Глава 4
Пришла зима и на Украину. Ударил мороз. Черниговская земля покрылась пышным снеговым одеялом и задремала. Скукотища! Однако ж, это для кого как. Если для хлопцев, так самая наилучшая пора на свете – время снежных боёв и быстрых салазок. Друзья, Алёшка с Андрейкой, ещё с вечера, усердно помолившись Миколе зимнему, который изображен на иконе в рукавичках, - чтобы побольше завалило дорогу, - уснули на печи. Славно вьюжило с вечера, но после ранней обедни, снег совсем валить перестал, и даже солнышко выглянуло на минутку и усмехнулось выбежавшим на паперть ребятам. Блеснул перед их глазами неширокий, но хорошо укатанный тракт – эх, не замело, видать, за ночь дорогу, не помогла молитва. Эгей, Микола зимний, или не так понял ты хлопчиков?! Вышел отец Андрей из храма, и строго напомнил сыну, что они уезжают. Пора было везти поповского сынка в киевскую бурсу, на учёбу. Батюшка расцеловался с попадьёй и погрузился в большие сани, вместе с пригорюнившимся единственным их чадом. И так уже припозднились. Шалопаю стукнуло тринадцать лет. Отца Андрея, священника села Чемер, прихожане считали мягкотелым человеком, не смотря на его рокочущий бас и широченную, как лопата, бородищу. Он гикнул, и взвились кони, санки полетели по тракту, как на крыльях. В Козельце им надо было присоединиться к казакам, едущим по делам на подворье Киевского Вышгорода Козельца полка командира.
«А как же я?», - невесело подумал Алёшка, следя слегка прищуренными на ветру глазами за улетающими санками. – Как будет пуста и невесела жизнь без Андрейки, другого такого товарища мне не сыскать. Кто будет таскать мне на пастбище тайком книжки, когда придет лето? А холодно-то как! Брррр!». – Высоконький, ладный хлопец поёжился, подул на кулаки, сунул руки в карманы. На ногах у него были рваные чоботки. Алёшка взялся приплясывать для тепла. Что-то заговорился там дьячок Пантелей Фомич с попадьёй матушкой Александрой, а надо было спросить, прежде чем бежать на свой хутор, не переговорил ли он уже с батей, чтобы тот отпускал Алёшку, пока зима, в школу. Хотя, кудаааа! Хлопец почувствовал, как от досады, - не от морозу – огнём зажглись щеки, и подумал; «Никто ведь не вступится за меня и не возьмётся спорить с батей. Отец Андрей, и тот отступился». В свои двенадцать лет Алёшка уже твёрдо усвоил, чего хочется больше всего на свете его отцу, и какие виды у него на младшего, самого справного и красивого сына. Через три, или четыре года они покинут это проклятое, сонное местечко, чтобы шукать счастья. «Эх, и надеяться мне нечего, что батьку кто-нибудь остановит, - продолжал тоскливые свои размышления хлопчик, следя краешком покрасневших больших глаз за отцом Пантелеем. - Добре, что я успел выучиться читать и писать, пока батя пьянствовал и шатался где-то с казаками, такими же, как он, сиромахами, прокутившимися, но зато верными законам запорожцев. Так и мне казаком-гулякой быть по его следу? Моя бы воля, так я бы прилепился на целый век к церкви, чтобы петь на клиросе и служить Богу. Чёрт дёрнул родиться сыном казака!..».
Произнеся, чуть ли не вслух, имя лукавого, хлопчик поспешно перекрестился, поднял великолепные черные глаза к небу и увидал голубые маковки и посеребренный крест сельской церкви на фоне посмурневшего неба. С креста вспорхнули голубь с голубкой и взмыли ввысь. Алёшка залюбовался парочкой, но пока сам старательно избегал девчонок, гонявшихся за ним с прошлого лета. Ох, и дуры! Ну, точно вороны и зозульки, девчата хихикали, шутили, пели обидные песенки, да ещё кликали казаком Мамаем, приводя в полное замешательство. Что общего у него со знаменитым запорожцем? В хате, рядом с иконами, отец держал старое изображение казака, писаное масляными красками: Мамай скачет верхом, на боку – сабля, в руках – бандура.
Отец любит повторять:
- Смотри, сынку, казак должен летать на коне, рубить саблей, биться за веру и волю, лихо пить и гулять. Всего себя этому отдать треба! Не забывай во век, что казаку руки даны для сабли и ни для чего более другого. Никогда ничего другого не бери в руки! Узнаю, что берёшь, убью!».
Алёшка представил разъярённое лицо, судорогой сведённые губы и огромный кулак батьки, реестрового казака 18 Григория Розума. Отец высоченного роста, жилистый, и с такими сильными лапищами, что вмиг оказываешься в них, точно в железных тисках. Когда-то Розум слыл первым в полку казаком-славутой, хотя часто и хаживал без гроша в кармане. На это не посмотрела мать, красавица и разумница Наталья, дочь справного казака Демьяна Стрешенного из села Адамовки. Увёз её Григорий прямо с вечерниц на родной хутор Лемеши и показал ей родительскую хату: без плетня и без ворот, вся солома на крыше давно сопрела, оконца выбиты, а внутри и того хуже – голым-голо, ни печки, ни нар, ни лавок. Ан, глянула дивчина и осталась. На первую, незаконную ещё, ночку, расстелил Грицко на земляном полу плащ-керею, и слюбились. А наутро пришли к попу и попросили их обвенчать по закону. Новые родственники только что руками развели. Любовь зла. Понравится, коли сам сатана, то и за уши не оттащишь. С тех пор люди говорят, что пристало к Наталье Демьяновне только одно прозвище по мужу – Розумиха. Вот будто бы нарочно для неё и дадено-то. Такова матушка и поныне – первая умница, умнее попадьи, и вся округа ходит к ней за советом. Ну, а Григорий ум свой давно пропил. На Сечи вырос Грицко. Когда умер его отец Яков Романович, то кто-то из дядьёв прихватил хлопца с собой до Сечи. Грицко же был крепок не по годам. В четырнадцать лет бойко опрокидывал в глотку кружки с горилкой, а потом хватал дитятко себя за смоляную чуприну, бил по крутому лбу кулаком и нагло заявлял старым запорожцам:
- Ось, що це за голова, що це за розум!
Славные усачи поначалу даже не понимали, в чем дело:
- Эгей? Чутки нам, хлопче, не понятно?
