Глава 5
В Москве мать сказала Лизете, что они с отцом дают ей разрешение на участие не только в ассамблеях, но и в маскараде, и грандиозном шествии по улицам. Это означало, что она появится перед всей Москвой в санях матери-императрицы. На ней сначала будет костюм голландки, а потом, после переодевания, амазонки, как на Екатерине. Двенадцатилетнюю цесаревну должны увидеть подданные во всей красе. Лизета и поверила-то всему этому не сразу. Мать сказала ей только накануне маскарада, когда они остановились в селе Всесвятском, 29 января 1722 года. И оттого девочка, возбудившаяся не на шутку, плохо спала ночь и всё ворочалась и представляла, что, да как будет? Ох, как бы хоть не проспать!
Она вскочила с постели спозаранку и ахнула. Ну вот, ну вот, всё-таки и её сморило, и она проспала несколько часов крепко, не услышала, как принесли костюм. Платье голландки, выполненное в зимнем стиле, подбитое мехом, дожидалось уже рядом на стуле. На полу стояли высокие, тёплые сапожки на каблучках.
Лизета громким шепотом позвала:
- Аннушка! Аннушка!
В подмосковном селе Всесвятском, принадлежавшем грузинским князьям, цесаревны из-за тесноты делили один малый покоец. Уже с вечера дворец набился битком съехавшимися сюда участниками маскарада. Отсюда начиналось шествие на Москву.
Тотчас черненькая голова Анны поднялась над подушкой.
- Пришла мадам? – спросила она тонким голосом.
- Ещё нет.
- Ну, и зачем ты тогда меня, неугомонная, разбудилааа? – зевнув, выбранила сестру Аннушка, но уселась на постели, перекидывая на грудь косу и теребя её пальчиками. Даже со сна коса была безупречна. – А который час?
- Да, наверное, уже утро близко, я не могу больше спать, миленькая сестрица, - пролепетала Лизета. – А ты? Выспалась?
Хотя и так было ясно, что Аннушка тоже не спала, а просто так тихо лежала под одеялом и мечтала. Даже при свете лампады и то заметно, как сильно припухли веки и наверняка потребуются примочки.
- Ой, а мне они не потребуются ли? – забеспокоилась Лизета и проскользнула босиком по ковру к туалету, зажгла свечу в одном из серебряных подсвечников. Слава Богу, её глазки слегка заспаны, а примочек не надо.
Спустя минуту, сестра присоединилась к ней у зеркала, в накинутой на дрожащие узенькие плечи шали. Аннушка нервничала отнюдь не меньше младшей сестрёнки. Ей тоже предстояло впервые выступать на маскараде, но в отдельных санях, с гофмейстериной и личной свитой. Её наряд был сшит из белоснежной, затканной серебром, парчи. К нему полагалась такая же мантия, богато отделанная горностаем. Черные волосы её увенчают бриллиантовой диадемой и с обеих сторон головы уберут алмазами и покроют легчайшей серебряной фатою, как невесте.
Лизета с верной Маврушкой, только друг с другом, придумали называть Аннушкин драгоценный костюм «платьем пока ничьей невесты».
Пока сестры разглядывали в зеркале свои бледненькие от недостатка сна, личики, явились мамушки, горничные, парикмахер-француз и вездесущая Маврушка. Принесли тёплую ароматную воду для умывания и к половине седьмого часа цесаревен одели в нижние платья и причесали. Перед погружением в верхнее платье им принесли завтрак: кофе с молоком, горячие булочки с маслом. Они поели и завершили туалет. От волнения обе присели на табуреты и замолчали.
Но ровно в восемь часов последовал сигнал из пушки, и особо назначенные распорядители – маршалы – приступили к вызову экипажей. Сани расставлялись в строго установленном порядке.
Почти рассвело, когда первые сани с шутовским маршалом Бутурлиным выехали на дорогу.
Страсть Петра Алексеевича к шумным празднествам с огромным стечением народа, зрелищам и аллегорическим процессиям крепла с годами. С молодых лет он устраивал костюмированные торжества по всякому случаю, будь то удачно завершенная виктория, или шутовская свадьба. А уж маскарад в честь заключения Ништадтского мира – кульминация праздника, торжество из торжеств! Вот она – мощная мировая держава, вышедшая к морским просторам, вот корабли, плывущие по расчищенным улицам Москвы, как по каналам! Глядите, православные и гордитесь, а вы, гости иноземные, проникайтесь уважением!
