Лизету разбудил пушечный гром. Спросонок девочка подскочила на постели, но сразу всё вспомнила и побежала к окну:
- Ура! Ура! Папенька вернулся! Виктория!
Она распахнула настежь обе створки, визжа от переизбытка восторга и всех чувств. Такого ещё на её веку не бывало! На Фонтанке парад судов. Будто на крылышках летят мимо её окошек яхты, буера, лодки-верейки к Троицкой пристани. А впереди всех – яхты губернатора и Великого адмирала, застывших на капитанских мостиках с каменно-торжественными лицами.
- Ура! Меншиков и Апраксин плывут! – завопила девочка. – А мы-то что же? А мы-то?
- Спаси Христос, детынька, свернёшь шею!..
Это мама Лискина неслышно подобралась и схватила её накрепко сзади, а сама – красная, в чепчике набекрень.
- Мамушка, мамушка, давай скорей одеваться!
- Да бог с тобою! Куда? Куда?
- Папеньку встречать!
Глаза у мамы сделались печальные, как у коровы:
-Вы не поедете, солнышко моё.
- Почему?!
- Государыня не велит.
- Мне одной, что ли?
- И тебе и Аннушке! Разве ты не видишь, какое сейчас столпотворение на реке-то? Пальба! Государыня за вас, деточек своих, очень боится.
- Вот ещё, мамушка, чего! Мы не маленькие! – возмутилась Лизета. – Мы не боимся! Да у нас уже и костюмы голландские приготовлены! Ну, как это мы не поедем? Я сама сейчас же оденусь!
Девочка бегом кинулась в гардеробную.
- Ой, ой, - заколыхалась за ней мама, - а матушка-то? А государыня-царица?
- Я берусь маменьку уговорить!
- Ну, а как Аннушка-то?
- Она, думаю, тоже одевается, чтобы ехать! Давай! Давай кофточку, корсаж, чулки, юбку!
Это был удивительный наряд, особенно чтимый Петром Алексеевичем, простой и, в то же время изысканный на девичьей полуоформившейся фигурке. Красная широкая шерстяная юбка, белая канифасная кофточка, красный корсаж, вязаные чулки в белую и красную полоску. К нему полагалась круглая чёрная клеенчатая шляпа и черные тупоносые туфельки. В таких костюмах царевны обычно присутствовали на водных ассамблеях, увеселительных прогулках по реке.
Уже полностью одетая, выбегая из своих покойцев, Лизета нос к носу столкнулась с сестрой и удостоверилась, что не ошиблась, уговаривая мамушку: Анна была тоже в платье голландки.
Сёстры переглянулись и взялись крепко за руки, не собираясь сдаваться. Они так и вошли чинно к матери, но Екатерина им улыбнулась:
- Собрались? – и чуточку приподняла брови. – Ну, пойдёмте!
На Екатерине была рубиновая, расшитая золотом, роба, горностаевая мантия заканчивалась длинным шлейфом, который держали пажи. В сопровождении свиты, царица с царевнами взошли на разукрашенный гирляндами и флажками буер и устремились по сердитым волнам к Троицкой пристани.
Со всех судов царице салютовали и давали дорогу. Скоро им предстала заполненная толпой пристань и бригантина царя, с которой палили пушки. Пушечный гром разносился далеко по реке. Толпы Петербуржцев густо стояли на пристани, по берегам реки, а суда всё подвозили и подвозили знать, светскую и духовную. Внезапно побледнев, Аннушка сжала тоненькие брови. Ярко-ярко вспыхнули маленькие уши под черными завитками волос. Лизета, зорко следившая за её взглядом, поспешно прикрыла рот ладошкой, а то бы ойкнула. Она, в отличие от сестры, без стеснения взялась разглядывать двенадцативесельную нарядную верейку и поднимающегося им навстречу худосочного герцога Карла Фридриха. Он вытаращил светлые глаза на Анну, приложил руку к сердцу и поклонился. Да так и уставился стоять, сильно смущенный, с рукою у сердца, в окружении своей свиты, как и он, согнувшей спины.
Кабы не в этот раз, то Лизета тоже растрогалась бы, но вдруг смолкли пушки. И уши девочки наполнил громовой голос отца! Вот он – на капитанском мостике в зелёном мундире, в котором сражался под Полтавой. Он весело размахивал треугольной шляпой и то исчезал, то снова появлялся в белом дыму.
- Мир! Мир!
И снова грянули пушки. Да они палят через каждую минуту, догадалась царевна. И потом снова отцов голос. И опять гром. Поневоле сердце Лизеты затрепыхало, точно крылья у бабочки. Прижав к груди маленькие руки, она присмирела и придвинулась к матери. Её слух теперь уловил неторопливую речь камергера Монса, стоявшего за спиной Екатерины.
