Глубока ты, чаша страдания
Ч А С Т Ь П
Г И Б Е Л Ь О Т Ц А
Словарь редких устаревших слов, использованных в
Части I и П
Армяк - верхняя мужская одежда
Басок (уд. на 1 слог), баской - красив, красивый
Дерюжка – покрывало из грубого домотканого полотна
Вечорки – место сбора деревенской молодежи, где пели песни, плясали, водили хоровод и встречались приглянувшиеся друг другу пары. Обычно, собирались в доме одинокой женщины, вместо платы принося с собой по охапке дров или немного керосина для освещения.
Гоиться - мыть, белить, убирать дом, избу
Дока – мастер своего дела
Завозня – помещение для хранения урожая, зерна и пр.
Заплоты - заборы
Запечье – углубление под шестком, где хранят сухие дрова, лучину, а то и чугуны.
Запон - фартук, который женщины носили поверх юбки
Загнеток – уголок в русской печи, куда кочергой сгребали не прогоревшие уголья, присыпая их золой для того, чтоб наутро разжечь дрова.
Изба одностопок - изба в одну комнату, большую часть которой занимает русская печь
Комбедовец – член комитета бедноты
Крупорушка - большая ступа, выдолбленная из цельного ствола дуба, высотой более 1,5м с пестом для обдира крупы, или зерна от шелухи.
Куделя – лен, подготовленный к прядению
Качественник – человек, выполняющий работу агронома
Кисет – полотняный мешочек для махорки, табака
Лопоть – различная одежда, в т.ч. одеяла, подушки и пр.
Ночесь - ночью
Недосуг – некогда, нет времени
На улку - на улицу, на двор, в смысле, на свежий воздух
Наосень – (ударение на 1 слог) - осенью
Овин – место хранения снопов
Опосля - после
Полати – лежанка из досок в верхней части избы, куда забирались по лесенке. Обычно – это спальное место детей.
Падера – метель, вьюга
Паренки (свекольные) – ломтики свеклы, залитые водой и сваренные в печи.
Пимы - валенки
Робить - работать
Суметы – сугробы
Своебышный -- упрямый
Сношенницы - жены братьев по отношению к друг другу
1
Два дня как Марья не находила себе места. Два дня как Леонтий ушел в Ячменево выменивать свой полушубок и детские шубейки на хлеб. Семья дожилась – впору идти просить милостыню. Оставалась одна надежда, что удастся отцу семейства обменять полушубки на съестное. Зима стояла холодная, мороз вымораживал избу, дети все время толклись либо на печи, либо на полатях, о зимних забавах на улице никто не помышлял, - настолько все ослабели. Поэтому, на семейном совете было принято решение по возможности выменять на съестное и детские полушубки. Леонтий ушел в старом вытертом кожушке без воротника и разношенных залатанных валенках, а вскоре после его ухода из дома, повалил снег.
Целые сутки шел снег, огромными хлопьями покрывая промороженную землю, с осени не видевшей его. Редкий снежок сдувался ветром, обнажая землю и вот, наконец, зима расщедрилась и за сутки высыпала на истерзанную морозами деревню годовой запас снега. Марья вся извелась. Надо бы радоваться, что на улице потеплело, как это всегда бывает при снегопаде, но душа ее была неспокойна.
- Господи, как он дойдет по таким-то суметам, ведь все дороги завалило, выбьется из сил совсем. – говорила она сама с собой, время от времени молясь у божницы и прося Господа спасти и сохранить раба Божьего Леонтия.
- …Сам убо, Человеколюбче Царю, предстани и ныне наитием Святаго Твоего Духа и посети раба Твоего Леонтия и даруй ему здравие, крепость и благомощие Твоею благостию, яко от Тебе есть всяко деяние и всяк дар совершен.
2
Поздно вечером, когда Марья уже собиралась ложиться спать, прибежал с работы Павел.
