Алтарь управления

Сказка рубежа столетий


...Берет его  Диавол на высокую гору
                и  показывает  Ему  все  царства  мира  и 
                славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе...
Евангелие от Матфея.

                Если ты испуган – иди навстречу опасности и страху.
Книга «Бардо Тедол»







                Светлой памяти Людмилы Козинец










                Из стихов, написанных в юности Алиной Клюевой

...Вы, мы, орава, кошачий сброд,
                В похоти вздымаем хвост свой!
                Разве это – победный взлет?
    Это – страшный скачок к звездам?
                Ко всем сразу, все – загрести
                И зарыться, как в волосы,в серебро светил...
                Кто же нас может спасти?
                Кто выведет
                звучным ударом крыл?..

***
                Я не знаю, кто ты.
                Я не услышу
                Ракеты рев и шаги в траве.
                Выше космической крыши –
Великий, ладонь приложи к голове!
                Зачем ты дал нам свободу воли?
                Зачем муравьям подарил алмаз?
                Вырви меня из всей этой боли,
                Я так хочу!..
***
                ...Струна сорвалась...
                Страстно хочу!
            Спустись!
                Посмотри –
                И унеси
           в многомерный шар!..
Ты все равно у меня внутри,
           И мысль моя – это твой, твой дар!
                Я тоже,
                вне всяких дорог и метров,
                Увижу, как звезды растут из семечка...
             «Время!» – зову, задыхаясь от ветра;
                «Не уходи!
                Подожди меня, времечко-о!..»

***
И – упаду на дорогу булыжную,
Выплюну кровь из черного рта...
                Проклятье!
                Скажи же мне, солнце рыжее:
                Почему жизнь – не та?
                Живу ли я,
                или, может, это
        Только ступень к настоящей жизни?..
                Голос
                слабеет
                за тучами:
                «Где ты-ы?..»