- Объявлен вечный мир между Швецией и Россией, - волнуясь, говорил вездесущий Монс. – В полное и вечное владение России перешли земли – Ингерманландия, Эстляндия, Лифляндия, часть Карелии, города Рига, Ревель, Дерпт, Нарва, Кексгольм и острова Эзель и Даго. Государь получил депешу о заключении мира на пути в Выборг. Курьер был взят им на борт с пакетом. А текст депеши был на немецком языке, из-за спешки. Его величество сам перевёл, и вот …
- Жители Парадиза! Мир! Мир заключен!
Со своими сверкающими глазами и красным лицом, развевающимися длинными волосами, подрагивающим от веселья ртом, Пётр Алексеевич потрясал треуголкой, и ветер подыгрывал ему, теребя белый пушистый плюмаж, забрасывая за спину длинные концы шарфа. Стоя на капитанском мостике, царь возвышался над ним почти на семь футов, а над головой его с криками проносились испуганные чайки, камнем падая с высоты в пенящиеся буруны.
Под яростную пальбу и победные возгласы народа, царь сошел с корабля на пристань, где соединился
с семьёй, и все вместе отправились в Троицкий собор на молебен. Отстояв службу, Пётр вышел на пло-
щадь, где к этому времени поспешно сколотили помост и выкатили на него бочки с вином и пивом. Взойдя туда первым, государь вскинул высоко руку и обратился к народу.
- Здравствуйте, православные и благодарите Бога за победу в толико долгой войне! Всесильный Боже даровал нам со Швецией счастливый вечный мир! Ура!
Самолично зачерпнув ковшом вина из бочки, Пётр Алексеевич осушил его до последней капли за здоровье своих подданных, утёр ладонью усы и повторил громко:
Желаю здравствовать в мире, православные!
- Ура! Да здравствует государь наш!
На миг слёзы блеснули в соколином взоре государя. К нему тотчас приблизились его министры, генералы, флагманы во главе с Великим Адмиралом Апраксиным и обратились с просьбой: принять из их рук чин адмирала от красного флага. Пётр ответил:
- Вот это достойнейшая и самая любезная моему сердцу награда!
Санкт-Петербург ликовал и праздновал победу. В честь славной виктории была выбита большая медаль.10 сентября начался маскарад с участием тысячи масок и продолжался целую неделю без остановки. Государь, одетый голландским матросом, веселился, точно ребёнок: плясал по столам и пел песни. Прескверная погода не мешала развлечениям на воде и в Летнем огороде. Ибо ведомо всем, что дожди, ветры и свинцовые воды возбуждают царя. Он черпал из бурной непогоды всё новые и новые силы и, вероятно, один из всех умел различать великий образ будущего города среди вздыбленных волн. А пока что его столица представляла собой всего несколько кварталов, застроенных и заселённых знатью. Вокруг них простирались леса и болота с убогими землянками, где царствовали нищета, мор, голод.
20 октября Сенат принял решение воздать по заслугам сему великому человеку, «который трудился
более всех и вёл за собой народ, как искусный шкипер ведёт корабль». Его трудами Россия преобразовалась в империю. Таким образом, Петру были поднесены титулы Императора, Отца Отечества и Великого. 22 октября отслужили торжественную обедню. Из Троицкого храма император направился в Сенат прямо через площадь, запруженную народом. Пока он шёл, самые бойкие из его подданных хватали его за полы распахнутого кафтана, видевшего ещё Полтаву. Пётр Алексеевич весело отмахивался от смельчаков треуголкой, простреленной также под Полтавой. В Сенате ожидали столы, накрытые на тысячу персон. За столом сам император сидел между светлейшим князем Меншиковым и герцогом Голштинским, а все прочие садились, кто как хотел. Уступали только любимчикам Фортуны, но каждый мог уповать на собственные таланты. Отныне всем воздавалось по уму, по заслугам, а не по породе.
Ну, а женские персоны, те угощались отдельно от мужских, в соседней зале, пока по старой привычке сидеть отдельно. Императрица среди них блистала. И корсаж и высокая прическа Екатерины были целиком облиты алмазами. По заслугам. Это уж супруг воздал ей за те самые, что отдала турку. Прислуживали за столом императрице два камер-юнкера, а третий, стоя перед столом, разрезал кушанья. Камергер Монс присутствовал за её стулом, развлекая беседой. Дочери сидели в шитых серебром, белых платьях, с алмазными диадемами на скромных причёсках. Они были сильно возбуждены и волновались из-за почётного гостя, герцога, которого отец усадил от себя справа. От волнения Аннушка ничего не ела. Лизета, наоборот, пробовала всё, чего подносили. Здоровый аппетит девочки от переживаний только разгорался. За их стульями всё время стояли воспитательницы, а кушанья подносили и резали два пажа. Лизета с любопытством прислушивалась к тостам, доносящимся из мужской залы – один забавнее и острее другого, а голоса звучали, как трубы. Она не могла понять, почему гувернантка вдруг попросила её кончить кушать и подняться. Оказалось, что для императорского семейства парадный обед завершился раньше всех. Отец уже выходил из зала! Им полагалось идти вслед. «Устал папенька!» - коротко бросила Екатерина цесаревнам. Елизавета уже не удивилась новому титулованию. Да-да. Отныне они цесаревны. Но что с папенькой? Он ведь всегда был таким выносливым!
