3.
Есть ещё один, возможно, решающий фактор, который, по моему мнению, способствовал становлению и обоснованию философии «свободного стиха». Чтобы прояснить эту тему, вернёмся снова в Америку Уитмена, где как бы в продолжение тогдашнего нигилизма, поставившего под сомнение все доктрины и пытавшегося найти новые критерии истины, появился на свет сугубо американский феномен – прагматизм с его практическим подходом к решению всех вопросов и вызовов времени.
Это умонастроение стало проникать во все сферы быта и культурно-общественной жизни Северной Америки, породив, в частности, и философское учение под тем же названием. Его родоначальником был Чарльз Пирс (1839-1914), философ, математик, естествоиспытатель, основатель семиотики – учения о различных свойствах знаковых систем (в числе которых - естественный и разговорный язык).
Пропагандируя философские взгляды Пирса, другой американец Уильям Джемс (1842-1910) в своей статье «Что такое прагматизм?» писал: это - «открытый воздух», «противопоставление догматизму, искусственности, притязаниям на законченную истину», «мысль, которая успешно ведет нас от какой-нибудь одной части опыта к любой другой, которая ЦЕЛЕСООБРАЗНО связывает между собой вещи, работает надежно, УПРОЩАЕТ, ЭКОНОМИЗИРУЕТ ТРУД». Короче, отрицая существование объективной истины, прагматизм превращал её в утилитарное понятие, признающее истинным лишь то, что даёт практически полезные результаты при наименьшей, насколько это возможно, затрате усилий.
А теперь самый раз, для сравнения, обратиться к нашим, отечественным мыслителям, которые внимательно следили за развитием философских идей на Западе – в Европе и Америке, где на фоне бурного развития промышленности, техники и естественных наук обнаружился явный спад интереса к нематериальной, культурной деятельности. Д. И. Писарев (1840-1868), ярый пропагандист естествознания и индустриализации, в своих остроумно написанных статьях, «сжигая все свои корабли и идя смело вперёд, шагая через развалины своих прежних симпатий, верований, воздушных замков и идеалов», призывал «мыслящих реалистов», пришедших вслед за тургеневским Базаровым и его единомышленниками, «разбивать» всё, что можно, а «что выдержит удар, то годится; что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае бей направо и налево».
Утилитарное отношение к морали и искусству привело этого страстного публициста, увы, до кощунственного отрицания даже творчества Александра Сергеевича Пушкина, который представлялся ему лишь «легкомысленным версификатором, опутанным мелкими предрассудками, погружённым в созерцание мелких личных ощущений и совершенно неспособным анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века».
Но позвольте привести ещё одно писаревское откровение, на которое любят ссылаться некоторые нынешние «буревестники» из числа апологетов «свободного стиха»:
«По нашим теперешним понятиям, красота языка заключается единственно в его ясности и выразительности, то есть исключительно в тех качествах, которые ускоряют и облегчают переход мысли из головы писателя в голову читателя. Достоинство телеграфа заключается в том, чтобы он передавал известия быстро и верно, а никак не в том, чтобы телеграфная проволока изображала собою разные извилины и арабески. Эту простую истину наш практический век понемногу, сам того не замечая, приложил к области поэтического творчества. Язык сделался тем, чем он должен быть, именно средством для передачи мысли»; с тех пор как «ФОРМА (традиционный стих, - В.Р.) ПОДЧИНИЛАСЬ СОДЕРЖАНИЮ (без поэтических художеств, - В.Р.)», «укладывание мысли в размеренные и рифмованные строчки стало казаться всем здравомыслящим людям ребяческою забавою и напрасною тратою времени. По привычке к старине, мы еще не решаемся громко сознаться в том, что мы действительно так смотрим на это дело, но живые факты сами говорят за себя. Общее число писателей и читателей увеличивается, и в то же время число стихотворцев и стихолюбителей уменьшается. Стихотворцы отходят на второй план». (Д.И. Писарев. Статья «Реалисты», 1864 г.).
