относили бы себя Пушкины с такими расходами в наше время. Сравнивать по стоимости отдельные виды товаров и уточнять, что можно было купить на один рубль тогда и сейчас, затея бессмысленная. Разные жизни. А вот по уровню зарплат между сословиями можно попробовать. Батраку за пахоту в пушкинские времена: платили по 30-35 копеек в день, за жатву – 25-30 копеек, косьбу – 25-28 копеек, за молотьбу – 20-23 копейки. Можно было с работником заключить комплексный договор на весь сезон и на все работы. Плата за такой контракт составляла от 15 до 18 рублей». При этом каждый батрак за сезон зарабатывал на лошадь или корову. Грамотным на должности вахтеров, контролеров, объездчиков платили 40 – 50 рублей в год. То есть мы можем сказать, что жалование Пушкина (5 тысяч рублей в год) было в 250 раз больше, чем у батрака, и в 125 раз больше, чем у работника средней квалификации. Зарплата дворника (таджика) в Москве сейчас, которую он получает в руки, 10 тысяч рублей в месяц, а работников средней квалификации – 20 тысяч. На современные деньги Пушкин получал 10.000 х 250 = 2.500.000 рублей в месяц или (20.000 х 125 = 2.500.000 рублей). По нашим меркам, Пушкин, получая жалование в 125 раз больше, чем работник средней квалификации, приравнивался бы к чиновнику с окладом в 2,5 миллиона рублей в месяц или 30 миллионов в год. Отсюда находим коэффициент соответствия рубля современного и пушкинских времен.30.000.000 : 5.000 = 6. 000 раз. Не надо считать, что Пушкин на свои 5 тысяч рублей мог купить что-то равное «Феррари» или что-то похожее на небольшой домик на Лазурном берегу за 1миллион долларов. Мы пытаемся найти соответствие уровня жизни семьи Пушкиных в современном российском обществе, используя данные о средних зарплатах работников низкой категории и соотнося их с жалованием чиновников и богатеев. Оценивая качество жизни разных слоев населения, можно сказать, что для большинства населения Пушкины с их затратами в 30 тысяч рублей в год жили роскошно и беззаботно так же, как в понимании современных россиян - миллионеры с доходом в 150 -200 миллионов рублей в год. Не самые богатые, но … Даже генерал - губернатор, если не брал взяток, жил на жалкие 4 тысячи в год, а Обер-прокурор [Генеральный прокурор России] - всего на шесть. Коэффициент 6 тысяч – чисто условный, важен порядок, в тысячу раз. В дальнейшем, когда будут приводиться суммы в рублях, чтобы понять их значимость в современном мире следует ее для простоты умножать на тысячу, и тогда десятки тысяч превратятся в десятки миллионов современных рублей. Теперь мы вооружены коэффициентом и можем двигаться дальше.
1 июня Пушкин написал другое письмо Бенкендорфу с просьбой разрешить ему уехать в деревню на три или четыре года, после чего он готов был возвратиться в Петербург, чтобы возобновить занятия историей Петра Великого.
«Мне совестно постоянно надоедать вашему сиятельству, но снисходительность и участие, которые вы всегда ко мне проявляли, послужат извинением моей нескромности.
У меня нет состояния; ни я, ни моя жена не получили еще той части, которая должна нам достаться. До сих пор я жил только своим трудом. Мой постоянный доход — это жалованье, которое государь соизволил мне назначить. В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога. До сих пор я довольно равнодушно смотрел на расходы, которые я вынужден был делать, так как политическая и литературная газета — предприятие чисто торговое - сразу дала бы мне средство получить от 30 до 40 тысяч дохода. Однако дело это причиняло мне такое отвращение, что я намеревался взяться за него лишь при последней крайности.
Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я пока еще обязан милостям его величества.
Я был осыпан благодеяниями государя, я был бы в отчаянье, если бы его величество заподозрил в моем желании удалиться из Петербурга какое-либо другое побуждение, кроме совершенной необходимости. Малейшего признака неудовольствия или подозрения было бы достаточно, чтобы удержать меня в теперешнем моем положении, ибо, в конце концов, я предпочитаю быть стесненным в моих делах, чем потерять во мнении того, кто был моим благодетелем, не как монарх, не по долгу и справедливости, но по свободному чувству благожелательности возвышенной и великодушной.
Вручая судьбу мою в ваши руки, честь имею быть с глубочайшим уважением, граф, вашего сиятельства нижайший и покорнейший слуга
Александр Пушкин.