И москвичи, и гости, густо толпящиеся вдоль обочин, и едва-едва не налезающие друг на дружку, дивились. А те, кто оказался половчее, сидели на крышах, на заборах и на деревьях. Иные осмеливались отпускать критику и дерзкие шутки.
- Царь-батюшка большой придумщик!
- Ну, ты, голова садовая, не царь он у нас больше, а инператор!
- Един бес! Всё одно, не наш он, али забыли? На неметчине наш государь пропал…
- Цыц, ты, дурень! Сейчас как пристава вынырнут по наши с тобой души!
- Это точно! Ты лучше заткни рот и лупи очами, чудила: зело хитроумно!
А поглядеть было на что, если настоящие корабли двигались перед ними по улицам, поставленные на длинные сани и влекомые лошадьми, запряженными по четыре в ряд цугом. При наличии попутного ветра паруса надувались, и корабли выполняли различные маневры. На палубах кораблей сидели и стояли не простые матросы, а великие господа и госпожи – сенаторы и генералы, иноземные послы и придворные дамы в маскарадных костюмах. Ух, ты!
Однако же, большинство необразованных по-европейски москвичей вовсе не находило в сих «чучелах заморских» ни складу, ни ладу. Одна, Господи прости, умора! Вишь ведь, чёрт их возьми, как пышно расселись-то, кто в лодке, кто в раковине, а кто и верхом на настоящем морском чуде-юде! Старики осмеливались утверждать, что от веку такого не бывало. Прежние цари, говорили, мол, кораблей не строили и по улицам их не возили на погляденье. У отца нынешнего инператора-курилки был один корабль, да и тот сжёг Стенька Разин.
- Дураки! – надсажая глотку, завизжал на них какой-то подъячий-всезнайка. – Вы, тёмные людишки, глядите и учитесь: вот, сия фигура называется «Покорение морей»! Это мы с вами покорители, аль не понятно? Должно гордиться!
Он важно указал пальцем на раковину, поставленную в сани с фигурой голого мужика на носу. В раковине этой, стоя, ехал человек, держащий в правой руке трезубец. Рядом, пеши, вышагивал великан-преображенец с фузеей наперевес.
Грянула музыка, налетел буйный ветер и надул туго-натуго паруса. Молодёжь, не более воркотню старцев, завопила и замахала руками, шумно приветствуя ряженых высоких персон, которых под личинами узнать труда не составляло.
Вперёд всех был узнан шутовской маршал:
- Глядите! Бутурлин! Бутурлин! Князь-папа! Поганский поп!
- А рядом с ним еретик какой-то? Ой-ей-ей!!! Сатана, сидит себе враскорячку, в овчинной шапке, а на шапке - венок, а в руках-то фляга и кубок!
- Сиречь бог вина и покровитель пьянства Бахус!
- Тьфу! Тьфу! Господи спаси и помилуй!
Дородные посадские женки, по-старинке накрашенные, набеленные, в ковровых цветистых полушалках в ужасе плевались и крестились.
Проплыла, скрылась золотая тиара князь-папы. Мелькнули, будто огни, красные плащи кардиналов.
А следом – выкатила четвёрка рябых крупных свиней, с визгом влекущая сани с лодкой. В лодке кривлялась развесёлая харя в колпаке со звонкими бубенцами.
- А вот и шут! Шут!
За шутом выкатили морские чудовища, яростно трубящие в раковины – хоть уши зажимай.
- А это что за кикимора?
- Эх! Боярыня! Боярыня Стрешнева! Князь-игуменья!
Князь-игуменья представлялась аббатисой и была по обыкновению своему, вдрызг пьяна. За «святой матерью» следовала свита католических монашек в белых чепцах и черных балахонах, вслед которым православные опять принялись дружно плеваться, так что едва не попали в золоченую фигуру богини Фортуны, появившуюся в следующий момент. Уж это царю бы не полюбилось!
- Кому, кому госпожа удача освещает дорогу? – затрещали весёлые, вертоголовые школяры.
