На окраине Москвы
Но все эти настроения заняли относительно небольшой отрезок времени – год или немного больше. В это же время у меня появилось много стихотворений, связанных с городским пейзажем, и, прежде всего, с пейзажем московской городской окраины, где я стал жить, когда в конце 1963 г. демобилизовался из армии. «Черемушки» и окружающие районы еще не были плотно застроены в середине 1960 –х гг. и представляли громадную строительную площадку. Было еще много открытых пространств. Город соседствовал с загородными лесами. И открывались обширные дали с растущими, поднимающимися ввысь кварталами. Во всем этом, особенно в хорошую, солнечную погоду, чудилось что-то фантастическое, что-то от городов будущего, городов – утопий, сверкающих солнцем и белизной. Я любил в свободное время, даже в грязь и распутицу, бродить по этим просторным окраинам, этим пространствам, где глазу было много свободы для фантазий, где вольно дышалось и где появлялись стихи, совсем непохожие на те, что рождались, когда я жил в центре Москвы.
Окраина
По утрам дома на горизонте,
Словно цепи дальних, синих гор,
И на небе, как рисунок солнце
И страна таится подле штор.
Мчатся маленькие автомобили
По далеким утренним шоссе
И над миром, полным гроз и ливней,
День восходит в птицах и росе.
Весна
Весна… Земля в кипенье взрывов,
Взлетают венчики дымков,
Кочуют грозы в светлых ливнях,
Вся даль в движенье облаков.
И обновленные просторы,
Как колыбели первых стран.
Откинуты ночные шторы
И даль – эпический роман.
Хранят раскинутые тропы
Легенды умерших веков
И явью сбывшихся утопий
Встают созвездья городов.
Зачастую окружающий пейзаж городской окраины за окном, каким-то волшебным образом сочетался в стихах с интерьером моей комнаты, заставленной шкафами с книгами и альбомами по искусству в новой двухкомнатной квартире в пятиэтажной «хрущевке», где я жил с матерью и больным отцом, и где меня посещали иногда странные, совсем не камерного характера мысли. В мире шли войны: во Вьетнаме, в Африке, в Южной Америке, только недавно чуть не окончился атомной катастрофой Карибский кризис. Расстреливали повстанцев, убили Че Гевару в Боливии. Все это странно сочеталось с обыденностью моего мирного, утонченного, но мало чем примечательного, по моему мнению, существования.
А по окну узором
Течет зеленый лук.
А за окном морозы
И город – белый круг.
И солнечное утро
На книгах, на ковре.
Цветы и черный кофе
В черненом серебре.
И рядом лист гравюры,
Где каменные львы…
А где-то гибнут, с пулей
В висок, валясь во рвы.
В это же время, совсем недавно произошло убийство президента США Дж.Кеннеди. Надо сказать, убийство Кеннеди меня потрясло. Очень многое о подробностях этого покушения я узнал из материала в журнале «Америка», номера которого иногда удавалось покупать в киосках. Особенно меня поразила одна фотография, напечатанная в журнале: на ней американский президент, идет счастливый и улыбающийся по цветущему лугу. И я сразу же откликнулся стихотворением.
Фотография в журнале «Америка»
(Памяти президента США Джона Кеннеди)
Америка… цветы и травы, Твоя удачливость, бравада
И президент Потрясена.
Тропинками идет в дубравы, Страна, как скорбная соната,
В июльский цвет. Приглушена.
Америка… экспрессы прерий Америка… цветы и травы...
И города... Твой президент
К стальным дорогам и карьерам Ушел навек в твои дубравы,
Пришла беда. В июльский цвет.
Художественные выставки. Театр. Университет.
Москва жила в те годы интенсивной художественной жизнью. Крупные выставки зарубежного искусства, особенно, в недавно открывшемся выставочном зале Манежа, следовали одна за другой: первая выставка современного американского искусства, выставка чешского стекла и др. Они, несомненно, оживили художественную жизнь столицы, вызвали небывалый массовый интерес, даже ажиотаж среди московской публики. Народ туда валил валом. На американской выставке, особенно у работ художников абстракционистов, бывших тогда в новинку для нас, собирались толпы людей. Прямо у картин велись яростные споры об их содержании и шире, о смысле искусства, о направлении его развития.
На выставке
У яростных линий картины Ренато
Бушуют лица, насмешливы рты.
Юноша в свитере цвета заката
Спорит отчаянно, до хрипоты.
А мир цепенеет, невидимый в линиях,
Словно застывшая пена морей,
Чтоб через тысячи лет объяснили их
Нам, живущим лишь тысячи дней.
