Там, где пехота не пройдёт

1

Антон Иванович сунул дуло трофейного браунинга в рот и задумался. Совокупность всех проблем направляла мышление по простому и дурацкому руслу, в котором вся жизнь кажется сплошной бессмыслицей, а навалившееся следом одиночество подбрасывает отличный выход из этого тупика. Антон Иванович тоже не избежал соблазна и чтобы убедиться в том, что подобная простота не всегда уместна и не каждому по силам, проделывал этот интересный опыт, сидя на кровати в своей московской квартире.
Он не досылал патрон в ствол, хотя и снял оружие с предохранителя.
Холодная сталь ткнулась в нёбо, он немного посидел так, и от напряжения из левого глаза выступила слеза. Однако он не пережил никакого ужаса, разве что легкое отвращение к металлическому привкусу во рту. Тогда он дослал патрон, и поставил браунинг на боевой взвод.
Разница сказалась мгновенно. Все внутри у него оцепенело, мышцы напряглись, и он так резко сжал пистолет, что в долю секунды покрылся холодным потом, ожидая выстрела. Однако пронесло. Он осторожно, с большим трудом, словно поднимая тяжелую гирю, вытащил браунинг изо рта, разрядил и положил на стол.
Рука, державшая пистолет, онемела, и он долго растирал ее, невидящим взглядом уставившись в угол комнаты.
Но на душе стало намного легче, и снова захотелось жить. В конце-концов, у него еще есть Натка, и один шанс на тысячу, что его оставят на летной работе.
Косо висевший на стене радиоприемник сочувственно исполнил для Антона Ивановича марш «Прощание славянки».
Прощаться Антону Ивановичу было не с кем. Дочка недавно покинула родительский дом, выйдя замуж за выпускника пограничного училища. С кем покинула дом его жена - Антон Иванович не знал.
Полгода назад, вернувшись с испытательного полигона, он нашел столе письмо, где супруга подводила краткие итоги их долгой совместной жизни. В перечне итогов значился и такой немаловажный факт, что она любит теперь другого (извини, но только сейчас я поняла, что все, что было между нами, можно называть как угодно, но только не любовью), и уходит к нему, а Антону Ивановичу желает счастья и всего такого прочего.
Прикинув, что при его зарплате и приличных бытовых условиях, поводом к столь решительному шагу вполне могут быть действительно сильные чувства, Антон Иванович успокоился за супругу, и следов ее не отыскивал. К тому же хватало забот не менее важных, чем подломившаяся личная жизнь.
Через год Антону Ивановичу исполнится пятьдесят лет: возраст, так сказать, раздумий для любого человека, а уж летчику-испытателю к такому рубежу пора, как говорится, бабки подбивать и прикидывать, чем заниматься дальше.
Человек от рождения и до смерти обитает в двух природных стихиях одновременно: одна – воздух – необходима ему для жизни; а во второй (или на ней,то бишь, на земле) – он живет и трудится, отдавая дань своему самому замечательному инстинкту, сохранившемуся, несмотря на наличие твердого разума.
У Антона Ивановича, как исключение, такая стихия была одна. Кислородом питал он не только мозг, который должен был мгновенно принимать всякие решения: воздухом дышало и его сердце, которое не могло жить и биться нормально на земле, или даже в волнах Черного моря, если не было уверено, что вскорости вернется в прозрачные толщи своего пятого океана. Короче, не мог Антон Иванович представить себя где-нибудь, кроме неба, в котором он, наверное, вполне смог бы жить беспосадочно, разве что, опускаясь в краткосрочный отпуск повидаться с семьей и друзьями, погулять с дочкой в парке культуры и отдыха, сходить в Пушкинский музей и на текущую интересную выставку, а также разок порыбачить и выпить пива с вяленой воблой.
В данный момент Антон Иванович находился в состоянии общего кризиса, почти как современный капитализм.
Натка выросла, выскочила замуж за красавца лейтенанта и укатила на Дальний Восток, жена наконец-то влюбилась по-настоящему, и тоже упорхнула в новое гнездо. А его собрались начисто списать из авиации после недавней аварии с вертолетом.
Дурацкое дело, когда испытываешь новую современную машину и поломка случается не по вине конструкторов или экипажа, а какого-нибудь дяди Васи, забывшего с похмельных тягостей поставить амортизационную прокладку в подшипниковом узле хвоста. Подумать только, скольких людей вышиб дядя Вася из седла, сам того, конечно, не желая, своей роковой оплошностью. Переволновались бедные конструктора, которым и так хватает забот, чтобы проталкивать в жизнь свое перспективное детище. Списали вчистую трех чудом оставшихся в живых летчиков и его, командира бывшего корабля, а ныне груды металлолома, на комиссии приперли к стенке показаниями всяких датчиков. Еще чуть-чуть – и не видать больше Антону Ивановичу своего ненаглядного океана, разве что через круглую дырочку иллюминатора в пассажирском лайнере.
В тот знаменательный полет, четвертый по счету для новой машины, они только-только оторвались от земли и, немного погоняв двигатель, взяли курс в зону. Вертолет, задрав хвост, весело затрещал винтами, и с набором высоты понесся прочь от аэродрома. Они успели взлететь на сто метров, как вдруг машину сильно дернуло и начало медленно раскручивать. Вадим рванул к смотровому окошку и вернулся не бледный, а прямо белый, как свежевыстиранная наволочка.
- Все, командир,- сказал. – Отлетались. Хвост оторвало.
- Андрей, глуши! - крикнул Антон Иванович в шлемофон.
Двигатель умолк, и в пронзительной тишине, похожей на тонкий писк, вертолет начал падать, заваливаясь на бок.
Всем было ясно, что это конец, и остались секунды до того рубежа, за которым время закончит для них земной отсчет, их не станет.
Было это так неожиданно и бессмысленно, что никаких озарений или слов прощания не посетило никого. Они только смотрели на беспорядочно кувыркающуюся перед лобовым стеклом землю, по которой врассыпную бежали аэродромные постройки, и перед самым ударом переглянулись, прощаясь.
Про летчика, отработавшего хотя бы несколько лет в испытательной авиации, можно смело сказать, что он не только мастер своего дела, но еще и избранник удачи, которая не забывает его, накрывая верным крылом, и выбрасывая кому-то другому черные камешки свидания со смертью. Любой пилот-испытатель, попадая даже в самую безнадежную ситуацию во время полета и решаясь остаться в непослушной, рвущейся к земле машине,  все равно полагается, кроме себя, еще и на удачу, которая не оставит его и на этот раз.
В общем-то, она всего однажды и может про кого-то забыть. Тогда он сгорает в огромном цветке взрыва, упрямо не жалея о своем поступке.
Тогда никто и мысли не допустил о том, чтобы остаться в живых. Только бесчисленное совпадение многих случайностей могло бы отвратить от них смерть, и даже одной Удаче это было бы не под силу, разве что четырем сразу.
Но вертолет не взорвался и даже не загорелся. Он грянулся о землю всей тяжестью уродливого бесхвостого тела, несколько раз повернулся, словно корчась от боли, раздирающей его металлическое нутро, и затих, все еще чем-то позванивая в наступившей тишине.
Когда Антон Иванович открыл глаза, через выбитое лобовое стекло он увидел, как Витька Меньшов ползет по траве, загребая одной рукой и извиваясь, точно змея, чтобы подтянуться вперед. Вадим сидел в кресле. Лицо его было сплошь залито кровью, глаза открыты и пусты: глазные яблоки закатились кверху. Сергей лежал в проходе на боку и кашлял: изо рта у него тоже текла, пузырясь, темная кровь. Антон Иванович попробовал что-нибудь сказать, но только пошевелил губами.
Он все же смог подняться и тронул Вадима за плечо. Тот застонал, мотнул головой, глаза его прикатились на место и стали прежними, только с искоркой безумия.
- Ну-ка, - проговорил Антон Иванович и обрадовался своему голосу. - Ну-ка, ребята, дуем отсюда, пока не полыхнуло. - Давай, Сережа, милый, давай.
Сергей полез на четвереньках в смятый проем лобового стекла, за ним выбрался Вадим, не переставая кашлять и волоча ноги. Антон Иванович вылез последним и, качаясь, медленно побрел туда, где сидел на каком-то ящике Витька.
Санитарная машина у них на аэродроме все время так визжала, словно заранее ужасалась тому, что может увидеть.
Теперь эту историю опишут, и навечно занесут в учебники, так что косвенным образом все они попали в историю хотя бы развития авиации (спасибо дяде Васе).
Витьке досталось больше всех: остается удивляться, как он умудрился первым выползти из вертолета, отмахать без единой целой косточки метров сто, и там еще усесться на ящик. Ему - инвалидность первой группы и никаких надежд на будущее. А ведь он самый молодой - тридцать три. Вадима и Серегу просто списали с приложением пенсии по последнему окладу, а ему, самому старому волку, или скорее, ворону, из всей четверки, пока сказали отдыхать и лечиться, но предупредили, что на летной работе он останется вряд ли.

2

Пожалуй, впервые в жизни решился Антон Иванович искать обходные пути, чтобы остаться хоть в каком качестве, хоть стюардессой (усмехнувшись, сказанул он сам себе), но в том самом небе, без которого не мыслил себе жизни.
Летчикам особенно обидно, когда их списывают по здоровью.
Рядом с ровесником на любой земной работе кажется такой бедолага крепышом – поросят об него бить, а его отрывают от любимого дела по таинственным показателям, которые врачи занудливо выжимают из своих приборов, словно сговорившись с ними в даче заведомо ложный показаний. Правда, на тот случай, что произошел с ними – графа особая, тут и мерить ничего не нужно, здесь – формулировка. Она ведь для того и рождена злым бюрократическим гением, чтобы другим бюрократам не портить себе здоровье и нервы, а сразу, пальцем ткнув в нее, послать вас, кому куда вежливости хватит.
После такой аварии и разговоров не могло быть о том, чтобы остаться на летной работе. Считается, что психика у человека, пережившего подобное, уже деформирована необратимо, вроде того бедняги вертолета, раскинувшего по земле обломки винтов и крошечных крыльев, словно выпавший из гнезда птенец. Остывшее тело его долго фотографировала потом специальная комиссия и искореженные части замеряли желтым язычком рулетки.
Потому-то и решился Антон Иванович обратиться к старому фронтовому другу Мишке Остапенко (что я говорю, к Михаилу Сергеевичу, заместителю министра гражданской авиации), уже лет пятнадцать заседавшему в мраморных хоромах над решением сложных административных и народно-хозяйственных задач.
Когда-то они летали в одной эскадрилье, а теперь у Миши Остапенко было столько секретарей и телефонов, что Антон Иванович только на третий день поздно вечером разыскал его в кабинете: помощники и секретари разошлись, и трубку снял сам Михаил Сергеевич.
Он обрадовался звонку, сказал, что знает эту историю и поздравляет Антона с очередным появлением на свет, и даже был бы рад принять с ним по «сто фронтовых», но понятия не имеет, как выкроить время - так занят он на государственной службе.
- Вот видишь, - сказал Антон Иванович. - Ты занят, а меня завтра спишут, и стану не занят.
- Послушай, чего ты дергаешься, Антон? - спросил Остапенко, - Ты же не мальчишка, знаешь, что такое испытательная авиация и что такое подобная авария. Пойдешь работать куда-нибудь в управление или щелкать тумблерами в аэропорту...
- Это ты у себя там щелкай! - разозлился Антон Иванович. - Миша, мне без летной работы – никуда! И я наслышан, что такое испытательная авиация, потому о подобной милости и не прошу. Ты помоги мне просто остаться в небе.
- Антон, ну ты же знаешь...
- Знаю! - перебил его Антон Иванович еще раз, от волнения забывая, что разговаривает с заместителем министра, а не капитаном Остапенко. - Миша, скажи мне, как я на фронте прикрывал твой гусарский хвост с большими красными звездами?
- Ну, положим, хорошо прикрывал, - отозвался замминистра, и голос его потеплел: крепкие узы фронтового братства по-прежнему держали всех их в одной упряжке.
- Ну так вот пришла твоя очередь прикрыть мой облезлый хвост...Да подожди, не перебивай. Я ведь чего прощу? Мне никакой ни военной, ни испытательной работы не нужно. Ты меня в малую авиацию, куда-нибудь на краешек..., а? К дочке поближе? А там я сам через годик-другой рассыплюсь. A, Миша? Ты ведь знаешь, каждый тащит, пока может. А я пока могу.
- А где сейчас дочка твоя? - спросил Остапенко, и Антон Иванович понял, что он обдумывает услышанное. Так и ответил: ладно, подумаем. Добавил: будь здоров, Герой Советского Союза!
И повесил трубку.
Теперь Антон Иванович собирал чемодан, чтобы отправиться по месту нового назначения на Дальний Восток, куда загремел он радостно, добившись-таки своего через всесильного фронтового приятеля. Где-то там, на Дальнем Востоке, в маленьком поселке жила его Натка. Работала воспитателем в детском саду, поскольку другой работы не нашлось, и дожидалась по вечерам со службы курносого пограничника. Вот и ладно, думал Антон Иванович, упаковывая бритвенный прибор, нагряну как-нибудь и к ним, порыбачу с лейтенантом Юркой, отведу душу! И он вложил в чемодан специальную коробочку с самодельными блеснами.
Запирая дверь, Антон Иванович с грустью подумал о том, как стремительна и переменчива жизнь не только в образе седых его висков.
Он вертел ключом в замке квартиры, задумавшись, словно прощаясь навсегда, и машинально мурлыкал себе под нос старинную песенку, которую вспоминал, когда требовалась от него немалая решительность и собранность. В такие минуты он тихонько, рассеянно напевал: «Там, где пехота не пройдет, бурум-бурум, и бронепоезд не промчится...»
То же самое проделал он и сегодня, только после слов «угрюмый танк, бурум-бурум, не проползет» дважды подряд тяжело вздохнул, но все-таки закончил: «Там пролетит стальная птица!»
А вздохнул Антон Иванович, да еще два раза кряду, опечалившись от всех проблем и горьких случайностей, которые оставались за порогом этой квартиры. С внутренней, разумеется, стороны. И на птицах ему, если придется, летать уже других, да и уезжать было как-то грустно, неспокойно.
Казалось бы, совсем недавно въехали они сюда, и Натке было четыре года, а ему тридцать два. Хлопотная, шумная жизнь сотрясала квартирку восемнадцать лет; теперь в ней было тихо и грустно, словно силы изменили ей, и не хотелось ничего, кроме покоя и тишины, в которой бубнят на стене часы и золотые пылинки кружатся, отыскивая себе место. Уехала Натка, ушла Валентина, теперь уходит он, надолго запирая эту дверь, чтобы вернуться сюда уже с подрезанными крыльями.
Выходя из подъезда, Антон Иванович встретил своего соседа, пенсионера Никиту Афанасьевича Саранцева. Два года назад сосед похоронил жену и остался один.
- Уезжаете в командировку? - спросил сосед Антона Ивановича.
- Да, наверное, надолго, - ответил тот - Теперь мы с вами коллеги по одиночеству.
- А вот и нет, - возразил сосед весело, - Я опять семейством обзавелся.
И тут Антон Иванович заметил маленькую худенькую девочку, державшую Никиту Афанасьевича за карман брюк.
- Это кто же такая? - удивился он..
- Это Вика, - объяснил дед Никита. - Вот вернетесь, познакомимся поближе.
- Договорились, - согласился Антон Иванович и, попрощавшись, вышел из подъезда.