Вот где, во всей красе, проявился американский ПРАГМАТИЗМ (вспомним слова Уильяма Джемса), «УПРОЩАЮЩИЙ, ЭКОНОМИЗИРУЮЩИЙ» работу… в данном случае – стихотворца, усвоившего Писаревскую тираду: «укладывание мысли в размеренные и рифмованные строчки стало казаться всем здравомыслящим людям ребяческою забавою и напрасною тратою времени»! (Похоже, что на этот путь, «упрощающий» всё на свете, даже саму, постепенно обесценивающуюся жизнь, уже давно ступила западная цивилизация, плоды которой пожинает наш толерантный, практичный, потребительский век, подчинивший, в частности, мораль и искусство – примитивной жажде удовольствий и наживы).
Пушкин явно чувствовал приближающееся нашествие этих прагматиков, разрушающих Красоту и Гармонию, которую дарит людям Искусство. В стихотворении «Поэт и толпа» (1829 г.) он пишет:
Молчи, бессмысленный народ,
Подёнщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы всё – на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский,
Ты пользы, пользы в нём не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нём себе варишь.
Однако ранее приведённая цитата из Писарева интересна ещё и тем, что она откровенно говорит, как о свершившемся факте, об упадке роли поэзии в России. Как следствие этого декаданса, литературная общественность того времени стремилась найти выход из «поэтического» кризиса и она (в лице наиболее радикально настроенных литераторов) нашла его - в своеобразном возвращении на круги своя: как это ни парадоксально звучит, на сей раз в ПОДЧИНЕНИИ СОДЕРЖАНИЯ поэтического произведения его ФОРМЕ. Сознательно разрушенная ранее форма, принявшая вид стиха, «раскрепощённого» от всех прежних традиционных канонов поэтики, вдруг выходит, по своей значимости, как бы на передний план, подчиняя своей оголтелой «свободе» заключённое в неё содержание. Прагматизм наоборот! Снова происходит игнорирование одного из фундаментальных канонов эстетики – единства (иначе - гармонии) формы и содержания.
Наверно, Россия бесповоротно пошла бы по американскому (сиречь западному) прагматическому пути развития, как материальной, так и духовной, культуры, если бы не особые перипетии русской истории; если бы на Руси Православной патриархальный быт и нравы не оказались более устойчивыми, чем на Западе; если бы не жили и творили на этой земле люди, для которых русские традиции были всегда священными.
Душа русского народа, широкая и добрая, как просторы её плодоносной земли, до сих пор сопротивляется корыстной экспансии чужеземной псевдо-культуры, вопреки действиям продажных временщиков и их подручных, мечтающих об образе жизни денежных мешков. Хочется верить, что духовная крепость русских людей, охваченных глубокой, пусть даже безотчётной, верой в благость Православия, выстоит перед любым натиском так называемой «толерантности», которую придумал дьявол, чтоб, пиететом прикрывшись, мы шаг за шагом срастались с грехами.
После революции 1917 года широкие массы тружеников, приобщающихся к образованию и культуре, год за годом всё отчётливее понимали, что авангардистские потужные опыты многих представителей послереволюционной «творческой интеллигенции», продукция разных там будетлян с «заумью» типа «дыр бул щил» (А. Кручёных) - это в лучшем случае не что иное, как эпатажные выкрутасы, фиглярство бездельников, а в худшем – трюкачество последышей «недобитой» буржуазии, насмехающейся над святостью идеалов, к которым стремился каждый порядочный человек раскрепощённого труда.
В свою очередь советское идеологическое руководство, особенно после создания единого Союза писателей СССР (1934 г.), стало тупо усматривать во всех жанрах авангарда влияние «тлетворного Запада». Под запрет и репрессии стало попадАть всё, что не вписывалось в рамки «социалистического реализма», в том числе… и вызывавшие подозрение, подобно гипотетическим диверсантам, засланным из-за рубежа, приснопамятные «свободные стихи».
Из числа выдающихся русских поэтов первой кровавой жертвой дьявольской практики большевиков по планомерному уничтожению людей был Николай Степанович Гумилёв (1886-1921).
Недавно от Кати Черешневой, прочитавшей на сайте «Неизвестный гений» мою статью о «свободах» верлибра, я получил отзыв, в котором она поместила стихотворение Гумилёва «Мои читатели», недоступное читателям в советской стране, каковым было всё его запрещённое творчество. Лишний раз вспомнить эти великолепные строчки стало для меня величайшим удовольствием:
«Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, весёлой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелит взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда».