***
                Дождусь.
Если мозг до тех пор не брызнет.

Развернув пакет, церемонно поданный Ростиком, Алина ахнула так, что от зеркал обернулись. Корзун был просто прелесть, и стоило его при всех расцеловать, что она и сделала.
— А накурилась! – укоризненно сказал Ростик, отворачиваясь: он был застенчив.
— Чего это он тебе, Аль? Покажи, а?..
Оставив грим, девчата сбились вокруг Альки, кто с нарисованной половиной лица, кто вообще успев нанести лишь первые мазки: Нинуля с ангельскими крыльями, которые следовало еще расправить, Валюха – блудница Вавилонская – со стрелками туши до висков, сестры Ильчишины, сплошь набеленные и в рубахах до полу, как и следует воскресшим мертвецам. Баллончик стал переходить из рук в руки:
— “Ла-ко-сте...”
— Почему “Лакосте”? Это читается “Лакост”!
— Ну, ты же у нас полиглотка, три класса и один коридор...
— А-а, у меня был такой, два года пользовалась понемногу.
Дождавшись, пока схлынет щебет, Ростик перенес внимание на себя, как бесстрашного и умелого доставалу. От Дебрецена, где на тайно провезенный чемодан водки он выменял немало парфюмерии, с помощью знакомого проводника подался на спорные земли. Под Береговом шли бои, путь на северо-восток был закрыт; тогда Ростик отступил к румынской границе. Для пограничников был заготовлен паспорт Германской Федерации, где Корзун именовался жителем Риги; с немцами и их балтийскими сателлитами Румыния не воевала, он беспрепятственно доехал до Сирета. Два-три тюбика бритвенного крема “Пальмолив” помогли оказаться на Буковине, но тут-то и варился главный котел: за Глыбокой ревели установки “Град”, сплошная стена дыма закрывала путь на Черновцы. Тогда по льду через Прут, под снарядами, летевшими с обеих сторон, затем, сверясь с картой, проселками на Хотин – двинулся Ростик в направлении дома... Один раз повезло в пути, подбросили украинские гвардейцы на БТРе; другой раз едва ушел от банды мародеров. Хотин был почти безлюден, знаменитая крепость разворочена румынскими бомбами. В разбитом магазине поживился Корзун тушонкой, взял бы и с собой, да поймал его издали на мушку зловредный снайпер. Ох, какие пришлось делать петли среди развалин, – а резвый красный зайчик лазерного прицела скакал совсем рядом!..
В Виннице дождавшись, пока подадут энергию для еженедельной електрички до Киева, на крыше вагона прибыл Ростик домой. Здесь было спокойно: нормальное военное положение, редкие воздушные тревоги. Одна лишь неприятность случилась еще на вокзале, фатально неизбежная: ЭВК. Тридцать часов в накопителе, рентген, куча анализов, в том числе — бр-р! —  соскобы кожи и слизистой... Узнав, куда отбыл на гастроли “Вифлеем”, Корзун пристроился к колонне грузовиков, гуманитарному конвою Всемирного Ордена  Милосердия в Черкассы. По дороге их чуть не ограбили, пытаясь отнять драгоценный бензин, – есть же подонки, которых и красные крест с полумесяцем не смутят! Двигаясь через Городище, конвой оставил здесь медикаменты, сухое молоко – и впридачу его, Ростика.
Вручив Альке дезодорант и кое-какие мелочи раздав девчатам, Корзун ушел переодеваться на мужскую половину гримерной, впрочем, даже условно не отделенную от женской, – в диком гастрольном быту друг друга не стеснялись. Она еще раз оглядела нарядный баллончик: ага, вот он, вмятый штамп, “андреевский крест”, без которого, проверив товар, на месте шлепнет торговца любой, самый загребущий полицейский! Застрелит, а тело и все вещи обольет чем-нибудь горючим и сожжет, хоть бы там была коллекция брильянтов. Так сегодня повсюду, кроме районов сплошных боев: крестик ЭВК, электронно-вирусного контроля, наносится, оттискивается, чеканится, проплавляется на всем, чем торгуют.
Когда Ростик пригласил Альку покурить, девчата понимающе переглянулись: отношения этой пары служили неиссякаемой темой для разговоров. Ростик, которого в другом месте давно называли бы Ростиславом Евгеньевичем, нескладный молодец лет сорока трех, жидковолосый, в вечном пиджаке с кожаными заплатами на локтях, безнадежно влюбленный в Альку, часто и с убытком для себя прерывал деловые разъезды, дабы поучаствовать в спектакле “Вифлеема”. Актер он был неплохой; как комерсант, отважно пересекавший фронты, полезен всему театру, оттого Альку уговаривали: “Будь ласковой, не гони”. Да она, собственно, и не гнала, принимала Ростиково обожание добродушно-снисходительно.
Стоя возле урны на лестничной площадке, Корзун приводил все новые примеры своей удали, часто противореча прежде сказанному.
— Заврался, зверушка! – сказала Алина, взъерошив ему волосы. Этого Ростик не терпел и сразу полез за расческой. Тогда из кармана его выпал вчетверо сложенный листок.
— А, забыл совсем!  Вот, в поезде один сунул; листовка не листовка, черт ее знает, вроде – по теме нашего спектакля...
Развернув, стал читать с клоунской торжественностью:
— “Люди Земли! Грядет час Последнего Суда...” Ну, тут, как водится, про экологию, про Евразийскую войну и атомные бомбардировки. “В довершение всех наших бед и несчастий, выползшая из преступных лабораторий, поразила мир “зеленая маска”...
— Скучно, — поморщилась Алька, — все эти сектанты долдонят одно и тоже: Страшный Суд, конец, гибель... тошнит уже!
— Не скажи, выводы здесь оригинальные. Никаких призывов очиститься и покаяться, наоборот: “Осознав происходящее, мы затрудняемся назвать Бога любящим и всеблагим. Нет смысла надеяться на его жалость. Так что же, опустить руки и покорно ждать конца? Мы говорим – НЕТ! (Коментарий Альки: “Ух ты, сволочь!”) Сотворив нас по образу и подобию своему, он имел неосторожность дать нам свободу воли. Первые люди на Земле уже были бунтарями! Но в чем состоял их бунт? Против злобной мощи Бога они были бессильны с голыми руками; бессильны и мы с ядерными ракетами! Адам и Ева, гордые, как сам Бог, выбрали изгнание и смерть. Будем же горды и мы. Он гонит нас в свой рабский рай, истребляя миллионами, – уйдем из его рук, отобрав свои жизни по собственной воле!”
— А что? – сказала  Алька, подумав и выпустив струю дыма в облупленный потолок.   — Достает. Неглупые мужики... чья там подпись?
— Носители Света. Есть контактный телефон.
— Молодцы Носители! Когда мне было лет пятнадцать, я была гадкий утенок... не возражать, вся морда была в прыщах, как огурец... писала безумные стихи и всерьез думала: вот, доживу где-нибудь до сорока, уйду подальше в лес и выпью яду. И теперь иногда об этом подумываю...
— Ну, это ты зря!
Жестянкой продребезжал звонок. Алька нехотя выбросила окурок: “Ну все, зверушка, пойдем ломать своего Шекспира!” Проходя мимо зеркала, еще раз оглядела себя, поправила пшеничную челку: ничего себе! Хоть и не вырос лебедь из гадкого утенка, но, право, нос так французисто вздернут и дерзко искристы янтарные глаза, что порой собою залюбуешься.
Дневной воскресный спектакль начался, хотя в зале сидело не более двух десятков человек. Впрочем, действо предназначалось для одного, самого главного в славном городе Городище и окрестностях. Он-то, пан Хоменко, районный представитель Президента и командир ополчения, в последнее время благоволивший к христианству, и заказал гастроли “Вифлеема”. Кроме свиты хозяина района, в зале торчало с полдюжины подростков, готовых всю жизнь провести в сплошной ржачке и заранее гыгыкавших, да сидели одинокие старушки, не знавшие, куда девать время.
Уже готовая играть, кутаясь в синее покрывало, смотрела Алька в щель занавеса на сановного толстяка с лохматыми бровями. Хоменко и его спутники щеголяли земноводно-пятнистыми комбинезонами – новый стиль руководящих работников, фронтовая скромность. “С таким пузом тебе как раз на фронт!” Алька вспомнила все, что ей успели насплетничать на владыку Городища. Лет двадцать назад — диссидент из диссидентов, правозащитник, «узник совести», после падения прежней власти вдруг оказался народным героем, победителем... и такого испытания не выдержал. Избранный разом во все советы, вплоть до Верховного, прессою захваленный, телевидением избалованный, бедняга Хоменко поверил в свою исключительность – и закуролесил. Что там былые секретари Городищенского райкома партии!.. Отобрав у многодетных рабочих, годами ждавших жилья, три трехкомнатных квартиры, Хоменко слил их в одну двухэтажную, с бассейном и бильярдом; а когда захворал внук его, ненавидимый всей школою дурак и хвастун, дед за казенный счет послал мальца лечиться в Швейцарию. Слову его были покорены все местные службы: начальник полиции, прокурор, директора заводов часто присутствовали при утреннем одевании демократа, словно вельможи в спальне Людовика XIV, получая в хамской форме разносы и указания. Быть может, в глубине крестьянской души затосковав о часе смертном, недавно стал Хоменко окружать себя попами, богомолками, юродивыми; срочно в одном из сел начали реставрировать церковь, а в Городище был приглашен скандальный киевский театр «Вифлеем».
Едва успела спрятаться Алька, когда пошел в стороны занавес. Мистерия началась.
— «Я был в духе в день воскресный, и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и Омега, Первый и последний...» Щепоть горючего порошка, заранее брошенная на электроплитку, чадила вовсю, вентилятор гнал едкий дым на сцену, где, сдерживая кашель, воздевал руки Гена Волощук в буром балахоне, с разлохмаченным веником бороды. Гена отступил в кулисы, и под все более громкую какофонию струнных и духовых, обозначавшую конец Вселенной, луч высветил перед задником кресло с Валерой Хозиным.
Валера сидел мучительно прямо, вцепившись в подлокотники. Над его головой, над обклеенным фольгою венцом возник яркий огненный круг, распался на семь звезд... Владыка в зале шумно пошевелился: не слабо Гарик Шнабель, народный умелец, из сущего металлолома собрал свою светозвуковую систему!
 «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся...» Пришла очередь Альки явиться перед  очами городищенского мандарина. Оправив покрывало, тихим балетным шагом приблизилась она к Сидящему на престоле. Хозин по сторонам не глядел, старался прятать дыхание, но запах бил от него, приторно тошный. «Закусывать надо, Валерочка!» – шепнула Алька, и тут же лавиною рухнули слова судьи, воистину в нечеловеческий глас обращенные усилителями и ревербераторами Шнабеля: «Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над язычниками, и будет пасти их жезлом железным; как сосуды глиняные, они сокрушатся...»
Установка Гарика работала во всю мощь: «От престола исходили молнии и громы и гласы». Валерочка пытался сосредоточиться, поднимая перед собой книжку, обтянутую малиновым бархатом, с гипсовыми посеребренными печатями... руки трясутся, чуть не уронил... слава Богу, держит!
Первая печать была лихо сорвана. Из-за кулис, готовясь подняться, на сцену ужами выползали мертвецы, Алька слышала матерщину. Чад от раскаленной плитки повалил гуще, в ладонь кашляли уже все.
Выводить на сцену коней было бы накладно, да и противоречило режиссерской условности: потому трое актеров в черном изображали бешеную скачку. Четвертым всадником был Корзун, длинный и нескладный. При взгляде на него Альку передернуло: ну, приехал Борис Васильевич со своей символикой! Лицо Ростика было покрыто влажным мхом, с выгнившими ямами щек, — точь-в-точь «зеленая маска»...
Багровый свет залил чадную сцену. Старательно корчась, мертвецы вставали из могил: Ленка Ильчишина напялила корону, Витуля – папскую тиару... Отсчитав нужный темп, Алька молитвенно простерла руки к Сыну и заголосила, пытаясь вызвать Его жалость: «И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и скройте нас от лица Сидящего на престоле!...»
