С купеческим обозом в Сен-Дизье. – Вне подозрений. - Бойкая торговля. – «Приготовить оружие!» - Ворота открыты, но где же барон де Бриз? – В тюрьме.
Обоз из десяти повозок покинул замок 25-го января. Было холодно. Борей гнал по небу клочковатые пряди облаков. Накрапывал мелкий дождь. Дорога в Сен-Дизье была испорчена жестоко. Нам пришлось путешествовать целый день, неоднократно останавливаясь на отдых в попутных трактирах. Только к позднему вечеру, издрогшие и усталые, мы оказались у городских ворот, ещё не запертых, но с опущенной железной решёткой, которая, впрочем, не помешала мне провести довольно успешные переговоры с городской стражей.
-Я – купец из Труа по имени Сильвен Пикинье.
-Что везёшь?
-Соль.
-Оружие есть?
-Побойтесь Бога, господин стражник. Я мирный торговец.
Нас тщательно обыскали и, ничего не найдя, пропустили. Поблагодарив охрану, отправились мы на постоялый двор, находившийся рядом с рыночной площадью. Прибыв на место и сговорившись с хозяином о цене, я приказал незаметно достать из мешков оружие – кинжалы-баселарды. После этого мы подкрепились лёгкой пищей и отправились в комнатки-кельи, выделенные нам для ночлега…
Лёжа на набитом соломой тюфяке, я долго не мог заснуть, ворочался с боку на бок, мучимый укусами клопов. В голове вертелись обрывки каких-то псалмов, панегириков, молитв, акафистов, какие-то вздоры и несообразности. А потом, словно бурный весенний поток, всё сметающий на своём пути, нахлынули воспоминания. И перед внутренним взором моим возник образ той, которую я любил всем безумием юности, всем сердцем, всей душою, которой обещал любовь вечную и которую, в сущности, обманул, проявив минутное малодушие. Живя во многом мечтами в прошлом, неоднократно удерживал я себя от безумного шага - вскочить на лошадь и мчатся во весь опор в Труа, чтобы там мельком, воровски, краем глаза взглянуть на Вивьен, когда она будет вместе с отцом идти по улице в приходскую церковь. "Боже! – прошептал я. - К тебе одному возношу молитвы, о милостивый Отец, услышь меня и сжалься надо мною нынче, и в тот страшный час, когда самим Сыном твоим мы будем судимы, когда воздастся каждому по делам его. За причинённые мною обиды и уязвления я готов прямо сейчас наложить на себя самые суровые епитимьи». Какое-то время я ещё перебирал в уме знакомых мне людей из прошлой жизни, пока усталость не взяла надо мной верх, освободив от горестных дум…
Утро следующего дня выдалось ясное, солнечное. Я поднял своих товарищей рано. Хмурые, невыспавшиеся, искусанные клопами, они появились на улице, давясь зевотой. Холодный январский воздух быстро отрезвил их, развеял сонную одурь... Я велел запрячь повозки. Когда мы появились на рыночной площади, там уже шёл бойкий торг. Звенели, перекрещиваясь, зычные голоса зазывал. «Домашняя птица, голуби! Отварные бобы! Копчёная селёдка! Сыр бри! Не забудьте купить веники! Ореховое масло, уксус! Чесночный соус и мёд! Мука-крупчатка! Мука тонкого помола! Меняю вилы на заступ! Горячие пирожки и булочки! Самые лучшие дрова в Сен-Дизье!» Как, собственно, и ожидалось, товар наш разошёлся быстро. К вечеру мы вернулись на постоялый двор, оставили там лошадей, и с карманами, полными денег, отправились в общественную баню, где, заплатив за десятерых сорок денье, заняли отдельную комнату.
-Доставь-ка, любезный, нам лучшей еды из харчевни за отдельную плату, - сказал я банщику, сидя в деревянной кадке с горячей водой. – И три пинты вина.
-Чего ещё господа пожелают? – спросил услужливый хозяин, почуяв в моём кошеле деньги, как охотничий пёс дичь.
-А что ты можешь предложить?
-Есть хороший цирюльник. За работу берёт недорого. И ещё… - банщик подмигнул мне лукаво, покручивая рыжий ус.
-Что – ещё? – не понял я.
-Ещё… есть бабёнки, что продают свои ласки за деньги.