Лизета не знала, что в это время все, кто оставался на обеде, тоже посетовали: «Стареет отец наш!».
Государь отправился соснуть не во дворец, а на свою яхту. Там цесаревнам не запретили делать то, что хотят, и Анна приказала, чтобы ей ослабили немного корсет и убрали заново волосы. Лизета позвала мадам Лануа на палубу. Вот где было свежо и интересно! Она, не тушуясь, заговорила с одним канониром и вместе с ним переходила от пушки к пушке, поглаживала рукой лафеты, ядра, пыжи, попробовала поднять одно ядро и зарядить пушку. А потом, перегнувшись через перила, долго смотрела в свинцовую воду. К счастью, француженка не решалась изводить её нудной нотацией по поводу разговора с матросом. Когда последний отблеск дневного света лёг на удивительной белизны лицо цесаревны, её глаза вспыхнули и заискрились. Такой застали её вышедшие из каюты родители. Императорская семья опять села в шлюпку, чтобы ехать на бал.
В Сенате гремела музыка, и в окнах кружились, как мотыльки, нарядные пары. Послушные подданные Петра веселились без него. Император тут же согнал с места всех-всех, не исключая даже стариков, патриархов родовитых фамилий, навязав им в партнёрши самых неутомимых танцовщиц. Пётр сам взял за руку и подвёл к своей дочери Анне смущенного до смерти Карла Фридриха Голштинского. Сам император начал с супругой весёлый кеттентанц *, задавая бешеный темп. За первой парой все были принуждены лететь вприпрыжку, скакать галопом, так что в зале поднялся сильный ветер, такие пошли немыслимые прыжки! Лизету пригласил Монс, самый лучший танцор. На скаку девочка ему прокричала во всё горло:
- Фуй! Виллим Иваныч, ты сущий Пьеро! Немедленно улыбайся, а не то возьму и наступлю тебе на ногу! Ты опять по ком-нибудь страдаешь?
- Конечно же, по вам! – волокита не моргнул и глазом. – Я мучаюсь, а вам всё нипочём! Если бы вы знали, какая пытка видеть ваши, ах, чудесные волосы.
- А вот французский посол, слышно, мой цвет волос не одобряет! – хихикнула девочка.
- Он – свинья! – возмутился её партнёр и даже остановился. – Хотите, я вызову его на дуэль и заколю шпагой? Вы мне позволите?
- Конечно, не позволю! Таким поведением ты вызовешь конфликт с Версалем. Всё, я хочу потанцевать! Давай-ка, выдумай, что-нибудь новенькое, к примеру, раз – прыжок, два – каскад прыжков!
Лизета высоко подпрыгнула, увлекая за собой Монса.
Они выскочили вперёд, возглавив цепочку. Оба были мастера выдумывать фигуры и ни одного разу не повторились, пока музыканты не начали сбиваться. И тогда император помахал им рукой – конец.
Монс галантно подвёл к государю его дочь. Пётр Алексеевич рассмеялся.
- Плясали вы славно, но ты, Виллим, под Полтавой служил мне лучше! – заявил он.
Государь всё измерял одной мерой – военной, а Монс и вправду показал себя на войне со шведом героем. Под Полтавой он служил в качестве царского генеральс-адьютанта.
В это время Екатерина беседовала с герцогом Голштинским, а он, пытаясь ей понравиться, похвалялся своим кумиром, конунгом Гарольдом норвежским, когда-то тоже завоевавшим русскую княжну Елизавету Ярославну.
- Когда я направлялся в Петербург, то поклялся, что стану новым Гарольдом, – заявил он, - поскольку я получил воспитание в духе старинных королевских традиций! – И очень неуклюже преклонил колено.
- Удивительно интересно! А вы, в каком родстве с этим Гарольдом? – оживилась императрица. – Жив ли ещё он? И о какой княжне вы говорите? Какой фамилии?