На письме Пушкина императором была начертана резолюция: «Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласовать сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».
После доклада Николаю I граф Бенкендорф сделал на письме Пушкина пометку, отражающую суть его разговора с императором: «Если ему нужны деньги, государь готов ему помочь, пусть мне скажет, есть ли нужно дома побывать, то может взять отпуск на 4 месяца».
Государь готов помочь деньгами семье Пушкиных, согласен предоставить 4-х месячный отпуск поэту, но просьбу разрешить уехать в деревню на несколько лет, и, естественно, забрать детей и Натали, считал непозволительной, сверх приличий и сверх меры. После прочтения резолюции императора, 22 июля Пушкин, находясь в состоянии человека, потерявшего всякую надежду, решился на следующий безумный шаг и обратился с просьбой вновь к Бенкендорфу, разъясняя создавшееся в семье положение:
«Граф.
Осыпанный милостями Его Величества, к Вам, граф, должен я обратиться, чтобы поблагодарить за участие, которое Вам было угодно проявлять ко мне, и чтобы откровенно объяснить мое положение.
В течение последних пяти лет моего пребывания в Петербурге я задолжал около шестидесяти тысяч рублей. Кроме того, я был вынужден взять в свои руки дела моей семьи; это вовлекло меня в такое затруднение, что я был принужден отказаться от наследства и что единственными средствами привести в порядок мои дела были: либо удалиться в деревню, либо одновременно занять круглую сумму денег. Но последний исход почти невозможен в России, где закон предоставляет слишком слабое обеспечение заимодавцу и где займы суть почти всегда долги между друзьями и на слово.
Благодарность для меня чувство не тягостное, и, конечно, моя преданность особе государя не смущена никакой задней мыслью стыда или угрызений совести; но не могу скрыть от себя, что я не имею решительно никакого права на благодеяния Его Величества и что мне невозможно просить чего-либо».
Как ни странно, государь пошел навстречу, и ответ пришел в виде извещения о пожаловании Пушкину единовременно и безвозвратно десяти тысяч рублей. Пушкину просто подарили 10 тысяч, (10 миллионов современных рублей) не за что. Но Пушкин не отступал. Он хотел получить больше за все свои мучения, свои терзания, за весь ужас, который его охватывал каждую ночь. С настойчивостью сумасшедшего, которому жизнь была в тягость, он написал следующее письмо Бенкендорфу 26 июля:
«Граф,
Мне тяжело в ту минуту, когда я получаю неожиданную милость, просить еще о двух других, но я решаюсь прибегнуть со всей откровенностью к тому, кто удостоил быть моим провидением.
Из 60 000 моих долгов половина - долги чести. Чтобы расплатиться с ними, я вижу себя вынужденным занимать у ростовщиков, что усугубит мои затруднения или же поставит меня в необходимость вновь прибегнуть к великодушию государя.
Итак, я умоляю Его Величество оказать мне милость полную и совершенную: во-первых, дав мне возможность уплатить эти 30 000 рублей, а во-вторых, соизволив разрешить мне смотреть на эту сумму как на заем и приказав, следовательно, приостановить выплату мне жалованья впредь до погашения этого долга».
И снова государь проявляет благосклонность, снова осыпает Пушкина милостями. Кроме подаренных 10 тысяч рублей, царь предоставляет ссуду на шесть лет в размере 30 тысяч рублей (30 миллионов современных рублей), беспроцентную, с погашением из жалования «с тем, чтобы в уплату сей суммы удерживаемо было производящееся ему жалованье». Пушкин был настойчивым в своих просьбах, которые больше напоминали требования, как будто знал, что государь его должник и крупный, и что тот это знает и понимает, и вынужден платить. 2 августа соответствующие распоряжения получил управляющий Министерства иностранных дел К. К. Радофиникин. Император в это время находился на маневрах в Калише, где 16 августа подписал указ министру финансов о выдаче «А. Пушкину в ссуду без процентов из государственного казначейства 30 тыс. руб., с обращением в уплату от суммы выдаваемых Пушкину из казначейства на известное Государю Императору употребление 5 тысяч».
Никто из поэтов, писателей, людей искусства не получал таких ценных подарков (в 10 миллионов рублей) от государя просто по просьбе остро нуждающегося. Правители награждали тех, кто их прославлял, это было воля государя. Пушкин послал прошение, а царь пошел навстречу и облагодетельствовал. Уникальная ситуация.