И тут все увидели светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова с супругой, самой по себе Арсеньевой. А что «самой по себе», то русский человек говорит это не с бухты-барахты! Сие означает, что Меншиков, бывший мальчик-пирожник – супруг знатной боярышни Арсеньевой, то есть живое воплощение необычайных возможностей и образец для подражания.
Высокая сухощавая фигура Александра Даниловича, в костюме католического настоятеля, красовалась на корме боевого фрегата. Всё при нём: гордый удлиненный профиль говорит о силе воли, остроте ума, энергии и отваге. Его свита в белых и черных балахонах, состояла из аббатов и монахов.
Светлейшая княгиня плыла на ладье следом в костюме какой-то благочестивой святой принцессы. Красивое полное лицо спрятано под покрывалом, будто сотканным из блестящих снежинок – тоже красоты неописуемой. Спутницы Дарьи Михайловны, в том числе и горбатая сестра Варвара, все кутались в сверкающие фаты.
За четой Меншиковых появился надменный, великолепный Рюрикович – князь-кесарь Иван Фёдорович Ромодановский. Широколицый и грузный, он восседал в старинных дедовских санях медведь мед-ведем. Лицом и повадками князь весь в отца, ныне покойного Фёдора Юрьевича, когда-то самого страшного в стране человека. Ромодановскому, по родительской памяти, народ кланялся в землю, а он лишь глаза пучил.
За ним плавно выкатили точно такие же старинные санки, чай, сохранившиеся со времён Алексея Михайловича Тишайшего. В них, важно ужав губы, сидела вдова царя Ивана Прасковья Фёдоровна Салтыкова, в платье прежних русских цариц, окруженная боярынями, да боярышнями в кокошниках.
За вдовой царицей во всём величии появилась персона Великого адмирала, Апраксина, в костюме гамбургского бургомистра. За ним следовала шлюпка с матросами под командой гардемарина. Матросы выделывали разные экзерциции – упражнения – любо-дорого посмотреть. Зачиналось то, чему император отвёл в шествии самое значительное место. Грянул салют, и когда дым рассеялся, то народ смог узреть настоящий военный фрегат, поставленный на тридцатифутовые сани. Корабль был оснащён по всем правилам, и пушки, расставленные на палубе, непрерывно палили. Грянет одна, а рядом уже матрос забивает порох в другую, и канонир подскакивает с подожженным фитилём. Бабах! Бабах!
Белые клубы дыма застят остальных участников действа, но вот утихает канонада, и первый, кого видят зрители – это сам император. Пётр Алексеевич в своём любимом капитан-бомбардирском мундире, на капитанском мостике. Раздаётся громовая команда:
- Поставить фор-бом-брамсель!
Молодой ловкий матрос, точно мартышка, устремляется вверх по вантам, и зрители задирают головы, роняя шапки. А молодчик уже стоит там во весь рост и сигналит оттуда.
- Молодец! Так держать! – кричит ему император.
В это время – очередной порыв ветра, и надуваются со свистом паруса, сани легче скользят по снегу. И, кажется, что фрегат не влечется на огромных санях по улице, а скользит по морю.
- Виват! Виват!
Звон и гром в головах.
Но тут военный фрегат сменяет ладья, точно из сказки. Влекомая восьмеркою белоснежных коней, плывёт она лебедью, на ветру ласково шелестят паруса алого шелка. На палубе – маленькая уютная каюта с печкой для обогрева: из трубы валит голубой дым. Вся оснастка тоже самая настоящая.
Это – ладья императрицы. Она присутствует на палубе вместе с дочерью Елизаветой. Хотя они обе въехали в столицу голландками, костюм матери был гораздо богаче, чем Лизетин. На девочке – душегрея и юбка из сукна, а чепец простой полотняный. На Екатерине были душегрея и юбка из черного бархата, обложенные красной тафтою. На черных волосах – белоснежный, украшенный драгоценными кружевами, чепец, на руке – маленькая корзинка из золотой пряжи. Лизета с некоторой завистью поворачивала на руке собственную корзиночку из простой лозы. Зато мать великолепна! Но перед тем как появиться в центре столицы, они вместе удалились в каюту, где переоделись в амазонок. Так что теперь императрица блистала на палубе в золотой кирасе, в золотом греческом шлеме с высоким гребнем, белокуром длинном парике, в который вплетены нити алмазов и лазурита. Камни прекрасно оттеняли её персиковую кожу. Золотая шпага и орден св. Екатерины – прямой указ на доблесть амазонской царицы и её заслуги перед государством. Екатерина отлично знала, чем могла удивить толпу и заставить собою восхищаться. От её красоты захватывало дух!