3


Яша был моложе Антона Ивановича на двадцать с лишним лет. Однако по меркам его жизни, к моменту встречи они сделались примерно ровесниками. За плечами одного и за крыльями другого была долгая и честная рабочая жизнь, в которой было бы что вспомнить, если бы обстоятельства приковали обоих к земле. Но пока все шло обычным порядком, и даже выбитый из колеи Антон Иванович умудрился, как выразился замминистра, остаться в птичьем строю. Да и Яша летал покуда исправно, хотя экипажи на нем менялись чаще, чем председатели в среднем колхозе.
Трудно, наверное, точно определить, что отличает мертвый предмет от наполненного дыханием жизни. Вот не движется камень, и каждому вроде бы ясно, что не живой он. А только не бывало с вами случая, чтобы на пустынной дороге, где на день пути нет ни единого жилья и живой души, вдруг словно кто-то вздохнет у обочины, или спиной почувствуете вы чей-то взгляд, коснувшийся ваших лопаток.
Наука говорит, что жизнь есть там, где есть обменные процессы. Даже крохотная клетка с ядрышком-сердечком что-то вдыхает и выдыхает, изгоняя из себя ненужное вещество и собирая скудное пропитание. Однако, по счастливому закону Природы, нет предела познанию. И можно еще надеяться, что обретутся когда-нибудь новые критерии, по которым сможет человек догадаться о том, что мертвой материи гораздо меньше, чем живой. И может быть, это сделает человека добрее и бережнее, чем раньше.
Подобные мысли посещали многих людей во все времена. Ведь считали же древние, что можно вдохнуть жизнь в любой материал, если отдать ему частичку своей души. Вот уже можно дальше распространить научный постулат об обменных процессах, предположив, что, поделившись с предметом частью своей души, человек награждает его правом жизни.
Яша не смог бы сказать точно, когда впервые почувствовал себя живым самолетом. Может быть тогда, когда погрузили в него, затянув большими болтами, новенький мотор? Ведь именно его сравнивают в песне с человеческим сердцем?
Однако и человек помнит себя не с момента рождения. Сколько времени пройдет, пока из  крошеного комочка, будто в фильме об эволюции жизни на земле, пробегает он ускоренно все стадии, поочередно обретаясь то рыбой, то птицей, то зверем в материнском чреве. Потом уже - крошечным человечком на дневном свету, пока не осознает себя, наконец, вполне самостоятельно живущим, и отсюда поведет отсчет своей жизни.
Поначалу Яша не мог не только летать, но даже двигаться. Он долго привыкал к ощущению окружающего мира. Многие люди суетились вокруг него, собирая в единый организм несметное число маленьких и больших деталей, сработанных из металла и дерева. По оболочке его стучали молотки и киянки, правившие и определяющие к месту различные узлы.
Веселой дробью рассыпался старенький автомат, прошивающий Яшино тело множеством заклепок-головастиков. Автомат был похож на старичка-плотника, шутника и выпивоху, прячущего лукавые глазки под копной нечесаных волос, и вгоняющего гвозди в теплый деревянный венец. Может быть, он и разбудил Яшу своим дробным старческим смехом? И почувствовал он, что стоит, окруженный растяжками и подпорками, и к новым лакированным бокам его несут и прилаживают красивые крылья.
Однако осваивался Яша довольно быстро. Очень скоро начал он различать звуки и среди них умел уже выделять знакомые. Например, еще издали угадывал он, что направляется в его сторону сборщик Семен Евграфович, кашляя своими прокуренными механизмами. И Яша при этом, как бы сказать, замирал даже, определяя, к нему ли идет Евграфыч, или, допустим, к мастеру за технологической картой. А однажды Витька-ученик влез в Яшино нутро и осветил ему фонарем ребристый рыбий бок. И Яша ощутил разницу между темнотой и пятачком света, который бродил по нему вместе с Витькой. Так он узнал свет и уже не испугался, когда вывезли его в первый раз из ангара и откатили в свободный угол площадки.
Многие уверены, что черпают свое знание только собственными силами и возможностями. Они считают, что мозг их, будто вычислительная машина, оценивает, сравнивает и готовит для них крупинки знания. Но только что рожденный человек уже умеет дышать, хотя никто и не учил его, крохотного несмышленыша, этому искусству. Вы скажете, великая сила инстинкта? Память невидимых генов, любовно отданных ему отцом и матерью? Но ведь это и есть знание.
А память таких же маленьких частиц материи, из которых временно спекаются все предметы на этой земле и вокруг нее в безграничном космосе? Разве не были они когда-то и всегда частицей другого вещества или даже живой жизни, постигшей свою меру знания? Может быть, и в новых формах они уже хранят в себе обретенные ранее истины, или хотя бы готовы к постижению простейших из них? Как готов закричать ребенок, принявший в легкие первый глоток воздуха.
Человеческий язык Яша понял не сразу. Он долго прикидывал, какое соответствие настоящему несут в себе слова, и это было, пожалуй, самым трудным в его освоении мира. Потому что люди придумали очень много слов и расставляли их по своей, не всегда ему понятной, прихоти. К тому же часто они делали вовсе не то, что говорили, и это тоже сбивало с толку. Позже он привык к этой человеческой странности, и принимал ее как прихоть высокого разума.
Как-то в кабину к Яше влез человек. Он принялся щелкать тумблерами и дергать рычаги.
Яша вдруг почувствовал, как заискрилась в нем незнакомая сила, побежала по тонким жилкам проводов, а смешная скрученная штука, приделанная ему спереди, вдруг завертелась быстрей и быстрей, и он сдвинулся с места, подчиняясь действиям человека, прокатился по площадке, развернулся, встал на прежнее место, и замер вместе с остановкой винта.
Затем был день первого его полета - этого потрясающего открытия, что он, подобно птицам, рожден для свободной стремительной жизни в прохладных струях воздуха, и даже выше птиц может нести себя над землей. Даже выше облаков, где в чистом небе светит золотое солнце или рассыпаны, будто угли костра, разноцветные звезды.
Правда, птицы были свободнее его, они летели по своей прихоти. Им же управлял сидящий в кабине человек. Но и они, легкокрылые живые создания, были скованы в своих желаниях великим инстинктом жизни. В определенный срок они летели в теплые страны, избирая один и тот же маршрут, а в положенный час беспокоились о потомстве. Так что вряд ли за всю свою жизнь вспоминали или думали они о свободе своих желаний.
Яшу также не слишком беспокоило, куда направят его в этот раз и что загрузят в салон. Он был рад одному лишь чувству полета, и долгие годы ему был безразличен маршрут и даже безразличны люди, задававшие ему направление. Ни с кем из них он не успевал познакомиться, потому что они быстро менялись, уходя от него к другим самолетам. А ведь известно, что любое понимание должно продлиться из долгого и чуткого внимания друг к другу, независимо от того, кто эти двое: два человека, два самолета или человек и самолет.
Со временем Яша разделил для себя мир предметов и существ на говорящих и немых. А немоту последних объяснил для себя их равнодушием к жизни и живущим собратьям. Случалось, даже на большом, забитом огромными важными самолетами аэродроме, куда вдруг заносила его одиссея рабочей жизни, ему не с кем было поговорить. И Яша решил, что большие в сем мире не любят разговаривать с малыми, особенно те, кому величина дана от рождения. Правда, это касалось в основном самолетов. Большие дома, например, если не дремали на солнце, почти всегда отвечали ему на приветствие. А взрослые звери – так те даже рады были поболтать, если он стоял на аэродроме поблизости или расспрашивал дорогу, пролетая над ними. Такое случалось иногда в тумане или незнакомых горах.
Теперь, на склоне своей летной жизни, Яша научился уже покрывать любые расстояния одним лишь желанием оказаться там, где ему хотелось, узнавать, что было нужно, и при этом спокойно оставаться на прежнем месте. Возможно, таким умением обладают многие, кто любопытен, а тем более, знаком с чувством полета.
Вряд ли стоит особенно удивляться многим умениям, какими овладел Яша за долгие дни и месяцы стоянок на маленьких аэродромах. Ведь ничего из перечисленного не выходит за пределы возможного. Тем более, что с ростом знания пределы эти расширяются все больше. А некоторые вообще уверены, что никаких пределов не существует, и разум сам навязывает их себе спасительным страхом инстинкта.
И чем сильнее развит этот инстинкт, тем целее будет оплывший ленью разум, но тем беднее пройдет его жизнь в этом бесконечно интересном мире.
К моменту встречи с Антоном Ивановичем, Яша выработал, как выражаются технические специалисты, полный ресурс, и теперь то в одном, то в другом авиапредприятии, куда попадал он почти случайным образом, ответственные работники недовольно косились на него, словно ожидая отсюда подножки в своем желанном продвижении по служебной лестнице. Поговаривали, что вот, дескать, пора списать его, но руки как-то не доходят. Яшу это вовсе не пугало, потому что он до сих пор не определил для себя значение слова «списать» в том трагичном понимании, которым оно ему грозило.
Странно, верно? Иногда выходит, что кому-то получается большая польза оттого, что у другого просто «не доходят руки» ему навредить. Заключение это абстрактное, так что упаси бог, подумать, будто никого и ничего не нужно списывать.
Впрочем, кто знает, может так оно и есть? Спросите об этом ветхий дом, который прячется в тени старых лип от большой глупой гири. Или облитый ржавчиной корабль, выброшенный твердым распоряжением какого-нибудь чина на захламленный тихий берег. Или справьтесь у пенсионеров, доживающих свой трудный век на облезлой лавочке у подъезда. Все они вам, конечно, ответят. Только нужно спросить, и еще, разумеется, услышать ответ, который способно уловить только очень чуткое ухо. Или сердце.
Вот многие считают, будто все на этом свете подчиняется законам физики. Даже если это так, то можно смело сказать, что физическая наука стоит у самых своих истоков, несмотря на стройную теорию относительности и множество открытых ею парадоксов. Потому что большую часть законов и парадоксов она пока еще не заметила и не описала. Ведь было уже сказано, что отличить мертвую материю от живой порой весьма трудно. И случается, даже самолет может достичь немалых успехов в разумной жизни. А живой от рождения человек бестолково отбудет свой век, и так исчезнет, распавшись на частички, напрасно соединившиеся в этом удивительном сочетании.
Так что никто не определит, сколько еще новых законов таит в себе соблазнительная действительность этого мира, Чему, например, равна единица всесильной глупости, которая будучи отлита в несколько строчек, способна казнить и миловать, списывать и выбрасывать. И даже просто единым махом списать весь этот бренный мир за ненадобностью, и в короткий миг превратить его в хаос малых частичек. А огромное знание, накопленное миром за долгую жизнь, мгновенно исчезнет в огненном вихре чьей-то глупости. Ну, разве не парадокс?

4

Городок, куда приехал Антон Иванович, был ему знаком по тем временам, когда однажды ему пришлось перегонять сюда вертолет после комплекса испытаний. Работа эта была, разумеется, не его, но еще неизвестно, что случилось, если все стали бы делать то, что им положено... К тому же летчик, как и самолет, птица подневольная; куда направят – туда и полетит.
Собственно, это был не городок, а поселок с симпатичным названием Таликит. Стоял он на песчаной косе, отсекавшей от океана полукруглый залив правильной формы и похожей на меч, потерянный здесь воином-великаном. А в остальном, поселок был самый обычный, со всеми положенными ему социальными механизмами: властью, магазином, клубом, школой и даже деревянным рестораном, где почти не кормили, но зато вволю давали выпить. И хотя лозунги, отражающие текущую идеологическую направленность в стране, были в полном порядке и украшали почти каждый дом, поселок был стареньким, очень грязным и захламленным – никакие достижения научно-технического и иного прогресса не коснулись его своим благотворным крылом.
В качестве отходов далекой шумной цивилизации, поселок получил изрядное количество дырчатых металлических полос. Ими был покрыт грунтовой аэродром и подходы к административному зданию местной власти. А также обнесены дворы наиболее ответственных в поселке лиц, чтобы в случае необходимости каждый мог без труда отличить дом, скажем, председателя поселкового совета от жилища, допустим, рыбака или охотника. Спорным для местных жителей был риторический вопрос о всегда возможных переменах в местном руководстве. Как в этом случае поступит, например, новый председатель, конфискует дефицитный дырчатый материал как символ законной власти и прицепит к своему палисаднику, или же оставит прежнему хозяину в качестве награды за выслугу. Однако, вопрос пока оставался открытым: перемены в эти края добираются долго.
Антон Иванович, прибыв в Таликит, пробрался к дому начальника авиаотряда, перебирая руками удобные дырочки в заборе и поочередно извлекая ботинки из жирной грязи. Так началась новая, скорее всего последняя, страничка в его рабочей биографии, и на сердце у него было легко, потому что близкая душе работа никогда не станет человеку обузой. А все прочие хлопоты Антон Иванович похоронил, то есть совершил обряд прощания с прежней жизнью, опасно подержав во рту крошечный трофейный браунинг.
Теперь он жил в новом щитовом домике, чуть в стороне от поселка, на самом берегу океана. И работал, летая, как можно догадаться, на самолете ЯК-12 по всякой надобности, которую определяло ему недремлющее начальство. И терпеливо ждал ответа на свой запрос по поводу дочери, Натальи Антоновны, растворившейся с курносым лейтенантом на бескрайних просторах Севера. То есть на письмо, отправленное Антоном Ивановичем по старому адресу, пришел определенный ответ. Что такая-то там-то не проживает. А куда отправилась проживать – не указали. Возможно, это была военная тайна.