- Та що же за голова, що за розум у мени! – объяснил хлопец дядькам.
- Ах ты! Кой черт розум у молокососа?! А вот мы тебе покажем, что почём!
Матёрые казаки здорово обижались, не раз и не два учили бесстыжего парнишку кулаками, нагайками, и киями, 19 а ему – хоть бы хны! Так и привыкли, и принялись кликать Розумом в насмешку. На Сечи по обычаю так и прозывают человека, в точности до наоборот, с его внешностью или талантом. Не мудрено встретить там белокурого Черноту, маленького Оглоблю, тощего Пузача. Прозвище к Грицку приклеилось крепко. Когда младший его брат, Иван, тоже попал на Сечь, то и его стали кликать Розумом.
А Наталку-красавицу Грицко приворожил, когда прилетел с Сечи после удачного похода, супротив турок. Тогда он щеголял в красном кафтане, присобранном в талии и широченным желтым шалевым поясом опоясанном. Пояс же весь в крючках, пряжечках, ремешках для пистолей и трубок. Поверх всей этой красы – синий жупан. А шаровары огненного цвета были шириной с море, с мотней до самой земли и носились исключительно по-турецки, поверх жёлтых сапог, да сафьяновыми подвязками привязывались. Высокая шапка-бирка с красным верхом добавляла казаку ещё росту. Смоляные усы, особенная его гордость, спускались на грудь. В правом ухе сверкала серебряная серьга с кровавым камнем, вокруг уха дважды обматывался оселедец – единственный, по моде, клок волос на выбритой казацкой голове.
Семейная жизнь никак не переменила Грицка Розума. Через полгодика он встрепенулся и улетел опять с казаками прямо из какого-то шинка на Сечь, а жена осталась брюхата. Хотела, было, от горя, в реку сигануть, да зашевелился в брюхе младенец. В положенный срок Наталья родила сына Данилку и принялась выживать самостоятельно, работая на соседей и не делая никакой выгоды из большой своей красоты.
Попробовал бы только кто подступиться! Наградой ей стало всеобщее уважение, и люди потянулись к молодой казачке, кто за советом, кто просто за утешением. Мыслила она глубоко, нрав имела приветливый, за словом в карман не лезла. Втайне же верила в некое сказочное счастье, которое непременно должно её отыскать. Однако за десять лет ни одной весточки не пришло от непутёвого мужа.
Грицко заглянул домой только в начале лета 1708 года, в то время как раз Карл Шведский ломился на Украину, и пора было на войну. Казаки Киевского Вышгорода Козельца полка, в реестре которого числились братья Розумы, стояли за царя Петра, не поддаваясь на предательские уговоры Мазепы, бывшего гетмана, переметнувшегося к Карлу. Полковник Данило Яковлев, друг нового гетмана Скоропадского, умело оберегал головы своих рейстровиков от универсалов предателя, сидевшего с горсткой своих приверженцев в шведском лагере: «Знайте, Мазепа заманивает вас под польскую руку! Кто хочет опять господства польских панов?» Никто не хотел. Казаки жаждали, наоборот, полного равенства, да всеобщего казачества, чего не дождёшься ни от Мазепы, ни от Петра. Но сила-то за царём Петром! Жалко, что не поняли этого упрямые запорожцы, остававшиеся в Сечи. Вот и попали, братцы, сгоряча под царскую руку. Кошевой атаман Костя Гордиенко уговорил запорожских казаков и, в первую очередь, голоту, пристать к Мазепе. Тогда полковник Яковлев получил личный приказ Петра I – усмирить, или в случае неповиновения, уничтожить Сечь – гнездо непокорных! Войско отплыло из Киева на судах вниз по Днепру, разбило полчища голоты у Переволочны, спустилось ещё ниже, до Сечи и было встречено огневым боем. Запорожцы засели в своей крепости. В решающий, грозный час это было предательство своей родины. Последовал строгий приказ Петра: гнездо бунтовщицкое немедля уничтожить! Началась осада. В эти страшные дни Грицко Розум носился под стенами точно угорелый.
- Братцы, одумайтесь! – ревел он.
Со стен ему лениво отвечали:
- Ступай к бису!
В жестоком бою много бунтовщиков пало геройски, триста человек попали в плен, но самая большая часть коша во главе с Гордиенко, утекла к Мазепе. Сечь была полностью уничтожена, срыта до основания по приказу царя Петра.
Домой убитый горем Грицко Розум явился уже осенью 1709 года, и застал там счастливую жену с младенцем.
- Сын? А как окрестили?
- Олексеем! На свет появился он как раз на Алексея, Божия человека. 20
- Дай-кося мне его!
Обрадованного отца дитё огорошило таким криком, что казак крякнул от удовольствия:
- Эдакое, мать, чудо! Орлом вырастет, моя кровь!
Как сказал батька, так и вышло. В отличие от тихого и болезненного старшего брата Данилки, Алёшка вырастал, словно дубок. Его и не поливают, а он себе тянется, да зеленеет. А через девять месяцев после возвращения с войны отца, в семействе ещё прибавилось – родилась сестра. Девочку окрестили Агафьей. Но отец вновь не усидел дома, и на этот раз понесла его нечистая сила и вовсе уж неведомо куда. Не иначе, с такими же бродягами, ушёл проведать разорённую Сечь, а оттуда - в туретчину, пошукать беглых запорожских казаков в приграничных болотах-жабовинах. Совесть его замучила перед загубленными братчиками-казаками, изгнанными и униженными царём Петром.
Розумиха, оставшаяся с тремя детьми в старой хате, своими силами, отчаявшись дождаться Грицка, поставила новую – пособили братья. На сволоке местный резчик вырезал по указке дьячка славянской вязью: «Благословением Бога Отца, поспешением Сына – далее шло изображение креста – содействием Святого Духа создася дом сей рабы божьей Натальи Розумихи. Року 1711 мая 5 дня».