- Паша, да кто ж тебя гонит по такому-то снегу домой? Нельзя было переждать, остаться в Ворошилове? Я за отца места себе не найду, а тут еще ты заявился по такой-то непогоде. Как завтра пойдещь назад?
А меня, мама, подвезли. Директор наш поехал по делам в Белоярку, вот я и напросился с ним. А завтра у меня выходной, заработал. Директор меня хвалит, сказал, что учиться мне надо, что толковый я, а весной собирается послать меня на курсы трактористов. Как думаешь, ма, выйдет из меня тракторист? – И не дожидаясь ответа матери тут же перевел разговор на другое. - Ты не знаешь у кого нынче вечорки играют?
- Вот из-за вечерок-то и бегаешь домой почти кажинный день, снег ли, мороз ли - ничего не останавливает. Зазноба, небось, завелась? Из наших хоть, из староверов?
- Из староверов, мама, из староверов.
- Вроде у Надежи Погадаевой ныне собираются. – Марья улыбнулась сыну, - вырос ты как-то сразу, я и не заметила когда Пятнадцать годков всего, а и не скажешь, вон – вымахал. Тебе бы в школу ходить, а ты работать должон. И грамота тебе хорошо давалась, да что поделаешь, нет у нас с отцом возможности учить тебя, Пашенька. Даст бог когда-нибудь да встанем на ноги, может, еще и поучишься. - Она потрепала сына за волосы. – Молодость, молодость, ни голод, ни холод вам нипочем. Дай Бог, сынок, радости тебе поболе нашего с отцом.
- Директор, мама, сказал, что скоро нам зарплату выдадут, так что заживем. Муки купим да керосина, а то от этой лампадки никакого толку, говорил он, причесываясь перед зеркалом, висящим в простенке около божницы, и стараясь разглядеть свое отражение.
- Погоди, я лучину зажгу, сынок. – Марья встала, подошла к запечью, вынула оттуда сухую тонкую щепу, достала из загнетка уголек и вздула огонь.
- Вот так-то лучше. Поешь, сынок, у меня свекольные паренки не остыли еще наверно, недавно только из печи достала, ребятишки поели, да и уснули вот только перед твоим приходом.
- Не, ма, я не голодный, в столовке поел. Да, я ж хлебца немного принес, - спохватился он, доставая из кармана телогрейки завернутый в тряпочку ломоть хлеба.
- Кормилец ты наш, - Марья высморкалась в передник, промокнула глаза. – Одежу бы тебе новую справить, да на што? Может рассчитаются с вами на работе-то, дак уж тогда надо хоть рубашку со штанами тебе сшить.
- Не расстраивайся, мама, все у нас будет. Вот выучусь и заработаю. Сам оденусь и тебе новый сарафан купим и шаль цветастую. Будешь ты у нас как барыня ходить. Я помню, что ты у нас всегда нарядная ходила, вот и куплю тебе всего, что только пожелаешь.
- Спасибо тебе, родной мой, за слова твои, да за заботу. Тебе бы еще в игры играть, а ты о всей семье заботишься, о моих нарядах печешься.
- Ложись спать, мама, меня не жди, я поздно приду, сенцы не закрывай на запор, чтоб мне тебя не будить.
- Да разве ж я усну, сынок. Отец из думок не выходит, как только доберется до дому по эдакой-то падере. Мороз ослабел, так снегу навалило по пояс. А на нем валенки худехоньки, разношенные все. Ведь говорила ему погодить маленько, нет все одно пошел, а сам еле ноги таскает. Порода сычуговская, своебышная, ничем не свернешь. Что задумал, все равно сделает, - ворчала Марья, разбирая кровать.
- Мам, а ты не такая же упертая? – рассмеялся Павел. – Вы с тятей друг друга стоите. Не переживай, что с ним сделается, я не думаю, что он в такой снегопад решится идти домой. Переждет у Капы, или у деда с бабкой, ну или в Ячменево у кого, а завтра к вечеру придет. Спи и ни о чем плохом не думай, а я побежал.