5

Первым другом, которого приобрел себе Антон Иванович на новом месте, стал Дед –  облезлый древний кобель, бывший в незапамятные времена сильным ездовым псом, вожаком упряжки, а теперь отбывающий свой пенсионный срок в дряхлости и унизительном поиске хлеба насущного. Старость многое изменяет даже в прежних представлениях о собственных принципах.
Когда-то Дед называли другим, гордым именем, означавшим, что хозяин любит его, ценит и доверяет ему свою жизнь в непогодь и зимнюю стужу. Но однажды хозяин утонул с пьяных глаз в быстрой реке. Уснул, разметавшись в рыбачьей лодке, и ворочаясь, стянул ее, непривязанную, в воду. Лодка долго несла в себе что-то довольно бормочущего человека, а потом бросилась вместе с ним в стремительный водопад, и оба погибли, разбившись на острых камнях.
Десять лет Дед был вожаком своей небольшой стаи, и никто не оспаривал его права и силу. Но потом он сам почувствовал, что энергия и уверенность молодости уже ушли от него давно, и только память о клыках его, источившихся от времени и мороженной рыбы, держала пока стаю в настороженном повиновении.
Когда хозяина не стало, Дед сам ушел от стаи и забыл свое прежнее имя, потому оно было слишком жестоким напоминанием о временах, когда не нужно было драться за кусок хлеба. Нужно было просто его отрабатывать.
С год он слонялся по тундре, прибиваясь то к одному, то к другому поселку. Но жизнь везде держалась своих крепких законов, где все права имели сильные, и он, не привыкший к унижению, опять уходил в тундру.
Через год к нему прибилось еще трое бродяг. Целое лето они кормились тем, что нападали на домашних оленей, которых беззаботные пастухи отпускали вольно пастись по всей тундре. Пастухи пьянствовали в большой брезентовой палатке, путая день с ночью и распевая песни. А Дед, и его новые приятели вольготно жили, раз в неделю загоняя одного оленя и еще оставляя объедки медведям и росомахам.
Но наступил день, когда у проспавшихся пастухов закончились запасы спиртного. Тогда они отправились снова собирать свое стадо, чтобы перегнать его дальше на север. Устроившие очередную охоту на податливую дичь, ветераны вылетели прямо на злых похмельных людей, не заметив их в азарте погони. Двоих застрелили тут же на месте. Большие мускулистые старики, честно отбегавшие свой рабочий век и так обидно не разглядевшие опасность подслеповатыми глазами, легли почти рядышком, не испугавшись выстрелов, к которым привыкли за прежнюю жизнь. Оскаленные в азартной ярости и предсмертном недоумении морды их, смотрели друг на друга мертвыми глазами. Казалось, они улыбались, радуясь такому легкому концу жизни, где голод заставляет тебя под старость забываться и изменять тому, чему побоями учили в молодости.
Третьего товарища Деда, раненого в ногу, разорвали собаки пастухов. Безмозглые идиоты, они выслуживались перед хозяевами и не ведали, что не так уж далеко время, когда и они пойдут побираться по поселкам и тундре, а может, и сами найдут покой от клыков брата по крови.
Тогда Дед решил вернуться в родной поселок. Он поборол сжигавший его стыд, и оказался прав. Никто уже не узнал его в этом облезлом кобеле, слоняющемся по улицам в поисках теплого угла и куска хлеба.
Собаки его не трогали. За Дедом водились некоторые странности, непонятные большинству, и это останавливало горячие головы, желавшие расправиться с ним хорошим ударом крепких клыков. Одной из странностей было то, что Дед никогда не дрался за кусок.
Большую часть поселковых беспризорников составляли черные ублюдки – хитрые, трусливые, наглые, неизвестно каким образом занесшие сюда свое прокисшее семя.
Прочие собаки – старые ездовые и отслужившие свой век охотники – держались особняком или вовсе по одиночке. Они не давали себя в обиду, но и на рожон не лезли, помня о своих старости и немощи, о том, что недолго уже осталось им слоняться по этому побережью. Многих прибирала первая же зима.
Ни одна из собак в Таликите не видела Деда возле мусорной кучи, где постоянно слышался визг черных ублюдков, дерущихся из-за куска протухшей рыбы. И еще одно удерживало разбойную братию от расправы с Дедом: он никого не боялся.
Это была та самая спокойная уверенность в себе, которую так ненавидят трусливые наглецы, и которой они завидуют, даже чувствуя за собой численный перевес.
Весь избыток грубой силы, который так трудно набирают они для своего спокойствия и безнаказанности, очень часто разбивается всего лишь о прищуренный взгляд их врага, или насмешку, которая светится в нем крошечным и бесстрашным огоньком. Однако трусы всегда болезненно самолюбивы и помнят все, что сочтут для себя обидным. Поэтому они живут в постоянном ожидании, пока, наконец, обидчик забудется и хотя бы на миг повернется к ним спиной.
Однажды мелкий лидер из компании черных подонков все-таки решился напасть на Деда. Он молча прыгнул на него сзади, не выдав себя даже рычанием. Но Дед, старый опытный боец, который и теперь считал унизительным схватиться с подобным отребьем, ударом головы отбросил наглеца в сторону и ушел, не оглянувшись на остальных.
Старость не многого просит для себя, хотя и малое достается ей с большим трудом.
Дед не рыскал целыми днями в поисках куска или кости. Утром он любил уходить на дальний край песчаной косы, хорошо прогреваемой солнцем в летнюю пору, и смотрел на серых змей, ползущих к берегу по спинам могучих волн. У Деда было много волчьей крови, и желтые глаза его смотрели на мир, не мигая.
Ветер, круглый год стегающий побережье залива, выдувал отсюда гнус, и это тоже нравилось Деду в родном поселке.
Весь рабочий сезон экспедиций, то есть от весны до зимы, Дед питался в палаточном городке геологов, находящемся на территории метеостанции. Пережидая обычную для здешних мест нелетную погоду, люди скучали, отсыпались перед трудной работой, или сидели у костра, обмениваясь удивительными историями полевой сезонной жизни.
Дед слушал истории, и если кто-нибудь слишком завирался, усмехался, обнажая почти беззубые десна. Естественно, он понимал человеческий язык.
Геологи подкармливали Деда, бросали ему хлебные корки, которыми выбирали из банок остатки тушенки.
Любая собака на севере при случае украдет беспризорный кусок. И судить здешних собак за это не стоит. Нигде в другой части света не работают они так усердно и честно, и нигде не обращаются с ними так сурово, давая самую скудную пищу, выгоняя и избивая за провинности. Хорошая собака здесь очень ценится. Но только за то, что умеет делать свою работу лучше других. И только до тех пор, пока она ее делает.
Дед был слишком стар и самолюбив, чтобы попадаться на воровстве. Но это не значит, что он питался только подношениями. Просто у него были свои правила и, следуя им, он иной раз прихватывал бросовый кусок хлеба или даже рыбы и мяса, но ни разу при этом не попался. Кроме того, он ни разу ничего не украл из общественного груза экспедиции, который сами же люди расхищали чаще, чем все собаки вместе взятые. Однажды Дед даже совершил благородный поступок, обнаружив ночью вора, копавшегося в груде накрытых брезентом ящиков с продуктами. Может быть от волчьей своей крови, Дед и раньше-то лаял редко, а к старости и вовсе забыл, как это делается. Он просто зашел в палатку и разбудил начальника партии, хорошенько потыкав его носом. Ворюгу поймали, а к Деду стали относиться с гораздо большим уважением, чем раньше.
Друзей у Деда, в однозначно-человеческом понимании, не было. Известно, какие новые друзья могут завестись в старости? Однако добрые приятели имелись, потому что без привязанности живому существу никак нельзя, а разумному – тем более. Одним из приятелей его была рысь Унга. Познакомились они на кладбище, через которое Унга направлялась в поселок одной из голодных зим.
В тот год как-то все в тундре не ладилось. В середине лета вдруг несметными полчищами, словно получив приказ от своего звериного царя, двинулись на запад пищухи. Пропали следом суслики-евражки – лакомая добыча собак, песцов и рысей. Даже зайцы, которых всегда была прорва от океана до самой Пенжины, словно растворились белым туманом в заснеженной тундре. Песцы умирали от голода, замерзшие тела их расклевывали вороны, поедали волки.
Унге тогда не повезло - нужно было кормить не только себя, а еще четверых рысят,  капризными комочками толкавшихся под сердцем матери. Уже не стало у нее сил подолгу лежать в засаде, надеясь не удачу. Ни одного зайца не увидела она за долгое время, ничьих следов не прочла на снежном полотне тундры. Тогда как-то ночью, Унга вышла на перевал и посмотрела издали на редкие огни поселка. Тощие бока ее тяжело поднимались, сдерживая частое дыхание. Рысята настойчиво просили есть, и Унге ничего не оставалось, как отправиться к человеческому жилью и добыть мяса, или остаться там с простреленной шкурой и не увидевшими свет своими первенцами.
Она спустилась в долину и перешла залив по наезженной снегоходами дороге, чтобы не оставлять следов. Затем стороной  обошла косу и вышла к кладбищу, куда Дед изредка приходил на могилу своего хозяина.
От сильного мороза в воздухе стоял голубой туман. Дед сидел между старыми могилами, смотрел на искрящийся под луной снег, и думал о том, что хозяину все же повезло больше, чем ему. Ом не дожил до беспомощной старости, и река поглотила его сильным и здоровым; он еще легко рвал зубами оленье мясо и успел весело пожить, пока белые руки водопада не приняли его, сонного и теплого, радостно бормочущего что-то в хмельных снах. Он даже успел оставить после себя двух сыновей, и теперь они, наверное, такие же, как он, большие и сильные, у обоих есть собачьи упряжки, и они не скупятся на рыбу и опану, чтобы собаки бежали легко и долго.
Деревянный крест на могиле давно сбило зимними штормовыми ветрами, а поправить было некому: жена хозяина уехала с детьми на материк. Иногда сюда забредали люди, собравшиеся выпить, и им удобно было сидеть на грубой крестовине из лиственных брусков. Они неторопливо, с удовольствием выпивали, закусывали консервами, хлебом, и желали спокойного сна тем, кто лежал под покрывалом из песка и не мешал их беседе и отдыху. Потому что и сами они, наверное, не раз сиживали здесь, глядя на бегущие волны и синие тюбетейки льда на невысоких горах.
Здесь Дед и увидел Унгу, припавшую к собственной тени. Рысь в поселке Дед встретил впервые. Он был гораздо старше, и по праву ожидал, что она поздоровается первой. Но Унга молчала. Она лежала на снегу, готовая к драке и прикидывала, куда удобнее будет отступить.
- Хороший мороз, - сказал Дед вежливо, выдохнув из пасти голубое облачко.
- В тундре нынче плохая охота, - отозвалась Унга. - Но я желаю вам сытного ужина.
- Спасибо, - поблагодарил Дед, которому сегодня не перепало ничего, кроме обломка кирпича от мальчишки. - Не бойтесь, я не причиню вам зла. Уж если вы решились прийти в поселок, наверное, выбирать не приходилось. Пойдемте, я попробую вам помочь.
Люди придумали очень много небылиц про зверей, приписав им все свои дурные качества, и напрасно. Например, звери не умеют врать, хотя и здорово притворяются при необходимости. Однако, это совсем другое, и если кто из них дал слово - он вряд ли его нарушит. К тому же, звери чувствуют подвох лучше людей, ведь почти вся жизнь их состоит из погонь, засад и бегства. Так что Унга пошла за Дедом, не раздумывая. Они отправились к самому дальнему краю косы, на другую сторону залива, к старому корабельному кладбищу. Кладбищ всегда хватает там, где живут люди.
Здесь были разбросаны по берегу десятка полтора старых карбасов, барж и катеров, отслуживших свой век и отданных на волю штормам и ветру.
Среди друзей у человека немного найдется таких преданных, как корабли. Только моряки, наверное, способны оценить их верную дружбу и честную работу, от которой многое зависит в требовательной человеческой жизни. Дай волю морякам, ни один корабль никогда не был бы списан – все они оканчивали бы жизнь на морских и сухопутных стоянках вечными памятниками замечательным делам, которые совершили за рабочий век, помогая людям. Маленькие дети могли бы играть и даже жить в таких кораблях, перенимая от них преданность делу своей жизни. Здесь они мечтали бы о прекрасных и далеких странах, побывать в которых удается только очень настойчивым людям. И они бы слушали рассказы кораблей о том, что видели и слышали те на стоянках во всех морях мира; каких диковинных животных к рыб встречали они в дальних плаваниях, и какие бури закаляли в них волю и любовь к жизни. Ведь дети почти все понимают язык животных и предметов, а потом, вырастая, забывают об этом.
Дед привел Унгу к старому карбасу, кверху килем лежавшему на песке. Борта его вросли в песок и пробоина, из-за которой его выбросили на берег, была с подветренной стороны. Поэтому внутри карбаса всегда было немного теплей, чем снаружи. Пробоина была не от камня, а от пушечного снаряда, пробившего борт. Так он и лежал здесь с тех пор, дожидаясь, пока солнце и влажный ветер источат его бока, обнажат из-под них темные ребра шпангоутов, а затем из них устроит костер случайный рыбак, далеко зашедший по берегу в поисках удачи.
Дед устроил здесь тайник с неприкосновенным запасом продуктов на самый крайний случай голода или болезни. Иногда выпадало ему стащить одну-другую вяленую рыбку у рассеянного хозяина – вот и зарывал он их в песок, убедившись, что сюда не заходят даже черные ублюдки.
В карбасе Унга и родила четырех рысят. Дед приносил все, что удавалось добыть в поселке. Он даже выглядеть стал куда моложе: так приходилось ему вертеться, чтобы утащить полбуханкн хлеба из палатки геологов или кусок оленины через черный ход в столовой рыбзавода. Потом Унга увела рысят в тундру, научила их охотиться, и они ушли от нее, потому что рыси живут одиноко, как старые собаки и люди. Только Унга привязалась к Деду, и часто наведывалась к старому карбасу. А однажды принесла сюда зайца, и они пировали вместе. А старые корабли улыбались дырявыми бортами, глядя на их дружбу.

6

История о том, как черный какаду Сеня попал на Камчатку – удивительнее всех прочих, и ее также придется рассказать. Тем более, что попугая нельзя выкинуть из этого повествования точно так же, как нельзя выкинуть слово из популярной песни. Допустим, об одиноком айсберге, плывущем в океане.
Сеня родился и вырос в Австралии, в устье реки Мерчисон. В огромном дупле на высоком эвкалипте гнездилось сразу несколько семей попугаев. Жизнь в стае была дружной, хлопотной и веселой. Все вместе дрожали во время частых тропических ураганов, вместе летали на промысел. Самым легким и добычливым делом были налеты на апельсиновые плантации в деревне. Крестьяне как могли, оберегали свой урожай. Они отпугивали птиц, ударяя палками по кастрюлям, развешивали на высоких шестах старые рыбацкие сети. Вот в такую сеть и угодил однажды Сеня, тогда еще безымянный попугай, нацелившись голодными глазами на спелые золотые плоды.
Он забился, раздирая клювом сеть, повидавшую на своем веку немало рыбы и попугаев, но подоспевший старик по имени Самбо накрыл его провонявшей потом накидкой и прижал к земле.
Для старика это была хорошая добыча. Сеня оказался десятым попугаем в горластой коллекции Самбо. На следующий день старик отправился в Перт, чтобы продать попугаев и на вырученные деньги съездить к сыну в Фримантл, сделать нужные покупки и привезти подарки жене и внукам.
Купил Сеню механик сухогруза Саша Крапивин, впервые после училища попавший в крупный иностранный порт и вконец обалдевший от жары и впечатлений. Саша насмотрелся на всевозможные товары, заманчиво разложенные на прилавках частных лавочек, но опасался, что иноземные хитрые продавцы надуют его вполовину, и ничего не покупал. Он слонялся по городу и только решился съесть парочку неизвестных плодов и выпить бутылку кока-колы. Тут он и увидел старика Самбо и черного попугая в деревянной клетке, такой вместительной, что в ней вполне можно было бы держать небольшого кенгуру. Старик был достаточно пьян, чтобы разговаривать с последним оставшимся у него попугаем. Он уже успел проникнуться к черному какаду такими чувствами, что цена на него повышалась с каждой минутой и глотком из бутылки, к которой Самбо прикладывался довольно часто. Окажись у него еще одна бутылочка, Сеню смог бы приобрести разве что владелец кенгуриной фермы или нефтяной магнат.
Но в это время появился Саша Крапивин. Он подошел поближе, пожалел несчастную птичку, и сраженный тем, что попугай подмигнул ему круглым желтым глазом, выложил старику всю свою валюту, совершенно забыв наставления товарищей по команде и заказы приятелей в родном городе Туле.
Несмотря на строгий запрет на ввоз в страну пернатых чужеземцев, попугай, окрещенный командой Сеней, тайным контрабандным образом миновал все преграды и очутился в городе Туле – родине оружейников, самоваров и тульских пряников.
Здесь проживала Сашина мама, Наталья Семеновна Крапивина. Нельзя сказать, что она очень обрадовалась неожиданному подарку сына, но деваться было некуда, и они с Сеней зажили, как говорится, душа в душу. Тем более, что после окончания сыном мореходки, Наталья Семеновна осталась совсем одна.
Нечего и говорить, что Сеня очень быстро освоил русский язык. По крайней мере, понимал он все прекрасно, а многое даже мог произносить не хуже иностранного туриста. Таким успехам Сеня во многом был обязан телевизору, который свободно вещал в квартире большую часть дня.
Для рядового попугая, попавшего в крупный город из далекой провинции, Сеня сделался очень образованным. На пару с хозяйкой он прослушал и частично освоил начальный курс физики, многое почерпнул из серии передач «очевидно-невероятное» и даже кое-что выучил по-французски, потому что цикл передач был, очевидно, рассчитан на всех, в том числе, и на попугаев тоже. Иначе, зачем бы диктор столько раз повторял одну и ту же фразу?
А если еще прибавить к Сениному запасу учености почти целиком текст песни «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» - можно уверенно сказать, что он получил вполне классическое для попугая образование. Песню Сеня ежедневно прослушивал в исполнении Натальи Семеновны, в молодости активной участницы заводской самодеятельности.
Конечно, жилось Сене в городе Туле неплохо. Однако ясно, что никакая клетка, даже золотая, не заменит птице свободу. Особенно, если узник уже вкусил прелести вольной жизни, а не родился в тесной декоративной обрешетке.
Сеня по-своему любил хозяйку. Он разговаривал с ней и пел, в мелочах помогал по хозяйству, и жалел, когда Наталья Семеновна прихварывала, или потихоньку плакала, перебирая фотографии сына и покойного мужа.
Но однажды, по учебной программе телевидения, Сеня вдруг узрел родное побережье Австралии и, мало того, ту самую деревню, где так обидно угодил он в старую сеть. Сеня заметался по клетке, пытаясь просунуть голову между прутьями и разглядеть получше родные места. Он увидел всех, всю стаю, в том числе и себя, перебирающего перья подмышкой, и вспомнил толстенького чудака с кинокамерой, который целую неделю вертелся у них на побережье в компании молодой дамы.
Тоска по родине сжала Сенино сердечко мертвой хваткой. Несколько дней он не притрагивался к пище, сидел на жердочке и задумчиво выдергивал перья из знаменитой подмышки. Сведения по географии, почерпнутые из того же телевизионного источника, давали ясное представление о безумии любой попытки добраться до Австралии собственными силами. Однако и жить в теплой клетке на готовом харче ему было больше не по силам. Ностальгический туман постоянно переносил Сеню на родную эвкалиптовую ветку, он вспоминал знакомых – вечно нахохленного отца, суетную мать, младших сестер, весело дерущихся из-за апельсина – и ему казалось, что сердце его сейчас вылетит из груди и умчится само, если он не решится проделать этот путь с ним вместе.
Прикинув, что вылетать нужно ранней весной, дабы застраховать себя на случай вынужденных задержек, Сеня дождался погожих дней, в последний раз окинул взглядом уютное жилище и ненаглядную свою хозяйку, трижды прокричал ей взволнованным голосом «Прощай? Оревуар?» - и вылетел в распахнутую форточку.
Наталья Семеновна все понимала и не удерживала. Она только всплакнула ему вслед и долго смотрела, как он машет, удаляясь, крыльями, отвыкшими от свободного полета.
Сначала Сеня долго летел над праздничной колонной демонстрантов, разглядывая политические плакаты, предвещающие страшный конец империализму, и по складам читая однообразные надписи на транспарантах. Мимо него пролетали разноцветные шары, и Сене стало немного грустно покидать гостеприимный край, где, в общем-то, неплохо заботятся о попугаях и по праздникам запускают такие красивые разноцветные шары. Один из них он, не удержавшись, все-таки клюнул.
Расчет Сенин был примерно следующим. Сверившись с политической картой мира, висевшей у Натальи Семеновны в прихожей, он решил коротким путем добраться до Средней Азии, перевалить горный хребет Гиндукуш, проследовать на Индостанский полуостров, а уже оттуда, строго держа на юг, через Малакку и Большие Зондские острова прибыть на северную оконечность родной Австралии. Более мелкие подробности маршрута он собирался уточнять в рабочем порядке по мере следования.


