ДУРАК
В каждой деревне есть по дураку. Дурак, конечно, он и есть дурак. Не понимает он, что нельзя появляться на людях в одном исподнем или плевать в магазине на прилавок, а также мочиться под дверь сельской администрации. Мелочи это – детские шалости. Привыкает к этому местное население, поскольку он свой, деревенский дурак, почти родной. Ему могут дать конфетку или сигарету и, улыбаясь, похлопать по плечу, а ему много и не надо: замычит он радостно, в ладоши захлопает. Так и живёт он счастливо и беззлобно до дней своих последних, находясь то у одних, то у других сердобольных родственников.
В сибирской деревне П – во имелась своя визитная карточка в виде дурачка Васи, дяди Васи, а иногда даже Василия Ивановича. Сорокалетний увалень, добряк по натуре, уважаемый от ребёнка до глубокого пенсионера, жил легко и свободно. Взрослые услужливо угощали его разной разностью, девчонки, смеясь, сторонились, а уж для мальчишек он был первый парень. Эти проказники зазывали его в укромное место и тщательно, в сантиметрах, замеряли его мужское достоинство, захлёбисто гогоча и почёсывая в недоумении затылки.
Любовные же похождения дурачка были весьма скромны, но иногда и совершалось тайное распутство благодаря заявке какой-нибудь загулявшей бабёнки. А в последнее время Васю прикрепила к себе овдовевшая птичница Раиса Панина, и таким образом он имел относительный половой присмотр.
Деревня, как и вся Россия, переживала сложный постперестроечный период, напрягаясь в труде, а то и просто пребывая в безделье и пьянстве, матерно ругала власть и законы. А Вася занимался своим скромным «бизнесом», он обходил усадьбы и, станцевав «яблочко», получал что-нибудь съестное, а то и поношенную одежду. И всё было хорошо в размеренной жизни дурака, пока в этой деревне не появился переселенец из Средней Азии Осипкин Иван Григорьевич. Переселенец был уже пожилым человеком, потрёпанным перестройкой, но глядящий на окружающее бодро и с надеждой.
По всему было видно – приехал он сюда основательно, так как по-хозяйски обошёл выделенный ему сельсоветом участок и прочно вогнал в землю деревянные колышки под строительство усадьбы. С ним прибыла его верная супруга, выглядевшая гораздо моложе своего спутника и внешне приятная. Их взрослые дети обосновались где-то на Поволжье, а им, по слухам, едва хватило средств перебраться в Сибирь. Видно, припекло их сильно суверенное азиатское солнце, что и припомнилась историческая Родина – мать-Россия.
Таких сибирский люд не встречал жаркими объятиями, принимали полнейшим равнодушием – самими было тошно, выживая, кто как может.
А Иван Григорьевич ни на кого и не рассчитывал. Приехав в июле , тут же приглядел небольшой сруб, и до зимы в конце панинского огорода вырос аккуратный домик с резными наличниками. Первым к переселенцам обратил своё внимание Вася-дурачок. Он постоянно отирался у Осипкиных, цокая языком и масляно заглядываясь на хозяйку Веру Васильевну. Раисе Паниной часто стоило больших усилий, чтобы уволочь дурака домой. Поначалу Осипкин относился к этому совершенно спокойно, с улыбкой, даже поощрительно, давая Васе молоток, чтобы тот постучал по уже забитым гвоздям, тот трубасто гыгыкая и изрядно потея, выполнял это серьёзное поручение. Единственное, что несколько смущало Ивана Григорьевича, то, что дурачок постоянно заглядывался на его супругу, и со временем ему стало тягостно видеть Василия. Однажды, выйдя из терпения, послал его Осипкин грубо – подальше… И перестал дурак ходить к ним в гости, может, из-за обиды, а может, зимние холода поставили в их отношения точку.
Успокоился переселенец, весь отдавшись работе в местной столярке, выполняя всевозможные заказы, а их было уже немало – местное население по достоинству оценило его способности. Правда, зарплату выдавали продуктами в сельском магазине от птицесовхоза. Денег редко кто видел. «Ну вот и дожили до коммунизма…» - бурчали все и искренне желали Советской власти.