В летний сезон 1835 г. Пушкин с женой и свояченицами посещал воскресные балы в Новой деревне. О первом бале, состоявшемся 14 июля, писал К. Я. Булгаков: «Было человек с 500, и прекрасно. Все островские дамы, Завадовская, Пушкина, купцы немцы с семействами, угощение, освещение, музыка, два оркестра, все было очень прилично и хорошо, а всего лучше, что в 7 началось и в 11 кончилось. Надеюсь, что эти балы, напоминающие немецкие воды, продержатся». На другой светский праздник, устроенный 17 июля П. Н. Демидовым для императорской фамилии, Пушкин с женой и свояченицами приехали из Стрельны. Праздник описала в письме брату Екатерина Николаевна: «17 числа мы были в Стрельне, где мы переоделись, чтобы отправиться к Демидову, который давал бал в двух верстах оттуда, в бывшем поместье княгини Шаховской. Этот праздник, на который было истрачено 400 тысяч рублей, был самым неудавшимся: все, начиная с двора, там ужасно скучали, кавалеров не хватало, а это совершенно невероятная вещь в Петербурге, и потом, этого бедного Демидова так невероятно ограбили, один ужин стоил 40 тысяч, а был самый плохой, какой только можно себе представить; мороженое стоило 30 тысяч, а старые канделябры, которые тысячу лет валялись у Гамбса на чердаке, был и куплены за 14 тысяч рублей. В общем, это ужас, что стоил этот праздник, и как там было скучно».
Двадцать первого июля Пушкин сопровождал жену и своячениц на очередной бал в зал завода минеральных вод. Екатерина Николаевна писала брату Дмитрию: «Ты уже знаешь, что мы живем это лето на Черной речке, где мы очень приятно проводим время, и конечно не теперь ты стал бы хвалить меня за мои способности к рукоделию, потому что буквально я и не вспомню, сколько месяцев я не держала иголки в руках. Правда, зато я читаю все книги, какие только могу достать, а если ты меня спросишь, что же я делаю, когда мне нечего делать, я тебе прямо скажу, не краснея (так как я дошла до самой бесстыдной лени) — ничего, решительно ничего. Я прогуливаюсь по саду или сижу на балконе и смотрю на прохожих. Хорошо это, как ты скажешь? Что касается до меня, я нахожу это чрезвычайно удобным. У меня множество женихов, каждый божий день мне делают предложения, но я еще так молода, что решительно не вижу необходимости торопиться, я могу еще повременить, не правда ли? В мои годы это рискованно выходить такой молодой замуж, у меня еще будет для этого время и через десять лет. У нас теперь каждую неделю балы на водах в Новой деревне. Это очень красиво. В первый раз мне там было очень весело, так как я ни на одну минуту не покидала площадку для танцев, но вчера я прокляла все балы на свете и всё, что с этим связано: за весь вечер я не сделала ни шагу; словом, это был один из тех несчастных дней, когда клянешься себе никогда не приходить на бал из-за скуки, которую там испытала».
К сожалению, нет информации о разговоре поэта с супругой о поездке в деревню после того, как было получено разрешение на четырехмесячный отпуск, но наверняка в семье этот вопрос обсуждался. И с уверенностью можно сказать, что Натали отказалась ехать в Болдино, ссылаясь на сестер и ее обязательное присутствие при них на балах. Произошла размолвка. Пушкин понимал, что сестры это – только прикрытие, на самом деле его супруга должна была быть там, потому что так велел император. Она несла свой крест на Голгофу, такова была ее миссия, но ему от осознания свалившегося на супругу бремени легче не становилось. В середине августа Пушкин уехал в Петербург для решения проблем, возникших при подготовке нового журнала. Перед отъездом он попросил супругу договориться с братом об изготовлении бумаги для журнала по образцу. 18 августа Натали написала письмо своему брату по просьбе супруга: «Мой муж поручает мне, дорогой Дмитрий, просить тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю в этом письме. Прошу тебя, любезный и дорогой брат, не отказать нам, если наша просьба, с которой мы к тебе обращаемся, не представит для тебя никаких затруднений, и ни в коей мере не обременит».
Портрет. Ольга Сергеевна Павлищева-Пушкина.