Григорий спешился перед новой хатой под осень. Страшный он был – грязный, взгляд дикий, по пояс голый, от шаровар остались одни лохмотья, ноги босы. Одна шапка торчала на обритой голове, да крест медный горел на груди волосатой. Не всё, значит, ещё растерял казачина, сберёг самое дорогое – шапку и крест. Привязав на дворе тощую клячу, Грицко вломился в жильё и долго крестился на иконы. Потом ноздри его расширились, вбирая родной дух сушеных яблок, груш и грибов, развешенных под потолком хаты. И вдруг удивился: а ведь что-то переменилось? Ох! Хата изнутри светилась белизной, пестрела рушниками, ковриками, на поставце сверкала медная и глиняная расписная посуда, стояли два новых сундука, размалеванных розами и казаками с люльками в зубах. В хате находилось трое ребятишек. Подросток, занятый починкой упряжи, встал и поклонился отцу в пояс. Двухлетняя девочка, судя по красной стричке, узкой ленточке, вплетённой в волосики, забоялась и спряталась за спиной старшего брата. Черноглазый, крепкий, точно боровичок, ангелочек, лет трёх, перед этим носившийся как ураган, по хате, остановился и уставился на незнакомого казачину.
- Эгей! Не узнаёшь меня? – пробормотал Розум.
- Ты кто? – спросило бойкое дитя.
- Как это кто? По всему видно, что я твой батька!
- А откуда ты взялся?
- Из степи, - Григорий поднял руку и почесал бритый затылок. – Э, …э…
- А в степи казаки? – серьёзно спросил его сынишка
Вопрос понравился Розуму, и он сразу заулыбался:
- Казаки, а то, кто же ещё-то, сынку? Ты поедешь со мной шукать казаков?
- Поеду! – ответило дитя в полном пока что неведении, зачем ехать.
Обрадованный Григорий тут же схватил сына на руки и усадил его себе на плечи:
- Вот як! Вот як! – повторял он, подпрыгивая с дитятею на закорках. Душа его пела. Наконец-то и у него – сын, крепкий, здоровый, да какой красавчик! Лицом хоть и уродился в матку – стать будет его, а значит, и рука его, Григория. Татарские, турецкие головы рубить будет мастер!
Казак осел дома. В ожидании, пока сынок подрастёт, он пил теперь и гулял по местным шинкам, не удаляясь далеко от хаты. Он полюбил, держа сына на коленях, говорить ему и товарищам, собиравшимся у него за горилкой, что скоро они отправятся на турецкую границу. Отыщут остатки казацкой вольницы. В сладких грёзах Розум видел себя, представляющим казацкому кошу своего сына. В пьяном угаре об этом только и думал.
- Эх, матка, как бы нам с тобой поскорее спроворить ещё пару казачков для новой Сечи, - мечтал он зимними снежными ночами, обнимая супругу, - давай, любушка!
- Уж кого Бог даст, мой казаченько!..
К неудовольствию казака, жена родила ему ещё двух дивчинок. Ох, не угодила! Хорошенькие, черноглазые куколки Ганночка и Веруся, хотя и стали батиной слабостью, но теперь он куда строже наставлял Алёшку:
- Подрастай, сынку! И поедем с тобой! Нельзя нам обабливаться!
Между тем, семье Григория и Натальи жилось туго. Пятеро детей надо было кормить-поить-одевать, а тяжёлый крестьянский труд казаку-рыцарю был противен. Он и не работал, но зато любовно чистил, холил своё оружие и развешивал его по стенам в хате для красоты и порядка. Старый конь его мирно пасся на лугу под присмотром Алёшки. Данила в пятнадцать лет уже был определён в пастухи. Мать продолжала выполнять всю крестьянскую тяжелую работу, и женскую в хате, и шить, ткать, прясть на мужа и деток. В свободное время нанималась батрачить к старому козелецкому сотнику, у которого близ Чемер был хутор. Она стыдилась признаться в том, что лучше жила бы без чоловика! 21 Каждую весну, Григорий, схлестнувшись с такими же горячими головами, уезжал из дому, чёрт знает куда. Где-то слонялся и возвращался назад опять оборванный, со свежими рубцами от ран, но отмалчивался. Наталье расспрашивать его особенно и не хотелось. Она не думала, прошла ли любовь, и любила ли она по-настоящему Григория? Она, по-прежнему, как и в юности, оставалась верна норовистому мужу, и не мучилась от ревности, задавленная тяжёлой работой и заботой о детях.
А дети росли, как трава в поле. Алёшка, предоставленный самому себе, скоро позабыл строгие батькины уроки. Он с пяти лет приноровился бегать за старшим братом, просто так, а потом стал при нём подпаском. На заре летом звонким голосом он будил всю округу. «Певун, певун! – добродушно говорили о нём соседи. – Ангельский голосочек! Глядишь, по воскресеньям будет петь в церкви. Ишь, до чего чисто писню ведёт!»
Алёшка пел на улице и дома. Больше всего радовался, когда старшие двоюродные сёстры, дочери отцовой сестры, тётки Анны, приходили за ним, чтобы повести на играшки, веснянки петь. Звонким и чистым голосом он выводил псалмы в церкви. Память у него была отличная: раз услышит мелодию, так и запомнит. Дьячок Пантелей Фомич предложил матери в праздники и воскресенья отпускать сына в храм, петь на клиросе и учиться азбуке вместе с поповским сыном Андрейкой и ещё несколькими мальцами. Польза, говорил, ему от этого немалая будет, и в дом лишние гроши. И вскоре он и вправду сделался лучшим товарищем поповичу, а все другие буйные и неусидчивые казачата, разбежались.
Алёшка выучился читать, писать и к десяти годам крепко полюбил читать книги. Он читал зимой при каганце в родной хате, благо, что отца не было дома, а летом на пастбище, пока брат дремал, а скотина нежилась на зелёной травке. Все коровы были упитанные, ленивые, что и гоняться не за кем. Можно и помечтать и попробовать сочинять продолжения к знаменитым думам - про пирятинского поповича Алексея, Самийла Кишку, Байду, Голоту, Наливайку. Так что скоро пошла о меньшом сыне непутёвого Грицка Розума молва, как о «чудной дитинке», певце и грамотее. Отец узнал об этом последним.
Как-то раз Григорий Розум воротился домой после недельного отсутствия, пьяный, пропившийся, голый, в одной шапке, сидя на лошади охлябь 22. И только медный лик казака был серьёзен, сосредоточен на одной, ему только известной мысли. Он неторопливо спешился и кулаком, неласково отмахнулся от жены, подавшей ему старинные, заплатанные шаровары, прошёл в хату и уселся за стол. Долго, молча, он ворочал челюстями, сопя, обмакивая и мочаля усы, и вдруг так вдарил о стол ложкой, что мать охнула, а дивчинки со страху вспорхнули с лавки и унеслись за печь. Старший сын, уже двадцатилетний парубок, тихо положил свою ложку и затаился, размышляя, уходить ему из-за стола, или нет? Налитой кровью глаз батьки пучился не на него, определил Данила. Младший сын тоже не шевельнулся, поймав этот грозный зрак на себе. Ему пришлось сделать усилие над собой, вцепившись обеими руками в края лавки. Хотя, будто это спасёт? Второй удар кулаком вынудил Наталью Демьяновну проговорить с укоризной:
- Что ты, Гринюшка?