Изучая механизмы, которые помогают птице определиться в полете, наука выдвинула немало всяческих предположений.
Благодаря этому, существенно увеличилось количество кандидатов и даже докторов биологических и некоторых других наук. Но таинственный покров, скрывающий истину, не исчез, и это доныне создает благоприятные условия для производства научных авторитетов.
Леди выдвигают свои гипотезы, и в целях сугубо научного эксперимента перерезают обонятельные нервы птиц, чтобы проверить, не ведет ли их к цели неуловимый аромат земли. Птицам зашивают глаза, чтобы точно узнать, не солнце ли своим расположением на небесном куполе помогает им добраться до родного гнезда. Наука именует привязанность пернатых к родным местам «гнездовым консерватизмом». Человек отказывает птице в таком естественном чувстве, как любовь к своей родине, и пытается объяснить птичьи недомогания и гибель в неволе недостаточной изученностью рационов питания пернатых и их плохой приспособляемостью к новой среде. Может быть, поэтому так трудно поддаются науке разгадки «внутреннего компаса», ведущего усталую птицу к родному гнезду через многие тысячи километров пути. И никак не подтверждаются смелые версии о наличии в птичьей головке точной карты звездного неба и особых рецепторов, принимающих невидимые волны земного магнетизма.
Холодному аналитическому расчету не хватает простого понимания, что птица может также любить свое гнездо, как любит свой дом человек. И что сердце – главный орган чувств, потому что остальные чувства собраны в нем, как собираются в один цветок многие его лепестки. Может быть, люди так долго ищут ключ к этой простой тайне потому, что им самим все это свойственно гораздо меньше, чем маленьким беззащитным птицам, из которых ни одна еще, наверное, не оставила родного гнезда, чтобы не вернуться к нему через время.
Сенина задача была не из простых. Ведь попугаи не относятся к числу кочующих птиц, и не так уверенно, как другие, чувствуют себя в дальних перелетах.
Однако, вылетев из форточки пятого этажа и описав прощальный круг над домом, Сеня все же различил почти неуловимый лучик, связывающий его маленькое сердечко с далеким побережьем Австралии, где в синие океанские волны впадала река Мерчисон.
Лучик этот был очень слабым, тоньше паутинки самого маленького паучка. Может быть, даже тоньше солнечного луча. Но он пробивался через десятки тысяч километров, разделяющих Сеню и родное его побережье так же, как хрупкий зеленый росток прошивает грубую скорлупу асфальта, потому что ему нужно увидеть солнце.
Если Сеня вдруг терял этот лучик, он отдыхал, а потом поднимался повыше и кружил, пока снова не ощущал легкое дыхание далекой родины. И снова летел на этот зов, отдаваясь теплым весенним потокам воздуха.
С непривычки, после долгого сидения в клетке, крылья его быстро уставали, и приходилось часто отдыхать.
В начале пути, придерживаясь шоссейной ветки на Рязань, Сеня с удовольствием узнал подмосковный пейзаж с церковкой, запечатленный художником Саврасовым на известном полотне «Грачи прилетели». Картина эта пользовалась у Натальи Семеновны особым расположением, и занимала почетное место над телевизором. Правда, церквушка уже утратила тот праздничный вид, который, видимо, имела во времена художника.
Присев отдохнуть на историческое дерево, Сеня кашлянул, и спросил у большой черной птицы, спавшей в тройной развилке у самого ствола.
- Простите, вы не грач?
Надо отметить, что черный какаду даже спокойным голосом говорит довольно резко. А тут еще вполне понятое волнение. Черная птица хрипло каркнула во сне, встрепенулась, бессмысленно выкатив на Сеню глаза, и, разумеется, выпала из своей развилки. На прежнее место она вернулась взъерошенная и сердитая.
- Что вам угодно? - спросила птица, подозрительно разглядывая Сеню.
- Я только хотел узнать, не грач ли вы? - еще раз вежливо поинтересовался Сеня, сделав галантное приседание и взъерошив хохолок на макушке.
- Я? Грач? - черная птица захохотала, и, вторично выпав из развилки, ударилась о нижнюю ветку.
- Ой, не могу! - кричала она, кружа вокруг дерева и кувыркаясь в воздухе от смеха. Ой, грачи прилетели! - и снова заходилась, кашляя и ронял перья.
- Да вы, голубчик, сразу видно, нездешний, - все еще ухмыляясь, сказала ворона, усаживаясь рядом с Сеней. - По всему видать, иностранец? Уж, не англичанин ли? Или может, из братских республик?
- Я из Австралии, - скромно ответил Сеня.
- Это где же? - поинтересовалась ворона, слабая в географии.
- Там, - показал Сеня клювом. - Далеко.
- Ого! - уважительно сказала ворона. - Сами-то, из попугаев будете?
- Попугай. Какаду я. А зовут Сеней.
- Хорошее имя, наше, - одобрила ворона. - Ну а я, стало быть, ворона. Нас тут теперь пропасть. Неприхотливые - вот и живем. А грачей здесь нынче днем с огнем не сыщешь.
Художник-то старорежимный был, еще при моей прабабке рисовал. Тогда не только грачи – орлы со скворцами водились, чистота была, порядок. Никаких тебе химиев, никаких безотходных ужасов. Конечно, не без издержек - крепостное право, то да сё, нищета, нужда, эксплуатация,.. - однако, порядка больше было. И не говорили, не совещались, а просто работали, чтобы время не тратить. А сейчас, нам тут одна ворона говорила, опять революцию сделали. Научную. Теперь вон машин понагнали – по полям ржавеют. Какие тут грачи? Вот так, милок... А ты куда, уж не в Австралию свою собрался?
- Туда, - вздохнул Сеня.
- Тяжело, однако, - тоже вздохнула ворона.
- Как-нибудь.
- Ну что же, дело правильное. Мы вот, вороны, тоже не какие-нибудь, прости господи, перелетные - исконно русские. Здесь родились, здесь на крыло встали, тут же и помрем, когда срок придет. Если не поторопят...
- Ну, мне пора, - сказал Сеня.
Он еще раз поклонился смешливой вороне и полетел дальше.
Заночевал Сеня в лесу, в еловой кроне. А утром сообразил, что можно бы использовать и попутный механический транспорт, который не машет крыльями и потому не устает, как он.
Так оказался Сеня в кузове с надписью «Минплодовощ», и задремал на ящиках, откуда пробивался резкий кислый запах.
Вечером он проснулся в городе Пензе. Не дожидаясь разгрузки, Сеня выпорхнул из кузова и с удовольствием размял отдохнувшие крылья.
Всю ночь он летел, вдыхая прохладный воздух и ориентируясь на тонкий лучик, который чувствовал уже гораздо лучше.
Днем он опять несколько раз присаживался на попутные машины, однажды даже подремал два часа, пригревшись на куче торфа, направлявшейся в дачный кооператив.
В городе Гурьеве Сеня определил, что почти прямиком в нужном ему направлении следует поезд Москва-Душанбе, и присел на горячую крышу вагона.
Тут он обнаружил, что в крайнем купе, задраенном и изолированном от внешнего мира, крепко спит совершенно нетрезвый проводник, и стол его, как говорится, ломится от еды вполне пригодной для попугая. Сеня влетел в купе, плотно закусил помидорами, хлебом и инжиром, затем влез на верхнюю полку и уснул.
На следующий день он проснулся оттого, что кто-то крепко держал его за ноги.
На Сеню в совершенном недоумении смотрел вчерашний проводник. Труженик дороги горел желанием повторить вчерашний распорядок дня и, пошарив на верхней полке, совсем неожиданно для себя, обнаружил вместо заветного зелья черного попугая. Сеня не испугался беззащитного проводника, но принял меры к освобождению. Он распушил хохолок и крикнул так пронзительно, что проводник не только отпустил его, но замертво рухнул на свою полку. Сеня спрыгнул на стол и, прихватив с собой яблоко, вылетел в окно.
Позавтракав на крыше вагона, Сеня полетел немного размяться после сна.
Несмотря на утренний час, было уже жарко. Поезд бежал через пустыню, рядом с ним трусил любопытный верблюд, чем-то напомнивший ему таких родных длинноносых кенгуру. Сеня определился с направлением, и нашел, что пока все складывается превосходно. Тогда он стремительно набрал высоту, и широко расправив крылья, отдался теплому восходящему потоку воздуха.
Вдруг Сеня почувствовал такой удар, что на мгновение потерял сознание. Однако он быстро пришел в себя и ловко успел увернуться от новой атаки. Большая хищная птица стремительно бросалась на него с разных сторон, пытаясь острым клювом размозжить голову. Птица напоминала Сене орлов, которые постоянно кружили у них над лесом, охотясь на опоссумов, гусей и тигровых змей. Сеня оценил обстановку и соотношение сил, еще разок увернулся и пришел к выводу, соответствующему известной поговорке «не так страшен черт, как его малюют».
Опыт жизни в скандальной попугайной стае приучил его не бояться драки. Он нашел глазами поезд, напоминавший сумасшедшую гусеницу, забравшуюся в пустыню, и с боевым разворотом обратился в бегство. Противник не отставал, Сеня слышал, как шипит воздух, обтекая его вытянутое в падении тело. Чувствуя, что тот его догоняет, Сеня резко задрал голову и расправил крылья, выходя из пике. Обалдевший стервятник проскочил мимо, и Сеня еще успел сильно долбануть его клювом по спине. Знай наших, подумал он деловито, опять пускаясь наутек. Догоняя поезд, Сеня еще раз мельком оглянулся: он увидел злые, беспощадные глаза своего врага и приоткрытый клюв, где вибрировал тонкий острый язык. Было ясно: одному из них – не жить.
Сеня нацелился на поезд, выбрал одно открытое окно в середине своего вагона и в последнее мгновение повторил свой излюбленный маневр. Враг его скрылся внутри вагона, послышался сильный удар и следом женский крик, с минуту провисевший на одной ноте. Затем все стихло и снова стало слышно, как стучат колеса поезда, подпрыгивая на рельсовых стыках.
Сеня сделал над вагоном круг и полетел в свое купе. Вчерашняя позиция была повторена в точности: стол уже накрыт, проводник спит. Сеня влетел в купе и принялся за обед.
В дверь несколько раз постучали, и голос в коридоре произнес: «Безобразие! По вагонам летают орлы, а проводника будто смыло! Вторые сутки не появляется!»
Проводник, которого помянули недобрым словом, тихонько икнул во сне, подтверждая народные поверья, но не проснулся. Сеня покончил с десертом, с удовольствием разгрыз сливовые косточки и полез отдыхать на свою полку.
На следующее утро Сеня был разбужен новым стуком в дверь и нудным разбирательством между пассажирами и проводником, уверявшим, что хищные птицы изгнаны из вагона лично им еще вчера, а горячий чай будет сей момент, он только умоется после ночного дежурства.
Захлопнув дверь, проводник, словно Змей Горыныч, с шумом извергнул из себя огненный столб сивушного духа и решительно зашлепал рукой по верхней полке. Нащупав Сеню, и второй раз услышав его недовольный голос, от которого даже у трезвенника кровь может свободно застыть в жилах, проводник привычно упал на свой диван. Увидев же спрыгнувшего на стол взъерошенного попугая, он закричал не хуже хорошего какаду и вылетел из купе, сбив с ног дородную даму с полотенцем. Сеня, не дожидаясь нового разбирательства, выпорхнул в окно и восторженно замер: поезд тащился среди пышной зелени садов, обступивших железную дорогу.
За садами раскинулись зеленые дали. А там, где они сливались с утренней дымкой, стояли синие горы, подпирающие прозрачное, умытое туманом и росой небо. Горы эти были гораздо выше, чем те, которые видны с верхушки старого эвкалипта в устье реки Мерчисон, а воздух, пожалуй, был слишком сух в сравнении с тропическим. Но это был уже другой мир, гораздо более знакомый Сене. И даже через высокие горы он почувствовал тот самый, уже горячий, лучик, летящий к нему от далекого австралийского побережья.
Сеня направил свои крылья к синим горам, и уже в полдень присел напиться на берегу широкой и быстрой пограничной реки, за которой начинались новые страны и ожидали его другие опасности. Возможно, даже пострашнее, чем драка с
орлом-недомерком.
Сеня напился вдоволь, отдохнул, расхаживая по гальке, и отправился дальше. Все реже попадались ему цветущие сады, потянулись предгорья, стали ближе облака, и только изредка уже встречались люди, пасущие коз и овец. Один раз он увидел вооруженных людей, которые устало поднимались вверх звериными тропами. Они тоже заметили его, и один было снял с плеча оружие, но другой остановил его, видимо, опасаясь лишнего шума, и они двинулись дальше.
Стало гораздо прохладнее, Сеня старался держаться извилистых долин, над которыми в далекой небесной сини стояли, никогда не снимая белых шапок, черные пирамиды гор. Здесь текли быстрые холодине реки, по берегам их росли фисташки и облепиха. Так что, отдыхая, Сеня лущил прошлогодние орехи и подбирал вкусную подвядшую ягоду. Иногда сверху слышался мощный гул, от которого падали камни, а следом приходило холодное дыхание сорвавшейся где-то лавины.
День уходил, и синие тени спустились с гор, накрывая долины. Только очень далеко в вышине, словно перья на хохолке австралийского попугая, переливались, остывая, нежно-розовые и пурпурные шапки вершин.
Сеня увидел маленький кишлак и опустился на ветку старого тутовника. Ягоды еще не поспели, но были вполне съедобны, Сеня поужинал и спокойно уснул.
Разбудили его близкий жар огня и женский плач, а также выстрелы, раздававшиеся в кишлаке. Сеня встрепенулся, взъерошил хохолок, стряхивая с себя сон и ночную прохладу, огляделся.
Страшную картину увидел он из кроны старого тутовника. Взрослые люди метались по горящей деревне, выхватывая из огня плачущих детей. Быки и овцы с ревом бежали от огня. Страшными голосами кричали женщины.
Мужчины в темной одежде и пыльных сапогах, опоясанные патронными лентами, спокойно расхаживали по деревне, поджигали дома, и также спокойно стреляли в людей, словно это не были их братья по крови. Сеня видел, как рядом с его деревом убили высокого старика в белой одежде, и он встал на колени, обхватив дерево сухими руками. Пальцы впились в кору дерева и приросли к нему, словно ветки.
Сеня слетел с дерева и поднялся выше, чтобы не опалить крылья. В глиняных домах, где даже не было стекол в окнах, гореть было почти нечему. Дерево в этих местах всегда ценилось как золото. Только  оно давало людям тепло и огонь для пищи.
Горели посевы и ветхие плетни, загоны для скота, старая солома, вылезшая из стен.
Сеня видел, как убили двух женщин. Одна из них пыталась что-то вынести из горящего дома, а другая накрыла двух маленьких детей и так и осталась лежать, защищая их даже после смерти.
Эти мужчины продолжали творить страшное дело убийства, не жалея никого, даже детей. Сеню охватили страх и смятение. Он видел у себя в лесу, как орлы нападали на вомбатов, уносили в когтях тигровых змей и даже убивали иногда молодых кенгуру. Но они были голодны и хотели есть. Змеи тоже охотились на опоссумов и мышей, разоряли птичьи гнезда, но делали это, чтобы прокормить себя и детенышей. Сеня никогда не видел, чтобы сытый зверь кого-нибудь убил. Не может быть, чтобы люди убивали друг друга ради еды. Они самые разумные и сильные существа среди всех прочих. И способны убить любое другое животное, чтобы съесть его. Тогда для чего убивать друг друга, да еще не когтями или зубами, давая врагу возможность защищаться тем же оружием, а хитрыми приспособлениями, специально придуманными для убийства.
Сеня и раньше видел охотников с ружьями, но они всегда стреляли в животных и забирали их с собой. И никогда не стреляли в людей. Кроме того, Сеня никак не мог подумать, что живое существо способно убивать своих детенышей.
Звери не знают подлости. Сражаясь, они открыто выходят на схватку и умирают, если никто не уступает другому или расходятся, если один признает себя побежденным. Звери нападают из засады, когда охотятся. Иначе они не смогут догнать жертву и погибнут от голода. Но убивать просто так звери не умеют. Их слабый разум не позволяет им этого делать.
Еще Сеня почувствовал, что не все люди одинаковы, потому что одни, вооруженные, спокойные и уверенные в своей силе, убивали беззащитных и слабых. Того старика, который накинул петлю на одного из убийц и задушил его, все равно застрелили. И молодого мужчину, который бросал ножи и убил двоих вооруженных людей: убили его, а затем и всех в этом доме.
Сеня не знал, что люди могут быть подлыми и злыми. Но он знал, что нельзя убивать детей, потому что тогда некому будет вить гнезда и не будет птенцов, которые понесут в своем сердце кровь новой жизни.
Подумав так, он увидел, как убегает маленький человеческий птенец - черноголовый голенький мальчишка - может быть, последний оставшийся в живых из всей деревни, неизвестно чем провинившийся перед людьми в желтых патронных лентах.
И когда, заметив этого бегущего к деревьям птенца, такой же, как утром, мужчина снял с плеча оружие и поднял его, прицеливаясь, Сеня, повинуясь внезапному чувству, упал к нему на голову, вцепился сильными когтями в плотно намотанную на лоб тряпку, и двумя ударами клюва вырвал человеку глаза, чтобы он не видел бегущего ребенка.
Сердце так колотилось в Сениной груди, что он не услышал, как кричал этот человек. Он не стал смотреть, что будут делать дальше остальные люди. Сеня рванулся вверх, в темноту, и только заметил как мелькает далеко в кустах маленькое светлое пятнышко - уцелевший человеческий детеныш, которому может быть все-таки удастся когда-нибудь свить свое гнездо и вывести в нем таких же быстроногих черноголовых птенцов.
Сеня взмыл в пустоту неба и летел вверх до тех пор, пока не почувствовал, что перья намокли и он мерзнет на сильном холодном ветру.