- Гарольд норвежский жил семьсот лет назад, ваше величество, - вздохнув, пояснил растерявшийся Карл и умоляюще посмотрел на Анну. – Отважный рыцарь и, к тому же, поэт, он полюбил и взял в жены дочь русского конунга Ярослава – Элизабет, с трудом растопив её жестокое сердце. Зато потом она стала ему доброй супругой. Клянусь, что я тоже завоюю сердце ледяной девы, хотя я и не поэт, а только музыкант, я играю на флейте в собственном оркестре! – Екатерина в ответ недоверчиво улыбнулась, Аннушка застенчиво опустила глаза. – Угодно ли прекрасным принцессам … послушать концерт?..
- Несомненно! – нетерпеливо остановила его императрица и строго погрозила ему пальцем. – Но! Но! Но! Я имею в виду только галантное рыцарское ухаживание! Дорогой герцог! Вам понятно? Вы не шалопай? Нет?
Герцог в ответ сглотнул и разволновался, подыскивая нужное слово и удивляясь:
- Как вы сказали, ваше величество?..
И тут к трону приблизился светлейший князь с поклоном:
- Государыня-императрица! Его величество просит вас с цесаревнами подойти к окнам!
Екатерина встала и оперлась на протянутую руку князя. Неторопливо и величаво она поплыла к окнам, а за нею и вся свита. Из высоких окон сенатской залы открывался прекрасный вид на площадь, где, при свете костров, шло массовое народное гулянье. Горожане и солдаты пили водку, пиво и закусывали мясом и пирогами. Куски мяса каждый отрезал себе сам от зажаренных целиком бычьих туш, выставленных на помосте. Пиво и водку цедили из бочек. И мужики и бабы были веселы и красны, девки визжали, солдаты что-то орали друг другу и обнимались.
Вдруг с громким шипением над головами пронеслась ракета, раздался глухой удар, словно из-под земли, и небо вспыхнуло разноцветными огнями. Огни рассыпались по небу в форме букетов, а потом над землёй повисла огненная картина – изображение Бога Времени и Храма Правосудия. Ниже вспыхнули две строки, начертанные огненными буквами: «Всегда победит!» и «Конец венчает дело!».
За стенами дворца луна дрожала в свинцовых водах Фонтанки, но в комнатах цесаревен от натопленных печей воздух казался сладким. Лизета с самого утра отчего-то разволновалась. Герцог-то, видать, замыслил ухаживание на сегодняшний вечер, и, вроде, будет обещанный концерт! Ей чудились уже тихие всплески и мужские голоса, и трель флейты за окнами. А вот Аннушка, сидя с сестрой рядом, нудно рассуждала о милости отца к голштинцу. Карлу Фридриху, мол, нужна помощь – вернуть Шлезвигские земли и получить шведское наследство, а нам – именем герцога отобрать у Швеции Балтийские земли.
Утром Лизета успела обсудить голштинского жениха с верной Маврушкой. Герцог, решили они вместе, не умён, робок и чертовски скучен. Как же милой Аннушке такого придётся полюбить?
- Эх, мне кажется, что Фридрих очень плохой любовник, - шёпотом разоткровенничалась Лизета.
- Ну а я думаю, что он просто неописуемо страдает, - тоже шёпотом отозвалась подружка. – Настасья Михайловна, вот, говорит, что если робок мужчина, то таковыми будут и знаки его внимания.
Сейчас Лизета решила прямо спросить у Анны:
- Ты, Аннушка, влюблена?
- Не спрашивай глупости!
- Ну, герцог тебе хоть нравится? Хоть чуть-чуть?
- Снова глупый вопрос! – сестра даже рассердилась. – Что значит, «нравится?». Тут, милочка моя, политик! Карл Фридрих – государь земель Балтийских и наследник шведской короны. Ты посмотри, какая получается перспектива из этого – иметь на Балтике свой оплот! Наш отец воевал за это, не понятно?
- А любовь?
- А о любви, дурочка ты, ни полслова! – кровь прилила к Аннушкину лицу. – Ты обязана мне помогать. Отец, может, ещё и не меня, а тебя выберет герцогу в невесты, но, всего скорее, меня. Я – старшая! Вот ты говоришь, любовь? В браке между особами царской крови всё иначе. Любовь? Если тебе это так нужно, дорогая, то любовь, возможно, придёт после венчания, или после рождения наследника. Принц должен уважать жену, ценить. Полно! Это политический вопрос …
Вдруг к ним вошла Климентова и сказала:
- Ваше высочество, сюда по реке плывёт лодка, и на борту присутствуют музыканты. О! Они собираются играть в вашу честь, это очевидно! Вы соизволите выслушать, или попросить вас не тревожить?
- Изволим выслушать! – выпалила Лизета.
- Но вас-то это как раз не касается, Елизавета Петровна! Так я пошлю отказать?
Аннушка нерешительно пожала плечами.