3
Притворив дверь за сыном, Марья подошла к окну. На улице все так же шел снег, но уже заряд его истощился, сплошная снежная пелена исчезла, и в лунном свете кружился мелкий снежок.
Марья перекрестилась и вздохнула с облегчением.
- Благодарю Тебя, Господи, услышал мои молитвы. Даст Бог, все завершится благополучно и завтра к вечеру Леонтий вернется домой .
Сотворив вечернюю молитву, Марья легла, но так и не уснула до прихода сына. Она лежала в темноте, прислушиваясь к ночным шорохам. Казалось, что под шестком кто-то ворочается, шебуршит, охает.
- Никак домовой возится, - прошептала Марья. – Батюшко - буканушко, к худу ли к добру ты ворочаешься? - Спросила Марья, приподняв голову с подушки.
Но буканушко промолчал, не ответив ей – ни к добру, ни к худу. Вскоре все стихло и Марья задремала, но тут хлопнула калитка и в избу сторожко вошел сын.
- Паша, замерз поди? Ложись на печь, согреешься, я тебе там постелила.
- А на улице-то, мама, что делается, - сказал Павел. – Вьюга опять начинается, ветер так и рвет, слышь, как гудит.
- Господи, да ведь только все тихо было.
- Мы с вечорок вышли, тихо было. Девок проводили, а до Увала дошли и еле поднялись на него. Откуда ни возьмись – ветер, да так кружит! Кажется, что со всех сторон дует.
На улице бесновалась вьюга, ветер хлестал в окна, бросая огромные пригоршни снега, рвал старенькие ставни, стучал в стены избы, завывал в трубе. Казалось кто-то живой и злобный рвется и мечется по Одине, стараясь стереть с лица земли старые покосившиеся избы, вырвать с корнем деревья и разметать все по округе, не оставив и следа от деревни.
4
Марья так больше и не уснула. Утро не принесло облегчения. Природа словно решила испытать человеческое терпение. Мороз сменился снегопадом, снегопад – вьюгой, а утром ветер стих, но вновь начал крепчать мороз.
Затопив печь, Марья вышла на улицу, взяла большую деревянную лопату и стала разгребать снег в ограде. Закончив, вышла за калитку, и прогребла дорожки к колодцу и к дороге. Утренние хлопоты оттеснили тяжелые мысли, Марья постепенно включалась в дневной ритм: принесла воды из колодца, поставила большой чугун с водой поближе к разгоревшимся дровам, надо было устроить постирушку. Паша проснется, надо сказать, чтоб воды из Барневки в баню натаскал, да истопил ее. Леонтий придет промерзший, вот и погреет косточки, попарится.
Чуть развиднелось, а люди уже потянулись на колхозный двор, протаптывая дорожки кто на Увал, кто вдоль реки.
Ожидая, пока протопится печь, Марья уселась за прялку. Веретено мерно крутилось в ее пальцах, разматывая куделю и свивая ее в тонкую нить. Беспокойные мысли о муже сменились мыслями об отце с матерью, также бедовавшими в Ковриге. Давно уже не видала их. Как они там? Старший их сын Иван, брат Марьи, давно сложил где-то свою буйную головушку на полях гражданской войны, жена его Акулина одна бедует с сыном Петрушкой, живет вместе со свекрами, а у тех еще младший сын Андрон с женой Матреной. Потому и выживают, что вместе одной семьей живут, иначе, давно бы уже повымирали все. Друг дружку поддерживают. Мысли ее плавно перешли на сестру Александру. Та живет в Мальцево за Коротовских Елисеем. Когда уже жизнь эта непросветная закончится, когда время сытное да счастливое наступит, да и наступит ли? Неожиданно хлопнула калитка. Марья кинулась к окну, но сквозь промерзшие стекла смогла разглядеть лишь силуэты двух человек у крыльца.