С каждым днем и часом горячее и ярче становился луч, зовущий его к родному гнезду.
Уже снова отступили горы, потянулись равнины, выжженные солнцем, появились дороги и, уставая, Сеня вновь забирался в попутные машины. Еще несколько дней летел он, ночуя на деревьях, на чердаках и в кузовах машин. Затем снова подступили высокие горы, и Сеня опять слышал грохот снежных лавин, видел зажатые в ущельях стремительные реки и водопады. Но однажды он перевалил горный хребет и вдохнул родной, знакомый влажный воздух тропического леса. Это была Индия.
Люди говорят: обжегшийся на молоке будет дуть и на воду. Попугаи говорят по-другому: в когти орлу попадаешь один раз. Но суть в одном - осторожность еще никому не вредила, ни человеку, ни попугаю.
Злоключения Сени в долгом плену, хотя и научили его многому, замкнулись на том, с чего начались. Правда, сеть, в которую угодил он на этот раз, была специально изготовлена для ловли птиц и искусным образом замаскирована в листве тропической сельвы. И все-таки, как обидно вторично обмануться на одной и той же каверзе! Сколько птиц на белом свете, и многие из них за весь свой век ни разу не увидели ловушки!
Но все повторилось, и уже другой старик, такой же бедный, как и старый Самбо, посадил Сеню в клетку и продал затем иностранцу. Это был уже толстый и важный иностранец. Старик даже заплакал от радости, когда увидел, какие деньги отвалили ему за одного лишь черного попугая. Но и толстяку было, отчего расщедриться: кто еще видел в этих краях черного какаду? Ведь это же сенсация, почти открытие!
И виновник сенсации, которому остался пустяк, каких-нибудь пять тысяч миль до родной земли, уплывал теперь на огромном океанском лайнере на восток и дальше, на север, в американский порт Сиэтл. И все слабее с каждым днем чувствовал Сеня голос далекого австралийского берега. А потом, когда надежда совсем оставила его, и отчаянье сжало когтями маленькое сердечко, этот голос стал и вовсе неслышен.

Толстяк, купивший Сеню как редкое явление, очень любил птиц, и множество их сидело в разных клетках у него в каюте. Почему-то люди часто сажает в клетки именно тех, к кому питают особую привязанность и любовь.
Птицы переговаривались, рассказывая друг дружке грустные одиссеи своей жизни, а толстяк пребывал в умилении, слушая нежный птичий щебет.
Два скворца рассказали Сене об Индии: про то, какие удивительные животные встречаются у них в лесу, и как охотятся на них люди. Рассказывая, один скворец
изобразил, как рычит попавший в яму тигр - и толстяк подпрыгнул от удовольствия и залился тонюсеньким смехом, напоминавшим теньканье синицы.
Океанский лайнер пробирался между островами, иногда приставая к причалам крупных портов. Тогда толстяк ненадолго исчезал и возвращался с новой клеткой.
Корабль уплывал все дальше, оставляя за собой широкую белую дорогу, в которой незаметны были птичьи слезы. Да и откуда - ведь птицы не плачут: они щебечут и поют, лаская нежные хрящи человеческого уха.
Иногда толстяк по очереди выпускал птиц из клеток и наблюдал, как летают они по каюте, разыскивая отверстие в толстых переборках.
Скоро стало заметно холоднее, и толстяк перестал открывать окно, через которое было видно, как убегает, пугаясь корабля, косая спинка волны.
Однажды, когда Сеню выпустили из клетки, и он сидел на стуле, привинченном к полу, сердитая волна ударила в окно и распахнула его настежь. Толстяк вскинулся на кровати, но Сеня опередил его: на мгновение заслонив крыльями отверстие окна, он пронзительно крикнул, прощаясь с собратьями, и ринулся навстречу новой волне – навстречу свободе.

Ах, какое это действительно сладкое слово – свобода! И хотя она не слишком приветливо встретила Сенино появление из корабельной дырки, это ничуть не смутило лихого попугая. Через свист ветра и грохот океана, где насмерть бились друг с другом огромные волны, он снова уловил призывный луч родного берега. Он рванулся было ему навстречу, надеясь если и умереть, то хотя бы лицом к своему гнезду, но тут заметил далеко-далеко по направлению правого крыла черную точку острова, И Сеня устремился к ней, радостно отмечая, как приближается она и растет, а затем сливается с проступившей из горизонта серой полоской земля.

7

Петьку-Мякиша прозвали так за то, что закусывая с разнокалиберными дружками на свалке возле кладбища, он всегда выщипывал пальцами середку у хлебной краюшки. Гнилые Петькины зубы растерялись в мелком его плавании по жизни. Жил Петька с женой и дочкой, в не им поставленном, и не на нем державшемся доме. Работал, где придется, и не слишком часто. А жена его, Полина, крутилась за обоих, кормила и одевала всех, в общем, колотилась, как могла.
Это именно его, Петьку-Мякиша, подобравшегося ночью к чужому добру, обнаружил когда-то Дед и, как говорится, не прошел мимо.
В этот день Петька слонялся по берегу за Чёрной Сопкой, надеясь подстрелить парочку куропаток и обменять их потом на короткую и веселую хмельную жизнь. С утра прошлялся он без толку, вымочил ноги и изматерил уже весь белый свет, и свою капризную удачу. Так что нечему и удивляться, почему саданул он из обоих стволов по первой живой твари, каковой и оказался многострадальный попугай Сеня.
Сеня камнем упал на сырой болотный мох, и закричал от боли в перебитом крыле.
Мякиш – на что дурак-охотник – и тот вздрогнул, удивившись незнакомому птичьему голосу. Побежал искать. Притаился Сеня: сжал свой клюв, и язычок прикусил – расплачивается кровью за сладкую свою свободу.
Поискал Петька – плюнул, ушел, еще пуще разозлившись: что ему загубить еще одну живую душу, когда и от своей-то воротит?
А Сеня, замерзший, одуревший от злокозненных подножек судьбы, потащился через болото
по-куриному, подлетая на одном крыле.
Он быстро устал, немного передохнул, поклевал прошлогодней шикши в низинке, и выбрался наверх, попискивая и жалея себя, к тому самому мыску, за которым лежал по плечи в песке дырявый старый баркас. Здесь и подобрал его Дед, можно сказать, санитар звериных душ.

Работа у Антона Ивановича была нехитрой: обычная летная работа малой авиации.
Рано утром приходил он на аэродром, получал полетное задание - допустим, отвезти почту в дальний поселок - набирал в буфете кофе в термос - и направлялся к своему новому приятелю - самолету ЯК-12, которого он по-приятельски звал Яшей.
- Ну, просыпайся Яша, подъем, - говорил Антон Иванович, забираясь в кабину.
А Яша понимал, что он шутит, так как знает, что самолеты не спят. Хотя и отдыхают тоже.
Яше нравилось, что Антон Иванович часто разговаривает с ним. Он отвечал, но Антон Иванович не слышал его, и Яша думал, что люди, наверное, так и не научились понимать тех, кого сами же создают, чтобы работать и жить вместе.
- Сегодня у нас с тобой почта в Аянку. Как считаешь?
Антон Иванович вешал на рычажок сумочку с термосом.
- Как настроение? - допытывался он у Яши. - Мотор в порядке? Еще полетаем с тобой, старина?
И, вспоминая военную привычку, сам себе говорил.
- От винта!
Они летели, покачиваясь на упругих спинах воздушных потоков. Под ними подрагивал зеленый ковер тундры, испятнанной бесчисленными синими озерами. По озерам прыгало за ними, не отставая, смеющееся солнце.
Иногда они видели охотников и рыбаков, скользящих по темным жилам рек на крошечных лодках, бегущих оленей или лося, задумчиво задравшего к небу подслеповатые глаза. Встречали удивших рыбу медведей. Антон Иванович смеялся и грозился медведям вызвать службу рыбохраны.

Антон Иванович и Яша быстро подружились и прекрасно понимали друг друга без слов. Но ведь разговаривать куда интереснее и однажды Антон Иванович услышал, как Яша ответил ему. Разумеется, он так удивился этому, что поначалу не поверил и, даже пошутил.
- Все, Яков, теперь меня точно спишут по болезни воображения. - Уже со своим самолетом разговаривать начал. Симптомчик, как считаешь? 
И снова - не услышал, а понял, что ли, ответ.
- Не спишут.
- Ну, вот и поговорили, - сказал Антон Иванович упавшим голосом.
Он отвинтил крышку термоса и выпил подряд две чашки кофе. Не мешало бы коньячку, подумал. Потом осторожно спросил.
- Ну как дела, Яша?
- Порядок.
- Вот и ладно. Теперь хоть есть живая душа, с которой можно общаться. Летим, что ли?
- Летим.
И они полетели дальше. На этот раз забрасывать продукты геологам.

8

Уже почти целый год летают вместе Антон Иванович и Яша. Осталось рассказать еще, как попали к ним в компанию остальные герои этой повести. Как соединились, притянувшись друг к другу, словно намагниченные железные опилки. Потому что нет большего магнита, чем душа. И безразлично, одета ли она в облезлую шкуру Деда, простреленные Сенины перья или форменный китель с волнами-птичками на погонах.
В тот день утром Дед прогуливался, по обыкновению не имея перед собой никаких определенных планов на будущее. На берегу суетились люди. Они переговаривались и показывали пальцами в сторону океана. Дед взобрался на пригорок и увидел метрах в четырехстах от берега моржа. Его искусали косатки, он потерял много крови и умирал теперь, так и не добравшись до своего острова. И выползти на берег он не мог тоже, потому что там стояли люди.
Рядом с моржом, плача, кружила его подруга.
Люди взяли карабины, погрузились в лодку и поплыли к моржу. Они правильно подумали, что морж скоро умрет, и спешили добить его и вытащить на берег. Потому что мертвый морж сразу утонет, и его съедят рыбы.
Дед видел, как люди сделали несколько выстрелов, загарпунили тушу, и, возвратившись, выволокли ее на берег.
Это был уже старый морж, и ему недолго оставалось жить, даже если бы на него не напали в этот раз косатки. Один клык его был сломан в драке с молодым самцом, и ему было очень трудно добывать себе корм, разрывая океанское дно оставшимся бивнем, чтобы выгрести раковины с моллюсками.
Люди принялись разделывать моржа и со всего поселка собрались собаки, учуявшие острый манящий запах крови и свежего мяса.
Черные ублюдки прибыли целой стаей, и расположились недалеко от туши.
Люди вырезали моржу бивни, вспороли брюхо, оттуда с сильным шумом вышел густой смрадный дух, и вывалились на песок огромные кишки. Собаки заволновались, подступили ближе. Их отогнали, но они вернулись на прежнее место.
Люди разделали моржа, устали, взяли немного мяса и пошли варить его в столовую. Один человек остался. Он чистил и мыл внутренности, складывал в ведра жир. Собаки сидели уже совсем близко и беспокойно переходили с места на место, глядя на мясо голодными сумасшедшими глазами.
В это время к берегу подошел Антон Иванович, третьи сутки сидевший без летной погоды. Он остановился рядом с Дедом и тоже наблюдал за картиной на берегу. Человек возле туши закричал и бросил в собак камнем. Они отскочили на шаг, но пока человек искал другой камень, один из черных ублюдков уже вцепился в моржовую тушу. Человек ударил его сапогом, но остальные собаки, не выдержав, тоже бросились на мясо. Человек пытался отогнать их, поскользнулся и упал. И тогда черные ублюдки, совсем забывшись, бросились и на него. Антон Иванович уже бежал на помощь, следом трусил, как мог быстро, Дед.
Антон Иванович схватил лежащий на песке карабин и принялся лупить по черным головам и спинам. Дед тоже хватанул кого-то за бок, но беззубым ртом много не навоюешь. Тогда другого он сшиб головой. В него тоже вцепились. Но человек уже поднялся, схватил карабин и дважды выстрелил в черных собак.
Две остались лежать, остальные бросились врассыпную. Дед прижался к ногам Антона Ивановича, опасаясь, что сгоряча и на него не пожалеют пули. Но человек бросил карабин и только громко ругался, понося черных ублюдков. У Деда была разорвана кожа на лбу и немного правый бок. В море плакала, кружась, моржиха, прощаясь со своим другом.
- Ну что, герой? - спросил Антон Иванович Деда. – Пошли на перевязку?
 
Так Дед поселился у Антона Ивановича. Он раздобрел на дармовых харчах, но Антон Иванович ни в чем его не упрекал и не заставлял отрабатывать легкий хлеб. Дед жил вроде бы, как на заслуженной собачьей пенсии. Антон Иванович даже пускал его в дом, где Дед лежал у теплой печи на старой оленьей шкуре. А Антон Иванович готовил еду, читал или просто смотрел в окно, о чем-то своем размышлял. Иногда они включали телевизор, но Деду не нравилось, что люди и собаки в нем такие маленькие.
Случалось, Антон Иванович брал Деда с собой в рейс. Тот сидел в салоне на ящике и смотрел в окошко на тундру. Однажды, увидев медведя. Дед хрипло гавкнул,
- Ого? - сказал Антон Иванович и посмотрел вниз. - Никак приятеля встретил?
Дед еще раз гавкнул обиженно, и умолк.

Теперь Антон Иванович и Яша часто беседовали. Яша даже научился, не мешая Антону Ивановичу, узнавать, о чем он думает. Иногда ему было все понятно. Иногда ничего. Когда как.
В один из полетов они увидели лежащий в тундре разбившийся самолет. Антон Иванович дважды низко пролетел над ним, чтобы рассмотреть подробнее.
Это были жалкие останки АН-2, когда-то давно упавшего на вершину низенькой сопки. Видимо, самолет взорвался, потому что части его были разбросаны по белому мху на большое расстояние.
Они полетели дальше, и Антон Иванович вспоминал, как несколько раз за войну тоже горел и падал, выбрасывался из самолета, и ночами пробирался к линии фронта.
Он вспомнил переправу через никому не известную реку с названием Молочная, над которой был сбит каждый второй из их гвардейского штурмового полка.
Молочная река, кисельные берега, раскисшие от осенней распутицы…
Яша тарахтел мотором и слушал мысли Антона Ивановича. А мысли были самые простые, давние. Антон Иванович вспоминал войну.