- Цыц, мать! Закрой рот, дурная баба! Вырастила бисова сына, так теперь не мешай мне на него подывиться!
- Да ты что, любочко, о ком ведёшь речь? – пролепетала мать и с тревогой глянула на Данилу.
- Не туда, не на того пялишься! – заревел грозно казак, тыча пальцем в младшего. – Вот этот собачий сын, вот это иродово семя, отца своего родного позорит! Олексей! Геть-ко сюда!
Алёшка немедленно повиновался, подошёл и оказался в железных тисках батькиных коленей, а из его глаз вылетел сноп искр. Это отцовская пятерня вцепилась ему в чуприну и запрокинула головёнку, а другая рука в это время нашаривала за спиной нагайку. Григорий ткнул ею в личико сына и прорычал:
- Идёт мова 23, что ты грамоте выучился, бесёнок?
- Выучился! – не понимая, куда клонит отец, возгордился Алёшка.
- Ах, ты… нечистая сила! Так, может быть, в хате нашей завелись и книжки?
- Есть, батя, одна, - честно ответил отцу хлопец.
- В самом деле?! Ну, стало быть, тащи её сюда и читай! Хочу послухать!
Хватка отцовских клешней немедленно ослабела. Пинком, грубо отпустив сына, Розум почесал голую грудь, крякнул и потянулся за грушевым взваром. Сын его со всего маху шлёпнулся, ударившись боком об пол. Но пока отец пил, Алёшка резво вскочил на ноги, бросился к киоту и с волнением вытащил из-за него книжку, пожалованную вчера ему отцом Пантелеем. Он так надеялся, что отец похвалит. И тут же принялся бегло читать звонким голосом про царя Соломона. Читая, он подражал отцу Пантелею.
- Гей, а ведь и вправду же могёт, вот собака! – рёв отца заложил ему уши. – Дай сюда!
Отцовская рука вытянулась, цапнула книжицу и запустила в печь. Сам же грамотей пребольно треснулся головой о стену, а отец замер с открытым ртом, не в силах выговорить ругательство.
- Господи помилуй! – заревел опомнившийся не в раз батька. – Сгинул мой казачок! Прибился к дьячку и сам стал таким же! Но я не допущу этого! Шалишь! Покудова не поздно, я выколочу из тебя, Олексей, всю эту сатанинскую науку! Ступай сюда!
Не дожидаясь исполнения приказа, отец с нагайкой в руке, шагнул к сыну, крепко схватил его за шиворот и перекинул через своё колено. В нависшей тишине, мать отчаянно закричала, но хлопчик не издал ни звука. Он частенько подвергался экзекуциям, но эта оказалась страшной. Отец впервые бил его так жестоко. Хлопец сопел под ударами, но через некоторое время уже не мог терпеть боль и вокруг всё начало расплываться и словно бы уплывать куда-то. Как будто во сне, он ещё чувствовал, что мать голосила и металась, сама совалась под удары, а Данила оттаскивал её от озверевшего отца. Пока Григорий, красный, потный и злой, не швырнул им израненное тельце.
- На другой раз убью! – посулил он. – Не дай Боже мне увидать в хате хоть одну книжицу, иродову цацку, не дай Боже сыну моему далее учиться! Ему казаком быть, а не дьячковым прихвостнем! Понятно? А теперь всем заткнуть рты! Я спать буду!
Остыл батька к утру. Лёг, уснул, но через каждый час просыпался, хрипло вскрикивая:
- Олексей! Чуешь? Не смей учиться, а не то убью!
Обычно у отца слово с делом никогда не расходилось. Алёшка лежал, прижавшись к матери, всему веря. Уломать Григория так и не удалось никому. Ни дьячок, ни сам батюшка, как ни старались, не преуспели.
- Ни-ни, пан-отче, Олексей казаком родился, казаком ему и быть! А от чего это, батюшка, вам понадобился именно мой чертёнок? – недоумевал Розум.
Однако оба оказались достаточно упрямы, отец и сын. Алёшка продолжал потихоньку читать, оставаясь, если удавалось, у дьячка в хате, а летом на пастбище. По воскресеньям же и праздникам, когда нельзя было препятствовать Бога славить, он продолжал петь в церкви. Дьячок, вдовствующий уже десятый год и бездетный, жалел его и наставлял потихоньку, мечтая, что когда-нибудь гроза пройдёт. Он утверждал, что со временем у Алексея будет божественный тенор, и добавлял одно непонятное словцо «бельканто».
- Это значит прекрасное пение, глупенькая дитина, - подтрунивал отец Пантелей.
А батька? Батька, кажется, уже догадался, что опять дело нечисто. После воскресной службы Алёшке обычно учинялся грозный допрос с пристрастием. У него даже вошло в привычку получать взбучку, а у мамуси души не было за своего маленького упрямца. Она тайком плакала, гладила его по головке и молчала. Алёшка тоже переносил всё молча, но страшный образ беды неминучей уже витал перед материнскими глазами. Кажется, в самом тёплом, душистом воздухе проходящей нарядной осени веяло этой бедой. Дьячок собирался поговорить опять с батей, да всё дело откладывал.
А тут настоящая зима настала. Повалил снег. Скотину больше не выгоняли на пастбище. Пришли истинно свободные деньки. Хотя и временно, но не стало отцовского надзору: завелись шалые денежки на пьянку. Данила получил эти деньги за пастьбу общественного стада, а батька сразу их у него отобрал и пошёл куролесить. Дневал и ночевал теперь по шинкам. Где только его не видали, зверообразного, опухшего от пьянства, орущего запорожские песни, танцующего гопака с битьём глиняной утвари. Жиды, хозяева питейных заведений, вздыхая, подсчитывали осушенные им осьмухи и кварты, нарезая для памяти ножом зарубки на палочках. Ох, кажется, не сыскать окрест более несчастного семейства, жалели люди Розумиху и её деток.