- Слава богу, вернулся, - с облегчением проговорила Марья, оборачиваясь к иконам и крестя лоб. На крыльце топтались, о чем-то переговариваясь.
- С кем это он там? – встревожилась она и уже собралась пойти навстречу, но в этот момент дверь отворилась, и в избу вошел Иван Воложанин.
- Здорово живешь, Перфильевна, - тихо проговорил он, стягивая с головы шапку.
- Милости просим, проходи, садись на лавку, - ответила Марья. – А чего Леонтий-то не заходит? - Спросила она , будучи уверенной, что на крыльце топчется ее муж.
- Дак мы – это.., там не Леонтий. – махнул он рукой в сторону двери. - То есть Леонтий, но… он – это… Марья, ты только не пужайся, - Иван теребил в руках шапку и переминался с ноги на ногу.
- Ну что ты мнешься? – крикнула Марья, почуяв недоброе в словах односельчанина. – Что-то с Леонтием? Где он? Говори!
- Дак… это …за соломой мы поехали с Филиппом, а он … это … у околицы сидит… у прясла. Уж занесло почти. Хорошо, у Филиппа глаза-то зоркие, - вроде, говорит, сидит кто у прясла-то. Мы к нему, глядим – Леонтий, давай трясти его, а он и повалился…
Как гвозди, вбиваемые молотком, входили слова Ивана в голову Марьи. Ноги ее подкосились, она медленно стала оседать, хватая что-то рукой, пытаясь найти опору вмиг ослабевшему телу. Подбежал Иван, подхватил обмякшую Марью, усадил ее на лавку.
- Ну что ты, что ты, Перфильевна. Не надо так-то. Давай-ко соберись с силами.
Марья что-то мычала непонятное, глаза ее безумно блуждали по избе, словно пытаясь что-то найти или увидеть, затем она медленно стянула с головы платок, прижала его к груди и, завыв как раненая волчица, вдруг с силой оттолкнула Ивана и кинулась в дверь. Выскочив в чем была на крыльцо, она столкнулась со стоящим там Филиппом.
- Где он? – прошетала она, хватая его за грудки. Тот, растерянный, не в силах произнести и слова, молча тыкал кнутовищем, зажатым в руке, за калитку, где стояла, привязанная к кольцу на воротном столбе, лошадь. Оттолкнув его в сторону, Марья медленно спустилась с крыльца и также медленно, пошатываясь, вышла за калитку. Прямо перед ней стояли сани, а в них кто-то то ли сидел, то ли полулежал, скрюченный и весь заиндевевший. Это мог быть кто угодно, но только не ее Леонтий.
- Это не он, не он, не он, - шептали ее губы, а сердце уже знало, кого она сейчас увидит.
Она не помнила, как упала в снег, как ползла на коленях к саням, как отирала снег с лица и бороды мужа, что-то шепча и тихо плача. Слезы ее капали на застывшее родное лицо и тут же замерзали на его белых щеках. Перед глазами вертелись то растерянные совсем детские глаза сына, его шевелящиеся губы, что-то говорящие ей, то Иван с Филиппом, то невесть откуда взявшиеся люди, которых она знала, но никак не могла вспомнить кто они и зачем они здесь. Вдруг откуда-то появилось лицо соседки Настасьи Митревны, которая тоже молча раскрывала рот и что-то указывала рукой всем этим людям. Чьи-то руки оторвали ее от мужа, кто-то завел ее в избу, уложил на кровать, укрыл дерюжкой. Она силилась подняться, чтоб пойти к мужу, но этот кто-то крепко держал ее. Вновь она видела перед собой уже мокрые глаза сына, он плакал и гладил ее руки, вновь безмолвно шевеля губами. Потом кто-то заставил ее выпить какое-то горькое питье, и она забылась и уснула коротким, но все очищающим сном.
5
Утреннее событие взбудоражило всю деревню. В каждой избе только и разговоров было, что о смерти Леонтия. Председатель колхоза один из первых узнал о страшной находке и тут же зашел в сельсовет.