27 августа был в семье Пушкиных священным – день рождения Натали, но почему-то супруги были в этот день не вместе. В августе 1835 г Ольга Сергеевна с маленьким, годовалым сыном Левушкой отправилась из Варшавы повидаться с матерью, которая была совсем плоха. 27 августа она поселилась в Павловске, и на следующий день она повидалась с братом у него на городской квартире. О Натали сестра ничего не упоминала, вероятно, что ее в столице не было. Далее Ольга записала, что брат с женой были у нее в Павловске 30 августа. При ней снова обсуждался вопрос о поездке в Болдино, Ольга отметила: «Они уже не едут в нижегородскую деревню, как предполагал барин, потому что барыня об этом и слышать не хочет, и он ограничивается поездкой на несколько дней в Тригорское, а она из Петербурга не тронется».
6 сентября, перед отъездом в Михайловское, Пушкин обратился к министру финансов Канкрину с прошением об ускорении выдачи обещанных императором сумм:
«Вследствие домашних обстоятельств принужден я был проситься в отставку, дабы ехать в деревню на несколько лет.
Государь император весьма милостиво изволил сказать, что он не хочет отрывать меня от моих исторических трудов, и приказал выдать мне 10,000 рублей, как вспоможение. Этой суммы недостаточно было для поправления моего состояния. Оставаясь в Петербурге, я должен был или час от часу более запутывать мои дела, или прибегать к вспоможениям и к милостям, средству, к которому я не привык, ибо до сих пор был я, слава Богу, независим и жил своими трудами.
И так осмелился я просить Его Величество о двух милостях:
1) о выдаче мне, вместо вспоможения, взаймы 30,000 рублей, нужных мне в обрез, для уплаты необходимой; 2) о удержании моего жалования, до уплаты сей суммы. Государю было угодно согласиться на то и другое.
Но из Государственного казначейства выдано мне вместо 30 000 р. только 18,000, за вычетом процентов и 10,000 (десяти тысяч рублей), выданных мне заимообразно на напечатание одной книги. Таким образом, я более чем когда-нибудь нахожусь в стесненном положении, ибо принужден оставаться в Петербурге, с долгами, недоплаченными, и лишенный 5000 рублей жалования.
Осмелюсь просить ваше сиятельство о разрешении получить мне сполна ту сумму, о которой принужден я был просить государя, и о позволении платить проценты с суммы, в 1834 году выданной мне, пока обстоятельства дозволят мне внести оную сполна».
В первых числах сентября 1835 г. Пушки¬ны и Гончаровы вернулись в Петербург, а 7 сентября 1835 г. Пушкин выехал в Михайловское, предполагая провести там всю осень. Если бы удалось уговорить Натали уехать вместе с детьми в Михайловское, то у поэта появилась бы возможность отдалить Натали от императорского окружения сначала на 4 месяца, а затем, как обычно, беременность. Целый год без объятий царя, а там, глядишь, заменит конкурентка, а их множество. Мечта казалась реальной, Натали надо было лишь перешагнуть через наставления и требование царя. А она испугалась, думала о будущем сестер, своих детей - «не дай Бог начнутся гонения за непослушание» - за мужа, за себя. Вдали от супруги он продолжал переживать. Видения его терзали, и приступить к работе он так и не смог. Кошмары его душили, - спасали верховые прогулки.
8 августа 1835 г. император уехал из столицы в инспекционную поездку. 26 августа неподалеку от городка Чембары (Тамбовской губернии) ночью неожиданно понеслись кони, и коляска, в которой сидели Николай I и Бенкендорф, опрокинулась. У государя оказалась переломанной ключица. Бенкендорф отделался шишкой на лбу. Около двух недель император и сопровождавшие его лица оставались в Чембарах. Утром 9 сентября Николай выехал в Петербург. Следующие двадцать дней он провел в Царском Селе. В начале октября Николай Павлович выехал в Брест-Литовск, где проводился смотр и проходили учения войск пехотного корпуса. С 10 сентября по октябрь император имел возможность встречаться с Натали наедине (муж был в Михайловском).
14 сентября 1835 г. Пушкин отправил первое письмо супруге из Тригорского «Хороши мы с тобой. Я не дал тебе моего адреса, а ты у меня его и не спросила; вот он: в Псковскую губернию, в Остров, в село Тригорское. Сегодня 14-ое сентября. Вот уж неделя, как я тебя оставил, милый мой друг; а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю, когда начну. Зато беспрестанно думаю о тебе, и ничего путного не надумаю. Жаль мне, что я тебя с собою не взял. Что у нас за погода! Вот уж три дня, как я только что гуляю то пешком, то верхом. Эдак я и осень мою прогуляю, и коли бог не пошлет нам порядочных морозов, то возвращусь к тебе, не сделав ничего» «Пиши мне как можно чаще; и пиши всё, что ты делаешь, чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведешь, каково сплетничаешь, и счастливо ли воюешь с твоей однофамилицей. Пиши мне как можно чаще; и пиши всё, что ты делаешь, чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведешь, каково сплетничаешь, и счастливо ли воюешь с твоей однофамилицей».