Алёшка, правда, не слишком огорчался, пока можно было бегать беспрепятственно в село. Он только сожалел об Андрейкином скором отъезде. И вот, прибежав на проводы своего друга с ночевкой, к тому же надеялся, что дьячок им ныне обязательно займётся. Теперь в церкви требовался мальчик-служка.
Алёшка не заметил, как на его плечо легла ласковая рука учителя, повернула и повлекла в хату возле церкви. Хата у дьячка была замечательная! Снаружи, как и все прочие сельские жилища, а внутри – будто монашеская келейка с большим иконостасом и поставцом, полным книг. Книги хранились также и в двух больших скрыньках возле иконостаса. Стол и лавки стояли не покрытые, но к этому часу обед был уже собран и дожидался хозяина. Вступив в хату, отец Пантелей с Алёшкой долго крестились на образа, потом хозяин указал хлопчику на лавку:
- Серденько моё, оставайся, - сказал он, - поснидаем, твоя мама, должно, ещё не приготовила обед. Заодно и побалакаем. Эх, Алёшка, твои бы успехи в книжной грамоте, да твоему дружку, только что отъехавшему поповичу Андрейке. Ты бы у нас в архиереи вышел! Да неисповедимы пути Господа нашего. Давай кушай! – он постучал деревянной ложкой по краю большой миски и вздохнул. – Ох, привык же я к тебе, деточка, ох, как привык! Скучаю я без тебя. А что делать? Христос терпел и нам велел. Скажу просто: нельзя, нельзя выступать из родительской воли, хлопчик, и ты не смей. Ты уже грамотный. Когда ты в лета войдёшь, то и разберёшься, чего делать. Тогда дивный голос у тебя будет, широкий, как сам простор! Как река полноводная! Как, … - тут он задумался и положил ложку, - просто не выразить никакими словами! Хочешь, верь, хочешь, не верь. И будешь ты настоящий казак-рыцарь. Вот тогда и возьмёшь сам судьбу свою за чуприну и, глядишь, она пожалует тебе чистой воды бриллиант прямо из какой-нибудь лужи. Только не ленись, хлопче, нагибайся, да в руки бери. Это я тебе говорю, сыну! Вон, нынче, сколько сказывают разных сказок о счастье-то! Сколь разных историй о чудесных карьерах простых людей! Про господ Меншикова, Ягужинского, Девьера и прочих, слыхал ли? Вот, может и ты когда-нибудь?..
Дьячок мечтательно уставился на понурившегося хлопца. У отца Пантелея давно шли на счёт Алёши Розума свои, отличительные, думки – вот как бы научить его церковному пению и философии – всему, чего знал сам отец Пантелей. Однако схватываться с его родителем опасно! Будет беда! Отец бьёт его и может, чего доброго, покалечить, а то и убить. Мальчишечка же не робкого десятка, да и горяч, как настоящий казак. А уж красив, куда до него панам! Хотя дьячок об этом пока помалкивал, только сегодня разошёлся. Он тихо хихикнул себе в бородёнку. Время ещё придёт. Наступит время, когда столько сердец девичьих будет страдать из-за него и непременно разобьётся.
Они скоро покончили с обедом, и мальчик встал, кланяясь своему благодетелю низко в пояс. А когда поднял голову, то в глазах его вспыхнул невысказанный вопрос. Ну конечно, природный такт и строгое воспитание не позволяли ему задать вопрос, ответ на который уже известен.
Всё же Алёша тихо напомнил отцу Пантелею:
- Пан-отче, - и посмотрел на него чуть исподлобья, - а батя мой всё ведь ещё пьянствует по шинкам, и у нас дома никого нет…
- И что, деточка?
- Так может быть вы, отче, дозволите мне воспользоваться этим? Пожалуете какую-нибудь книжку?
- Не знаю, что и сказать тебе, дружочек, а если как отец неожиданно вернётся?
- Ей-богу, я буду на чеку!
- Тогда так и быть!
Жалко огорчать бедное дитятко. Дьячок встал, протянул руку, снял со стены ключ и отомкнул замок одной скрыньки.
- Вот тебе на этот раз светское поучительное чтение, - сказал он, - только что отпечатанное в Киеве. Называется «Гистория о российском матросе». Читай, да учись! Однако прошу, будь осторожен!
- Да, батька вечно ищет предлога побить меня, - признался Алёшка. – Но не расстраивайтесь, пан-отче, я это знаю, и потому книгу вашу спрячу хорошенько.
- Господь с тобой! – перекрестил его отец Пантелей.
Дома Алёшку встретили собаки: Катыш, Серко, Волчок и Бойко. Работая радостно хвостами, они кинулись к хлопчику, норовя поставить лапы ему на плечи, лизнуть в разрумянившееся лицо.
- Любые мои! – Алёшка в свою очередь, хватал мохнатые, обледенелые лапищи, по очереди целуя мокрые носы и суя в пасти кусочки хлеба, которым разжился у дьячка. – Ну, всё! А теперь бегите, бегите, миленькие, в овчарню! В хату нельзя! Нельзя!
Отделавшись от своих дворовых любимцев, хлопец нырнул в хату. Тут его встретила тишина и остывающая, как предполагал отец Пантелей, печка. Дома никого не было – блаженная тишина. Мамуся с братом Данилой с утра ещё подались в Адамовку, к родне, к бабушке Демьянихе, резать борова. Сестёр тоже нет. Что ж, маленькая, а всё удача, побыть одному. Некому реветь, некому пугать непутёвого братика отцовой расправой! Алёшка, право, давно мечтал побыть в одиночестве. Чудесно часок посидеть в тишине и почитать книжку! Особенно, когда на улице так неуютно, снег, да мороз, а в хате царит яблочный дух. Нетерпеливо пошевелив плечами, Алёшка сбросил ветхий кожушок и – к окошку. Возле окна, только самую малость подёрнутого морозцем, светло и дорогу отсюда хорошо видно. Отцовский старый черный жеребец всегда появляется на белой дороге, как нечистая сила. И когда батька едет, то всегда что-нибудь орёт во всю глотку.
Всего, может быть, около часу, хлопец читал историю про российского матроса и королевну Ираклию. Интересно же, страсть! Эх, забыл даже глаза время от времени скашивать на дорогу. Да и то, перед глазами-то – прекрасная королевна, беленькая и глаза, точно волошки 24 , а одной розовой щеке – мушка. Не родинка, а черненькое такое шелковое пятнышко! Он сам видал такие пятнышки на лице одной распрекрасной столичной пани, ехавшей как-то, то ли в Киев, то ли за границу. Она зашла в церковь и встала там впереди всех, у правого клироса, молилась и плакала. Как заря была эта пани! А впрочем, через село большое Чемер часто проезжали господа из Санкт-Петербурга и из Москвы в пышных каретах. Иногда путешественники останавливались в базарный день и ходили по торговым рядам с лавками. Случалось, замечали красивого хлопчика и дарили пряник. Да чего только не навидаешься в селе, раскинувшемся по обеим сторонам бойкого тракта, и кого только, бывает, тут не встретишь!