- Пока только огни…- сказала она, приподымая штору и осторожно выглядывая в окно.
А яркие огни быстро приближались и приближались. Нарядная лодка шла на веслах по реке. Теперь до девочек начали долетать тихие звуки, но вот стали играть громче: нежный ноктюрн для флейты с оркестром. Теперь было можно разглядеть и самих музыкантов. Они держали в руках скрипки и валторны. Но герой оркестра, флейтист, пока оставался невидимкой. Он, как соловей, прятался в черноте ночи.
Достигнув дворца, лодка остановилась напротив окон Анны, и теперь девочки увидали музыкантов, как на сцене. Музыканты тоже увидели их в окне – два тонких девичьих силуэта. Слуга-немец высоко поднял фонарь над головой флейтиста. Это был герцог. Карл Фридрих низко склонил голову, потом вскинул, поднёс к губам флейту и заиграл нежное соло: о любви рыцаря к жестокой русской.
«Ах, дева русская Гарольда презирает!»
Анна – большая любительница музыки. Она прилежно внимала игре, а потом подняла тонкую, смуглую, украшенную браслетом, ручку, и, словно бы в забытьи, принялась дирижировать флейтисту, забиравшему всё выше, да выше и всё тоньше.
На следующий день во дворце и в городе все только и говорили, что о возможной помолвке герцога с цесаревной Анной Петровной. А на деле-то вышло – всё напрасно. После бала в Сенате отец больше ни разу не спросил о герцоге, а мать на ушко шепнула Балкше при Лизете:
- Худо это, худо! Чтобы сверчку голштинскому, да райская птичка?
Но младшую цесаревну жених старшей сестры скоро занимать перестал. Приближался её собственный праздник, день рождения. 18 декабря ей стукнет двенадцать лет. Лизета в тайне переживала, её так и подмывало узнать, объявят, или не объявят, её взрослой девицей, как обещали? Девочка была давно к этому готова: уже год как определённые знаки, приходящие с регулярностью, указывали на её взрослость.
После Катеринина дня выпал пушистый снег, всем на радость, а следом за ним пришла беда! Налетел буйный ветер, пригнал с моря в одну ночь серую водянистую мглу. Бывалые петербуржцы впали в ужасный трепет. Всем ведомо, что несёт она гнилой воздух, от которого люди исходят кашлем и помирают. В несколько дней, юго-западный ветер согнал снег, наполнив водой и грязью улицы Петербурга. На Неве резко поднялась вода, и горожане бросились вытаскивать из подвалов свой скарб и готовить лодки, сгонять скот на возвышенности. Это делалось как по царскому указу, так и по собственному опыту. Наводнения случались часто, почти каждые пять лет. Потому-то аборигены Невского устья никогда прежде не строили прочных жилищ, а ставили только малые хижки, чтобы, случись лихо, сразу сломать их, связать в плоты и прикрепить к могучим деревьям, а самим бежать спасаться на Дудерову гору. Царский указ строго-настрого запрещал панику! Имелось и наистрожайшее предписание: паникёров да юродивых, пугавших горожан криком, «царь-де воды не уймёт», «где вода, там и беда», «ой, пожар, пожар ночью наснился», - хватать и жестоко наказывать плетьми под бой барабанов. А всё равно, страсти, они и есть страсти! Слухи о приближающем бедствии заползали в покои императрицы и цесаревен.
Императорская семья жила теперь в Зимнем дворце, на Луговой улице, и Маврушка нашептывала Лизете со слов камер-медхен и поварят:
- Тараканы, коли из погребов ударяются на чердак, то значит, от воды спасаются, а коли из амбаров бегут мыши, то это тоже к потопу!
Лизета верила, но Аннушка относилась к такому вранью с великим презрением, и слушать не хотела.
В то утро к ним в классную зашёл папенька, в старом халате, с носогреечкой в зубах. Он принёс дочерям барометр.
- А вот, извольте-ка поглядеть, потрошонки. Будет ли буря?
Аннушка посмотрела и сказала:
- Ах, будет!
- Посмотри, какой ветер?
- Вест-зюйд-вест!
- А не видишь ли облегчения ветра?
- Нет, - прошептала Аннушка, - не вижу.
- Однако, дети мои, ничего не бойтесь, - успокоил сестёр Пётр Алексеевич. – Наш Парадиз уже достаточно благоустроен. Все улицы мощены камнем, берега Невы и протоков укреплены, построены мосты, прорыты каналы, ночью улицы освещаются фонарями, работает пожарная служба. За всё это отвечает передо мной генерал-полицмейстер Антон Девьер, собственной шкурой. – Отец торжествующе усмехнулся в свои колючие усы. – Вот видите, я стихии не боюсь, потрошата, и вы не бойтесь! Доверяйте лишь законам природы, приборам и механике! Я, умницы мои, вам оставляю сей барометр.