- Иван Николаич, надо помочь Марье Перфильевне. Хоть и не колхозники они, а все наши односельчане. Сколь годов жили бок о бок, да и худого про Акиндиновича сказать нельзя, работящий был мужик. Посмотри там у себя, может муки немного из фонда колхоза выделим, а я мужиков отправлю могилу копать. – обратился он к председателю сельсовета.
- Дак надо помочь, я что, я не против. Жалко Акиндиныча. Какой мужик был! Сгубил себя упрямством своим. Что было как все в колхоз вступить, так нет, пошел на поводу у своей Марьи. Вся беда от баб, - бурчал он себе под нос, раскрывая амбарную книгу. – Ну килограмм 10 муки можно выделить, да полмешка картошки, спишем на общественные нужды, не донес бы только кто…- опасливо проговорил Иван.
- А ты не докладывай всем подряд, вот и не донесут, - поморщился Михаил Петрович. – Люди мы, ай нелюди? Ежели что, на меня все спишешь. Ладно, я поеду, заберу Павла, отвезу его на кладбище, пусть покажет, где хоронить отца будут.
Всю ночь на указанном Павлом месте копальщики могилы жгли большой костер, чтоб оттаять землю. Ломики и кайла звеня отскакивали от промерзшей земли и невозможно было хоть сколько продвинуться вглубь. Мужики то сидели греясь у огня, то отгребали угли и долбили прогретый слой земли, пока ломики вновь не начинали отскакивать от земли как от железа и тогда вновь на это место подгребали несгоревшие угли и наваливался сухостой, которого полно было рядом с кладбищем. К утру могила была готова.
6
А в доме у Сычуговых стараниями тетки Настасьи все шло своим чередом. Отогрев замерзшего племянника в теплой бане, обмыв и расправив закоченевшие члены, она обрядила его в чистые домотканые штаны и рубаху и велела заносить в избу и там положить под образа на лавку, пока ее муж не сколотит для племянника домовину. Оглушенная свалившейся бедой, Марья сидела возле мужа и не в силах была что-либо делать. Все хлопоты легли на плечи старшего сына Павла. Приезжал председатель колхоза, выразил ей соболезнование, о чем-то долго говорил с Павлом, заехал и директор совхоза, страшная весть догнала его в Белоярке, когда он собирался уже уезжать. Приходили односельчане, бабы потихоньку выли, мужики глухо покашливали в кулак. Пришла и известная всем плакальщица Маремьяна Тихоновна, уселась на подставленную ей табуретку, вынула из кармана запона табакерку, открыла крышечку, взяла щепоть табаку, поднесла к одной ноздре, шумно вдохнула в себя, затем произвела то же действие с другой ноздрей, не спеша закрыла табакерку, положила в карман, отерла губы ладонью и, склонившись над покойным, вдруг запричитала:
- Да Леонтьюшко ты свет-батюшко, да на кого ж ты покинул свою жену-лебедушку, да за что ты подрезал ей крылья белые, да на кого ж ты оставил своих детушек! Да кому они нужны горемычные! Да кому они нужны сиротинушки! Да встань- поднимись, сокол ясный наш, обними свою жену милую, приголубь своих детушек!
И бабы и мужики дружно захлюпали носами. Нюра с Харлантием заревели и припали к матери. Павел подошел к Настасье Митревне,
- Баба Настя, скажи ей, пусть она уйдет. Мы сами тут…
- Что ты, Павлуша, дак ведь так положено. Надо повыть, поголосить, попричитать над покойником, а потом уж отчитать, али отпеть. Мать-то посмотри как каменная сидит, глядишь, под причитания-то поплачет, ей и полегче станет. Не нами это заведено, Пашенька, не нам и отменять русские-то обычаи. А ты пойди, свет мой, на улку, постой там, подыши воздухом, да оденься, гляди.
Павел схватил старый отцовский армяк и, еле сдерживая слезы, и боясь расплакаться прилюдно, бросился из избы.