Вжжжжих! Это внезапно открылась дверь в сенцах! Хлопец весь съёжился и собрался, было бежать, сам не зная куда! Книжку можно было бы сунуть за божницу, хотя это ненадёжная схоронка. Но, оказалось, что зря он так перепугался. Шажки в сенцах раздались дробные и лёгкие, и писклявые голоса ударили сразу ему в уши, как птичий свист. Топ-топ! Дзинь-дзинь! – только и слышно. Как будто стая синиц ворвалась в хату! Фу! Хлопец выпрямился, моргнув с досады. Вот тебе и королевны! Сестрёнки, все три чернявые, быстроглазые, любопытные, как сороки. У всех точеные личики, огромные глаза. У всех от беготни развились старательно заплетённые с утра мелкие косы – дрибушки, и теперь густые пышные волосы тёмным ореолом окружали нежные овальные личики. Агатка, Ганка, да Веруся. А что звону-то от них, что звону!
Подняв глаза, хлопец хотел было удостоить сестриц сурового взгляда, и вдруг смутился. Ему странно почудилось, что вдруг будто бы зарница осветила полумрак хаты. Будто бы за воротник старой свитки ему кто-то нарочно плесканул кипятку! Взгляд его привлекла четвёртая девочка. Она только что забежала и теперь верещала громче всех, и в её голосе слышались повелительные интонации.
- Иринка, добридень, - негромко проговорил Алёшка, по-взрослому вставая перед ней с лавки. – Что, на дворе холодно?
Подружка его сестёр энергично закивала:
- Мороз лютый, а я варежки дома забыла!
- А у нас варежек и вовсе нет, - пискнула маленькая Веруся.
- Не беда, я не велика пани, - отмахнулась Иринка. – Хорошо, что от няньки Меласи убежала!
Она принялась весело, звонко хихикать, и следом за ней вся стайка снова разразилась смехом. Алёшка, смущенный её появлением, тоже заулыбался. Он и не думал, что будет так рад её увидеть! Сотникова внучка Иринка была принаряжена куда лучше его сестрёнок, в синюю свитку и чоботки из желтой кожи. Яркая шаль сбилась на плечики, и пышная тёмно-каштановая коса также растрёпана, как и у остальных товарок. И вдруг – точно озарение – да ведь именно такой ему и представлялась та королевишна-то, из дьячковой книжки! В отличие от других местных девчонок, внучка сотника белолица, с нежным румянцем, и на правой щеке у неё родинка, с просяное зерно. Чуть вздёрнутый носик и пухлый рот указывают на смешливый нрав и вздорный характер. Круглые выразительные глаза в густых ресницах, как вишни из садочку её дидуся. Всё равно, чудо, как хороша! Да и откуда взяться здесь синеглазой панянке?
Алёшка глубоко вздохнул, чтобы прогнать неожиданное потрясение. Не может быть! Вот так открытие! Да он же сто лет знает эту вертушку, Иринку! Они сызмальства вместе игрались, когда мать работала у сотника на огороде.
А Иринка, подбоченившись, глумливо хихикнула и сказала:
- Ты что, пан, думал, от нас спрячешься? – И до того же заливисто захохотала! Звончей всех!
- И ничего я не думал такого, - смущаясь, пробормотал хлопец. Он торопливо захлопнул книжку и положил ладони поверх. Почему-то ему понравилось смотреть, как с девчоночьей головы на спину до талии тёмным дождём струятся длинные волосы. Да ведь с детства в обычае Иринки было так бегать! Почему-то она не любила ни заплетать косы, ни просто так перехватывать их тонкой стричкой. 25
- Ты тут сидишь, а мы кочерыжек в огороде нарезали! – сказала старшая, серьёзная и хозяйственная, Агатка, и показала свою запасочку 26. – На вот тебе ласощи! 27 Гляди-ка! – Она подошла близко к брату, чтобы похвалиться, и вдруг взвизгнула. – Ой-ой! Опять? Опять у тебя книжка? Вот беспутной! Татка увидит, будет тебя бить!
Агафья была на год моложе брата, но ростом повыше его, и вся такая тоненькая, длинноногая, как цапля. За отсутствием матери она всегда принимала на себя роль хозяйки.
- Ах, я испугался! – быстро сглотнув, отозвался на строгий упрёк сестры Алёша. – Я бати давно уже не боюсь!
- Ой-ли? Неужели ж не брешешь? – изумилась и «королевишна», таращась во все свои глаза на хлопчика.
- Ни, нисколько! Потому что маю большое желание учиться, - признался он. – Ну, вы чего все на меня уставились?..
- Ты – дерзкий! – выпалила Иринка.
- Нет! Просто мне не хочется становиться таким, как батя… - признался он.
- Взаправду не желаешь стать запорожцем?
- Если честно, то не очень, - протянул он задумчиво, - маю великое желание познать не только грамоту, но и другие разные науки. Хотя же, вот, к примеру, моему тезке, пирятинскому поповичу Алексею, ученость не помешала стать рыцарем!
- Знаю, слыхала! А не про него ли уж твоя книжка?
- Вовсе нет, про российского матроса Василия Кориотского!
- А что, очень интересно?
- Очень! Очень! – признался Алёшка.
- Тогда нельзя ли прочесть вслух? – внучка сотника подсела к нему и протянула руку за книгой. – Люблю слушать сказки! – глаза её задорно сощурились. – Давай-ка, почитай нам, ну, пожалуйста, Лесько, пока мы одни в хате!
Он немедленно вспыхнул до корней волос:
- Это не какая тебе не сказка…
- Выходит, жития?
- Тоже нет!
- А разве же бывают книжки, ни жития и не сказки?
- Бывают!
- Ой, опять брешешь!
- Я не брешу! – по-настоящему вспыхнул Алёшка.
- Ну, всё равно, так уж я тебе и поверила, шкаляр ты несчастный! Шкаляр! Шкаляр! – и высунула язычок.