Сколько бы ещё замечательных строк вылилось из-под пера Поэта, если бы не убийственное беззаконие, первоначально инспирированное «вождём мирового пролетариата» В.И. Лениным со товарищи!
И далее, после массовых расстрелов бывших белогвардейцев и классовых врагов, после продразвёрсток, ограбления и разрушения православных храмов, после сталинской индустриализации с использованием труда узников ГУЛАГа, после коллективизации с истреблением самой трудолюбивой части крестьянства, а также в ходе проведения различных т. н. «чисток», убийцы, одержимые прагматической идеей «революционной целесообразности», всё более и более входили во вкус. Люди уничтожались под разными предлогами, по разнарядке, в расстрельный расчёт принимались не только политические взгляды, «дворянское» происхождение или бывшая принадлежность к эксплуататорским видам деятельности, но и вероисповедание, национальность и даже… низкопробные доносы завистников или просто психов.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
(Стихотворение, которое стоило Осипу Мандельштаму жизни!).
Поэзия 30-х гг., можно сказать, утратила былой дух свободомыслия и правдолюбия, забыла о своей традиционно-исторической роли глашатая сокровенных дум и чаяний народных. Лишь после смерти Иосифа Сталина, «вождя всех времён и народов», и развенчания культа его личности, в период т.н. хрущёвской оттепели появились в обществе некоторые признаки демократических свобод, в том числе свободы творчества; обозначились первые попытки возродить и «свободный стих» и даже заумь, от формы которых отреклись уже к началу 30-х гг. даже некогда бушевавшие футуристы. Сохранилось ироническое четверостишие, полное недвусмысленных надежд:
Поэты-иностранцы
пишут любым калибром…
Скоро и нам инстанции
припишут писать верлибром.
Но оттепель длилась не долго (середина 1950-х – середина 1960-х гг.). Уже в декабре 1956-го в директивном Письме ЦК КПСС «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов», в частности, объявлялось (нижеследующий текст воспринимается сегодня не иначе, как параноидальный бред):
«За последнее время среди отдельных работников литературы и искусства, сползающих с партийных позиций, политически незрелых и настроенных обывательски, появились попытки подвергнуть сомнению правильность линии партии в развитии советской литературы и искусства, отойти от принципов социалистического реализма на позиции безыдейного искусства, выдвигаются требования „освободить“ литературу и искусство от партийного руководства, обеспечить „свободу творчества“, понимаемую в буржуазно-анархистском, индивидуалистическом духе». В письме содержалось указание органам госбезопасности, «зорко стоять на страже интересов нашего социалистического государства, быть бдительным к проискам враждебных элементов и, в соответствии с законами Советской власти, своевременно пресекать преступные действия».
Вот как в общих чертах представлялась мне картина прошедших (после моего появления на свет божий) трёх десятилетий:
Родился я в тот день и в тот же год,
Когда, по гнусному веленью свыше,
Убили Кирова. Безмолвствовал народ
И голос Музы стал почти неслышен.
Хотел перекричать однажды вся и всех
Тот, кто себя сам называл "горланом";
Но понял: славословить чёрта - грех;
Поставил точку пулей из нагана.
Чем славен был год жизни третий мой?
Давно он в мире притча во языцех:
Весь кровью истекал тридцать седьмой,
Чеканя страх на раболепных лицах.
Торжествовал преступно-модный штамп:
«Ура» в пылу всеобщего обмана.
В тридцать восьмом смолк Осип Мандельштам,
Загубленный в концлагере тирана.
Погибших пополняла имена
С тридцать девятого по сорок пятый
И возрождала голос Твой - война,
Твои, - о Муза! - были те солдаты.
Славу тех лет не смоют с берегов,
С собою в Лету не затянут годы.
Ты помогла спастись нам от врагов,
Но отстояла ли свою свободу?..
За правдами ты шла в народ пешком;
Теперь тебя, причёсанную гладко
Стены кремлёвской гребешком,
Закармливают ложью сладкой;
Как куклу, выставляют на показ
В витринах политического ГУМА....
Ужели это ты, народа глас?!
Как тяжко о твоём паденье думать!
Илл.: Велемир Хлебников (автор портрета - ?).
(Продолжение следует)