Минут через двадцать Тихоновна так же резко как и начала, вдруг прекратила свое причитание, вытерла уголком запона сухие глаза, поднялась с табуретки, подошла к Настасье Митревне.
-Пойду я, Митревна. Отчитывать-то сама будешь?
- Да сама. Люди вот разойдутся, дело к вечеру, дак я и, помолясь, начну. Наталья, сношенница-то, придет, да старухи обещали к ночи-то подойти. Будем читать по очереди. Не знаю, Тихоновна, чем тебя отблагодарить. В доме ничегошеньки нет. У Леонтия-то за пазухой нашли пол каравая хлеба. Выменял, видно на Харлушкину шубейку. А Нюркин полушубок назад нес, укрывался им от ветра. Так и нашли его горемычного у прясла, присел, видно отдохнуть, а Нюрину шубейку на голову накинул от ветра. Падера-та эка была ночесь, не приведи, господи!
Женщины перекрестились.
- Дак эть от околицы-то до Степанова дома метров сто оставалось, неуж не мог дойти?
А видно, Тихоновна, совсем из сил выбился. Дак что бы хоть краюшку от хлеба отломить, да съесть, нет, все до крошки хотел до дома донести. Вот и донес!
- Ой, Марья, Марья, бедная ее головушка. Как она подымет своих ребятишек? Велики ли еще?
- Подымет. Не она первая, не она последняя. Это мы, бабы, с виду слабые, а как подожмет, - откуда силы берутся. Да и мы с Алексеем поможем. Как же их бросать? Чай не чужие, а кровные родственники. Наши-то свекры с Марьей родными братьями были. Да и в колхоз, я думаю, Павлушу-то Петрович переманит. Давеча сам приезжал, возил Павлушку на кладбище, чтоб тот указал место, где отца хоронить. Дак Паша опосля сказывал, что велел ему председатель после похорон в правление прийти с заявлением о вступлении в колхоз. Сказал, что если мать не захочет вступать, мы, дескать, тебя одного примем, ты уж сам можешь решать где робить.
- Да хорошо бы приняли. Виданое ли дело, один работник остался и тот по неделям дома не бывает. А я, Митревна, вот что слыхала, будто бы Павлушка-то с председателевой Натенкой хороводится.
- Да что ты, Тихоновна. Да разве Михайло с Агафьей отдадут свою Настасью за нашего-то голоштанного. Это бы в прежние годы он завидным женихом-то был, а теперь что… разорили семью
- Голоштанный-то голоштанный, а погляди до чего высок да басок, да и работящий какой. Красотой-то в мать пошел, да и отец хоть куда был, Марья вон девкой за него пошла, не поглядела, что уж дважды Леонтий женат был, да и дите опять же. А уж в работе-то Паша и мать и отца переплюнет. Видала я, как он косит, дак ведь взрослые мужики за ним не могут угнаться. Да и грамотный опять-же.
- Да грамота-то не шибко велика, а вот работу ворочает как добрый мужик. Ростом и статью в мать, да и силушкой бог не обидел. Пятнадцать-то годков и не дашь, на все восемнадцать выглядит. Ладно, Тихоновна, недосуг мне разговоры водить, пойди давай с богом, я опосля с тобой рассчитаюсь.
7
Похоронив мужа, Марья словно окаменела. На работу в колхозную бригаду, куда их с сыном приняли по заявлению Павла и ее молчаливому согласию, пришла не тридцати восьмилетняя молодая женщина, которая любила шутку, песни и яркие наряды, а пожилая тетка в темной одежде. Марьюшка умерла вместе с мужем, а на этом свете осталась суровая неразговорчивая тетка Марья или просто Перфильевна, как ее вскоре все стали называть. Без черного вдовьего платка, низко надвинутого на лоб и заколотого под подбородком булавкой, ее больше никто не видел. Статная молодая женщина с приятным открытым лицом и красивой фигурой вскоре превратилась в сухопарую высокую и пожилую женщину всегда с суровым выражением лица, которая молча приходила на работу в бригаду, молча работала весь день и так же молча уходила домой. Только дома в кругу своих детей она отходила душой , и в такие редкие минуты отдохновения, можно было увидеть в этой женщине ту Марьюшку, улыбающуюся, оживленную, как прежде без головного платка, с узлом тяжелых темных волос , но уже почти наполовину разбавленных сединой.