Слова её прозвучали, вроде, глумливо, но Алёшка от волнения проглотил грубый ответ. Не лаять же такую хорошенькую девчонку, а она к тому же, хотела знать, о чем пишут книжки. Да неужели она его понимает и готова слушать? Всамделишная Ираклия! И у них похожие имена! Ираклия – Ирина. Хотя, нет. Ираклия, это значит – героиня, Ирина же – мир.
- Рассаживайтесь, я вам почитаю вслух, - решил хлопец.
Но в глазах сестричек промелькнул страх:
- Ни-ни, ради Христа! – завизжали все три и замахали руками. – Татка убьёт тебя! Убьёт! Давай-ка сунем под печь твою книжку, чтоб не заметил! Лучше спой!
Толпясь, они кинулись отнимать у брата книжку.
- Эй, вы, да откуда же он сейчас возьмётся? – заныла упрямая Иринка. – Ну, пока нет дядьки Грицка! Ну, милые подружки, вы же хотите послушать? – обратилась она к маленьким.
- Хотим, да боимся, - в один голос пискнули Ганка и Веруся.
- Да чего? Вечер-то ещё далече!
– Ага. Мамуся говорила с ранку 28 Даниле, что таточка не должен бы воротиться домой до ночи, – пролепетала Ганна. – Так ведь, Лесько?
- Должно быть, - не совсем уверенно согласился Алёшка. – Не знаю, меня дома не было. Я вам почитаю, но только вы глядите по очереди в окошко, ладно?
- Ладно! – взвизгнули Иринка и младшие девочки.
- Ох, и дурень… - пробормотала, теребя фартук, осторожная Агатка, - уж и дурень же ты, братик! Смотри, батя задаст тебе трёпку!- но и она замолчала. Три сестры давно уж привыкли во всём слушаться сотникову внучку. Ещё бы не угождать той, чей дед давал матери постоянную работу! И, наконец, все девочки послушно уселись, кто с другого боку от брата, кто на пол у его ног.
- Читай, - властно распорядилась Ирина. Её беленькое личико, белее, чем густая сметана, с лёгким румянцем на щеках, приблизилось к лицу Алёши. Карие смеющиеся глаза заглянули в его – черные, затенённые густыми ресницами. Хлопец сразу же отвернулся и раскрыл книжку. Нужно было читать.
В ту же секунду мурашки разбежались по спине, как в мороз. Озноб заставил Алёшку точно под дождём, вздрогнуть, тряхнуть головой, чтобы прогнать морок и закрыть глаза на минуту. Он передохнул. Может быть, ему немножко страшно? Но какой тогда он казак? Распахнув густые ресницы, он повернул голову и увидал совсем близко от себя розовую раковинку уха, свисавший вдоль щеки локон, взмах ресниц. Он чудом не задохнулся. Точно, морок! Почему-то эта девочка пробудила в нем те самые чувства, о которых он раньше и не подозревал! В голове сразу родилось множество вопросов, но пока надо было поскорей удовлетворить её девчоночье, сорочье, любопытство. Неужели можно так расклеиться перед девчонкой? К тому же, она ведь тутошняя, он давно её знает. Да какая уж там королевишна-то, ей-богу! Вот он, так уж точно, дурень!
Помявшись ещё минуту-другую, Алёшка немного отодвинулся от девчонки и начал громко, подражая дьячку, читать с самого начала. Кровь бросилась к щекам, так старался! Конечно, он отдавал себе отчет о грозящей ему опасности, но рядом с ним сидела эта чудесная дивчинка и слушала, затаив дыхание. Слушала его, а не кого-нибудь! И была очень приметной, с округлыми, как у взрослой дивчины, руками, полными ножками и немного выдающейся грудью. Рядом с ней сёстры казались серыми воробьями с красивыми личиками.
Иринка с рождения жила с матерью на хуторе своего деда. Хутор богатый. Большой дом, по-украински будынок, крытый соломой, обмазанный глиной и выбеленный, стоял на пригорке, недалеко от села. Зимой и летом блестел он, как снег. При нём имелись прекрасный сад, свинарник, птичник и пасека. До самого леса тянулись арбузные бахчи. Зять сотника служил в Киеве. Сам же сотник, Кирилла Дубовяз, службу давно оставив, наслаждался теперь горилкою и полною свободой. Он давно вдовствовал, а его единственная дочь Мотрона считалась дурноголовой пани. Попросту же, была она бесталанной. А ведь когда-то весело гуляла на улице вместе с Наталкой Стрешенной, своей лучшей подружкой. Да, знать, сам сатана вбил между дивчинами лихого казака Грицка Розума! После самовольной свадьбы Грицка с Наталкой, дочь сотника нехотя обвенчалась с хорунжим Марком Головатым. Вышла замуж Мотря с досады и, видимо, оттого все младенцы её мёртвыми рождались, а выжила и теперь здоровой росла только Иринка. А потом муж уехал, и панна в одиночестве пристрастилась крепко к сладкой сливянке, да ещё к люльке с тютюном. Зато Иринке предоставлялась полная свобода гулять и бегать. Её дружба с детьми наймички Розумихи вполне поощрялась как матерью, так и дедом. Кто знает, почему? Может быть, вспоминала панна непосестного казака, глядя на его сына Алёшку? И звала почему-то его Грицем, Грицыком. По началу, хлопец, конечно же, пробовал её поправлять, да потом отступился. Грицык, так Грицык. Главное, мать получала на хуторе работу, и самого старика сотника дети любили. Дубовязу уже стукнуло восемьдесят лет. Был же он крепок, невысок, широк в плечах, пузат, седоус. Усы сивые спускались почти до пупа, а карие глаза ласково светились, лицо же напоминало печеное яблоко. Дубовязом его прозвали за то, что в молодые годы он ловко выворачивал руками молодые дубки, связывал и волок на спине все разом. Получив власть, он умело руководил гулеватыми дитками-казаками, строжил их и сдерживал, не позволял бранить царя Петра и Меншикова. Покровительствовал в первую очередь, беднякам, нетязям, прокутившимся, изленившимся, но зато глубоко в сердце носившим идеалы запорожцев. Многие из них и после разорения Сечи продолжали вести прежний образ жизни. Старому сотнику было хорошо известно, что самые вольные из его «деток» и в том числе Грицко Розум, лишь дожидаются своего часу. Сотник и покрывал их, как только мог, часто по целым годам, когда ни он сам, ни семья, не знали, где и как носился в это время слуга царский и раб божий. Так и текла на хуторах жизнь, тихо и монотонно. Но дети знали отцовскую власть! Ослушание могло закончиться не одними только побоями, подзатыльниками и бебехами. Ох, не раз батька грозил сыну: «Я из тебя сделаю казака, либо убью как татарина-собаку!» И у него обычно слово с делом не расходилось, он, точно зверь, нюхом чуял, когда сын предавался книжному безделью.