... Чтоб черти взяли этот громадный черный свиток, склеенный из листов ватмана, со звездами, присыпанными стеклом для сверкания! Он и на репетициях шел коробом; сейчас Нинуля с другим ангелом пытались скрутить его, спешили, пока еще не отвалился угловой лист. Наконец, небо было свернуто и осталось висеть на веревках; сестры Ильчишины, произведенные в праведницы, шустро вскочили на обтянутые черным кубы, прочие мертвецы простерлись на полу, и Гарик вывалил на них поток искр. Многовато паленого, подумала Алька, — как бы Хоменко не остановил спектакль.
Обошлось. В дымище и кастрюльном грохоте приближался главный момент мистерии. Помнилось Альке, Борис Василич хотел тут всунуть эпизод со звездой Полынь, имея в виду то ли Чернобыль, то ли ядерные взрывы последних лет на Кавказе и в Хайфе, — уже и противогазы висели в костюмерной. Потом отказался режиссер от «лобешника», «агитки» – и прямо перешел к пышному появлению Вавилонской блудницы на звере. Зверь был неплох, с хищной улыбкой на морде, — самая дорогая бутафория, каркас варили на военном заводе, — но Валюха!.. Даже видавшая виды киевская публика ерзала и раздувала ноздри при ее появлении. Губы чувственного клоуна, рыжая челка, алая прозрачная ткань на золоченых сосках; никакого нижнего белья, поза верхом на звере – колени в стороны, наглый вызов мужчинам, всему миру! Верилось словам, которые выкрикивал, борясь с алкоголем, Гена Волощук: «С нею блудодействовали цари земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле». Подростки в зале восторженно взвыли, свита Хоменко на них зашикала. И было даже обидно, когда Валюха низверглась в ад кромешный, где мелькали жадные руки грешников, совсем не заслуживавших такой награды.
Последняя война, истребившая царей и воинство их, стараниями тренера по фехтованию выглядела недурно. Зато финал, по мнению Альки, вышел скучным и заболтанным. Все страхи и потрясения закончились; Гена Волощук, почти весь спектакль простоявший столбом у правой кулисы, то воздевая руки, то закрывая ими лицо, гнусавил на авансцене, как увидел он «новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет». С другой стороны, — думала Алька, простирая полы синего плаща над склоненными праведниками, — как покажешь на сцене «святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба»? Слайдами, что ли, небоскребов Манхэттена? Или гимнастическими упражнениями? Не Василичу с таким справиться...
Полюбопытствовав, смотрит ли Хоменко, — увидела она, как подсаживается к сатрапу высокий, вальяжный брюнет в лайковом пальто. Должно быть, непростой гость явился под занавес: один из холуев так и вспорхнул, уступая место рядом с «самим». Пошептались. Пришедший благосклонно глядел на триумф праведных, стараниями Шнабеля озаренный почти настоящей радугою.
Все кончилось. Владыка хлопал, смеясь и качая плешивой головою, камуфлированная свита отбивала ладони; кто-то из подростков свистнул так, что проснулась старушка в третьем ряду и громко спросила у подруги: «Що, вже почали?..» Гарь висела сизыми пластами, словно здесь перекуривал целый полк. Откланявшись вместе с мертвецами и ангелами, встретив ласковый обволакивающий взгляд брюнета, Алька вернулась в гримерную.
Больше всего хотелось ей сейчас очутиться в гостиничном номере; если есть ток — согреть кипятильником воды и всласть умыться. (Дворец на время репетиций и спектаклей снабжали энергией по личному приказу Хоменко). Но хрена с два! Приглашение на гастроли надо еще отработать... Без намека на стук ввалился диктатор со свитой, за ним петушками поспевали директор дворца и Борис Василич; начались охи, ахи, целование ручек, явилось дефицитное шампанское, и всегда готовые Гена и Валерочка, даже не разгримировываясь, уже тащили стаканы. Плоские комплименты, пошлятина самая скотская, — злилась она, работая ваткой с вазелином. Интересно, кто будет домогаться ее тела: сам ли сатрап или кто-то из вьющихся вокруг него районных чинов?..
— Вы позволите?
«Какой реприманд неожиданный» – к добру ли, к худу?.. Рядом, полон деликатности, присел тот, в лайковом пальто: сильное лицо с крючковатым носом, близко посаженые глаза-маслины; блестящие, ухоженные волосы до плеч. Что-то такое исходило от него... сладко-жутковатое, покоряющее. Точно Алька была еще школьницей и общалась с мировым рок-идолом.
— Разрешите поздравить вас со спектаклем, Алина...э-э... Сергеевна! Примите мои самые искренние...
Он приложил холеную руку к груди, Алька пожала плечами:
— Спасибо, конечно, но... это же не премьера, премьера давно была!
— Ну, для меня это премьера. Я-то Вас вижу в первый раз!...
«От души хвалит, или...» Алька поймала себя на том, что «или» тоже вполне приемлемо. Вообще-то, редко с нею такое случалось, блюла себя Клюева, но — и на старуху бывает поруха: поговори еще с нею любезный гость да зазови потом в свой номер на рюмку кофе, пожалуй, что и согласилась бы...
— Виноват, не представился: Юрий Вулич, журналист московского телевидения.
Стало ясно: тщеславный Хоменко пригласил телевизионщика, дабы на весь свет развонить о гастролях «Вифлеема» в Городище, а главное — о самом себе, меценате, среди войны и разрухи спасающем искусства. Сколько же это денег надо, да не гривень пустых, уже печатаемых купюрами в миллиард, а валюты, чтобы залучить сюда гражданина воюющей с нами страны!..
— Будете снимать на видео?
— Да нет, я один, без группы. Сначала надо познакомиться, вникнуть...
Манера говорить врастяжку, все жесты были у него чуть показными, — этакая скромная бравада уверенного в себе красавца. Отыскивал сейчас Вулич сюжеты для программы о религиозном возрождении; подобно Ростику, не боялся пересекать фронты. Привлекали его и церковная блажь Хоменко, и театр, поставивший мистерию, — все в суп годилось!.. Внезапно и почти пугающе посерьезнев, москвич спросил:
— Сами-то... в Бога верите?
Алька помолчала немного, колеблясь — открывать ли душу; ответила честно:
— Верю. Но не в того, что на иконах, а в другого... с которым можно самой говорить, без священника!
— Хм, разновидность протестантизма...
— Не знаю. Я — верю так.
Уловив в ответе дрожь обиды, Вулич оголил рафинадные зубы:
— О-о, это ваше святое право! А как...э-э... насчет Страшного Суда? Только не на сцене, а в жизни? Будет он, как, по-вашему?..
Ей показалось, он ждет с нетерпением, странным после шутливого вопроса. Впрочем — журналист, его дело доить чужие мозги.
— Может быть, и будет, но... честно говоря, я не думаю, чтобы все было точно как в Библии. Это Борис Василич... наш режиссер... он лупил прямо по тексту, мы из книжки учили. А если Суд будет на самом деле, то — не такой...
— Ве-ли-ко-лепно! — Вулич сделал жест из итальянских фильмов: прищурив глаз и выпятив губу, потряс рукою со сложенными в кольцо большим и указательным пальцами. —Вы дадите сто очков вперед любому богослову! Действительно, кем надо быть, чтобы через две тысячи лет воспринимать буквально всю эту темную еврейскую абракадабру? Я думаю, что нам с вами есть смысл продолжить...
— Що це ты наших дивчат охмуряеш? А у мене разрешения спросив?.. — Караваями теста лапы Хоменко легли — правая на плечо Юрия, левая пригнула к столику хрупкую Альку.
— Ну, какие ж они Ваши, Трохим Карпович? Киевские!
— Так то и значит — наши, а не ваши, московские... — Густо засмеявшись, хозяин сообщил актрисе: — Ты его не бойся, дивко, вин трохи той... — Хоменко покрутил пальцем у виска. — Но добрый человек, и горилку пьет, як вси православные, прости меня, Господи!.. — Скосив глаза, все ли видят, представитель Президента махом перекрестился. — Так! Ну, ничого рассиживаться, всталы та й поихалы...
— Куда? — поднял писаные брови Вулич.
— На Кудыкину гору... До штабу району, там уже и стол накрыт.
Вояки сраные, внутренне окрысилась Алька, вот они для чего штаб используют — с актрисочками гулеванить втихаря от жен! Погодите, придет и сюда линия огня... Вслух же сказала:
— Вы мне переодеться дадите, деятели?
— Намьек поняв, выходим... — Трохим Карпович хлопнул Вулича по спине, тот поспешно встал.
Вдруг, легко перекрыв болтовню и звон стаканов, из-за двери донесся не человеческий и даже не звериный, а какой-то механический, сиренный визг. Надо было иметь крутое воображение, чтобы признать в нем голос Шнабеля. Затем ударом распахнулась дверь, и предстал сам народный умелец, всей щуплой фигурою и торчащими вокруг лысины патлами выражая крайний ужас. В наступившей тишине Валерочка уронил бутылку.
— Там, там... — трясясь,  Гарик  тыкал пальцем в сторону сцены. — Там!.. Ой, я не могу-у...
И завыл, уткнувшись в ладони.
Секунды оцепенения кончились. Смяв Гарика, все рванулись вон из гримерной. «Куды?» — завопил Хоменко; отброшенный, сел на столик, и ножки под ним подломились. Схватив Альку за руку, Вулич сказал быстро, сухо:
— Одевайтесь и марш отсюда. В гостиницу не заходить, погуляйте где-нибудь за рекой. Патрулям старайтесь не попадаться. А я...
Не договорил. Со сцены донеслись вопли, усиленные пустотой зала, и толпа вломилась обратно. Трохима Карповича и саламандровой его свиты уже и близко не было, осталась лишь труппа «Вифлеема». Клочьями срывали с себя саваны, балахоны, ангельские крылья; одеваясь, не попадали пуговицами в петли, с плачем дергали непослушные молнии. Валюха в одних плавках, мотая грудями, везде искала свою косметичку.
Алька обернулась что-то спросить, — но Вулич словно испарился... Гена Волощук, пытаясь завязать шнурки, шумно рухнул и подниматься не спешил.
«Да что случилось-то, вашу мать?!» — загорланила она. Никто из метавшихся и вопивших не ответил; тогда Алька, яростно прыгнув, ухватила за платье кого поближе, Витулю Ильчишину. Та вывернулась, но на бегу сделала жест, проведя растопыренной пятернею по своему лицу.
Разом все стало ясно; выбор был прост — забиться в истерике или быстро, четко действовать. Предельно собрав себя, несколькими точными движениями она влезла в джинсы, заправила их в сапоги, надела свитер и куртку. Все деньги в кармане, слава Богу... паспорт, Ростиков дезодорант... что ж, вперед!
Но нелегко было отодрать подошвы от пола. Даже под угрозой смерти, не могла она просто так уйти — не побывав в гостиничном номере, бросив там вещи. Годы нищеты научили: все, изготовленное фабричным способом, бесценно. Знакомые Альки, да и она сама, выскребали разрезанные тюбики из-под зубной пасты, стирали бумажные салфетки, на много месяцев растягивали баночку майонеза; женщины не вылезали из брюк, поскольку на колготки в витрине «фри-шопа» можно было лишь помолиться, и радовались, что электричество подают на два часа в день — дольше служили лампочки...
Сжав зубы, пересилила себя; но другой задержки не избежала. Ноги сами понесли через сцену... Интуиция! Да нет на свете никакой интуиции. Человек не выходит на общий поклон, пропускает выпивку в гримерной, — а у нее, Альки, даже сердце не дрогнет. Дура бесчувственная. Он же друг, вернейший, преданный... преданный ею сейчас!
Корзун сидел посреди сцены в луче не выключенного софита, уронив голову и свесив руки. Так и не снял он трико с намалеванными ребрами, рядом валялась обернутая фольгой коса.
«Зверушка», — позвала Алька, и он медленно обернулся. Грим еще был на актере, подобие маски из прибеленного пудрой мха. Алька невольно подалась к нему, — жалость была нестерпима, — но тут Ростик взялся за щеку и снял с нее лоскут, так что открылись челюсти и зубы. Гнилостный запах достиг ноздрей Альки...