- Ничего, ничего, Верок, выдюжим, - бодрился Иван Григорьевич, - главное для нас – пережить зиму. А что? – работа есть… когда-нибудь всё равно задолженность по зарплате погасят. А весной огород посадим… банька своя будет, сарай поставим, скотину заведём.
- Сарай здесь стайкой называют, - поправила его жена. Голубые глаза её были наполнены печалью до самых краёв. Не нравилась ей Сибирь. – Устала я, Ваня, чужое всё здесь… и холодно.
У неё было бледное измождённое лицо, как у святой, и большие васильковые глаза. И кто знает, что творилось в душе этой хрупкой женщины, когда она видела за обледеневшим окном не тонкие ветви черешни, а скрипучие запорошенные снегом сосны. Дрожала она от холода, не привыкшая к ранней осени и зиме, хотя температура в избе по сибирским меркам плюс восемнадцать – двадцать была достаточно неплохой.
- Уголька бы, - бурчала она, - а то что ж… дровами разве натопишь – до утра всё выдувает.
- Ничего, ничего… - всё успокаивал её супруг. – Сельсовет же обещал помочь с углём.
Но одолели всё же их сибирские холода да и… дурак Вася. А морозы январские лютые, непривычные для южанина. Народ местный краснеет только от мороза – бодрит он их, а Осипкин красится то синим, то зеленоватым оттенком, когда бежит на работу и обратно, прикрывая нос рукавицей-верхонкой. Знал Иван Григорьевич, что холодно в Сибири, но не настолько же…
- Ёшкин свет!.. Да как же тут люди живут?.. – возмущался он, растирая нос и щёки. До столярки всего каких-то триста метров, а он едва добегал до неё, проклиная всё на свете и себя в первую очередь: « Дурак, ох и дурак!.. Черт же меня дёрнул в эту Сибирь, да ещё без тёплой одежды!..»
А дома, как назло, быстро таяли запасы дров. Супруга, вся обернувшись верблюжьим одеялом, совала поочерёдно свои ноги в старенькую электродуховку, а к ночи накаляла в ней пару кирпичей, и. завернув в их половик, укладывала в кровать, под бок. Она больше молчала, совершенно упав духом. Не имея работы по своей специальности, коротала время за штопкой старого белья, и большие её глаза влажнели от подступившей слезы.
Тяжело было на душе у переселенца Ивана Григорьевича, и решил он, не дожидаясь помощи от властей, потихоньку таскать уголёк из столярки.
Таскал и боялся… Попозже, к полуночи, хватал вёдра и, крахмально скрипя стылым снегом, шёл на сделку со своей совестью. Раза три всё обошлось благополучно, а потом, как на грех, объявился свидетель. Это был Вася. Он стоял у ворот Осипкина и гыкал, растягивая в гадливой улыбке толстые губы, и тыча пальцем на вёдра с углём. Светила полная луна, и фигура дурака в рваном полушубке, была словно призрак среди морозного ночного безмолвия.
- А, это ты придурок?.. - перевёл дух Осипкин. – Ты чего тут делаешь? Меня, сука, выслеживаешь? – не на шутку рассердился он, и схватив кусок угля замахнулся на дурака.- Иди, мать твою! Убью!..
Вася шарахнулся от ворот и, оскалившись, покрутил пальцем у виска. Потом с присвистом рванул к панинскому дому.
« Ах ты чума болотная, ублюдок!.. - крыл про себя Осипкин, - выслеживал, гад, а может он в гости тут без меня напрашивался?..» при последней мысли у него даже ноги подкосились. Ворвавшись в дом, он застал растерянную и дрожащую от страха супругу.
- Верочка, этот дурак, ты… он был здесь?
- Я, я у окна раздеться, - захлёбывалась та словами, - а он… он в окно морду тычет, напугал вот… насмерть.
Затаил с тех пор злобу на дурака Иван Григорьевич. А Вася всё так же аккуратно встречался горемычному переселенцу не только ночью, но и днём, когда тот, словно на крыльях, летел к дому, прикрывая нос рукавицей. Дурак держался на почтительном расстоянии от Осипкина, и тоже хватался за нос, приплясывая и громко смеясь.