Румяная и весёлая, Лизета находилась от матери по правую руку. Её собственный амазонский костюм на этот раз точь в точь повторял наряд Екатерины, только она не имела ордена. Восторг привёл девочку в возбуждение, и она с усердием вертела головой направо и налево, ничего не пропуская, хотя надо было бы постоять спокойно. Она весело подмигивала камергеру Монсу, стоящему на носу ладьи, в компании кавалеров. Все они были с лицами, чернее сажи, наряженные арапами, и все подчинялись «адмиральше» - Матрёне Ивановне Балк. Первая придворная дама красовалась в настоящем мундире и треуголке.
Ушей Лизеты коснулся возглас:
- Ишь, толстозадая!
Девочка фыркнула и повернулась на одной ножке. Теперь она увидела сестру Аннушку, следующую за ладьёй матери. Старшая дочь, невеста, ехала в маленькой ладье вместе с Марьей Климентовой. Лизета заметила, что лицо сестры осунулось и выглядело белее её платья, не смотря на мороз. Почти не отставая, за Анной катил её обожатель, но пока ещё не жених, Карл Фридрих Голштинский со своими музыкантами. Он был в костюме варяга короля Гаральда. Нос его лодки украшал вызолоченный лев с мечом в поднятой правой лапе, на бортах висели норманнские щиты.
Лизета хотела привлечь внимание сестры Аннушки, но тут залпом грянули пушки, и громовой голос отца прорвался через непрерывную канонаду:
- Молодец!..
- Кто молодец-то? Кто? Кто? – завертелась любопытная цесаревна.
Она, запрокинув своё разгоряченное личико к морозному небу, вдруг увидала высоко на рее молодого матроса, да почти что мальчишку! Сердечко её забилось-заколотилось вдруг, но внезапно налетевший озорной ветер надул паруса, разгоняя судно, и герой тут же скрылся из виду. Теперь тяни, не тяни шею, а ничего не увидишь…
Мороз крепчал, но великолепнейшее маскарадное шествие было рассчитано надолго. За герцогом Голштинским появились другие иностранцы. В одних санях проследовали иноземные резиденты в голубых домино. За ними выплыл другой корабль - близнец императорского фрегата. С его палубы тоже палили пушки, а капитаном был турок, в котором узнавался надменный молдаванский князь Дмитрий Кантемир. Его свиту составляли страшные янычары. Турецкие вельможи шествовали за кораблём своего султана на ослах. Дети господаря ехали на ладье в восточных костюмах. Среди них царила княжна Мария Дмитриевна в голубом одеянии принцессы Блистательной Порты.
За молдаванским княжеским семейством проследовало ещё не менее шести десятков саней. Проехали первейшие фамилии: Нарышкины, князья Голицыны, Долгорукие, Трубецкие, Юсуповы, графы Шереметевы, Апраксины, Бутурлины, Головкины, Толстые, все под личинами. Москвичи с почтением кланялись старородным боярам и бурно приветствовали выскочек.
И, наконец, дождались! Попадали со смеху, когда выехал Всепьянейший собор в огромных санках, украшенных головой змия. Вот они, самые величайшие и многие из хороших фамилий, пьяницы, бесстыдники и нахалы, любимцы царя. Слуги Бахуса сидели все вместе, в срамных, совершенно неподдающихся описанию костюмах. Тьфу! Поневоле у православного рука в ужасе потянется осенить себя крестным знамением, хоть и смешно, право! Открыто катят по улицам слуги тьмы, черти, с рогами, копытами, некоторые - со спущенными до колен штанами. Тьфу! Тьфу!
Вселенский позор, слава Богу, скоро сменила всеми любимая русская потеха – сани, расписанные узорами и запряженные шестеркой бурых медведей. За кучера на облучке – тоже Михайло Потапыч, но, когда присмотрелись, оказалось – мужик в шкуре.