Большой интерес вызвала, и выставка чешского стекла в Манеже, оформленная очень изысканно, с большим вкусом и мастерством. В великолепном ночном интерьере, в нишах, затянутых черным бархатом, сияли в лучах подсветки всеми алмазными гранями изумительные изделия из богемского стекла и хрусталя. Это было, конечно, наряду с Пльзеньским пивом в удлиненных, узких бокалах с гербом г.Пльзень на тонком стекле, для многих советских граждан волшебным зрелищем, воочию, а не в газетах, демонстрировавшим им новые заманчивые горизонты социалистического содружества. Выставка будто говорила – мы ваша Европа. Вы с нами почти в Европе. Приобщайтесь к европейским культурным ценностям.
Примерно в это же время в Москву впервые приехал на гастроли английский Шекспировский мемориальный театр из Стратфорда – родины Шекспира. Театральная труппа выступала в уютном камерном здании филиала Малого театра на улице Москвина. Мне посчастливилось попасть на один из ее спектаклей –«Макбет» с великим Полом Скофилдом в главной роли. Спектакль и особенно сам великий актер произвели на меня неизгладимое впечатление, близкое к потрясению. Наушников с переводом, кажется, не было, да они и не были нужны. Я впервые понял, что такое настоящая английская актерская школа, что такое истинно высокая актерская речь в театре, исполненная подлинного величия и трагизма. Драматические монологи Пола Скофилда, его благородная царственная речь, его муки совести, его оправдания, очищали и возвышали душу и производили поразительное действие. Злодей Макбет казался более страдающей, трагической фигурой, чем его жертвы, чем свергнутый, изгнанный им престарелый король Дункан, например. Спектакль перевернул мой внутренний мир и на многое заставил смотреть по-другому.
Взвивался занавес и в зале
Вы исчезали, чтоб опять
В партерном, сумрачном провале
С души свой занавес сорвать.
И вас трагедия встречала,
Что ни вздохнуть, ни пренебречь,
Когда с подмостков в зал звучала
Актера царственная речь.
Та речь, что все опровергая,
Рядов будила темноту.
Та речь, натурщица нагая,
Что не скрывала наготу.
Она вам углубляла зренье
И, в отрицанье всех клевет,
Седой Дункан внушал презренье
И жалость вызывал Макбет.
И в жест кровавого деянья
Вселяла царственность и страсть,
И призывала к оправданью,
Где невозможно оправдать.
И вам самим в противоречье
Сходила в тайники души,
Лишала сна, рассудка, вечно
Вас, поднимая до вершин,
Где не было фальшивых истин,
Где был один разящий меч,
Судья трагический и чистый –
Актера царственная речь.
Тем временем, занятия на истфаке МГУ шли своим чередом, и я все больше увлекался историей России 19 века. Вообще, нужно сказать, что я поступал на исторический факультет университета с тайной мыслью, что занятия историей дадут мне богатый материал для поэзии, для сочинения стихов. И действительно, иногда, какой-то материал, какая-то мысль, идея рождали поэтический отклик. Так было со стихотворением «Аркадия». Первое четверостишие его было навеяно еще пейзажами в предгорьях Северного Кавказа, под Нальчиком, где я служил в первый год своей службы в армии, и где, изредка, можно было повстречать горцев пастухов с отарами овец. Лишь позднее, уже учась в университете, я понял, что буколические пейзажи Аркадии, так любимые мастерами классического пейзажа, имеют мало общего с действительной историей этой области древней Спарты. Пейзаж был дополнен и развернут в некое подобие исторического полотна, с размышлениями на тему исторической мифологии в конце стихотворения.
Аркадия
Страна Аркадия в зеленом малахите, И закипели по стране сраженья:
Где растеклись покоем берега, В кольце долин и на уступах гор.
И тишина из облака в зените, Над краем всем, охваченным смятеньем,
И по лугам змеится вдаль река. Метался потревоженный орел.
Долины терпкой свежестью налиты, Аркадия – идиллия – из грима,
Страна забвенья… Но издалека Из грезы сотворенная страна.
Уже поют спартанские гоплиты Как живописцы лгут непоправимо,
Победные пэаны для врага. Аркадскими пейзажами маня.
И над горами рога звук проснулся, Историки, ловите их с поличным,
И всколыхнулись мирные стада, Высмеивая, муча и кляня.
И дым пожарищ клубами взметнулся, Да здравствует Аркадия – античность,
И в битвах не сдавались города. Жестоких битв, язычества страна.
Но постепенно увлечение историей стало самостоятельной ценностью для меня, и я все больше стремился стать по – настоящему профессиональным историком. Причем на каждом курсе, в зависимости от изучаемой исторической эпохи, я решал посвятить себя исследованию именно этого времени. На первых курсах я очень увлекся античной историей (историей древней Греции и Рима), позднее историей эпохи Возрождения. Пока, наконец, на старших курсах (точнее, начиная с третьего курса), когда стал изучать историю России 19 века, не понял, что это именно мое, это мне интересно, это отвечает моей натуре, характеру. Новейшая и современная история, как зарубежная, так и отечественная, особенно, последняя, неразрывно связанная с историей партии, мне была неинтересна, просто скучна.