А что на свете лучше интересной книжки? Дети увлеклись и не заметили, как прошло время. Никто не понял, как налетела гроза. Собаки во дворе жалобно заскулили, вместо того, чтобы залиться весёлым лаем при встрече хозяина.
- Ой, тато! – первой пискнула маленькая Веруся. – Ой-ой-ой!
Но было уже поздно. Когда зачитавшиеся ребятишки встрепенулись, подобно стайке перепуганных воробьёв, в дверях уже пьяно шатался, внезапно вернувшийся из шинка, батька Розум: он таращился выпученными буркалами на книжку. И был он уж не настолько уже пьян, хмель-то, чай, повыветрился из дурной башки по дороге, - чтобы не шевелить мозгами, и в миг всё понял. На его глазах совершалось преступление. Взболтанными глазами отец уставился на безобидную книгу так, точно это была пушка, развернутая на него жерлом!
Жуткий рык в одно мгновение разбросал девчонок – кого куда, как выстрел из ружья стайку пташек.
- Ах ты бесовское рождение! – заорал Григорий на сына. – Татарин! Лайдак! Вот как ты слушаешь родного батька? Сосун, а уже гадина! В дьячки тайно подался? Нет, шалишь! Никогда! Если уж казаком быть не желаешь, то и в дьячках тебе не бывать! Говорил, что убью? Значит, так оно и будет! Стой!
Конечно, самое первое чувство от потрясения было ужаснее некуда. Мальчуган, в одно время с сестрами вскочивший с лавки, почти без сознания уставился на отца точно такими же вытаращенными глазами. Он стоял, широко расставив ноги, сверля разъярённого казака дерзким взглядом, и думал, когда же он сам-то научится обуздать собственное чёртово упрямство? А отец надвигался на него, размахивая пудовыми кулаками. Ещё миг, и сияющие огни заметались перед глазами парнишки, и вдруг рассыпались ослепительными снопами искр. На самом деле, это батькины кулаки обрушились на его голову, брызнула кровь, а сам хлопчик тут же очутился на полу в липкой луже. Над головой возник огромный рваный сапог батьки, и чудом пронеслась дерзкая мысль о суде божьем, Иисусе Христе, рае и аде. Заступится ли кто из угодников за него, за Алёшку, перед судом божьим?
Закрыв глаза, он и вправду уже приготовился отойти с миром, как вдруг опомнился: а что же тогда будет, не только с ним, но и с прекрасной книгой, одолженной у дьячка? Он ведь взял книгу только на время, а отец её непременно уничтожит! Если сейчас Алёшка умрёт, то поделом ему будет, да ведь тогда придётся ему предстать должником перед самим Господом Богом!
Алёшка возопил отчаянно, без голоса и попытался вскочить на ноги. Ну, сколько ещё можно терпеть эту муку? В доме все подчинялись Розуму, кроме жены, но и она не решалась напрямик ему перечить. Но раз уж он, Алёшка, бесовское отродье?!
- Шалишь! – на какой-то миг Розум даже остановился бить сына. – Ты що, смеешь батьке сопротивляться, лайдак? Сейчас ты своё получишь! Запорю! – отец оглянулся в поисках нагайки. – Где же вона? – он ошалело принялся пучиться по сторонам, но тут его и повело спьяну, и он грохнулся, задев плечом печь.
- Тикай! – запищал тоненький девчачий голосок. – Тикай, Лесько! За мной!
Как стрела, одна из девочек выскочила из-за печи, подобрала с полу книжку и юркнула за порог. Алёшка успел заметить, как разлетелись растрёпанные волосы.
- А-а-а! – отчаянно заревел сбитый с толку Розум, но девчонку узнал. Коротким замешательством воспользовался и сынок-нечестивец, - весь избитый, дрожащий, окровавленный, он сиганул в сенцы и бежать. – Стой, чортяка! Стой! Стой! – донеслось вслед Алёшке.
Но хлопец летел, точно стриж, одурманенный свободой! Перед глазами – всё кругом, всё колесом пошло! Зашатались стены родной хаты, дыбом встал пол! Без памяти, проскочив сенцы, он стремглав вылетел за порог, скатился с невысокого крылечка и заметался по двору: куда бы ему деться? И вдруг хата, двор, плетень, ворота, небо и зимний шлях – всё почудились ему, - стало кроваво-красным!
- Стой, сучий сын, кому говорю!
Батька, бухая сапожищами, уже настигал сына. На бегу в сенцах прихватил топор.
- Не уйдёшь, проклятый!..
Последнее, что увидел через плечо Алёшка – это топор в руках шатающегося казачины, чудовища, которое было его отцом! На счастье, светлым пятном брызнул проём ворот, перед этим только что распахнутых Иринкой.
В это время топор, брошенный рукой старого казачины, описав кривую над головой хлопца, вонзился в столб. Алёшку спасло то, что отец не рассчитал рост своей жертвы.
Ворота же качнулись от удара, скрипнули и завалились. Раздался рёв и тупой удар оземь тела. Пьяный казак рухнул, обессиленный, всей тяжестью, на заснеженную землю. Удар оказался до того ощутимым, что отец не смог больше двинуть враз одеревеневшими руками и ногами, да так и остался лежать. Помычав ещё минуту-другую, он захрапел.
Алёшка ничего этого уже не видел. Он летел, без памяти, точно в горячке, по дороге в село. Прочь, прочь от родимой хаты! Он даже не ведал, куда несётся! Сопровождая его, по дороге спереди и сзади, стлались четыре розумовские собаки.
За околицей Лемешей Иринка подскочила и сунула ему в руки книжку, но отстала.
Хлопчик один примчался в село Чемер, хотя мог бы свернуть и в Адамовку, к любимой бабке. Судьба, наверно, вела Алёшку Розума.
Возле своей хаты, растерянный отец Пантелей, широко разведя руки, словил в них хлопца.
- Домой не пойду! Если не оставите у себя, отче, то лучше в снегу замерзнуть! – крикнул Алёшка.