За медведями ещё проехали: камчадалы в лёгких саночках, с собачьей упряжкой; любимейший шут государя Лакоста на датских собаках; шуты, замаскированные под бояр, с длинными бородами, в горлатных высоких шапках, верхом на ручных медведях, козлах и свиньях; слуги князь-папы в красных колпаках и кафтанах.
Замыкающим прокатил вице-маршал генерал Матюшкин, одетый немецким бургомистром.
Поезд миновал ворота: Тверские, Пречистинские, Арбатские, Никитские, Серпуховские. На Тверской купцы Строгановы встретили императора богатым угощением под сооруженной ими триумфальной аркой.
На Красную площадь прибыли в сумерках. Начало холодать и темнеть. По Красной площади поезд сделал три круга, после чего император выхватил подожженный фитиль из руки матроса и сам выпалил из пушки. Тотчас над древней столицей заполыхали фейерверки. Иллюминация осветила все богатые хоромы, и все колокола, большие и малые, заблаговестили.
Под колокольный звон сели ужинать в Грановитой палате. Аннушка и Лизета впервые участвовали в грандиозном застолье. Впервые, всё впервые! В эту ночь Лизета не помнила себя от счастья. В глазах – звёзды, ноги сами идут в пляс. Будущая страстная натура проснулась в ней разом, и она за столом не стеснялась кричать вместе со всеми и подымать кубок с игристым токаем. Правда, вином её по-прежнему чаще всего, обносили, чего уже не сказать об Аннушке.
Но и без вина было весело!
Государь, отец, это приметил. На какой-то миг его большая рука с поднятым полным кубком замерла, и он подмигнул дочке Лизете. Когда начали танцевать, он пригласил Лизету на второй танец – контрданс и, широко ступая, вывел её на середину зала. Музыканты опять грянули весёлый пляс-перепляс, как в день рождения. Ух, ты! Отец с дочкой плясали, пока у двух, или у трёх музыкантов не полопались струны.
Вышел приказ: жечь иллюминацию всем состоятельным жителям московским до конца маскарада, сиречь две недели. Под страхом пятидесятирублёвого штрафа никто не решался выходить из дому без маски и плаща-домино. Причём, за всё время только два дня разрешался отдых от увеселений и пьянок.
Ох, тяжело отзывались русскому шляхетству потехи по указу! Всё российское дворянство, по составленному в канцелярии списку, было обязано участвовать в торжествах и, хоть плачь, надо было раскошеливаться на наряды! Многие, обременённые хозяйством, детьми, больными родственниками, службой, действительно плакали. Ведь какие несли расходы и убытки при тогдашних доходах! Особенно это касалось живущих в других городах и в вотчинах. А чиновникам, так тем и вовсе приходилось запускать службу и потом уж наверстывать накопившиеся дела за время маскарада, усердно корпя, и день и ночь над бумагами.
Однако никто не осмеливался уклоняться от веселья по императорскому указу. Все, без исключения, имели весёлый вид.
Неволя!
Один император как-то умудрялся во время этого беспутного маскарада, и веселиться, и отводить время трудам. Он в дни сплошного праздника Пётр трудился над «Табелью о рангах». Она была отпечатана 24 января 1722 года.
Анне Петровне отец вручил отдельный экземпляр прямо в руки. Затем, 5 февраля, вышел новый указ – о наследовании престола. Он касался самого больного в государстве вопроса.
«Устав о наследовании престола» - это как гром посреди зимы: наследником быть тому, (или той) кого государь сам себе назначит, исходя из интересов государства. А кто будет противиться сему – тот государственный изменник. Однако ответ на вопрос, кто будет преемником, рассыпался очередным фейерверком. Одно ясно, что не сын покойного Алексея. Тогда, кто-то из трёх женских персон - Екатерина, Анна, Елизавета? Конечно, учёная Аннушка приходила всем первой на ум. Елизавету всерьёз не принимали. А мать? Екатерина не оставляла надежду понести ещё раз. Она, точно вакханка, ласкалась к мужу, а он, хоть и не упирался, да, огорчал подчас. Император, с тем же неистовством сатира, всё чаще оставлял жену и обжимал в танцах чернявую княжну Кантемир. Но выводы делать было пока страшно.