Из стихов, написанных в юности Алины Клюевой.

Каждую ночь
Я встаю — часов около двух —
Из нагретой постели прочь.
Темнота и столбняк вокруг.

Я пальто надеваю в передней,
Синий шелковый шарф, перчатки и туфли.
Булькает в ванной вода,
                словно капли белого времени.
Храпы родителей в траурной комнате вспухли.

Я спускаюсь по темной лестнице —
На площадках чадят лампадки...
Ударяя в бубен месяца,
Поет ветер свои колядки.

Над асфальтом черные тополи
Шелестят, как в кошмаре мечутся...
Холод.
       В тысячах окон копотных
Вслед за мной идет тьма-разведчица.

У меня удлиняется челюсть,
Уши — пиками, с ног спадают туфли.
На бегу по улицам греюсь;
Ветер, в шерсть мою дуя, ухнет —
И завою, завою в  небо,
Слезы скатятся по щетине...
Рвусь я к месяцу, словно к хлебу,
Хвост мой брызгает снегом синим.

До рассвета волком тоскую,
А потом становлюсь собой.
Тянет ветер ноту больную,
Словно грустный, грустный гобой...

И опять я иду домой,
Будто нищий с пустой сумой.

Жизни Ростику оставалось не больше часа: если теперь сесть и смотреть, можно будет увидеть, как со скоростью минутной стрелки болезнь поглощает плоть, рушит кости, — пока не растечется комом слизи человек. Это показывали по телевидению.
«Прощай», — сквозь слезы шепнула она и бросилась прочь. На бегу вспомнила, как целовала Корзуна перед спектаклем, и стала рукавом тереть губы, охваченная неистовым желанием тотчас найти одеколон, спирт, серную кислоту, что угодно, — хоть бы и с кожей содрать гибель.
Пришлось удовлетворится ржавой струей из крана, тотчас иссякшей. В холле с радостными советскими фресками, с опрокинутыми и выпотрошенными игральными автоматами не было ни души. Наверняка, кто-нибудь уже вызвал санотряд, следовало поторопиться.
Выскочив из дворца, Алька внимательно огляделась. Была почти уверена, что Вулич ждет с машиной. И правда, какая-то черная «Волга» стояла, но далеко, возле управления полиции.
Наискось через площадь поспешила Алька, мимо гостиницы собиралась спуститься к мосту; и тотчас «Волга» тронулась в том же направлении. Шла Алька; крадучись, в полусотне метров ехала за нею машина. Очевидно, Вулич знал, чего остерегаться. Приняв игру, она и виду не подала, что замечает сопровождение.
Ни народу кругом не было, ни транспорта, кроме ползущей за спиною с тихим пофыркиванием «Волги». В безлюдье сама себе казалась Алька точкой на скрещении чьих-то следящих взглядов, объективов, прицелов... О Боже, кто это?! Фу... всего лишь темные статуи мемориала Славы.
На середине моста, открытого всем ветрам, страх ее достиг предела. Сейчас окликнут в мегафон, догонят, пристрелят... «Волга»! К черту предосторожности, Вуличу придется впустить Альку.
Резко обернувшись, она подняла руку; набрала воздуху, чтобы позвать... Машины на мосту не было, вообще не было, точно испарилась. Куда же она могла свернуть, в один из дворов, что ли?..
Сойдя на низкий берег Ольшанки, почувствовала себя немного спокойнее: приречные кусты, сухой тростник сулили хоть какое-то убежище.
Выше начинались усадьбы; захотелось постучаться в одну из них, но, решив, что с началом паники крестьяне вряд ли обрадуются пришлому человеку, двинулась Алька вдоль реки.
Изрядно удалось ей отойти по утоптанной тропе, когда там, на площади, началось. Слышала Алька рев двигателей, и треск, и железный великанский голос, кричавший властно и неразборчиво. А потом великан шумно вздохнул, и центр города закурился черным. Санконтроль поджег дворец.
... Кончалось это проклятое воскресенье, декабрьский вечер пробирал сырым холодом. Чуть угрызенная, почти полная луна сочилась светом над шиферными крышами. На разъезженной, хлюпающей улице Альку окликнул Вулич: «Сюда, сюда скорее!..» За корявым старым тополем трясся от собственного гула бронетранспортер, пар окутывал раскаленную линзу прожектора. Кто-то, силуэтом в проеме на скошенном борту, манил рукой, зазывая.
Облегченно помахав в ответ, устремилась Алька на зов — но тут фиолетовой зарницею осветились дома и безлистые сады, земля предательски шатнулась под ногами; а когда вернула равновесие актриса, машины за тополем уже не было.
«Сон в зимнюю ночь...» На самой окраине поскреблась она в закрытые ставни дома. Внутри протопотали, ахнула женщина и будто бы зажала себе рот.
— Извините, — без голоса сказала Алька; откашлявшись, повторила громче: — У Вас нельзя попросить воды?
Втайне она надеялась добыть и хлеба... Сторожко скрипнула дверь; Алька вся подобралась, глотая слюну. К счастью, хозяева видели ее так же плохо, как она их: заряд дроби, в упор пущенный с веранды, плотным комом вжикнул мимо и пробарабанил по крышам через улицу. Истерически залились собаки.
Она едва отдышалась, стоя среди поля, в жидкой снеговой каше. Стократ чиненные, сплошь в латках сапоги были уже мокры насквозь. Куда идти, где Киев, не знала даже примерно. Кругом на белом видела купы сосен, дальше — могучие бока холмов.
Инстинкт велел подняться выше и осмотреть местность; взойдя на холм, Алька тотчас заметила огни.
Огней было четыре, они поочередно зажигались и гасли над рощею — желтый, красный, зеленый, синий... И — ни звука. Это не походило ни на армейский патруль, ни на пост ЭВК. От огней исходили покой и умиротворение, словно от новогодней елки; не раздумывая, Алька поспешила к ним.
За колючими, набрякшими водою сосновыми лапами, на поляне открылось ей странное, невиданное здание. Высотою с обычный трехэтажный дом, сплошь из темного стекла, а может быть, пластика, с мягкими бликами на ребрах, — стояла ступенчатая пирамида, и те самые огни ритмично обегали квадрат ее вершины.
Альку и тянуло к пирамиде, и отталкивало: а ну как угостят чем-нибудь покрепче дроби?.. Голод решил сомнения, подобно злому псу рванув ее изнутри. Она пошла вперед, ища взглядом двери.
— Заблудились, милая?
Ноги Альки обмякли: за нею стояли двое рослых, плечистых, в комбинезонах... Санконтроль, нацгвардия, СБ — или новая какая-нибудь служба, на горе нам, беззащитным?.. Впрочем, разговор начался приветливый.
— Вы не местная, наверное?
— Д-да, из Киева...
— В городе, кажется, случай?
Так теперь говорят все: «случай» — и уже ясно, о чем речь.
— Случай...
— А вы, значит, не пожелали со всеми,  в карантин?
«Смываться», сказала она себе; но с места не тронулась, уловив слабый блеск металла у поясов двоих.
— Курить хотите?
— Я есть хочу, — внезапно и резко обозлясь, заявила Алька. — Со вчерашнего дня крошки во рту не было!
— Милости просим, — но еда у нас, знаете ли, самая простая.
Двери она так и не ощутила. Ее просто провели внутрь пирамиды, в сухой нагретый воздух, словно невещественной стала литая стена. Бездумно радуясь теплу и заботе, Алька взошла по закруглявшейся лестнице во второй ярус; там в стене зиял овальный проем, открывая мягко освещенную комнату.
Все вокруг было — изголуба-коричневая, на просвет дымчатая масса; будто из себя выплеснула она пару кресел в виде шаров с выемкой, толстую плиту стола, кубы и призмы с роями внутри светляков, — тронь, где надо, и вещи вновь свернутся, слепятся  в монолит...
Ей предложили снять сапоги, дали вафельное полотенце и теплые носки грубой вязки. А еда и вправду оказалась — проще некуда: перед гостьей ловко нарезали черный ноздреватый хлеб с великолепным запахом тмина, корицы, — запахом детства. Рядом был поставлен стакан и налито в него медленной струей густое, тревожно-красное вино. Первый глоток показался Альке тягучим и приторным; со второго она поняла, что в жизни не пила ничего вкуснее.
Одного из хозяев — того, кто заговорил с Алькою первым — звали Марком; этакий улыбчивый герой комикса, со светлыми волосами под бокс, ямочкой на подбородке и сильною шеей. Второй, смуглый, ростом пониже и коренастей, блестел яркими цыганскими глазами, скулы обегала бородка: имя ему было Азор. Она исподтишка любовалась обоими — отвыкла от неистасканных, упругих лиц, от чистой кожи.
Хлеб оказался не менее сытным, чем любое мясо. Скоро наевшись и слегка опьянев, Алька закурила и полюбопытствовала:
— Что у вас тут, база какая-то военная, что ли, или лаборатория? Раз уж пустили, наверное, могу спросить...
— Пожалуй, что военный объект, — снимая капли с усов, ответил Азор.
— Верится с трудом. Даже документов у меня не спросили. Шпионов не боитесь?
— А мы вас и так знаем, — сказал Марк, поднося ей программку театра «Вифлеем» — откуда достал, Алька не заметила. На скверном фото все же можно было узнать Алину в омофоре, стоящую за плечом Судьи.
Она встрепенулась:
— Так вы меня на сцене видели? Очень приятно! Ну, и как вам спектакль?..
Откликнулись не сразу. Алька размышляла, из какой ткани сделаны их коричневые, словно тронутые инеем комбинезоны: такая нежно-ворсистая, но, пожалуй, плотнее любого брезента. Ни нашивок, ни знаков различия... Конспираторы!
Отхлебнув вина, Марк деловито спросил:
— А вы знаете, на чьи деньги существует ваш театр?
Вопрос застал ее врасплох.
— Н-ну, не совсем... Что-то там говорил Борис Василич, я не вникала. Вроде, совместное предприятие какое-то. В общем, деньги они зарабатывают на чем-то другом, а театр так... содержат.
— Меценаты, значит... ладно. — Собрав пустые стаканы, Азор бросил их в отверстие под столом; оттуда не донеслось ни звука.
— А... я что-то не так сказала? Ну, извините, я актриса; спрашивайте у Борис Василича, он у нас и режиссер, и директор.
— В свое время спросим, — закрыл тему Азор, а Марк добавил совсем другим тоном, чуть ли не виноватым:
— Понимаете, Алечка, мы сейчас не можем... укрыть вас. Ваше здоровье вне опасности, но... вам придется вернуться в город. Ничего не будет страшного: осмотрят, проверят приборами и самолетом отправят куда надо.
Она почувствовала как отпускает хмель; стало до боли неуютно, точно пинком ее вышвыривали на снег.
— Но я же киевлянка! Мне в Киев надо, у меня там мать. И работа, между прочим...
— Ну, работы у вас, считайте, уже нет, — отозвался жесткий Азор. — Всю труппу наверняка отправили к черту на кулички, в карантин. А к Киеву через кордон не пробьетесь, стреляют без предупреждения.
— Да хоть позвонить-то я должна, как вы думаете?..
— А это у нас запросто, — сказал Марк и, не вставая, подал ей мобильник, все из той же полупрозрачной массы. Цифры были изящно нарисованы...
— У вас тут, часом, не цирк? — спросила Алька.
— Ага, бродячий — шапито... Вы не нажимайте, просто касайтесь пальцами.
Мать оказалась дома и сразу закричала в трубку — так, что стало неудобно перед хозяевами. То обзывая дочь дрянью, то рыдая, мать спрашивала, где Альку носит, почему она не позвонит; сама себя перебивая, причитала, как жутко ей одной, какие ужасные слухи ходят по городу: будто появилась на Востоке какая-то армия, против которой никто не может устоять; скоро победит Россию и до нас доберется... Уловив короткую паузу в слезах и криках матери, Алька быстро сообщила, что план гастролей изменился: они должны побывать еще в нескольких городах, вернутся примерно через месяц. Мать снова завыла, рассказывая о бандитах, что рвут среди бела дня серьги из ушей, о сексуальном маньяке-потрошителе, публично повешенном на площади Независимости. Скомкав прощание, Алька положила трубку.
— В город надо вернуться затемно, — наставлял Азор. — Утром начнут прочесывать вертолеты, и тогда уж точно всадят пулю, чтобы не возиться.
— Поняла, не дура; иду, — сказала она, принудив себя встать и раздавить окурок в пепельнице. — А вы-то сами... как? Или вас не тронут?
— Спасибо за беспокойство, мы примем меры. Всего вам хорошего, Алина, еще увидимся... — Любезность у Азора выходила не очень натурально, он явно спешил избавиться от гостьи.
Марк вывел ее наружу; отвыкнув от промозглой сырости, Алька съежилась, обхватила себя за плечи. Далеко драли горло петухи, приближая рассвет.
— Ну, до свидания, Алечка! — сказал Марк, протягивая ей руку.
Разом такою заброшенною осознав себя в кошмарном мире, захотела она прижаться к широкой Марковой груди, зажмурив глаза по-бабьи, обо всем забыть... Ничего, конечно, такого не сделала. Лишь спросила:
— Что это там Азор говорил — еще увидимся?..
— Он говорил правду, — серьезно, тихо ответил Марк. — Будет трудно, больно, невыносимо, — терпи, встретимся обязательно. Только верь, всегда верь, что мы правы — что бы ты не увидела, верь!..
— Господи, кто это — мы?! И что я такое могу увидеть?..
Не ответив, он прижался гладко выбритой щекою к ее щеке:
— Иди в город, торопись! Дорога будет спокойной...
«О чем это он?..» Ближе и громче, упоен собою, загорланил петух. Отвернувшись, Марк прошагал к зданию и вошел, хотя перед ним не открывалась дверь; и сразу гладкая ступенчатая постройка обрела вид подлинной неприступной пирамиды; стучи — не достучишься, хоть тараном бей.
Алька уже бежала, согреваясь, обратно по склону холма, когда за ней сыграли тихие трубы в унисон долгую басовую ноту. Оглянулась — и села без сил, без мыслей в холодное месиво. Стреляя огнями на всех гранях, над соснами по косой взлетала пирамида. С тыла, который ранее был невидим Альке, нижний уступ вытягивался наподобие палубы, корма была скошена. Полминуты — и свечою в мутное лунное небо под лай одурелых псов ушел беззвучный гигантский корабль.