В сорок третьем году, когда немцев начали понемногу заворачивать на запад, настроение у людей пошло на поправку. Аэродромы меняли уже в сторону Германии. Если везло - попадали на немецкие аэродромы с прекрасно оборудованной взлетной полосой. Если же возвращались на свои, прежние, то маялись, грузовиками вытаскивая самолеты из грязи на раскисшую полосу.
Эта проклятая переправа застряла у всех как кость в горле.
Наша армия, сильным танковым прорывом опередившая остальных, осталась без тылового обеспечения, и немцы из кожи вон лезли, чтобы отрезать ее от соседей и разбить в окружении. Несмотря на то, что немцы привыкли аккуратно воевать только днем, поток техники через переправу шел круглосуточно, даже во время наших штурмовок.
Но как ее прикрывали, эту проклятую щитовую полосу, аккуратно уложенную на понтонную гусеницу. Такого зенитного заслона Антон Иванович не помнил за всю войну.
Немецкие истребители все время висели над переправой, сменяя друг друга и следя за появлением наших штурмовиков. Их всегда было минимум вдвое больше, чем истребителей прикрытия. В общем, из девятки эскадрильи назад возвращалась едва ли половина. Иногда летали тройками. Тогда, как правило, не возвращался никто.
Впервые за всю войну, никто не рвался на задание. Истребители прикрытия давали все реже. Некоторые перед вылетом выпивали стопку водки и прощались с друзьями, хотя комиссар полка материл их и грозил всякими карами.
На место погибших присылали молодежь, но самолеты поступали не так быстро, как их сбивали над переправой, и безлошадная молодежь насиловала старенькую учебную машину, гоняя ее над аэродромом и в клочья разнося из пулеметов и пушек тряпочные конусы с песком.
Когда от полка осталась одна эскадрилья «стариков», а угроза окружения стала очевидной, прилетел командир корпуса на стареньком У-2. Он выстроил весь полк вместе с пополнением и сказал.
- Я знаю все, дорогие соколы. И все понимаю. Но нам не жить, если немцы отрежут армию от главных сил. От позора не жить. Там десятки тысяч людей. Я вас прошу, орлы мои хорошие... Очень прошу..
Генерал замолчал. Строй молчал тоже. Всем было очень неловко перед командиром корпуса за то, что эта проклятая переправа живет, действует и заставляет генерала не просто приказывать, а просить, потому что приказывать уже почти что некому.
Тогда командир корпуса в глухом отчаянии откинул полу генеральской шинели и ткнул пальнем в звезду героя, полученную им одним из первых еще в боях под Мадридом.
- При всех говорю. Кто накроет переправу... Своей рукой вот эту звезду сниму и ему повешу... При всех...
Строй по-прежнему молчал. Тогда Антон, старший лейтенант Рыбаков, сгорая от стыда перед генералом, не понимая сам, как это случилось, вышел из строя.
- Разрешите, товарищ генерал, - попросил он. - Не ради звезды, конечно, а просто... дальше некуда. Пустите одного, на счастье.
Генерал подошел к нему, посмотрел в глаза и с облегчением каким-то произнес.
- Одному, говоришь? Ну, валяй, Рыбаков. Ни пуха тебе, брат.
- К черту, товарищ генерал.
Ночью он вылетел в тыл к немцам. С самолета сняли все, что снималось, и начинили бомбами до последнего взлетного предела.
Он без происшествий сделал большой крюк и в сером свете наступающего дня, на бреющем полете над самыми верхушками леса, точно вышел к переправе со стороны немцев. Расчет оправдался: по нему не успели сделать ни одного выстрела, и только у самого берега прямо в лоб остервенело, будто спросонья, застучал злой, одинокий зенитный «эрликон». Но было поздно.
Он ровно, точно по нитке, прошел над переправой и в два приема отправил в нее весь бомбовый груз. Видно удача в тот день смотрела ему прямо в глаза: второй сброс пришелся в колонну с боеприпасами.
Рвануло так, что он чудом не врезался в землю. Взрывом самолет отбросило вверх и у Антона потемнело в глазах. И вот тут началось...
От такого нахальства немцы совсем обалдели, и били почти наугад. Но он буквально продирался через сплошную стену разрывов, и машину то и дело потряхивало от осколочных попаданий. А до нейтральной полосы нужно было лететь почти пять минут, целых пять.
Один снаряд угодил ему прямо в двигатель, но самолет почему-то не загорелся. Он все-таки дотянул до нейтральной, и упал в болото.
С головой был порядок, но ноги совсем не слушались.
Трое суток немцы пытались взять его живым и, как он узнал потом, целый полк отбивал немецкие атаки минометным огнем, отрезая путь к болоту. Сам же он снял пулемет с турели стрелка и отполз с ним от самолета, намереваясь драться, сколько хватит патронов.
Ясно, что с такими ногами далеко не уползешь. Но он все время вспоминал генерала, его мучительно перекошенное лицо, и смеялся, и радовался как ребенок, которому удалось совершить что-то серьезное. Такое, что и взрослому не каждому по силам. Он и не думал о смерти, так ему было радостно за сделанную работу. За то, что разом поквитался он и за ребят, разбросанных вокруг этой переправы вперемежку с обгорелыми останками своих машин.
Ночью ракеты все время освещали болото, и минометы с обеих сторон лупили вовсю, оставляя полосу, где он лежал, мертвой зоной. Тогда он бросил пулемет и пополз вдоль этой полосы.
Часа за три, уже теряя сознание, он все-таки дополз к лесу. Здесь на него и наткнулась группа разведчиков, которых послали с приказом доставить его живым или мертвым. Доставили, разумеется, живым, и немцы, убедившись в этом, в клочья разнесли несчастный самолет.
Генерал сдержал слово и прямо в госпитале снял с себя и повесил на принесенную сестрой новенькую гимнастерку золотую звезду Героя и орден Ленина. Потом поцеловал его и обещал всю жизнь помнить эту услугу.
Какую такую услугу? Все они служили одному, и одинаково были готовы к смерти, просто каждый стремился вложить в нее побольше материального смысла.

9
 
Малая авиация работает только световой день. Понятно, что уложиться в него трудно, когда имеешь дело не со строгим расписанием пассажирских перевозок, а со срочными грузами для разных экспедиций или вызовом к тяжелому больному в дальний поселок. Случалось возвращаться поздним вечером, и эту таинственную пору угасающего дня Антон Иванович любил особенно. Сумерки не мешают думать, не отвлекают скрытым темнотой движением жизни. Антон Иванович и Яша забирались повыше и ориентировались по приборам и редким огням небольших поселков. Отсюда, сверху, хорошо был виден багрово-синий след от колесницы, на которой уносилось к западу солнце. Каждый раз это зрелище было новым. Иногда красное золото убегавшего дня ровно и легко проникало в синеву. Затем этот небесный напиток густел, наливался темным соком, и на поверхность его всплывали одно за другим золотые звездные зерна. Другой раз закат походил на алый рубец, разделяющий небо и скрытую мглой землю. Тогда весь мир напоминал двухцветный детский мяч, глазеющий из витрины магазина игрушек.
А вообще не было ничего приятнее и благодарнее этой работы. Антон Иванович впервые почувствовал, как цепочка, соединяющая труд с приносимой им пользой конкретным людям, свелась к одному единственному звену. Обычно это преимущество несет в себе простой насущный труд рабочего человека, допустим, растящего хлеб или с размаху бьющего по куску раскаленного металла. Так и он теперь ясно видел, как радуются люди появлению старенького самолета. Они, радостно смеясь, выгружали продукты и взволнованно расхватывали долгожданные письма, бежали ему навстречу, когда он привозил к больному врача. Он превратился в некий радостный символ, доставляя в облупленном салончике четырехместного самолета самый прекрасный подарок – облеченную в плоть надежду. Пусть даже это будет просто письмо или ящик с тушенкой.
Спокойствие, радость и равновесие души – нечастые гости. Недолго побыв с человеком, дав ему возможность убедиться, что они существуют на самом деле, они уходят к другому, оставляя о себе память и надежду на новую встречу.
Антон Иванович обнаружил вдруг, что зрение его стало сильно слабнуть, и это было, видимо, печальным результатом той, давней аварии. Он понял, что отлетался теперь по всем своим физическим параметрам. Теперь точно спишут на первой же комиссии. Только год всего и протянул. Ладно, подумал он, год так год.
И хотя по-прежнему не мыслил он себя никем другим, кроме как летчиком – того, прежнего отчаяния, не было. Видно стерпелся, свыкся понемногу с этой мыслью за год.
Снова захотелось увидеться с дочерью. От нее, наконец, пришло письмо: разыскали они друг друга, хотя пока и на бумаге. Выходило, что живет она совсем рядом по местным понятиям, всего часа три лету.
 
Как-то раз Дед уговорил, привел в гости Унгу. Она издали посмотрела на Антона Ивановича, но не подошла, инстинкт был сильней разумных объяснений Деда. Однако и она скоро привыкла к домику на краю косы, угощалась мясом и Дедовой похлебкой, но рыбу, хотя та и спасла когда-то жизнь ее рысятам, не признавала.
- Ты ей скажи, чтоб осторожнее была, - предупредил Деда Антон Иванович. - Дружба дружбой, а дураков вокруг много, могут и обидеть.
Прошла зима, прекратились метели, заносящие дом по самую крышу. Отступили морозы, и стаял снег; наполнилась тундра весенним половодьем. Антон Иванович сам сменил Яше обувку: отвинтил широкие лыжи, поставил его на колеса.
В начале лета неугомонный Дед, виновато вздыхая, привел в дом диковинного черного попугая с перебитым крылом. Антон Иванович уже ничему не удивлялся, даже наоборот, обрадовался прибавлению в их общежитии. Попугай сам представился Сеней и после того, как Антон Иванович перевязал ему крыло и накормил, он страдальческим благодарным голосом спел для всех про тонкую рябину и уснул, словно умер.

10

Так они и жили. Крыло у Сени зажило, и он уже вылетал на прогулки. Дед совсем обленился, приобрел вредную привычку лежать на боку и глазеть в телевизор. С Антоном Ивановичем он уже не летал, ссылаясь на старость и немощь.
Его сменил Сеня. Нечего и говорить, что они с Антоном Ивановичем прекрасно понимали друг друга, и способный попугай уже осваивал первый куплет песни, в которой говорилось о том, что «первым делом, первым делом самолеты...»
- Ну а девуш-шки? - кричал попугай на весь салон.
И хором с Антоном Ивановичем, заканчивали.
- А девушки – потом!
Как-то ранним утром к Антону Ивановичу прибежала буфетчица из аэропорта.
- Антон Иванович! - затараторила она, переводя дыхание. - Городовой тебя срочно к себе кличет! У геологов что-то стряслось!
Городовым называли начальника авиаотряда, такого же, как и Антон Иванович, бедолагу, трясущегося перед медицинскими комиссиями. Человек был он добрый и обходительный, людей – что среди начальства встречается редко – жалел и любил, однако к службе относился ревностно, и за порядком в ней следил строго.
А самым крепким ругательством, которым он пользовался при наведении порядка, была странная, неизвестно откуда взятая им фраза. Видя, допустим, что аэродромный ворюга-профессионал Кузьмич катит к заборной бреши бочку с дефицитным бензином, начальник авиаотряда гремел.
- Кузьмич, японский городовой, кати обратно или я тебя сейчас на месте порешу из личного оружия.
При этом он действительно хлопал себя по заду, где висела пустая кобура, а Кузьмич, хотя и знал об этом, катил бочку обратно так быстро, будто вслед ему уже выпустили целую обойму.

Погода была нелетной. Уже с неделю тучи словно уснули на перевале. Начальник авиаотряда сидел у себя в кабинете.
- Беда, Антон Иванович, - сказал он, поздоровавшись, - у геологов, японский городовой, человек пропал.
- Далеко?
- На Бараньем ручье, возле прииска Ключ.
- Давно пропал?
- Четвертые сутки.
- Плохо дело.
- Было б лучше, тебя бы не позвали. Хочу просить тебя слетать, несмотря на погоду. И вот товарищей прихвати.
Он указал ладонью на сидевших у стены милиционера и мужчину, одетого как геолог-полевик.
- Не сомневаюсь, что долетишь ты нормально, - сказал начальник, - только вот как искать, японский городовой, не представляю. Там четвертые сутки такой туман - хоть ножом его режь.
- А что делать? - пожал плечами Антон Иванович. – Значит, будем резать.

Перевал они пролетели вполне прилично. По дороге Антон Иванович рассказал Яше и попугаю суть происшествия. Сеня распустил от возбуждения хохолок и сказал.
- Кошмар!
- Да уж хорошего мало. - согласился Антон Иванович. - Будем искать, может и жив еще, если сам от страха не умер. А если справился – выдержит, и не такие передряги в войну случались. Все же лето вокруг.
Насчет лета это он так сказал, чтобы надежду не спугнуть. Зная, что от страха и сырости человек остывает быстро, тогда конец ему. Помнил, как в прошлом году заблудилась в тех же местах
женщина-геолог. Сутки всего и кружила: в штормовом костюме, да и под ним, наверняка, что-то было – а не выжила. Всего-то метрах в пятистах от лагеря подобрали ее – и уже поздно.
Сели они в базовом лагере геологов на прииске Ключи. Здесь стоял бывший поселок старателей, где жили теперь два человека, охранявшие прииск и спившиеся до последней крайности. Рядом во время полевого сезона жили и геологи, ходившие отсюда в маршруты.
Золото здесь было хорошее. Когда-то прииск работал вовсю, но недолго. Методы добычи были древними как мир, потому что завезти сюда оборудование было безумно дорого: все равно, что из того же золота построить в здешних краях дорогу. Поэтому, как только технология добычи позволила на бедной территории получать тот же выход металла, прииск "заморозили". То есть свернули все работы и законсервировали склады, оставив двух сторожей. По иронии судьбы, одним из сторожей стал геолог, пятнадцать лет назад открывший это месторождение. Несколько лет он потратил на то, чтобы доказать необходимость добычи, затем сам организовывал полукустарное производство, но прииск все равно закрыли до лучших времен. Тогда этот человек, как говорили, «слегка поехал разумом»: сорвался, запил, нагрубил всем кому ни попадя, поставил крест на своей работе, и остался здесь сторожить сокровища, которые считал делом своей жизни, почти собственностью. Напарником его был бич Мишка. Фамилии его не знал никто, кроме начальника отдела кадров на материке, да и тот сомневался, что фамилия эта его, а не приобретенная по случаю. Вдвоем они дошли до жизни в полном молчании, и только по очереди ходили на склад за водкой, где бывший геолог аккуратно оставлял расписки в «полученном товаре».
Милиционер и мужчина, которого Антон Иванович про себя окрестил Начальником, выбрались из самолета, и пошли к домику геологов. Навстречу им уже бежали.
Для здешних мест история была обычная. Геолог и рабочий ушли в маршрут четыре дня назад. Они собирали "донки": пробы грунта по берегам ручьев. Собственно, роль геолога в этой связке выполняла студентка последнего курса геолого-разведочного института Лена Сиверцева – красивая высокая девушка, капризная и избалованная дочь известного профессора-геоморфолога. Чувствуя, как она болезненно самолюбива, начальник партии подобрал ей в напарники самого спокойного и работящего из всех Сергея Конькова. Он только что демобилизовался после армии, и приехал сюда просто в поисках новых впечатлений, да и просто отдохнуть душой после напряженной службы в ракетных войсках. К тому же Сергей пока не решил окончательно, куда направить дальше усилия и энергию своей жизни. В маршруты он ходил с удовольствием. Ему нравилось состояние внутреннего одиночества, возможность поразмышлять вволю, услышать, как отзывается душа на новые звуки и образы, даже, казалось бы, такие простые, как лес, река, небо, или полет полярной совы над утренней долиной. Немного, может быть, странно, но тяжелые маршруты ничуть не мешали, даже скорее, помогали ему внимательно и с любопытством относиться ко всему, что окружало. Эта тихая замкнутость и согласие с внешним миром помогали Сереге и в общении с людьми. Особенно с капризными и деспотичными, вроде его напарницы.
Лена болезненно переживала свою принадлежность к слабому полу, и старалась, сколько возможно, доказать всем свои ум, силу характера и решительность. А они, как выясняется обычно в зрелые годы, больше доказуемы в работе, чем в отношениях с людьми, если этого не требует, опять же, непосредственная работа.
В паре с Сергеем они справлялись неплохо. Лена перекладывала на него основную тяжесть физической работы. Сергей ничего не имел против, как и положено рабочему. Лена же от этого чувствовала себя немного начальником. Если же она начинала командовать решительным голосом, Сергей выполнял все опять же молча и беспрекословно, но скептически усмехался, и эти усмешка и покорность раздражали Лену больше всего. Для демонстрации своей силы ей требовалось сопротивление. Но его не было, а усмешка показывала сомнение Сергея в правомерности ее высокого статуса геолога. И Лена чувствовала себя уязвленной. Выходило, что Сергей просто и с удовольствием работал, а Лена боролась с ветряными мельницами, которых даже не было: она сама всего лишь вообразила себе их гордым и ложным стремлением к ненужному превосходству.
В тот день они благополучно осилили трудный маршрут, и возвращались в лагерь. Сергей молча нес рюкзак с пробами, и с обычным радостным любопытством разглядывал все вокруг. Ему интересно было узнать, что медведь дважды уже прошел по тропе, которой уходили они утром. Он заметил глубокое улово на реке, где темнели спины разъевшихся хариусов, на листвянке разглядел молодого соболя.
Лена привычно злилась на его молчание, в котором, однако чувствовалось куда больше уверенности в себе, чем в ее начальственном тоне. Она вдруг остановилась.
- Мне нужно вернуться назад. –
- Зачем? - спросил Сергей.   
- Что за разница, зачем. Подождешь меня здесь.
Она хотела вывести его из себя. С утра они еще ничего не ели, торопясь поскорее выполнить работу, и до темноты возвратиться в лагерь. На обратном пути спешили, срезали через болото, и Сергей, тащивший тяжелый рюкзак, оступился и провалился в воду почти по пояс. Теперь он шел мокрый, уставший, да и рюкзак не стал легче.   
- А ты недолго?
- Не знаю. Но один не ходи, жди у этой канавы.
- Договорились. - Сергей сказал это после некоторой паузы, но так и не сорвался, не возразил, подчинился ее вздору.
Он скинул рюкзак, с трудом стащил сапоги, и разбросал мокрые свалявшиеся портянки по кустам. Потом с наслаждением расправил плечи, походил по сухому ягелю, сорвал гриб, закурил и сказал:
- Ну, чего ты? Давай, иди, а то скоро уже стемнеет.
- Ты меня не понукай, сама знаю, что делать.
- А-а-а…- он снова усмехнулся, лег на мох, облокотился на рюкзак, и отвернулся, с наслаждением затягиваясь папиросным дымом. 
У Лены от злости навернулись на глаза слезы, захотелось его ударить. Она повернулась и быстро пошла обратно, твердя злые и глупые слова, обзывая его дураком и истуканом, мямлей, безмозглым сусликом.
Минут пятнадцать она шла наугад, почти бежала, угодила вдруг в яму, припорошенную сухой прошлогодней травой, и от неожиданности расплакалась. Поймала себя на мысли, что завидует Сергею, и потому так придирчива и несправедлива. Завидует его спокойствию и терпимости, в которых уже есть немалая сила. Ему не нужно никому ничего доказывать, можно просто жить и работать, осмысляя жизнь и свое место в ней. Просто все дело в этой дурацкой усмешке, с которой он принимает все ее распоряжения. А ведь она без пяти минут геолог! Правда, скажи она это отцу - он не ухмыльнется, а просто рассмеется в ответ. Но ведь то отец, а этот?! С другой стороны, дело не в том, кто смеется, а над чем... Это ее и злит, конечно. Хотя и получается, что неправа она, а ее раздражение - признак слабости. Господи, ну почему жить на свете так невыразимо тяжело, хотя никто не притесняет тебя, ты сыт, не глуп, образован, наделен всеми изначальными преимуществами человеческого существа. Неужели одному дано жить, трудиться и радоваться этому, а другому обязательно изводить себя надуманными комплексами?
Сегодня в ней родилось какое-то новое понимание одного из многих назначений человеческой жизни, и она пыталась определить место в ней мелким камешкам зависти, злости и несправедливости, А понять, наверное, и значит – избавиться от одного из ненужных тебе камешков.
Лена посмотрела на часы: прошло сорок минут. А ведь Сережка голоден, ему нужно сушиться. Она побежала обратно.
Погода портилась: солнце спряталось в наползавшие из-за горизонта тучи, туман, похожий на дым костра, повис на вершине сопки. Лена обнаружила, что сбилась с тропы. Сергей остался у шурфовой канавы, это точно. А вот как она выскочила сюда - совсем не запомнила. Хорошо еще, что сопка - надежный ориентир: хоть бегай вокруг нее, только не уходи.
Прошло уже больше часа, а она все никак не могла выйти к месту, где оставила Сергея. Кричать было стыдно: что он подумает? Да еще ухмыльнется, небось, потешаясь над незадачливым начальником.
Вдруг, словно их разлили сверху, опустились сумерки. Закапал мелкий редкий дождь, туман затянул почти всю сопку. Лена еще раз посмотрела на часы: полтора часа. Она стала убеждать себя, что Сергей не будет столько времени ожидать ее в пятнадцати минутах ходьбы от лагеря. Он наверняка уже там, и готовит ужин, сушит сапоги у костра, курит свою беломорину…
Она сориентировалась, в какой стороне лагерь, и побежала, стараясь согреться. Ноги поднимались тяжело, усталость сковывала тело гнетущей ленью. Хотелось упасть и лежать, расслабиться, заснуть на целые сутки, а то и больше.
Старший геолог, Анна Даниловна, встретила ее встревожено.
- А где Сережа?
- Сережа? Его еще не было? - Лена машинально осмотрелась, словно надеялась, что ее разыгрывают.
- Где ты его оставила?
- Кто? Я? Почему оставила? - Лена опустила глаза. - Там, у шурфовой канавы.
- Какой канавы? - рассердилась Анна Даниловна. - Их здесь сотня. Вы что, поругались?
- С чего вы взяли?
- С твоей физиономии, голубушка. Лицо - оно ведь зеркало…
- Не разговаривайте со мной таким тоном.
- Хорошо, извини. Скажи, где вы расстались?
- Тут недалеко, у канавы. Я забыла свой дневник, - соврала Лена безнадежным голосом, - и решила вернуться за ним… А его попросила ждать. Потом немного с тропы сбилась, ну и...решила, что он ждать не будет. Вот и пришла одна.
- Просила, решила... - детский сад, ей богу! - в сердцах сказала Анна Даниловна. - Если через полчаса его не будет – нужно идти искать.
За эти полчаса сопку словно кто-то накрыл
шапкой-невидимкой. Над самыми деревьями повис плотный туман. Анна Даниловна сходила на прииск, позвала сторожей, и все вместе отправились на поиски. Искали ночь, потом день и так дальше. Сообщили о случившемся по рации. Им пообещали прислать первый же борт, как только позволит погода. Каждый день все ходили на поиски: стреляли, кричали, пускали ракеты – без толку. Сергея нигде не было. Лена ненавидела себя, казнила, плакала, молилась, чтобы только один раз ей повезло - пусть он останется жив – и она никогда не позволит себе быть такой легкомысленной, завистливой, мелочной и подлой.