Он встал, поцеловал дочерей и удалился, как ни в чем не бывало.
Вечером во дворце у Меншикова объявили ассамблею, и Пётр хотел быть, но неожиданно расхворалась императрица. Она осталась дома по причине, как думали, беременности, и упросила мужа не брать цесаревен. Пётр Алексеевич уступил. Он сам опасался за женино чрево.
Придворным, однако, было строго объявлено:
«На ассамблее быть!».
Неволя…
Император пообещал больной жене не долго оставаться у Меншикова и приехать домой сразу, как только проверит, не уклоняются ли от его приказа? Но человек предполагает, а располагает Господь Бог! Вот и совсем стемнело, и ветер остервенел не на шутку, а государь не возвращался. Тогда Екатерина распорядилась, как сочла нужным. Она велела поставить к себе в опочивальню Наташенькину кроватку и уложить маленькую, а старших посадила близ себя. Все женщины окружили их с рукодельем, да куда там! Дамы тряслись и кололи себе пальцы, после чего сосали их и крестились. Екатерина велела говорить про что-нибудь забавное, но у «Бой-бабы» и то язык едва-едва шевелился. Все жались друг к другу, прислушиваясь к бешеным порывам ветра, к грохоту трясущихся ставней. Уже к полночи очередной порыв ветра открыл ставни и ворвался в комнату, сквозь разбившиеся стёкла. Страшно всколыхнулось пламя свечей! Вздулись затухающие угли в камине!
- Батюшки, началось! – завопили женщины.
- Тише! – закликнула их императрица. Она велела Марье Шепелевой и Ягане Петровне заткнуть разбившиеся окна подушками, но ветер крепчал с каждой минутой. Все чудилось, что некто ломится внутрь дворца, ломая стены.
- Внизу много народу, - сообразила Екатерина и отправила на первый этаж Анну Крамер. Та бросилась и лоб в лоб, столкнулась на лестнице с Виллимом Монсом, спешившим к императрице. Камергер
был, точно только что из реки – мокрый до нитки, но таки бодрый.
- Везде вода, - заговорил он с порога, - Из берегов вышли Мья и Фонтанка!
- Пиотруша?! – перебила его Екатерина.
- Жив-здоров! Его величество лично уполномочил меня, вас успокоить: ассамблей продолжается.
- Чем государь занят?
- Его величество спорит с Брюсом на предмет, вращается ли Земля вокруг Солнца.
- Боже мой, - хватаясь за щеки, простонала Екатерина, но не расплакалась. Она умела чувствовать настроение супруга. Пока всё в порядке.
- Танцуют – пыль столбом, - вещал Монс, - жалко, что их высочества остались дома.
Он явно приукрашивал обстановку, потому что следом за ним ворвался сын Балкши с перекошенной рожей и просипел:
- Вода! Ваше величество, неописуемый ужас! Ураган сносит крыши, вода катит по улицам! Государь выехал на судне спасать людей!
Бабы заголосили. Ничто теперь не могло их унять. И снова одна только императрица сохранила присутствие духа.
- Господа, возвращайтесь к своим обязанностям, – скомандовала она мужчинам, - а нам, бабочки, милые, остаётся только одно – молить Бога!
По её настоянию все женщины встали на молитву и так до утра истово молились, замирая только на короткое время. Страх и сон отступали перед ужасной стихией, колебавшей небольшой дворец. К тому же, не позволяли спать и удары набата, и отблески зарева: это в слободах и на складах бушевали пожары. Было похоже на войну, или, того хуже, на конец света. Лишь к утру, страшная буря понемногу ослабела, но государь всё ещё не возвращался. Екатерина с дочерьми в тревоге осмелились подойти к окнам. Ужасающее зрелище им открылось!
Воды Невы в это время представляли собой скопище судов, как переполненных пострадавшими от стихии, так и пустых, и перевернутых вверх дном. Всё это стремительно неслось и вертелось на воде, подгоняемое бешеными волнами. Паруса висели на уцелевших мачтах порванными тряпками. Люди, обезумевшие, гребли из последних сил, сами не зная куда, несясь к собственной гибели. И тут же вертелось невероятное количество дров. Могучие деревья, вывороченные с корнями, тоже стремительно неслись, подгоняемые волнами. Как щепки, крутились в воде остовы бедняцких домишек, а возле них – трупы людей и животных. А те, кто спасся, сидели на деревьях, на уцелевших столбах и кровлях. Потом императрице рассказывали, что по Летнему огороду плавали на лодках, ибо он представлял собой настоящее озеро.