Из стихов, написанных в юности Алиной Клюевой

Я у леса живу, при дороге,
По дороге автобус идет,
А в лесу, как в картонной коробке,
Нежно-розовый ящер живет.

Я в автобусе езжу нередко,
Мимо леса хожу по делам.
Часто слышу, как гулко и крепко
Ходит ящер по сбитым стволам.

Он ночами тоскует и воет,
Шею длинную тянет во тьму;
Я не сплю за бетонной стеною,
Но снотворного в рот не возьму.

Я от страха к подушке прижалась —
Выжал ящер сцепление дня...
Как бы я от него ни скрывалась,
Все равно он поймает меня.

Все случилось так, как говорил Азор.  Не без дрожи, пустынными улицами шла Алька к освещенной больнице, где был главный пост ЭВК: а ну, как впрямь не станут возиться? Вечер  где-то прошлялась; прицелятся из окна, и метров с пятидесяти... Но никто не стрелял, не выбегал навстречу.
Двое дежурных, врач и санитар, беспечно сняв распираторы и перчатки, смотрели в ординаторской телевизор. Всего час по вечерам в будни работало телевидение, передавая сводку новостей; в выходные добавлялся концерт из старых пленок, — программы сопредельных держав, сплошь враждебных, отсекали нещадно... Медики вошедшую не вдруг заметили, так что Алька успела приобщиться к мировым событиям.
Планету словно в падучей трясло. Бойня племен на юге Африки, с отрезанием голов и сдиранием кожи заживо, вторила вполне «цивилизованному» переделу границ между Албанией и Македонией — там трудились испытанные советские Т-72, усердно перемалывая деревни. Закаспийский фронт расползся уже до Челябинска; войска Исламского Пакта готовили наступление вглубь Поволжья. Зато Турция буксовала в Закавказье; ее передовые части застряли под Нальчиком, да и скрывающийся в горах с верными отрядами грузинский царь Георгий немало портил настроение... Если до сих пор не был послан английский экспедиционный корпус выбить иранцев из Баку, то лишь по той причине, что Лондон косила «зеленая маска», и Англии нынче было не до каспийской нефти.
Да, жаркий декабрь стоял и на Западе. Самозванное государство басков, терпя удары с двух сторон, тем не менее, пыталось переварить франко-испанскую границу. Даже кроткую Голландию лихорадило: туда валом валили израильтяне, после взрыва ядерных мин в порту Хайфы не желая жить на отравленной земле... Бундесвер, вслед за провалом переговоров по Силезии уверенно занявший земли от Щецина до Вроцлава, теперь собирал танковый кулак, направленный, как полагали, на Украину. Момент немцы выбрали подходящий, Украина завязла по уши: четвертый раз за последние месяцы венгры отбили Мукачево-Мункач, королевские ВВС Румынии валят химические бомбы на пригороды Одессы, а из Севастополя вышел ракетный крейсер «Наливайко», дабы помочь сечевым стрельцам, теснимым донскими казаками в Приазовье.
Ах, нигде, нигде не царил покой! Китай, уже почти распавшийся, продолжал слать дивизии в Республику Синьцзян, высокогорье гремело жестокой стрельбою. «Лига освобождения Квебека» взяла на себя очередной взрыв в Оттаве, разнесший целый мост с автомобилями. Расовые волнения в Нью-Йорке, Майами и других местах, казалось, достигли предела: национальная гвардия не справлялась, баррикады на улицах парализовали городскую жизнь, — а из Денверса, бывшего Салема, где ночами снова казнили «ведьм», вещало «Радио Иисуса», виня во всех несчастьях мира слуг дьявола и призывая расправляться с ними.
И на всю эту неразбериху, кипение больших и малых стычек неотвратимо надвигалась с Востока чудовищная тень. Подавленный диктор передавал слухи, точь-в-точь как Алькина матушка: американский флот потоплен в Тихом океане, рушатся города в Японии, волна беженцев достигла материка — но ни слова, ни кадра нельзя получить оттуда, словно в тени этой захлебываются самые мощные передатчики...
Наконец, дежурные соблаговолили заметить Альку и разом встали, обдав ее запахом свекловичного самогона. Алькины данные небрежно записали в книгу; зевая, часок помытарили на обследовании — и «скорой помощью» отправили в Смелу. Оттуда, еще с полусотней людей, выловленных за ночь, автофургон повез ее на Черкасский аэродром.
Вынужденная компания внушала чувства самые горькие. Все, как водится, одеты были в немыслимую ветошь, которая в благополучные времена давно согревала бы крыс на свалке — цветная ткань заплат не об экстравагантном вкусе говорила, но лишь о том, что другой лоскут достать не удалось: то скатерть из конторы, то пионерский галстук обнаруживали себя на локтях, на коленях... Многие, как и Алина, ночевали под открытым небом, промерзли, оголодали и озлобились до последней степени. Две женщины в фургоне затеяли свару — каждая хотела посадить своего ребенка дальше от входа; дремавший старик проснулся и бешено заорал, чтобы они заткнули глотки, за одну из женщин вступился ее муж, дети дружно заревели... «Отчего люди такие злющие?» — думала Алька, зажатая в угол, подпрыгивая вместе с фургоном на частых выбоинах. «Вроде бы всем одинаково плохо; так нет, чтобы поддержать друг друга, утешить, — собачатся! Что еще надо с нами сделать, чтобы мы подобрели?..»
Такое веселье продолжалось всю дорогу до Черкасс, — но умножилось неизмеримо, когда их высадили в аэропорту и слили с огромной толпою, ждавшей посадки у аппарели пузатой «Мрии». Толковище в оцеплении автоматчиков с закрытыми лицами взрывалось криками, бранью; детский плач сделался пыткой для ушей. То и дело живой прибой накатывался на солдат, мелькали кулаки и приклады, кого-то сбивали с ног, волокли, связывали... Алька вновь успела задубеть и вовсе извелась, пока объявили посадку.
Кресла в салоне были сняты, а может, и не предусмотрены. Топот, возбужденные голоса эхом наполнили пустоту самолетного брюха, объемом не уступавшую дворцам спорта. Их рассаживали на полу, также подчас орудуя прикладами; затем солдаты прошли вдоль рядов, каждому привесив нагрудный жетон с «андреевским крестом» и наспех намалеванным номером. «Как при Пол Поте», — сказал кто-то поблизости. Напротив Альки молодая мать, ни на кого не обращая внимание, давала грудь младенцу.
Из общего жужжания ухо выловило возмущенный разговор о Хоменко: весь Городищенский район уже знал, как Трохим Карпович с семьей и прихвостнями под охраной национальной гвардии отбыл в Киев, и никакой ЭВК не смог его остановить, — хотя, возможно, районный царек вез в столицу вирусы «маски»... Скоро опять заварился скандал: компания мужчин сельского вида затеяла игру в подкидного, офицер прицепился — на картах не было «андреевского креста»; «Нэ чипай!» — закричали ему, полезли в драку; набежали автоматчики... Засаленный пиковый туз скользнул к ногам Альки. Скверная карта, смерть. Ростик Корзун.
Им объявили по радио, что самолет летит на Алтай, где расположены крупнейшие карантинные лагеря (всемирная санэпидслужба, возникшая с появлением «зеленой маски», границ, тем более регулярно изменяемых, не признавала). Алтай так Алтай; судя по телепередачам — край сказочный, подумала Алька; но удастся ли оттуда написать или позвонить матери?..
Полет начался. Через пару часов на тележках стали развозить завтрак — пшенную кашу в алюминиевых мисках, холодный несладкий чай. Алька прикидывала, во сколько могут обойтись нищим, обескровленным странам бывшего Союза карантинные меры. Одно топливо сейчас, Господи... Мало нам наших свар! Но летающая пирамида откуда взялась, чья она?! Военный объект... Такой техники на Земле просто не может быть, ни у каких американцев. Или может? А если, все-таки... Неужели вправду есть то, во что она давно уже не верила — и над другими смеялась, когда те заводили треп об НЛО, о межзвездных опекунах человечества? Притворщики-пришельцы, изображающие землян... Хотя, — могут же они быть как люди. Марк... Она, Алька, для него вроде Аэлиты. Если, конечно, хоть немного понравилась, а не просто пожалел загнанного зверька... Вдруг близко посаженные глаза-маслины Вулича возникли перед ней, победительная его усмешка; всю будто ознобом проняло, защемило под животом... Самой себя стыдясь, Алька вернула нежные мысли о Марке, стала представлять их будущую встречу.
Они летели навстречу солнцу, и день для них укорачивался. Сумерки густели над Волгой;  по береговым горам и плесам, по чугунной воде змеились рыжие, черные, белые дымы — выбросы чудовищных заводов, Евросоюзом и Штатами выстроенных посреди России: не чистеньким же бельгийцам или швейцарцам вдыхать этакое, когда есть смирные и на все за валюту согласные российские власти...
В Саратове, первом пункте заправки, налитое мрачным пурпуром, садилось Солнце. Выгнав всех на поле, солдаты, понятно, не вели в аэровокзал; так и держали, оцепив, пока «Мрия» высасывала через шланги пару автоцистерн. У ангаров стояли армейские грузовики и танки, а в начале взлетной полосы высилась груда обгорелого металла. Через охрану быстро узнали все: подорван «Боинг» с пассажирами из Эмиратов; очевидно,  сработали израильские боевики.
Потом, сводя с ума, потянулась ночь, ночь на высоте десяти тысяч метров, неуютная и горячечная, с редкими провалами в сон и частыми мучительными пробуждениями; бесконечная ночь в храпящем, душном, орущем от кошмарных снов салоне...
Чуть Альке удалось забыться, — машина вновь коснулась земли, динамики истошно заревели, гоня к выходу. О воде для мытья не приходилось и мечтать... В новосибирском аэропорту Толмачево резнул не гнилой саратовский, а настоящий, сахарный утренний мороз. Отойдя на пару шагов от дорожки, кое-как обтерлась Алька снегом... Открыв глаза, вскрикнула: привлеченный ее действиями, рядом стоял офицер в респираторе, держа наготове пистолет.
Время перестало сжиматься, — они все круче забирали к югу, мчались уже не вдоль, а поперек дня. Алька не знала, что там, внизу, — к иллюминаторам её так ни разу и не подпустили. Наконец, пришло по цепочке от конвоиров: должны приземлиться в Барнауле, там готова новая дорожка для гигантских воздушных тяжеловозов.
Но часы шли за часами, и разрезанный пополам день уже лиловел, а они все не садились. Мгла сгущалась; продолжался ровно-ревущий полет, в ушах лежали плотные пробки. Живая шепчущая связь донесла: Барнаул не дал посадки, что-то странное происходит кругом, самолет перелетел знаменитую Белуху и уже давно над Монголией.