-Ах, вот оно что!.. Тащи пока вино, а там видно будет.
Вместо трёх пинт вина мы выпили пять и почти не захмелели. Порученное бароном дело стало казаться мне совершенно ничтожным. Поэтому я заказал дополнительно ещё пять пинт, а также цирюльника и бабёнок на всех. Пусть судит мои давнишние прегрешения Господь Бог, но тогда в этих банных забавах я не видел особого зла, поскольку, как всякий настоящий мужчина, легко поддавался соблазнам, на которые так щедр любой город, по-настоящему продолжая любить только одну – истинной, искренней, чистой любовью…
Ущербный месяц уже висел на небе, когда мы вышли из бани. Пока двигались к воротам, я успел произнести «Отче наш…» и «Богородицу». Пятерых сотоварищей направил в башню – выпустить потроха караульным. А сам с остальными подошёл к будке привратника, с силой хлопнул ладонью по деревянной стенке шаткой постройки:
-Эй, выходи!
В будке послышалось шевеление… Из неё показалось круглое, отливавшее жиром лицо с основательным мясистым носом и заспанными глазами, а затем и вся необъятная фигура охранника тяжеловесно вывалилась наружу, прямо под столб лунного света. Дохнув на нас винным перегаром, привратник громко икнул. Мне вдруг стало жаль пьянчугу.
-Знаешь, кто я такой? – спросил я у него.
-Не-е-е-т.
-Я - новый начальник стражи. Скажу тебе, братец, по секрету: в город проникли вражеские лазутчики. Их надо поймать как можно быстрее. Граф Д. объявил общий сбор у восточной башни. Понятно?
-По-о-ня-я-тно. Но… у нас нет восто-о-чной ба-а-шни.
-Выполняй приказание!
-А воро-о-о-та?
-Не беспокойся. О них я позабочусь.
Перекатываясь с ноги на ногу, привратник побежал, сам не зная куда. А я со своими людьми поднял решётку, отодвинул железный засов и распахнул ворота. Путь свободен! Только где же барон де Бриз и его бравый отряд из рыцарей и вассалов? На всякий случай я крикнул в звенящую темноту:
-Сюда! Сюда!
Крик у меня получился какой-то невнятный, удушливый… Да и кричал я, собственно говоря, напрасно. Барон не мог меня услышать. Как позже выяснилось, в день выступления он поскользнулся на кожуре китайского яблока, вследствие чего сломал себе ногу и поход свой к городу Сен-Дизье отменил. В случившемся де Бриз был сам виноват - очищая китайские яблоки, кожуру от них он разбрасывал где попало. Только мне от этого было не легче.
Как это ни прискорбно, но судьба распорядилась так, что я, вместо того, чтобы организовать пленение графа Д., сам попал к нему в руки. Темница, в которую меня заключили, являла собой глухой каменный мешок, куда не проникал ни один звук, не говоря уже о дневном свете. Она была такой тесной, что в ней можно было либо сидеть, либо лежать на боку, поджав под себя ноги. Стены и пол узилища источали ледяной холод, отчего тело моё находилось в непрерывной и неодолимой дрожи. Пища, подававшаяся мне незримыми тюремщиками, состояла из заплесневелого хлеба и гнилой воды. Нужду я справлял тут же… Лёжа в собственных нечистотах, среди плесени, пауков, червяков, мокриц, поедаемый кровожадными вшами, утратив способность отличать день от ночи, забывался я на мгновение сном, но видения, меня посещавшие, были ещё кошмарнее, чем явь, и я старался скорее проснуться, а когда просыпался, то терзался от этого ещё более. Дух мой угасал с ужасающей быстротой; молитвы мне уже не помогали. Я был в состоянии, близком к сумасшествию, когда вдруг вспыхнул яркий свет, словно лезвием разрезавший тьму, и свежий воздух хлынул мне в грудь, возвращая к жизни. Резкий, неприятный голос сказал:
-Сейчас тебя, сукин сын, допросят.
Меня поволокли куда-то по длинному коридору, подхватив под руки. Глаза мои слезились; я с трудом различал окружающие предметы. Из мыслей в голове была только одна ясная мысль: «Я – есмь, я - существую…», и мысль эта в тот момент была самой важной и самой ценной мыслью, когда-либо появлявшейся в моём мозгу…