В письме Пушкин не удержался и подковырнул, напомнив о любовнице императора, красавице Мусине – Пушкине, которая затем родила от Николая I. Фраза: «счастливо ли воюешь со своей однофамилицей» - предполагала по замыслу автора продолжение – «за ложе императора».
21 сентября. «Жена моя, вот уже и 21-ое, а я от тебя еще ни строчки не получил. Это меня беспокоит поневоле, хоть я знаю, что ты мой адрес, вероятно, узнала не прежде как 17-го, в Павловске. Не так ли? к тому же и почта из Петербурга идет только раз в неделю. Однако я всё беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели».
Натали была настолько взволновано подготовками к встречам с Николаем, что перепутала адреса, отвечала редко.
25 сентября. «Пишу тебе из Тригорского. Что это, женка? вот уж 25-ое, а я всё от тебя не имею ни строчки. Это меня сердит и беспокоит. Куда адресуешь ты свои письма? Пиши в Псков, ее высокородию Прасковье Александровне Осиповой».
Натали с ответами не спешила, хотя уточненный адрес получила еще две недели назад. Она была вовлечена императором в круговорот развлечений. Ей было не до писем.
29 сентября. «Душа моя, вчера получил я от тебя два письма; они очень меня огорчили. Чем больна Катерина Ивановна? Ты пишешь, ужасно больна». «Я провожу время очень однообразно. Утром дела не делаю, а так из пустого в порожнее переливаю. Вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах да орехи грызу. А ни стихов, ни прозу писать и не дум».
2 октября. « Милая моя женка, есть у нас здесь кобылка, которая ходит и в упряжи и под верхом. Всем хороша, но чуть пугнет ее что на дороге, как она закусит поводья, да и несет верст десять по кочкам да оврагам — и тут уж ничем ее не проймешь, пока не устанет сама.
Получил я, ангел кротости и красоты! письмо твое, где изволишь ты, закусив поводья, лягаться милыми и стройными копытцами, подкованными у мадмуазель Катерины. Надеюсь, что теперь ты устала и присмирела. Жду от тебя писем порядочных, где бы я слышал тебя и твой голос — а не брань, мною вовсе не заслуженную, ибо я веду себя как красная девица. Со вчерашнего дня начал я писать (чтобы не сглазить только).
Таких язвительных писем Пушкин никогда раньше не писал, и не позволял себе поэт так называть свою Мадонну. И то, что ее занесло, куда не надо, и то, что ее остановить никто не может, а в ответ она брыкается и бранится – это невероятные для Пушкина обращения к «гению чистой красоты». Что случилось? Чем вызван такой гнев? Точно сказать невозможно - письма Натали не сохранились. Вполне вероятно, что высказанное неудачно недовольство, туманное обвинение (или рассказ о своих танцах с императором) вызвали бурю негодования у Пушкина, и он в приступе «желчной болезни» вылил на нее всю свою боль. При этом отметил, что старшая сестра ее «подковывает», дает советы ей уже ставшей завсегдатаем светского общества. Чему она учила ее?
11 октября написал Плетневу: «Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сер¬дечное спокойствие, а я совсем не спокоен».
Пушкин давно потерял покой, а мысли крутились вокруг одно и того же. Как быть?
Пока Натали была беременна и поправляла на даче здоровье рядом с ним, Пушкин был спокоен, и его не мучили кошмары. Разрешенный отпуск на четыре месяца давал реальную возможность, уединившись с супругой в глуши Михайловского имения, оторвать Натали от императора. Супруга идею встретила в штыки, отказалась покидать Петербург, и настолько активно отстаивала свою позицию, что они рассорились. Она при этом напоминала, что императором была оказана милость, - предоставлены громадные суммы на покрытие долгов чести и более того в качестве подарка, как благодеяние, выдана сумма 10 тысяч рублей, а Пушкин хочет, чтобы она нарушила этикет, пошла против указаний царя. Она категорически была против переезда в имение. Пушкин уехал, а Натали вместе с сестрами вновь закрутилась в вихре балов, и вновь с императором она танцевала кадриль и полонез.