Далеко за полночь шасси коснулось хрустящего щебня — в средоточии пустыни, где некогда Китай испытывал атомные бомбы. До сих пор этот край принадлежал военным, цистерны для заправки прибыли скоро. Пока не закружилась голова, Алька рассматривала звезды: густые и точно влажные, они слипались между собой, текли молочными реками. И вот — с севера, с недосягаемых высот дошли отголоски грома. Показалось Альке, что среди звезд она различает бледно-фиолетовые сполохи. Беспокойство охватило и малорослых китайских солдат, заправлявших машину, и пилотов, и конвоиров: все спешили, подгоняя друг друга, нервничали и поминутно пялились на небо.
Наконец, самолет снялся, — но, гонимый таинственными и страшными вестями, стал забирать все круче к югу. Если бы измученная Алька наутро глянула в иллюминатор, увидела бы ряды рыжевато-серых гор, тронутых по вершинам оранжевой краскою восхода, полные лилового тумана долины и в них блеск речных русел. Но и увидев это, вряд ли уразумела бы без подсказки, что летит над местами, где невдалеке друг от друга рождаются и крепнут вены Южной Азии — Хуанхэ, Янцзы, Меконг.
Полноводный Меконг вился под ними среди щедрой зелени, осколков зеркала — рисовых чеков... Обеденный суп Алька съела над мертвым, окруженным рвами и артиллерийскими батареями полного карантина Бангкоком; закат встретила над Малайзией.
Среди солдат и их подопечных не стихали разговоры о воздушных битвах, внезапно разразившихся над целым континентом, о некоем поководце, Аттиле рубежа тысячелетий, ведущем наступление от Желтого моря до Берингова пролива; всемирного истребителя называли почему-то Черным Лордом, это напоминало ребячьи «Звездные войны», но и пробирало холодком. Алька даже всплакнула, представив себе, как ракеты Лорда сносят Киев и матушка задыхается под развалинами их старого дома рядом на  Межигорской...
Но там, где они приземлились, все разомлело от вечернего зноя и дышало беззаботной ленью. На фасаде макетно чистого аэровокзала красовалось название, немало взволновавшее Альку. Поди знай, что угодишь сюда, когда хмельная слушала в очередной раз Вертинского: «В бананово-лимонном Сингапуре... пуре...»
На ночь их разместили в зале, для русского глаза чистоты неимеворной. Сингапур, повторяла Алька, пытаясь внушить себе, что она без пересадки из города Городища Черкасской области попала в сей дивный край. Не было здесь ни семей, закусывающих на скамьях,  ни личностей в рваных носках,  спящих на заплеванном полу, ни мерзостных запахов — и вообще народу, кроме них, не было: льдина блистающего пола, шеренги невостребованных багажных тележек с надписями на голубых и зеленых спинках: «Санио», «Сони», «Шарп»... Две стюардессы, косоглазые лакированные куколки в узорном шелку, проходя, лукаво глянули на конвоируемых, пересмехнулись — и тем укололи Альку глубоко и обидно. Не видать ей «бананово-лимонного», как своих кишок без рентгена, и солнце это праздничное Бог весть сколько дней или месяцев будет мучить ее жарой в наспех сколоченном барачном лагере... если завтра не накроют эскадрильи Черного Лорда.
Утром, даже не раздав завтрак, немытых и вконец изнуренных, их погнали на выход. Общее движение несло Альку к некоей, гладко окрашенной двери в боковой стене; прижало... и тут ощутила она, что дверь не заперта.
Кто скажет, какая пружина сработала в душе Альки? Солдаты оказались впереди и позади, отделенные людским месивом. Ящерицей скользнула за дверь, прихлопнула без стука. Никто из карантинников не осмелился пойти за нею, так и шаркали мимо.
Ее несколько удивило, что и в этом глянцевом раю имеются пыльные служебные лестницы, провода на шершавом бетоне стен, запах мышеедины. Спускалась, терзаемая сомнениями, ежесекундно могла броситься обратно. Дальше-то — что делать?! В кармане грязной куртки, уже изрядно парившей тело, — украинские документы и ничего не стоящие гривны. Искать консульство или посольство? Да есть ли тут наша «амбасада» — а из российского, пожалуй, и выпрут... И как спросить прохожего: «Тел ми плиз»... или «толк»? «Вер из зе юкрейниэн эмбаси»... или «имбэси»?.. Учить надо было английский, на курсы пойти, а не ерундой заниматься, стихи эти кропать, так нигде и не опубликованные.
Внизу, по счастью, тоже не было закрыто. Прежде чем выйти, Алька сорвала с груди номерной знак. Затем, снова испытав отчаяние по поводу потери вещей, тем не менее, сняла куртку и свитер, но не бросила, аккуратно сложила в углу, — а ну, как пригодится другому несчастному беглецу? Майка на ней вовсе неплохая, импорт из Ростиковых рук; ну, а джинсам положено быть потертыми. Сойдет. Наверняка молодые туристы с Запада, если таковые еще приезжают, выглядят худшими бродягами, это стиль.
Сделав три шага от вокзала, Алька наткнулась на это. Добротный, тугой бумажник из змеиной кожи, тонкой и прочной, с ясно видимым зигзагом спинного узора. Бумажник. Полеживает себе на асфальте вдали от главного входа, от прибывающих автобусов и машин.
Огляделась — не розыгрыш ли, не протянута ль нитка откуда-нибудь из кустов, как они в детстве делывали?.. Быстро нагнувшись, подобрала находку, сунула в карман джинсов. Тут же, на месте, рассматривать не решилась. Был уже другой страх — что вернется потерявший, хозяин. Оттого вновь заскочила в служебную дверь...
В этот день Алина Клюева, волею судеб переброшенная через десятки тысяч километров, чувствовала себя легко и даже весело. Бумажник раскладывался натрое: пальцы обретали в нем приятную толщину пачки «зеленых», с президентом Франклином в пудреном парике; лежали также сингапурские доллары и визитные карточки некоего Ли Вана, менеджера из «Вазиа груп»... Вернувшись в аэровокзал Шанги, — как полноправная туристка, через главный вход, — Алька самозабвенно предалась блаженству покупок. О, это был пир, вакханалия! Привычные продавцы понимали язык жестов, тем более актерских: облеклась в салатовое японское платье и белый жакет «Дунканс», надев изящные стуколки, старые вещи она бросила в тут же купленную сумку «Ред Стоун». Разжилась, слава Богу, и темными очками в пол-лица, и макияжем «Эсти Лаудер», и — сколько той жизни! — за тринадцать с полтиной шикарными сигаретами «Бенсон энд Хеджес кинг сайз филтр».
Рейсов ни до Киева, ни до иных городов прежнего Союза, понятно, не было с начала евразийской войны. Пришлось взять билет на вечно нейтральный Цюрих, это все же был ближний свет. Рейс оказался ночной — удачно, целый день подарен для знакомства с Сингапуром.
На Ист-Кост Экспрессвэй из окна автобуса увидела она обгоняемую колонну хмурых длинных грузовиков с брезентовыми будками — и содрогнулась, поняв, кого везут. Выйдя у Мерлайон-парка, парка Морского льва, долго дивилась на символ города, вздыбленного полульва-полурыбу. Фонтанная струя из его пасти красивой дугой падала в грязный океан.
В городе она искала признаки предвоенного беспокойства, но находила с трудом: там — заслон из мешков вокруг батареи зенитных орудий, здесь — скромно упрятанная в переулок бронетехника. Маленькие пятнистые солдаты вели себя вполне беспечно.
Вообще же, местный народ был непостижим. Да боятся ли они тут будущего?.. Щуплые, желтовато-бледные (вот она, «бананово-лимонность»!), с одинаковыми смоляными волосами шли вокруг нее горожане; одетые с мотыльковой легкостью, щебеча детски-старческими голосками, проходили, кажется, сквозь Альку, и темноглазие в припухших веках было непроницаемо. Чужие!..
Устрашающие плакаты с черепом, прикрытым зелеными клочьями кожи, встречались везде, несколько портя настроение; впрочем, Альке не очень верилось, что в этом не по-земному чистом городе дадут распространиться мору... Ей захотелось снять обувь при входе на вылизанную площадь, где под пальмами красовались старинные белые особняки, по-английски сдержанно роскошные: парламент, верховный суд, муниципалитет и — видимо, для бывших хозяев не менее важный — крикетный клуб. «Колонизаторы! Что бы без них тут вообще было, рыбацкая деревня?..» С новым для себя уважением заглянула она в твердое лицо бронзового джентельмена — сэра Стаффорда Раффлза, должно быть, первого губернатора.
Ослепленная блеском небоскребных стекол, подавленная валтасаровым изобилием в витринах и под навесами уличных торговцев, добрела Алька, наконец, до почти безлюдного парка. Плюхнувшись на скамью рядом с кирпичными руинами форта, решила, что сингапурцы, люди суетливо занятые, вряд ли посиживают в парках, дремлют с газетами. Оттого-то они богаче нас, и, наверное счастливее... Стоп! Последний вывод показался сомнительным. Что-то настораживало в этом кукольном счастье, со штрафом в тысячу долларов за брошенный окурок. Сэр Стаффорд Раффлз и его соотечественники умели не только славно трудиться, но и по всем правилам отдыхать — у камина с бокалом портвейна и сигарою, в бодрящей погоне за красным зверем. А эти, младшие братья, ученики, выкормиши? Денно и нощно занятые торгашеством, сверх него знающие, наверное, лишь детские суеверия и детский секс, — могут ли назваться счастливыми?..
С чувством причастности к попранной на этих берегах мудрости белых, обошла она группу старых британских надгробий на газоне и среди них -– мраморный крест с русской надписью, сообщавшей, что здесь покоится старший лейтенант российского флота Владимир Астафьев, скончавшийся в году 1891... Отчего же это вздумалось вам умереть в Сингапуре, господин старший лейтенант? Может, заразились неведомой на Руси хворью, какой-нибудь «зеленой маскою» тех лет? Или, маленько повздорив в кабачке, нарвались на кривой нож тогдашних, еще не отполированных туземцев? А то и проще было: долго простоял ваш корабль в здешнем  доке, и, люто затосковав среди желтых инопланетян, запили вы от хандры, да так и не вышли из запоя...
Таяла от восторга Алька в антикварных магазинах, среди фарфора, украденного в китайском раю, яшмовых львов счастья, продаваемых лишь попарно, костяного кружева пагод с дрожащими колокольчиками; таяла, но постигала, что это здесь не родное; может быть — дедовское, вывезенное из прародины, да теперь потребное лишь на продажу туристам.
Новым пониманием одарило кафе на одном из этажей необъятного «департмент стор»*, между выкладкой товаров «Нины Риччи» и поливидеоэкраном во всю стену, с пальбой гангстерского фильма. Аккуратные «бананово-лимонные» ели тут невероятную китайщину, каких-то белых гусениц заворачивая в вареные листья и поливая дюжиной соусов. Выбрав, наконец, знакомый салат из креветок, она окончательно расстроилась тем, что от коренной культуры остались одни обломки, на коих оборотистые «хуацяо»** разводят свою пеструю ярмарку.