Не прошло и месяца после похорон отца как вдруг взбрыкнул Харлушка.
- Я не буду больше в школу ходить, мама, - набычившись , сказал как отрезал, сын.
- В колхозе поди-ка робить собрался? – усмехнувшись спросил его старший брат.
- И буду робить, а чё, я хуже тебя что-ли. Ты всего на два года старше меня, а давно уж ходишь на работу.
- Вот вырастешь с меня, тогда и на работу будешь ходить.
- Да тебя разве догонишь? Ты вон какой дылда вымахал. Да и стыдно мне уж штаны протирать, всё одно ничё не понимаю о чём учитель толкует. Читать, писать умею и хватит с меня грамоты. Мамке помогать надо. Осенью Нюрка пойдет в школу, пускай учится, а я сказал робить буду, значит буду.
Молчавшая до сих пор Марья вздохнула, отложила в сторону куделю, которую готовила для пряжи и тихо сказала
- Ладно, так и быть. Вот четвертый класс закончишь по весне, а там и робить пойдешь. Лето на сенокосе, да на жнитве погорбатишься, узнаешь почем кусок хлеба достается, так что наосень сам побежишь в школу. Видела тут учительницу, так она сказывала, что ты на уроках-то и не бываешь почти, то воробьиные гнезда зоришь, то на берегу реки околачиваешься. Да и то, ты уж переросток, много школы-то пропустил, то раскулачивали нас, то зимами ходить не в чем было. Закончи, сынок, четвертый класс, а там видно будет. Грамота она никому еще не помешала. Пашу вот мы сдернули с семилетки, хоть и учиться хотел, да возможности не стало у нас с отцом, куда денешься. Без его помощи мы бы уж давно ноги протянули. А ты не спеши с плеча рубить. Подрасти немного, сынок, а колхозная лямка от тебя никуда не убежит. Успеешь спинку-то поломать.
- И вовсе я не околачиваюсь на речке, а рыбу ловлю. Что бы мы сегодня ели, если б я рыбы не принес. Хоть мелкая, а все равно еда, вон какая уха наваристая была.
- Вот-вот, валенки еще не до дыр протер, катаясь по льду?
- Да я сам их починю. Шило и дратва есть, тятя еще наготовил. Вон трудность какая заплатку поставить. Старые подошвы отпорю, да и новые пришью.
- А новые-то пришивать с чего собрался? – спросил его Павел. – Можно подумать у нас куча старых пимов валяется, девать не знаем куда.
- А я к дяде Алексею схожу, он мне даст.
В школу Харлантий так больше и не пошел. Вначале делал вид, что собирается в школу идти, но как только мать с братом уходили на работу, он первым делом шел на реку, где у него была прорублена небольшая полынья, возле которой он часами сидел с удочкой, таская мелких пескарей, плотву, а иногда и карасики с щучками попадались. Но и дома без дела не сидел. Перемолол на ручных жерновах мешок зерна, который Павел получил при расчете за себя и за погибшего отца, уволившись из совхоза. Отремонтировал крылечко, которое давно уже грозило развалиться, ходил в лес, искал поваленные деревья, срубал с них ветки и на санках таскал вязанки валежника. Всей семье заново подшил валенки, вырезав заплатки из старого разношенного пима, который дал ему дядька. Марья вначале ворчала на сына, грозила выпороть, если он завтра не пойдет в школу, но затем махнула рукой и по весне Харлантий уже на полных правах вместе с братом вышел в бригаду на работу. Детство закончилось.