Император продолжал проявлять благодушие к уколам Пушкина своими нарушениями требуемых при дворе порядков, к его прошениям об отставке. Не будь рядом Натали, он давно бы выгнал его из камер-юнкерства и отправил в ссылку в деревню или дальше. Пушкин был нужен императору лишь как прикрытие возможных результатов встреч с Натали, а его камер-юнкерство как повод для появления Натали на балу. И что больше всего устраивало императора в Натали, кроме ее красоты, так это умение ее молчать и организовать свои визиты к нему так, что никто не мог что-либо заподозрить. Натали была не похожа на других красавиц – «на вид она была сдержана до холодности и вообще мало говорила». Женщины находили ее несколько странной. По мнению императора, «Натали – красавица и умница, и пусть все продолжают считать, что молчит она из-за своей провинциальной тупости. Так будет лучше».
Пушкин и этот бой с отставкой и отпуском проиграл, и при этом оказался в одиночестве. Более того, присутствие на балах его супруги стало обязательным из-за ее сестер, которых она выводила в свет и обучала их манерам двора. И снова для успокоения он убежал в деревню, но и там продолжали его мучить ужасные видения. И с этим он не мог ничего поделать, его организм бастовал, он отказывался принять сложившуюся ситуацию как должную. Когда ему самому удавалось покорить замужнюю женщину, он не думал о ее муже. Он был победителем, а мужу они вместе наставляли рога. Теперь с положением рогатого мужа он никак не хотел согласиться. И весь ужас этой ситуации был в том, что он был бессилен что-либо изменить в ней. Все его попытки продемонстрировать императору, нарушая установленный им порядок, свое несогласие с уготовленной ему участью, ни к чему не привели. И как глава большого семейства, он не мог предпринять что-то экстраординарное, чтобы не навредить всем и их будущему. Бессилие его изводило, он не видел выхода.
Мысль о смерти показалась ему спасением: Натали – вдова и может продолжать свои встречи с императором, который не бросит ее и его детей. Жизнь побежит дальше, а он освободиться навсегда от этих мук. Пришла эта сладкая мысль в Михайловском, в 1835 г., и изложил он ее в стихотворениях «Странник» и «Родриг»:
СТРАННИК
Однажды странствуя среди долины дикой,
Внезапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? Что станется со мной?»
И так я, сетуя, в свой дом пришел обратно.
Уныние мое всем было непонятно.
При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце наконец раскрыл я поневоле.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! —
Сказал я, — ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом, мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:
Наш город пламени и ветрам обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о горе, горе!»
Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли.
Но думали, что ночь и сна покой целебный
Охолодят во мне болезни жар враждебный.
Я лег, но во всю ночь все плакал и вздыхал
И ни на миг очей тяжелых не смыкал.
Поутру я один сидел, оставя ложе.
Они пришли ко мне; на их вопрос я то же,
Что прежде, говорил. Тут ближние мои,
Не доверяя мне, за должное почли
Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем
Меня на правый путь и бранью и презреньем
Старались обратить. Но я, не внемля им,
Все плакал и вздыхал, унынием тесним.
И наконец они от крика утомились
И от меня, махнув рукою, отступились,
Как от безумного, чья речь и дикий плач
Докучны и кому суровый нужен врач.
Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со страхом обращая,
Как узник, из тюрьмы замысливший побег,
Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.
Духовный труженик — влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу.
Он тихо поднял взор — и вопросил меня,
О чем, бродя один, так горько плачу я?
И я в ответ ему: «Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный —
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит».
«Коль жребий твой таков, —
Он возразил, — и ты так жалок в самом деле,
Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?»
И я: «Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?»
Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь», —
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
«Я вижу некий свет», — сказал я, наконец.
«Иди ж,— он продолжал, — держись сего ты света;
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Ступай!» — И я бежать пустился в тот же миг.
Побег мой произвел в семье моей тревогу,
И дети и жена кричали мне с порогу,
Чтоб воротился я скорее. Крики их
На площадь привлекли приятелей моих;
Один бранил меня, другой моей супруге
Советы подавал, иной жалел о друге,
Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть — оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.