Перепуганная Екатерина, еле придя в себя, словно ужаленная, бросилась от окон к дверям на анфиладу и распахнула их. Вся анфилада дворцовых покоев была заполнена придворными и прислугой. На первом этаже вода покрывала пол на двадцать дюймов.
Лишь к полудню вода начала убывать, и потухли пожары. Тогда же Пётр Алексеевич причалил на буере возле дворца. Всю ночь он спасал людей и тушил пожары с риском быть погребенным под водой или горящими обломками. С закопченным лицом, обгоревшими волосами, по пояс мокрый, он был доволен.
- Видела? – спросил он гордо императрицу. – Стихия усмирена, радуйся, Катенька!
Но лишь через сутки утих буйный ветер. Вода с улиц ушла, уступая место законному хозяину наступившей зимы – морозу. Ещё через некоторое время установился санный путь, и тогда двор сразу засобирался в Москву, древнюю столицу.
Во всеобщей суматохе и сборах было решено отпраздновать день рождения Лизеты семейно.18 декабря в её покоях образовалась гора из подарков. Отец прислал ей грамоту на владение ещё одной мызой под Петербургом, у цесаревен с младенчества была собственная недвижимость, а Екатерина отдала ей жемчуга и бриллианты, которыми её убирали на последний праздник.
Екатерину рассмешило выражение лица дочки:
- Ты у нас беляночка, ты вся в бабушек, московских цариц.
Государь появился в обычной своей манере, внезапно. К тому времени уже все гости успели вдоволь напробоваться сладких вин в честь прелестной новорождённой, и гусли весело звенели в руках разрумянившейся Марьи. Вокруг столов кувыркались карлики, исподтишка приворовывая сласти, и старый ученый попугай косился на них злобно из клетки, встряхивал крыльями и ругался. Пётр Алексеевич неожиданно вырос перед дочерью и сграбастал её в охапку. Он был возбужден. Его обветренное лицо пылало, усы топорщились, подёргивалась небритая щека, а редкие на лбу тёмные, с проседью, волосы, пропитались влагой. Круглые карие глаза озорно смеялись. Он поднял на вытянутых руках дочку, подбросил её, отчаянно дрыгающую ногами, до потолка и, поймавши, усадил себе на плечо. Бешеным галопом, с дочерью на плече, Пётр Алексеевич обскакал вокруг залы и вдруг внезапно уселся на подставленный кем-то стул, краснея и тяжело отдуваясь. Хохочущая Лизета съехала с его плеча, точно с горы, на пол.
- Тяжеленькая девчища! – жалобно протянул он и заискивающе посмотрел на императрицу. – Катенька, скажи, дружок мой сердешный, сколько ей лет?
- Да уж двенадцать, - подняв чёрные брови, сказала Екатерина.
- Пышная особа! – отец заключил пылающее лицо дочери в обе ладони, шершавые и пропахнувшие гарью, поцеловал в лоб и воскликнул. – Красавица! Вот ты, значит, у меня какая, дружок! А я, понимаешь, замотался перед отъездом, ни одной свободной минутки. Сейчас только что из гавани, распоряжался о моих «сынках», а то, как же они останутся зимовать в Парадизе, пока мы будем в Москве? Ну, ты же знаешь, дочка? Ох, я и замёрз, право! Не поднесёшь ли отцу анисовой?
- С радостью, милый папенька!
Девочка молнией метнулась к одиноко дожидавшемуся своего часу графину анисовки на столе. Рядом стояла чарка, и лежала горка кренделей. Лизета сама наполнила чарку, поставила на поднос, положила крендель и поднесла отцу.
Пётр Алексеевич выпил, крякнул, закусил кренделем и сказал весело, обращаясь к нетерпеливой новорождённой:
- А ты молодец у меня, лапушка! Ты мне сочувствуешь, значит, моя дочка! Лапушка! Лапушка! Поцелуй меня!
Лизета потянулась к отцу и расцеловала кончики его загнутых усов. Пётр Алексеевич резко встал с места, схватил дочь за руку и, широко ступая, вывел её на середину зала и объявил:
- Танцуем штирийский!
Музыканты, будто только этого и ждали, грянули весёлый пляс-перепляс, и пара, единственная, понеслась по кругу галопом. Танцуя с отцом, Лизета чувствовала себя пушинкой. Её ножки, ей казалось, отдельно вытанцовывали замысловатые па: скачки галопом, немыслимо высокие прыжки, припрыжки,
резкие повороты, широченные шаги. Отец носился по кругу так, что создавал вокруг себя сильный ветер. Они носились и скакали, пока раскрасневшаяся, довольная Екатерина не принялась энергично аплодировать.