Осипкин поражался его наглости и в подобных случаях еле сдерживал себя. Но всякому терпению, как известно, приходит конец. Не хватало только последней капли, чтобы переполнилась эта чаша. И эта капля не заставила себя долго ждать. В одно воскресное утро выглянул столяр в окно и увидел у своих ворот высокую и плотную фигуру дурака, тот был в заплатанных милицейских штанах и с одним сержантским погоном на полушубке. Вася важно прохаживался вдоль ограды, глубоко увязая в снегу, и заглядывал во двор, загибая толстые пальцы.
- Мерзавец, как вроде опись делает… милиционер хренов! – нервно затрясся Иван Григорьевич. – Ведь выдаст, падла, про уголёк… как пить дать – выдаст. – Сверлило у него в мозгу. Он вспомнил ещё, как дурачок ему в окна заглядывал в его отсутствие и перед глазами Осипкина начались проносится страшные картины: то Вася даёт показания в суде, то выбегает нагишом из его избы, то в генеральских погонах засиживается с Верочкой за чаем.
Запил Осипкин от переживаний. Неделю не появлялся на работе, потом взял себя в руки и пошёл на приём к главе местной администрации, Пошёл с расчётом на понимание. Тот долго смеялся.
- Да ты что, Иван Григорьевич?! Васька-то, да он от Раисы не вылазит, считай живёт там. Да он у нас, как на ладони… безобидный он, хотя, как жеребец, ха-ха, он хороший! Было тут у нас как-то…
Иван Григорьевич видя, что на месте такое дело не сдвинешь, написал заявление в областную психбольницу.
Комиссия незамедлительно приехала и несколько дней разбиралась, что и к чему, а бедная Вера Васильевна боялась от стыда выйти на улицу. В заявлении её супруг напирал на факт домогательства дурака к его жене, и что дети в этой деревне сплошь и рядом похожи на Васю.
За время работы комиссии рябая и широкозадая Раиса Панина несколько раз прибегала к дому Осипкиных и истошно вопила:
- Поклёп возвели на больного человека! Да я вас… иностранцы – всю жизнь на юге грелись! А как припёрло!.. Это иёная работа… ведьма! Стерлядка востроносая!..( последнее касалось Веры Васильевны).
Вся деревня была взбудоражена этим событием, и каждый трактовал это на свой лад. « Да Васька же спокойный, не попросят – не полезет.» Другие: « Было, было… чего там говорить, забыли, как три года назад…»
Всё же забрали Ваську-дурака. Убедили его, что ему подлечиться нужно – аппендицит ему надо вырезать… Он соглашался, но чуял недоброе, озирался затравленно, зверем. Осипкин втихаря радовался удачному исходу дела: « Ну всё, запрячут дурака надолго.»
Но через две недели Василия привезли назад прямо к дому Раисы Паниной. Он выходил из машины неуверенно, косясь на своих «благодетелей» в белых халатах. На мясистом и уже бледном его лице затаился испуг. Толстые губы дрожали. А когда он увидел выходящую из сенцев Раису, то громко взвыл и, повалясь в сугроб, начал в нём судорожно биться. Чуть погодя над деревней пронеслось душераздирающее:
- Кастри-ровали, суки-и-и! Подож-гу-у!
И ночью вдруг ярко заполыхала изба Осипкиных. Огонь с жадностью поедал недвижимость Ивана Григорьевича, урча и попыхивая мириадами искр в морозном и тёмном небе. Вера Васильевна стоя по колени в снегу, прятала от жара своё лицо и тихонько подвывала. Сам же Осипкин, матерно ругаясь, носился вокруг пожарища и бросался снежками в гудящее пламя. Потом он устало опустился на кучу спасённого барахла и трясущимися руками прикурил сигарету. Народ подходил и молча глядел на происходящее. К Осипкину подсел его напарник по цеху и тяжело, не глядя в лицо погорельцу, выдавил:
- Дурак ты, Иван Григорьевич.
Осипкин удивлённо уставился в его молодое лицо.
- Кто дурак?
- Ты, дядь Вань.