Все, что лично с ним происходило, он ярко и образно представил в стихотворении. Вот эти строки, это все о нем самом:
«Внезапно был согбен я скорбию великой (что Сашка рыжий не мой сын)
И тяжким бременем подавлен и согбен, как тот, кто на суде в убийстве уличен. Потупя голову, в тоске ломая руки, я в воплях изливал души пронзенной муки. (это было состояние его души, которую пронзали муки).
Мои домашние в смущение пришли, и здравый ум во мне расстроенным почли. При детях и жене сначала я был тих, и мысли мрачные хотел таить от них; но скорбь час от часу меня стесняла боле; и сердце наконец раскрыл я поневоле. Но я, не внемля им, все плакал и вздыхал, унынием тесним.
«Познай мой жребий злобный. Я осужден на смерть и позван в суд загробный — и вот о чем крушусь: к суду я не готов, и смерть меня страшит».
Спасение от мук за теми тесными вратами.
РОДРИГ
Чудный сон мне бог послал —
С длинной белой бородою
В белой ризе предо мною
Старец некой предстоял
И меня благословлял.
Он сказал мне: „Будь покоен,
Скоро, скоро удостоен
Будешь царствия небес.
[Скоро странствию земному]
Твоему придет конец.
Уж готов<ит> ангел смерти
Для тебя святой венец...
Путник — ляжешь на ночлеге,
В гавань, плаватель, войдешь.
Бедный пахарь утомленный,
Отрешишь волов от плуга
На последней борозде.
Ныне грешник тот великий,
О котором предвещанье
Слышал ты давно —
Грешник жданный
Наконец к тебе приидет
Исповедовать себя,
И получит разрешенье,
И заснешь ты вечным сном».
Сон отрадный, благовещный —
Сердце жадное не смеет
И поверить и не верить.
Ах, ужели в самом деле
Близок я к [моей кон<чине>]
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
Успокой меня, Творец.
Но твоя да будет воля,
Не моя. — Кто там идет?..
Пушкин надеется, что Творец его заберет, и все разрешится само собой. Придет «старец в белой ризе», и нужно будет отложить все дела, исповедоваться и по его повелению «заснешь вечным сном». И придет долгожданный, отрадный сон, приход которого он так ждет.
Свое состояние, которое было близко к сумасшествию, он описал в стихотворении «Не дай мне Бог сойти с ума» в ноябре 1835 г.
Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку как зверка
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.
Как хотелось Пушкину вырваться из западни, в которую он попал, на волю, снова стать свободным, не обремененным обязанностям, быть как ветер, как вихрь. А грозит ему, когда он переступит грань (когда скажет что-то бранное императору в ответ за все мучения): «брань смотрителей ночных, да визг, да звон оков». И снова он возвращается к теме своей смерти, («в муках на кресте кончалось божество») и предвещает, что власти поставят у его гроба часовых, и не пустят к нему проститься простой народ
«МИРСКАЯ ВЛАСТЬ»
5 июня 1836 г.
Когда великое свершалось торжество,
И в муках на кресте кончалось божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария-грешница и пресвятая дева,
Стояли две жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь креста честного,
Как будто у крыльца правителя градского,
Мы зрим — поставлено на место жен святых
В ружье и кивере два грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража? —
Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? —
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?
Стихотворение, как бы, о произошедшем событии у Казанского собора, но на самом деле он пишет о себе. Христос это – он, Пушкин, и как Христос он мучается на кресте, страдает за семью, а мучители истязают его плоть гвоздями и копьями. А он «послушно подставил плоть свою».
Неожиданно из дома пришло извещение о резком ухудшении здоровья матери поэта, Надежды Осиповны, страдавшей хронической болезнью печени. Пушкин покинул Михайловское и из Петербурга написал письмо владелице Тригорского П. А. Осиповой.
«Вот я, сударыня, и прибыл в Петербург. Представьте себе, что молчание моей жены объяснилось тем, что ей пришло в голову адресовать письма в Опочку. Бог знает, откуда она это взяла. Во всяком случае, умоляю Вас послать туда кого-нибудь из наших людей сказать почтмейстеру, что меня больше нет в деревне, и чтобы он переслал все у него находящееся обратно в Петербург.