- Добро! – крикнул тогда Пётр Алексеевич и остановился, не выпуская руки дочери. И тут Лизета увидела, что в это время её гости успели выстроиться шпалерами **. В торжественной тишине Пётр Алексеевич обратился к ним:
- Господа! С нынешнего дня нашей дочери Елизавете Петровне пошёл тринадцатый год! – Его живые, но подпорченные «мешками», глаза, ярко блеснули. – Как отец, я печалуюсь, не обессудьте. Ведь каждый прибавляющийся год всё ближе ставит меня к разлуке с любимым чадом. Увы! Таков естественный порядок вещей на свете. Дщерь моя выросла, и я, отец, вынужден признать, что её малолетство уже за порогом. Пришла пора объявить Елизавету Петровну взрослой девицей и невестой. Данилыч! Ножницы мне!
Тотчас светлейший князь Меншиков торжественно выступил вперёд с золотым блюдом и поднёс императору требуемое. Пётр Алексеевич взял ножницы и – вжик-вжик – оба крылышка тотчас полетели на пол, к ногам Лизеты. Государь сам нагнулся за ними, и поднял их с пола, чтобы вручить на память раскрасневшейся супруге.
Пётр Алексеевич подал знак к ужину. С ним вместе за столы отправились прибывшие с ним вместе гости – светлейший князь Меншиков, серьёзный секретарь Макаров, весёлый генерал-прокурор Ягужинский, задиристый генерал-полицмейстер Девьер, хитрющий старик Толстой и все три героя Ништадтского мира – Головкин, Брюс и Остерман. Когда все переключились на застолье, были поданы дымящиеся щи, мясо с солёными огурцами и лимонами, гречневая каша и пироги с грибами, капустой, морковью, клюквой и брусникой.
После стола Пётр Алексеевич, очень довольный, уселся играть в шахматы с Яковом Брюсом, да так в них углубился, что перестал замечать, как молодёжь танцует, дамы сплетничают, а шуты швыряют пузыри с горохом прямо через его голову. Хотя, по правде сказать, он только делал вид, что ничего не замечает.
Потом, наедине с любезной своей Катеринушкой, целуя крепкое, смугловатое плечо жены, ублаготворенный её любовью, Пётр прохрипел:
- А что скажешь, матка, Лизета у нас будет страстна, буйна? А, матка? Куда же мы её?
В полусне, жаркая, точно печь, Екатерина пробормотала:
- В Париж!..
- Кабы так, сердешненький мой дружочек, - согласился он, млея от её жара, да от горячего бока. – Париж! Париж! Эх! Город вельми преизрядный, а каралище Франции Людовикус был чудный робёнок семи лет, когда, в тамошнюю бытность, я его на руках нашивал. Хорошо бы! Хорошо! Союз бы сей для державы российской!
Он скоро уснул, а Екатерина глаз не сомкнула. Она думала о том, что уже потеряла своих маленьких дочечек – обе теперь невесты. Да не такие, как были «Ивановны», племянницы Петра: первый блин всегда комом. Анну отец уже назначил тайно преемницей, Екатерина одна знала. У Петра день ото дня таяла надежда обрести сына, а то, последнее, подозрение на беременность у Екатерины, не подтвердилось.
О поросли покойного сына Алексея он не желал знать. Но, как на грех, обе дочери Екатерины рождены не женой законной, а метрессой. Привенчание дочерей во время свадьбы – это тоже одно из смелых нововведений царя-реформатора Екатерина понимала, что государь дерзко наступил на горло старому указу о незаконных детях, ещё времён родителя своего, царя Алексея Михайловича Тишайшего. «А у кого будут прижиты дети от наложниц, от вдов, или от девок, а после того на тех своих наложницах поженятся», то этим детям, прижитым до закону, всё равно «поместий, и вотчин, и животов никаких не делят и не дают ничего, и честными людьми тех вы****ков не ставят, чей бы ни был». Это пятно, до сих пор лежит на старших императорских дочерях. Их имена не числятся в календаре наряду с другими именами высочайших особ, в церквях не поминают вместе с младенцами, законными братьями и сестрицами, пока те остаются живы и детьми царевича Алексея. Как же это несправедливо! И в будущем дочерей не спасут ни ум, ни красота, ни таланты? Или же, совсем наоборот? В талантах только, да в любви народной, спасение?
Император с императрицей отбыли в Москву в конце декабря в огромных санях, обитых изнутри кожей, с печкой и всем необходимым в дороге. Лежали на медвежьих шкурах, к ногам клали раскалённые кирпичи, медные фляги, наполненные кипятком. Дорожные припасы помещались в мешочках, настенных карманах. У изголовья находилась аптечка, и лежали хирургические инструменты.
* Кеттентанц(нем) - танец-цепочка
** Шпалерами - здесь в значении - шеренгами по обеим сторонам зала