Я не слишком верю в раскаяние тех, кто однажды избрал для себя способ заработка, убивая других за деньги или из-за них, а сейчас отбывает пожизненное заключение где-нибудь в мордовском селе Сосновка, — там же сидят и смертники.
Конечно, они страдают. Конечно, им хотелось бы провернуть фарш назад. Сейчас очи их кротки, а вид их жалок, они взыскуют прощения, они все твердят о раскаянии. Но в тех силках, куда их загнали судьба и алчность, у них нет других вариантов. Их раскаяние вынужденное, если не напускное, потому что шакал, угодивший в капкан, проклинает капкан, а не кровь на своих клыках. И если бы у них все сложилось иначе, тужили бы они о загубленных ими жизнях, попивая коктейли на каких-нибудь островах?
Когда они были здоровы и вольны, связь между их кровавым ремеслом и чужим горем не нагружала их совесть. Они сеяли зло и чувствовали себя хозяевами жизни, набивая карманы купюрами, заработанными на крови. Они думали, так будет всегда — вечный пир на чужих костях. И только сейчас харкая кровью или едомые раком, они понимают, что это конечная станция и поезд дальше не идет.
Сквозь мутные стекла своих трудных и довольно грязных судеб им открылось не сразу, что зло их вернулось к ним теми же тропами, и их дети растут без отцов, совсем как те, чьих родителей они лишили права на жизнь. Им есть над чем поразмыслить в их тесных каморках: ни карьеры, ни семьи, ни свободы, ни здоровья, ни чистой совести — ничего из того, что составляет нехитрое счастье обычного человека. Таков печальный итог их никчемного присутствия на земле. Жаль, что никто не думает об этом прежде, чем занести нож или спустить курок. Теперь они, смертельно больные, уставшие, потерявшие всякую надежду, в один голос твердят, что раскаялись. Может, и раскаялись, кто ж их знает. Только это никому не поможет. Да и им, в общем, тоже уже нет — с таким приговором и такими диагнозами.