Бедную мать мою я застал почти при смерти, она приехала из Павловска искать квартиру и вдруг почувствовала себя дурно у госпожи Княжниной, где она остановилась. Раух и Спасский потеряли всякую надежду. В этом печальном положении я еще с огорчением вижу, что бедная моя Натали стала мишенью для ненависти света. Повсюду говорят: это ужасно, что она так наряжается, в то время как ее свекру и свекрови есть нечего и ее свекровь умирает у чужих людей. Вы знаете, как обстоит дело. Нельзя серьезно говорить о нищете человека, имеющего 1200 душ. Стало быть, у отца моего есть кое-что, это у меня ничего нет. И, во всяком случае, Наташа тут ни при чем; за это должен ответить я. Если бы мать моя захотела поселиться у меня, Наташа, разумеется, приняла бы ее, но холодный дом, наполненный ребятишками и запруженный народом, мало подходит для больной. Матери моей лучше у себя. Я застал ее уже перебравшейся. Отец мой в положении, всячески достойном жалости. Что до меня, то я исхожу желчью и совершенно ошеломлен».
Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь и сладкая привычка, однако в ней есть горечь, делающая ее, в конце концов, отвратительной, а свет — мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее. Кланяюсь вам от всего сердца
1 ноября Екатерина, старшая сестра Натали, в письме сообщала последние новости брату: «Пушкин две недели назад вернулся из псковского поместья, куда ездил работать и откуда приехал раньше, чем предполагал, потому что он рассчитывал пробыть там три месяца; это очень устроило бы их дела, тогда как теперь он ничего не сделал, и эта зима будет для них нелегкой. Право, стыдно, что мать ничего не хочет для них сделать, это непростительная беззаботность, тем более что Таша ей недавно об этом писала, а она ограничилась тем, что дала советы, которые ни гроша не стоят и не имеют никакого смысла. У нас в Петербурге предстоит блистательная зима, больше балов, чем когда-либо, все дни недели уже распределены, танцуют каждый день. Что касается нас, то мы выезжаем еще очень мало, так как наша покровительница Таша находится в очень жалком состоянии (беременна). Двор вернулся вчера, и на днях нам обещают большое представление ко двору и блестящий бал, что меня ничуть не устраивает, особенно первое. Как бы себя не сглазить, но теперь, когда нас знают, нас приглашают танцевать, это ужасно, ни минуты отдыха, мы возвращаемся с бала в дырявых туфлях, чего в прошлом году совсем не бывало. Нет ничего ужаснее, чем первая зима в Петербурге, но вторая — совсем другое дело. Теперь, когда мы уже заняли свое место, никто не осмеливается наступать нам на ноги, а самые гордые дамы, которые в прошлом году едва отвечали нам на поклон, теперь здороваются с нами первыми, что также влияет на наших кавалеров. Лишь бы все шло, как сейчас, и мы будем довольны, потому что годы испытания здесь длятся не одну зиму, а мы уже сейчас чувствуем себя совершенно свободно в самом начале второй зимы, слава Богу. И я тебе признаюсь, что если мне случается увидать во сне, что я уезжаю из Петербурга, я просыпаюсь вся в слезах и чувствую себя такой счастливой, видя, что это только сон».
Средняя сестра, Александра, вторила старшей и по-своему с иронией представляла события брату в письме от 1 декабря 1835 г.: «Что сказать тебе интересного? Жизнь наша идет своим чередом. Мы довольно часто танцуем, катаемся верхом у Бистрома каждую среду, а послезавтра у нас будет большая карусель (конные состязания): молодые люди, самые модные и молодые особы, самые очаровательные и самые красивые. Хочешь знать, кто это? Я тебе их назову. Начнем с дам, это вежливее. Прежде всего, твои две прекрасные сестрицы или две сестрицы-красавицы, потому что третья… кое-как ковыляет, затем Мари Вяземская и Софи Карамзина; кавалеры: Валуев, примерный молодой человек, Дантес — кавалергард, А. Карамзин — артиллерист; это будет красота. Не подумай, что из-за этого я очень счастлива, я смеюсь сквозь слезы. Правда»
К этому времени сестры были уже знакомы с кавалергардом Дантесом, вполне вероятно, что познакомились они в конце лета, когда были на даче в Царском Селе. Натали в декабре была на четвертом месяце беременности («ковыляла»). Жизнь продолжалась.
К началу 1836 г. у Пушкина было около 77 тысяч рублей долгов, в том числе по казенной ссуде 48 тысяч, частных — 29 тысяч. В самом начале 1836 г. брат, Лев Сергеевич умудрился проиграть в карты 30 тысяч рублей, то есть как раз ту сумму, которая, по расчетам Пушкина, была необходима для всего его семейства в течение года.
Пушкин думал и мечтал о своей смерти.