Сергей ждал ее два часа. Уже стало почти совсем темно, и он боялся тронуться с места. Тронуться – то есть идти ее искать: ведь она пошла обратно.
Туман закрыл сопку, Сергей определил, куда им нужно будет идти, чтобы попасть в лагерь, и сделал зарубку на листвянке. Пошел дождь, он продрог и начал ходить по кругу. Вот ведь блажная девица, думал он с раздражением, и чем я ей так насолил? Все ждет, что я сорвусь, нагрублю, геолог задрипанный... Но красивая, черт!? Он вздохнул. Нужна ей эта геология? Папина дочка, избалована как сиамская кошка, а туда же – лезет в тундру командовать. Эх-ма!
Больше он не мог сидеть на месте. Покричал, чтобы заодно и согреться. Тишина. Посмотрел на часы – ого! Два с половиной часа прошло, как они расстались. Значит, что-то случилось. Он пошел за ней следом. Рюкзак оставил у канавы, на случай если разминутся – пусть знает, что он не ушел, ищет ее. Долго ходил, кричал, пока не охрип. Пошел было обратно, но канаву уже не нашел, было слишком темно. Дождь тихо шуршал, потрескивали кусты, пропуская кого-то, ночная птица чуть не ударила его в лицо, испугала. Вся одежда промокла насквозь. Он решил попробовать развести костер, благо спички были пока сухими. В темноте поджег горсть сухой травы. Забился крошечный язычок огня, но не успел обрадоваться – вдруг пламя метнулось и в мгновенье ока расцвело огромным кустом, побежало, окружая его. Сергей оторопел, потом сорвал с себя мокрую энцефалитку, и начал бить ею по рвущемуся в стороны огню. Он хорошо помнил, как год назад они всем батальоном тушили хлеб, занявшийся от маленького лесного пожара после грозы.
Он затоптал огонь и машинально безжалостно ударил по последнему язычку его, снова погрузив себя в холод и темноту. Проклятая осока! Видно, здесь когда-то было болото, и теперь солнце превратило осоковые заросли в тонкую и горючую как порох солому.
В темноте он падал в какие-то рытвины, натыкался на деревья, но решил, что главное – не останавливаться, ходить, ходить все время, и ничего не бояться, иначе замерзнешь. Он вспомнил, как замерз у них в части солдат, зимой ушедший в самоволку и заблудившийся на обратном пути. В шинели, в шапке – и замерз. Врачи сказали – от страха. А он свой страх загонит в самые пятки, и оттуда выгонит, если потребуется, чтобы выжить. Главное, не уйти далеко от сопки. И чтобы туман, черт его раздери, испарился бы до завтра, хотя бы завтра.
Утром, когда рассвело, и Сергей, совсем закоченевший, попытался разжечь костер, спички не просто отсырели, а совсем раскисли. Да он, наверное, и не смог бы ничего сделать: пальцы распухли, не слушались, он даже не смог удержать ими спичку.

Антон Иванович сидел в домике геологов. Попугай расхаживал по столу, лущил мелкие кедровые шишки. Ленка, зареванная, измученная поисками, бесконечными упреками и разговорами, спала в углу на кровати, только сбросив мокрые сапоги. Анна Даниловна, милиционер и Начальник сидели за столом, тихо переговаривались, решали, как быть дальше.
- Я вам так скажу, - покосившись на спящую Ленку, сказал милиционер. - Не там все вы ищете. По канавам этим нужно пройтись. У меня в таких делах опыт имеется. Почему, думаете, она так мямлит, не может толком объяснять, куда и зачем ходила. А я скажу: тут дело такое, что он к ней приставать начал, имел намерение - она его камнем и шибанула. А потом испугалась, куда-нибудь в канаву бросила, да завалила. Вот по канавам-то и нужно искать. Эх, жаль собаки у нас в районе нет! Я бы вам мигом это дело раскрутил!
- Да что вы такое говорите! - испуганно зашептала Анна Даниловна. - Да они ребята такие замечательные, цены им нет! Сережа мальчик такой тихий, хороший... Они вместе рыбу руками ловили, я видела.
- Все мы хорошие, - загадочно сказал милиционер.
- В общем, так, - решительно сказал начальник, наконец, встревая в разговор, словно проснувшись. - Четверо суток прошло, пятые... И дождь постоянно, туман, поиски затруднительны. А человек в таких условиях долго не продержится. Помните, в прошлом году случай в четырнадцатой партии? Без дождя, одетая теплей, да еще опытный полевик? За сутки погибла. Так что давайте-ка оформлять, как положено.
Он достал из папки бумажку, и Антон Иванович даже издалека догадался, что это акт о несчастном случае со смертельным исходом. Бумага уже была заполнена, оставалось, видимо, вписать еще какие-то данные и поставить подписи.
Анна Даниловна растерянно посмотрела на обоих сидевших, потом оглянулась беспомощно, словно ища поддержки у Антона Ивановича, и дрожащим голосом спросила.
- Вы что же это? - она издалека показала пальнем на бумагу. - Это еще там, у себя, заполнили? Вы знаете, кто?
И она заплакала, закрыв лицо руками. Будто почувствовав что-то, Ленка застонала на кровати и тоже захныкала, заскулила, совсем как маленький ребенок.
- Прямо детский сад какой-то! - пробормотал Начальник, вытирая рукавом штормовки взмокшую лысину и виновато глядя на Антона Ивановича. Тот был вроде свидетеля, перед которым каждый демонстрировал свою правоту.
- А вы что скажете, товарищ летчик? - спросил милиционер.
- Что тут говорить - искать нужно, - ответил Антон Иванович. - Чего живых закапывать. И девушку зря обижаете. Делайте свое дело, версии проверяйте, какие надумаете, а обижать не стоит.
- А что собаки нет – не беда. Так разыщем. Туман вроде пореже стал, полечу – посмотрю, У меня вон попугай почище любой собаки образованный. Как думаешь, Арсений, разыщем?
Сеня оторвался от шишки, посмотрел на сидящих оптимистическим желтым оком, и согласился.
- Разыщем!
- Во дает! - изумится милиционер.
И Анна Даниловна тоже улыбнулась попугаю.
Скоро рассвело. Антон Иванович, Ленка и Сеня вылетели на поиски. Остальные отправились пешим порядком. Начальник и милиционер пошли к канавам проверять версию.
Туман по-прежнему висел над самыми деревьями, и даже в редкие разрывы, зиявшие как вулканические кратеры, заходить было опасно.
- Яша, - попросил Антон Иванович. - Тебе ведь туман не помеха. Давай-ка погляди.
- Пока нет его, - отозвался Яша. - Медведь один попался, да олени. Сова вон летит.
Они долго кружили над районом поисков. Пора уже было возвращаться в лагерь, когда Яша вдруг сказал.
- Вижу. Под нами он.
- Лежит? - спросил Антон Иванович.
- Нет, идет. Но очень медленно.
- Ах ты, господи, что же делать? Надо как-то садиться.
- Как-нибудь, - отозвался Яша.
В одном из разрывов Антон Иванович увидел длинную галечную косу и решился: нырнул, сразу же снизился и пошел на посадку. Рядом с рекой тянулась плоская и сухая, почти без растительности терраска. Сюда и приземлились.
- Что такое? - встрепенулась в салоне Ленка.
- Ничего страшного, - успокоил ее Антон Иванович. - Кажись, нашли пропажу.
- Где нашли? - закричала Ленка, так что даже попугай слетел с колечка и чуть не попал под ноги Антону Ивановичу.
- Кто нашел?
- Мы нашли, - сказал Антон Иванович. - Давай, Сеня, теперь твоя очередь. Лети и веди его сюда, пока он опять не потерялся. А уж мы за тобой.
Сеня выпорхнул через дверь и быстро полетел к лесу. Все побежали следом.
Сеня несколько минут кружил над деревьями, наконец, заметил Сергея. Тот, сильно качаясь и падая, брел ему навстречу.
Он опять упал, поднялся и, придерживаясь за cyxyю листвянку, отдыхал. Сеня подлетел к нему, и с шумом сел на плечо.
- Привет! - поздоровался Сеня.
Сергей поднял голову и посмотрел на попугая долгим бессмысленным взглядом. Потом очень тихо и хрипло сказал.
- Кыш!
Анна Даниловна сидела в домике, и равнодушно смотрела, как заполняют бумаги Начальник с милиционером. Ей хотелось исчезнуть, провалиться куда-нибудь насовсем. Или хотя бы проснуться, чтобы избавиться от всего этого кошмара, так неожиданно свалившегося на их мирное житье-бытье у Бараньего ручья. Не хотела ведь ехать в этом году, мимоходом вспомнила она, приглашали остаться в коллегии, чего-то там нужно было. Нет, поехала. Как теперь мне матери его объяснять все это. За день до отъезда мать Сергея приходила к ней, плакала, просила отговорить сына ехать, он один у них с мужем. К тому же заполошный, любит соваться всюду, где горячо. Еще грудным опрокинул на себя чашку с молоком, обварился.
Она убедила мать, что страшного ничего нет, парень выносливый и аккуратный. И мать соглашалась, кивала, да, он такой у нас, Сереженька.
Анна Даниловна услышала треск самолета и испугалась: ведь это была последняя надежда. Она съежилась и оцепенела, твердила: господи, сделай что-нибудь, сделай...
- Нашли! - услышала она крик одного из сторожей.
Начальник и милиционер оторвались от бумаг, и выжидательно посмотрели на дверь: сообщение, видимо, нарушило стройный ход их обоюдной версии.
- Нашли! - крикнул сторож, появляясь в дверях. - Кошмар! Точно - попугай нашел! Вот же стервец!
- Живой!? - пошевелила губами Анна Даниловна и сторож понял ее, засмеялся радостно.
- Да живой, живой. Своими ногами топает. Как Буратино.
Серегу вели под руки Антон Иванович и Ленка: ноги его не слушались и не сгибались: он просто подволакивал одну к другой, и снова перебрасывал по очереди вперед, словно шел на костылях.
- Сереженька, родненький, миленький! - совсем
по-бабьи запричитала Анна Даниловна, перехватывая Сергея у Антона Ивановича. - Как же ты, миленький?!
Сергей улыбался, и хотел ей что-то ответить, видимо, успокоительно, но, будто немой, только дергал головой и, раскрывая рот, мычал один и тот же звук: «У-у-у!» - и через паузу снова, коротко и отрывисто.
Его раздевали на ходу, Анна Даниловна выгнала зареванную Ленку, сняла с него белье, растерла спиртом, и влила в трясущеся губы теплого чаю. Сергей заперхал, слезы покатились из глаз, и Антон Иванович, радуясь этим нормальным проявлениям жизни, с удовольствием, но легонько треснул его по спине.
- Давай, братишка, не робей! Еще потопчешь свою тундру!
 
Страшнее всего были его ноги: сплошь почти черного цвета, и поры на ступнях разбухли так невообразимо, что были совершенно схожи с губкой. Такого не видывал даже Антон Иванович.
Сергей еще немного помычал, всё что-то силясь объяснить, и уснул. Анна Даниловна, не спавшая все эти дни, тоже легла. Уснули все, только Ленка осталась сидеть рядом с Сергеем, и среди ночи вдруг взяла его руку и поцеловала.
Утром Анна Даниловна поднялась первой, сварила суп из пакетов, и громовым голосом протрубила подъем.
- Куда? - захныкала Ленка – Может, сегодня выходной устроим?
- А тебе их мало было? - зашумела на нее Анна Даниловна. – Мы и так почти всю работу завалили. А ну быстро: подъем, завтрак – и в маршрут?
- Как в маршрут?! - забубнил с койки Сергей. Анна Даниловна, сжальтесь, хотя бы до обеда... У меня ноги болят, - неуверенно заявил он голосом, каким дети пытаются убедить родителей не пускать их сегодня в школу.
- Походишь - перестанут! - пообещала Анна Даниловна. - Марш умываться, симулянты!
Когда Анна Даниловна внесла в домик горячий суп, Сергей облизывал сгущенку с пальца и рассказывал.
- Нет, честное слово, не смейтесь! Это уже на третий день было. Я, значит, обязал себя не спать, чтобы не окочуриться. Так и хожу, хожу, вспоминаю всех – от Маресьева до йогов. А на третий день – сам не заметил, как отключился и, наверное, значит, упал куда-нибудь. Чувствую, кто-то меня в морду мокрым тычет. Открываю глаза – медвежье лицо! Вот такая рожа! И тут я его – вы сейчас лопнете, ей богу! - Тут я его... бац! рукой по носу, вот этой самой, и говорю: «Уйди ты, не мешай!» Это медведю то есть. Он, значит, ушел, а я уже после вскинулся, как самолет с вертикальным взлетом!..
Все просто умирали во смеху, даже попугай упал во стола. Анна Даниловна вышла на улицу, прислонилась спиной к бревенчатой стене, и на мгновение утратила ощущение своего тела: то ли жила она, то ли нет. То ли она это смотрела на низкое серое небо, где расползались клочья тумана, то ли это тень ее висела здесь, пропуская через себя свет, звуки и утренний холод.