—————————————————————————————————————————————
      * Универмаг (англ.)
    ** Китайцы, живущие вне Китая.
Уже в сумерках приближаясь к центру города, на углу Патерсон-роуд купила Алька свежую местную газету. И малое знание английского заставило вздрогнуть, еще издали увидела за стеклом киоска большие черные буквы: «Блек Лорд аттакс»*, Господи, кошмар какой-то! «Куала-Лумпур воз дестройед»...** Это же совсем рядом, пару часов лета! Неясный, точно на бегу сделанный снимок: темная с огнями масса, нависающая над крышами.
Положив себе, если все кончится хорошо, изучить английский, Алька сунула  газету  в  урну, — но  вдруг  среди  текста мелькнула знакомая сцепка букв: УФО. По-нашему — НЛО... Неопознанные летающие объекты. Основная военная сила Черного Лорда. Угловатая масса в огнях над улицами Куала-Лумпура.
Мигом выплыло перед нею чеканное лицо Марка, протягивающего ей стакан с багряным вином. Вот они кто, значит. Вправду инопланетяне, — не то, что эти злополучные торгаши, на которых ежеминутно может обрушиться их парадиз! Монстры, оборотни, в подлых целях принявшие человеческий облик... да еще какой привлекательный! Ох, беда моя... Самя пошлая обывательская фантастика сбылась, пришло время торжествовать над Алиной подружкам-психопаткам. УФО атакуют, их ведет Черный Лорд, едва ли не Дарт Вейдер из «Звездных войн»... «Интернейшнл эр форс»*** — с ними-то что?.. «Дестройед», прочла она. Вот так. А эти, как ни в чем не бывало, пролетают в лаковых машинах по раздольной Патерсон-роуд! Бросив газету, она пошла быстрее. Хотелось спрятаться от гнойно-рыжего, как всегда над большими городами, залитого светом неба. Мимо станции подземки добралась до перекрестка с Орчэйд-роуд; обо всем позабыв на минуту, задрала рот и разинула на граненую башню отеля «Династи», с кровлею как у старинной пагоды — концы стропил загнуты  кверху.  Наискось  через  проспект  плясала,  дразнила  огненная  надпись: «Тропикана найт клаб». Будто влекомая чужой волею, двинулась Алька к ресторану. Навстречу ей усиливалась музыка, вполне американская, трескучая и беспечная. Стрельнула мысль: муравьи! Просто не могут понять, в своей шустрой ограничености, всей меры нависшей угрозы. Бог знает, когда воевали — с японцами, что ли, во Вторую мировую, да и то из-под английской палки?.. Она внимательно вглядывалась в лица подъезжавших к «Тропикане» бабочек-женщин, что даже в старости не выглядят взрослыми и с прелестной неловкостью семенят на парижских каблучках; в лица их спутников, сквозь азиатскую закрытость освещаемые таким наивом... Многие мужчины были в военной форме, словно прямо отсюда, выпив прощальный коктейль, отправлялись на фронт. Алька вспомнила Хоменко, с ведерным брюхом под камуфляжем... Шут! Здесь — другое. Эти действительно могут прямо из «Тропиканы», от эдемского своего бытия, пойти в бой. Потому что... нет, не муравьи. Фаталисты. Врожденные, бессознательно уверенные: чему быть, того не миновать. Настолько привыкшие сливать себя с семьей, родом, со всею нацией, что как бы и смерти не подвластные... Родные рефлексы были в Альку впечатаны намертво, она и не надеялась, что найдется в зале место, ждала узкоглазого непреклонно-вежливого вышибалу. Не тут-то было: ласточкиным хвостом фрака обметая столы, «бананово-лимонный» проводил ее; склонив пробор, усадил за столик. Здесь готовились к Рождеству: курьезно для города, где и снег-то не  падал  с ледникового периода, выглядели подвешенные к потолку сани с обаяшкой Санта-Клаусом, гонящим пару серебряных оленей. А мишурная раззолоченная ель у эстрады?.. Взяв «джин энд тоник», Алька жадно смотрела вокруг себя. Нет, в этом своем деятельном покое они, право, выигрывают перед нами, такими старыми, с разбухшим «я» и страхом смерти в каждой клетке! Много ли достоинства вон в той паре европейцев? Львиноволосый, льнобородый скандинав набрался до распада личности и сидит, запрокинув голову; веснушчатая белобровая спутница его, после затяжек истерически отбрасывая руку с сигаретой, пялится в никуда...
       Так ли? Глаза обоих были устремлены на потолок, а там — качались сани, и глупый краснощекий родич Деда Мороза помахивал в такт посохом. Истошный свист, гром ломаемых звуковых  барьеров  хлестнули сквозь музыку;  люди неспешно вставали  от столов. «У нас бы
————————————————————————————————————————
 