Аннушка строго, на правах старшей, наставляла Лизету:
- Ты бы прочла папенькину «Табель о рангах», не поленилась! Ведь наш отец трудился над сим великим прожектом, пренебрегая и сном, и отдыхом! Ты только послушай! Слушаешь? Знатное происхождение теперь не есть повод занимать первые места в государстве. Потомственные князья, покуда «государю и отечеству заслуг не покажут и за оные характера (чести и чина) не получат», будут тянуть лямку наравне со всеми. Ничто, прежде заслуг, да не создаст особого возвышения. Прежде всего – талант и особые заслуги перед отечеством! – повторила она строго. – Не забывай о печальной участи нашего старшего брата Алексея, предавшего отца.
- А отчего он умер? – не раздумывая, выпалила Лизета.
Сестра в изумлении подняла бровки над большими глазами:
- Как это от чего? От больной совести, разумеется, разве не понимаешь? Стыд убил его!
- Но говорят, - начала было Лизета.
- А ты не слушай! Мы с тобой почти не знали старшего брата. Всё и так очевидно: Алексей не заслуживал престола! Он пил, имел в друзьях людей совершенно диких, отвергал жену и бил, предпочитая ей!.. Ох! Не желаю говорить об этом, сестрица! – Аннушка надолго замолчала, приложив к вискам розовые концы пальцев.
Елизавете оставалось созерцать её тёмный затылок и пылающие ушки. Она знала о семье больше, чем Анна: старший брат в своё время подчинился закону всепоглощающей страсти к крепостной девке. А как он умер? Так ей все одно говорят, у кого ни спросит: мол, расстроился, заболел и умер. Дети брата, Петрушка с Наташей, совсем не помнят отца, не знают матери. А как быть ей, юной принцессе, которая каждый день видит, как растёт в маменькиных глазах тревога? Княжна Кантемир принимает ухаживания государя и стремится стать не просто блистательной фавориткой – императрицей! Одна только и надежда, что эта княжна – наваждение, чудачество, ошибка. Матушка стоит, словно скала, неизменно весёлая и внимательная к супругу, требующему постоянного пригляда, а ему только этого и надо. С ним давеча вон чего приключилось: утром проснулся в сильнейшей альтерации, с больной головой, да с тошнотой. Ночной колпак, почудилось, точно обруч железный, и на мозги давит. Захотел снять, а руки не слушаются. Ещё полусонный, он заорал дежурному пажу: «Эй! Сюда!.. Дурень!» и прищёлкнул, для остроты понятия, звонко перстами. Ну, вроде бы и дураку ясно! Ан, нет! Мальчишка посмотрел на это дело иначе: принёс уринник.
- Дурень! Колпак! Сыми, леший! – заревел папенька диким голосом и по уриннику – бац ногой!
Конечно, с великого перепугу, паж бросился столь поспешно исправлять оплошность, что неловко прихватил с колпаком и волосы своего властелина. Прямо беда! Хандра папенькина перешла в приступ бешенства, лицо перекосилось! Он схватил кортик и бросился на своего обидчика! Парнишка - бежать, а государь – гнаться за ним! Зарезал бы малого, ей-богу, если бы не подоспела императрица, спавшая в эту ночь одна в своей спальне. Она, точно медведица, заслонила мужу дорогу, расставив руки, и обняла, начала что-то бормотать ласково ему в ухо, гладить по голове и целовать. Так в обнимку они и добрались до сундука, попавшегося им в пустом коридоре. Екатерина сама села, не выпуская из рук мужа, с ним на сундук, обняла ещё крепче, и государь, с трясущейся головою, дёргающимися в конвульсиях конечностями, припал к супруге, как к матери. Так они и сидели в коридоре на сундуке несколько часов кряду. Пётр крепко-крепко уснул, и терпеливая Екатерина, стараясь не пошевелиться как-нибудь ненароком, всё это время так и держала мужнину голову у себя на коленях. Она то почёсывала её нежно, то гладила мягкими ласковыми пальчиками. Спустя время, император поднялся бодрый и совершенно здоровый.
Подобные сцены, конечно, не были редкостью для цесаревен. Порой, у всех на глазах Пётр и Екатерина вели себя, по мнению Аннушки, просто неприлично. А Лизета, совсем наоборот, считала, что коли между родителями всё по-прежнему, то и ей радоваться должно. Княжна Мария – это ошибка, просто ошибка, да тут и думать нечего.