Как ни отгонял Антон Иванович тяжелые мысли, как ни убеждал себя, что все равно теперь он ко всему готов, а только ожидаемое и есть одна из самых неожиданных вещей на свете. Нагрянула медицинская комиссия – и списали его вчистую, без поблажек и надежд на будущее. Пригласил его Городовой к себе на «рюмку чая», попрощались они сердечно. Городовой сказал.
- Не кручинься, брат Антон, скоро и я тебя догоню, будем вместе на косе рыбу дергать. Или в столицу вернешься?
- Не знаю пока, - ответил Антон Иванович. – Признаться, не слишком тянет. Съезжу к дочке, a там видно будет. Да и хозяйство у меня на руках - живые души все.
- Яшу твоего мы ведь тоже уволили, - сказал Городовой. – Оказывается, ты последний боец был на всем воздушном флоте, кто на этой машине летал.
- Вот взяли бы – и соорудили для него вечную стоянку,- сказал Антон Иванович, - Он по своим годам нам с тобой ровесник, а уж как работал – сам знаешь.

11
 
Яшу откатили на стоянку в самый дальний угол аэродрома. Как-то ночью пришел аэродромный ворога Кузьмич, и  украл откидную кровать, на которой перевозили они с Антоном Ивановичем лежачих больных из дальних поселков.
Антон Иванович приходил к Яше почти каждый день, благо загончик, куда поставили его приятеля, был недалеко от дома. Как-то пришел он к Яше и сказал.
- Беда у нас, брат. Кто-то рысь нашу убил на кладбище. Говорил я ей...
- Это Петька-мякиш, - ответил Яша. - Я видел, только не успел тебя позвать. А потом думал, может, не узнаете.
Когда Антон Иванович с Дедом и Сеней заявились к Петьке, тот, пьяненький, смотрел телевизор.
Смотрит Петька футбол, а на комоде рысиная шкура лежит. Хорошо выделанная. Вскочил Петька, здоровается, лебезит – знает, с добром к нему люди не ходят. А Антону Ивановичу что-то так тошно глядеть на него стало – от брезгливости ничего сказать не может. Смотрит – не человек перед ним, а образина с человечьим голосом.
Taк ничего и не сказал он, обошел Петьку, взял шкуру Унгину, потом смял со стены Петькино ружье, - так что Петька в угол попятился – и треснул им с размаху о порог. Смолчал Петька, только заскулил по-собачьи от страха и злобы, зачирикал чего-то, затрясло его от ненависти и людям. Ко всем сразу. Он и себя давно ненавидел, только боялся убить. Даже застонал Петька – так захотелось ему порешить всех людей, ни к кому он жалости не чувствовал, И жизнь показалась отвратительной, пустой, вроде металлического привкуса вилки, которую сунул он себе в рот.

Попритихла жизнь в доме Антона Ивановича. Сам он не ходил теперь на работу. Дед целыми днями спал на оленьей шкуре, а Сеня потихоньку затосковал, и уже готовился лететь к себе в Австралию, хотя и отговаривали его, предлагали остаться.
Да и у Яши настроение не лучше было. Стоял он на приколе, и только смотрел, как поднимаются в воздух другие самолеты, радостно покачивая крыльями.
Стоял он себе, понемногу совершенствовал свои сокровенные способности. Совсем легко уже переносился во всякие места, общался с разными существами. Правда, видеть их на расстоянии еще пока не научился. Просто натыкался во мраке мысленного полета на ответное любопытство, и расспрашивал нового знакомого о чем-нибудь. Случалось, беседовал он с вожаком стаи скворцов, летевших на юг и отдыхающих на высоком берегу Гибралтарского пролива. Другой раз наткнулся на любопытное дерево где-то на склоне кавказских гор, а однажды побеседовал с американским спутником "Вояджер", который знал массу неприличных анекдотов.
Осень на север приходит рано. Еще устелена тундра ягодным ковром, прикнопленным к земле грибными россыпями, золотые ясные дни наполнены кипучей и веселой летней жизнью, но по утрам вдоль широких долин, словно сквозняком, уже тянет легким морозным дыханием. По высокой траве разбрасывают утра прозрачный шелк инея, выкладывают на нем, похваляясь богатством, бесчисленные огоньки чистой росы, но стоит показаться солнцу – прячут свои сокровища до следующего рассвета. И в небе, в тупиках необъятных долин, появляются первые стаи туч, убранных в снеговые наряды. Словно примеряют они новую одежду к долгому сезону зимы, высматривают себе дорогу, по которой побегут совсем скоро, и бросят на тихую землю снежное полотно. Каждому зверю и птице припорошат шкуру и перья, а другим бросят снегом в глаза – и убаюкают, усыпят в глубоких норах до следующей весны.
В это время быстрые реки мелеют и успокаиваются, переводят дыхание после трудной летней работы, кружат в уловах ленивую сытую рыбу, и по утрам, точно из тонкой струны, извлекают нежные ледяные звуки.
Как-то днем Сеня прилетел расстроенный. Он до вечера сидел верхом на небольшом школьном глобусе, с грустью рассматривая желто-зеленое пятнышко Австралии, И затем сам себе что-то тихо свистнул, видимо, принял важное решение.
Сегодня утром он встретил на скале у океанского берега знакомую стаю северных качурок, небольших птичек, зимовавших обычно в норках рядом с его родным эвкалиптовым лесом. Они как раз отправлялись туда, и  присели отдохнуть перед долгим полетом над океаном. Одна маленькая качурка с россыпью белых перьев на спинке, рассказала Сене, что видела весной его стаю. Они жили на том же дереве, только крона у него стала меньше, потому что осенний ураган сломал верхушку.
Сеня решил лететь, пока морозы не пришли еще следом за стаей качурок, похожих на ласточек.

12

С каждым днем все тяжелее становилось Яше смотреть на взлетающие самолеты. Они делали над аэродромом круг, и Яша желал им счастливой дороги и попутного ветра. А они вежливо и рассеянно благодарили, уже захваченные радостным чувством полета и неслышным призывом небесной глубины, куда неизбежно стремится каждый, кто создан для того, чтобы летать. Ах, если бы Яша мог найти в себе силы, чтобы сдвинуться с места, и, разбежавшись, прыгнуть в прохладную синеву неба. Конечно же, вместе с Антоном Ивановичем, которому тоже мало места на этой песчаной косе, и хочется вернуться в родную стихию.
Иногда Яше казалось, что еще немного - и он сможет, обязательно сдвинется е места. Он чувствовал, как копится в нем сила желания, и верил, что она все равно одолеет притяжение земли. Нужно только научиться ею управлять, собирать в мощный пучок из лучиков печали и зависти, тоски и боли, которыми провожает он каждый взлет и посадку на маленький аэродром, выстеленный металлическими полосками.
Однажды дети, маленькие детишки рыбаков и охотников, будущие оленеводы и, может быть, даже летчики, бежали из школы через угол аэродрома. И они хохотали, глядя, как дерутся за кусочек булки глупые воробьи. Слушая их смех, Яша почувствовал себя легко, точно он парил, качаясь на волнах воздуха. И винт его чуть дернулся и замер. Тогда Яша понял, что радость, даже чужая, обладает большой силой. Но чтобы оторваться от земли, нужна, наверное, очень большая радость.
В сырой туманный день, когда все самолеты стояли на полосе в ожидании погоды, к Яше подошли несколько человек, среди которых он узнал Петьку-мякиша и его дружка Кузьмича. Кроме них, было еще четверо людей в крепкой самодельной одежде, с чемоданами и узлами.
- Так говорите, вам нужно в Таловку? - спрашивал Петька людей.
- Нужно, очень нужно, - отвечали люди. - Завтра свадьба у нашего сына и брата - Егора. Он женится на хорошей девушке из оленеводческого совхоза. Они обидятся, если мы не прилетим к ним на праздник.
- Да, дело серьезное, - вздыхал Петька. – Придется помочь. Сами-то вы издалека?
- Далеко отсюда живем, - отвечали люди. - Мы летели сюда три часа, а теперь сказали, что дальше нельзя лететь, потому что погода совсем плохая. Мы же ничего, пасем оленей в такую погоду.
- Ничего, - успокоил их Петька, - если очень нужно, мы не посмотрим на погоду.
- Все для человека! - заключил он, подняв грязный палец.
- Давайте, граждане, платите по десяти рублей, и сейчас полетим в вашу Таловку на этом замечательной самолете. Он не боится никакой плохой погоды.
Люди очень обрадовались, сразу же заплатили деньги, и расселись у Яши в салоне в ожидании вылета. Петька приказал всем пристегнуться ремнями, и ждать, пока он вернется. После чего они с приятелем исчезли.
Люди еще долго сидели в салоне и радовались неожиданной удаче. Но скоро они заподозрили обман, а еще через время все поняли и ушли.
Никогда Яше не было так обидно за людей, одних наивных, с открытым сердцем доверяющихся каждому, и других, которые могут запросто обмануть и предать любую надежду. Он так разволновался, что сдвинулся с места и немного проехал, наверное, метра полтора, не больше. И винт его крутнулся один раз справедливой обидой. Так Яша узнал, что негодование тоже немалая сила, ничуть не меньше радости. И понял еще, что он может двигаться и без керосина, который, сгорая, толкал прежде поршни его мотора. Но только нужно очень-очень этого захотеть. Так сильно, чтобы каждая самая меленькая его частичка устремилась вслед за желанием. И нужно верить, что так случится, иначе быть не может.
Так Яша начал очень медленно и осторожно учиться трогаться с места, используя только силу своего желания летать. Он старался заниматься этим ночью, чтобы никто не мог помешать его настойчивым упражнениям. С каждым днем он двигался все легче и уверенней.
Скоро он мог свободно раскатывать по своему закутку и крутить винт так быстро, как ему хотелось. Было немного странно слышать негромкий металлический перестук вместо оглушительного треска, сопровождавшего сгорание топлива в цилиндрах. Для Яши вполне открылось, что энергия желания беспредельна, только нужно уметь ее выделить и направить в нужное русло. А этому помогает вера в то, что ты обязательно своего добьешься.
В один из вечеров Антон Иванович пришел на аэродром к Яше и сказал, что Сеня завтра собрался улетать. Он тщательно изучил свой маршрут, и выходит, что нужно почти все время лететь по прямой через множество островов, которые лежат в океане на его пути к дому. В принципе, это очень кстати, в крайнем случае, можно будет пристраиваться к попутным судам.
- А почему бы ему не сесть в попутный самолет? - спросил Яша. - Я попробую сегодня поговорить с
кем-нибудь.
- Вот проводим завтра Сеню, - вздохнул Антон Иванович, - и останемся здесь три никому не нужных старика, списанных во всех инстанциях за полной непригодностью.
- Я давно хотел тебе сказать, - начал Яша. - Дело в том, что я немного научился двигаться и без помощи мотора. Впрочем, можно попробовать и взлететь. А если так, то еще, как говорится, не все потеряно, а?
- Я что-то не понял, - неуверенно произнес Антон Иванович, - Ты, старина, мне кажется, немного одичал здесь без работы.
Яша не обиделся, он знал, что новость будет для Антона Ивановича более чем неожиданной.
- Смотри, - сказал он - Отойди чуть-чуть в сторону. Вот так.
Он тронулся с места, немного прокатился и возвратился на стоянку.
- Ну, как? - спросил он скромно.
Антон Иванович понемногу пришел в себя.
- А как же законы физики, - неуверенно спросил он, словно Яша в них детально разбирался. - Слушай, ты представляешь, что ты такое вытворяешь?
- Ничего особенного, - еще скромнее возразил Яша, - Как говорится, немного сообразительности плюс старание…Предлагаю завтра произвести испытательный вылет и заодно проводить Сеню. Как смотришь?
- Да нормально, - отозвался Антон Иванович и засвистел.
- Это что? - спросил Яша.
- Это у меня от волнения, - объяснил Антон Иванович. - Когда я волнуюсь и стараюсь скрыть это от окружающих, тогда начинаю высвистывать. По этому можно всегда определить, что я уже волнуюсь.
- Слушай, ты представляешь, что случится, если мы завтра действительно взлетим?
- А что? - спросил Яша.
- Мы ведь тогда снова сможем летать, – объяснил Антон Иванович.
- Это верно, - согласился Яша.
- А поскольку эти бюрократы тебя полностью списали и даже на запчасти, как мне объяснили, ты не годишься – выходит, для отчетности и администрации ты вроде бы уже не существуешь. Получается, не будет ничего противозаконного, если мы будем летать сами по себе, так сказать, частным образом.
- Частный извоз запрещен, - процитировал Яша канцелярским голосом.
- А мы себя извозить будем, - успокоил его Антон Иванович, - к Наталке, наконец, слетаем, я вас познакомлю. A, Яша? Порыбачим с зятем, дальше полетим... Конечно, дело это необычное, и трудности с законом все равно будут. Если и существует вечный двигатель, то он называется бюрократическим аппаратом. Ничего, правда, не двигает, зато вечно. Ну, да как-нибудь выкарабкаемся. А то вообще, смоемся, построим себе домик, и будем полётывать... - размечтался Антон Иванович.
- Еще нужно взлететь, - вздохнул Яша.
Рано утром Антон Иванович пошел на аэродром. Следом приплелся Дед, прознавший о заманчивых перспективах дальнейшей жизни, которые он вовсе не одобрял. Сеня сидел у Антона Ивановича на плече, и впервые за все время не кричал страшным голосом, а расстроено ворковал, пытаясь, видимо, как-то объяснить и оправдать свой отлет.
- Ну что? - спросил Яша, поздоровавшись. - Все   готовы?
- Готовы! - закричал Сеня, и первым влетел в кабину.
Следом в салон тяжело взобрался разжиревший Дед, оставляя на полу мокрые следы от лап.

Антон Иванович сел в кресло.
- Поехали, - сказал он. И тихонько запел: «Там, где пехота не пройдет…»
Яша завертел пропеллером: сначала тихонечко, затем быстрее, потом взволнованно тронулся с места и начал разбег.
Сонный дежурный по аэродрому увидел, как мимо диспетчерской служба пробежал и бесшумно взлетел крошечный самолетик. Дежурный покрутил головой, затем потряс ею, и снова открыл глаза: самолетика не было. Да и откуда, если погода по-прежнему нелетная?
Ну как? - спросил Яша.
Антон Иванович не ответил. Он чувствовал себя так, что опасался расплакаться.
- Сеня, слышишь? - спросил Яша, и попугай утвердительно свистнул.
- Я тут кое с кем поговорил, теперь слушай внимательно. До Японии доберешься
как-нибудь сам. А там залезешь в грузовой отсек самолета авиакомпании «Ансетт-Ана». Найдешь его в токийском аэропорту. Я с ним договорился, он поможет тебе все проделать незаметно. И через несколько часов будешь в своей дорогой Австралии. Ты все понял?
- Разумеется! - закричал Сеня так пронзительно, что в салоне удивленно гавкнул Дед.
- Яша! – вдруг забеспокоился Антон Иванович. - А ведь мы в пограничной зоне. Сейчас поднимут какой-нибудь перехватчик, стрельнет он по нам самой маленькой ракетой – и поминай, как звали...
- Сеня! - машинально отозвался попугай.
- Разнесут Сеню в пух и перья! - усмехнулся Антон Иванович.
- Не разнесут, -  возразил Яша. - С ракетой я договорюсь. И даже в перехватчиком.
- С ракетой уже не договоришься, - вздохнул Антон Иванович. - С человеком еще, куда ни шло, даже с Сеней, на что он упрямый субъект, еще можно договориться. А с ракетой – в ряд ли…
- Как сказать, - отозвался Яша. - Если бы люди могли так легко договариваться, ракет, поди, вообще бы не было.
- Это верно, - согласился Антон Иванович. - Ты, Яша, тонко в политическом моменте разбираешься.
Солдат-оператор береговой радиолокационной станции слежения только на мгновение увидел, как появилась на экране слабая, крошечная точка, медленно ползущая над океаном. Но она вдруг исчезла, и оператор, покрутив ручки, решил, что это просто была помеха, какие случались иногда на его памяти.
Они еще немного пролетели, затем Антон Иванович приоткрыл окно кабины и сказал.
- Ну, Арсений, лети в Австралию, и не поминай нас лихом.  Будет возможность - передай весточку со знакомыми птичками. А то прилетай, места всегда хватит... - Он еще раз потрепал попугая по ершистой голове и Сеня, взволнованный, растроганный, выпорхнул в окно и, не оглядываясь, полетел навстречу тонкому знакомому лучику. Дед сидел рядом с Антоном Ивановичем, и смотрел, как уменьшается Сеня, превращаясь в крохотную точку.
- Вот так, - сказал Антон Иванович. - Ну, полетели обратно? Будем считать первый опыт удачным. Как считаешь, Яша?
- Волнуюсь, - ответил Яша, и Антону Ивановичу показалось, что тот вздохнул.
- А ты посвисти, - посоветовал он. – Помогает.
И услышал, как к тихому пению мотора и шороху воздуха за стеклом кабины прибавился тонкий и веселый звук, очень похожий на свист.


http://www.liveinternet.ru/users/cebrusha-2/profile