После участия в грандиозном маскараде, Лизета решила уделять побольше внимания своей собственной персоне. Как-никак, а подошла самая яркая пора её жизни, её долгожданное девичье время. Ну, если и рановато было начинать невеститься в двенадцать лет, то пора хотя бы поймать кого-нибудь в свои маленькие амурные сети, да и самой чуточку влюбиться. В Монса, скажем, или отцовского денщика Бутурлина Сашу? Тело её почти созрело, ещё быстрее росло тщеславие. Надо было что-то делать с этим. Её же продолжали опекать и баловать.
Нет, замуж, конечно, рано. О короле французском разговоры тоже в последнее время приутихли. Тогда, кто? Из женихов-принцев в Москве находился только Карл Фридрих, Аннушкин обожатель, но папенька его тоже всерьёз не принимает. Дошёл слух, что отец думает просватать Анну за герцога Шартрского, и что уже ведутся переговоры. Да только всё зря: поволновались и позабыли.
Пожав узенькими плечиками, Аннушка уселась опять за свои книги. Она каждое утро, не исключая и праздники, усердно занималась, а по ночам не могла заснуть, не почитав что-нибудь на сон грядущий. У неё на столе громоздились, переложенные закладками, сочинения Платона и Аристотеля, «Опыты» Мишеля Монтеня, «Истинный способ укрепления городов», «Книга мироздания, или мнение о небесно-земных глобусах» и другие нуднейшие трактаты.
Уж скорее бы Масленица, - мечтала Лизета и дождалась, слава Богу. На Масленой отец опять снарядил потешный поезд от села Всесвятского до Кремля. По улицам проехала сотня расписных санок с красноносыми скоморохами, румяными красавицами, мужиками и медведями. На Москве-реке затеяли кулачный бой. Император сам вышел на лёд в ватных рукавицах, сшитых ему супругой. Цесаревны тоже участвовали в забавах. У Красных ворот они качались вместе с простыми горожанками на качелях. Смеху было визгу! Лизета больше всех расстаралась: в этот день у неё завелось больше десятка кавалеров. Жалко, что пришлось сразу расстаться.
Дожили до Пасхи. С утра в покои императрицы пришёл первый гость, герцог Голштинский с растерянной и глуповатой улыбкой. В руке он держал крашеное яйцо. Уже как-то прослышал про православный обычай христосоваться и при этом целоваться. И ведь не откажешь! Екатерина с укоризною посмотрела на Монса: «всё ты?». Красавец камергер сделал вид, что ничего не понял.
Пришлось христосоваться с герцогом.
- Христос воскреси!
- Воистину воскрес!
Императрица и герцог обменялись яйцами и троекратно со вкусом расцеловались.
- Смелее, дочери мои! – обратилась к цесаревнам смеющееся лицо Екатерина.
Им пришлось по очереди исполнить обряд христосования с молодым человеком. Тут уж Аннушка и на самом деле чуть-чуть не умерла от смущения. Лизета даже пожалела сестрицу. Анна ведь выше герцога ростом и потому она некрасиво сутулилась перед ним, не взирая на своё строгое воспитание и природную осанку. И врождённая застенчивость отнюдь не играла ей на руку. Екатерине даже пришлось мягко подтолкнуть в спину старшую дочку. А Лизета, едва удерживалась, чтобы не пискнуть:
- Ох, сестрица милая, смелее, да смелее же!..
Наконец-то, губы Аннушки скользнули мимо губ герцога, и она быстро выпрямилась, отступая.
Лизета заняла её место. Это был её первый поцелуй с юношей, но до чего же неприятный! Да просто слюнявый, отдающий запахом вина и табака, рот. Девочка разочарованно прижала к губам веер.
На Пасхальной неделе обе цесаревны с родителями посетили ассамблею в дому баронов Строгановых, где плясали под музыку хозяйского оркестра. А потом уже танцевали доупаду в домах первых вельмож двора - Меншикова, дебошира Ягужинского, Головкина Черкасского, Трубецкого Бутурлина, Брюса. Балом в хоромах князя-кесаря Ромодановского неожиданно закончилось это безудержное веселье.