     * «Черный Лорд атакует» (англ.)
  ** «Куала-Лумпур разрушен» (англ.)
*** Международные военно-воздушные силы (англ.)
уже топтали друг друга...» Вполне отчужденно, словно все кругом мелькало на полиэкране, Алька допила джин, бросила деньги и мимо склоненного пробора, не думавшего покидать свой пост, пошла к дверям.
Вторично грянул бич по столам, по певучему хрусталю, — истребители волнами мчались на север. Ясно чувствуя тяжесть перекрытий над головой, Алька ускорила шаг... С тротуара увидела, как уносится за стеклянные башни последнее звено треугольных стрел.
«Боже мой, что же будет, что же будет?..» Она понимала, что здесь дожны быть какие-нибудь бомбоубежища, возможно, под тою же «Тропиканой» или под любым из налитых светом аквариумов кругом, — но как туда попасть?.. Где-то за домами уже словно дубовую мебель двигали, роняя на пол сервизы; порою сполох выхлестывал до зенита. И все сильнее, все надрывнее хором выли сигнальные устройства машин. Машины выли, погибая.
          Крадучись, отъезжали от ресторана, уносились «Ауди» и «Тойоты»; загулявшего верзилу-туриста не могли запихнуть в автобус его друзья в шортах, он ревел и отбивался, точно ведомый на заклание. Улицы пустели, прекращалась шикарная езда. Китаянка на велосипеде, с ребенком перед собой, устав, притормозила возле бровки. Встретясь глазами с Алькою, смущенно улыбнулась; таращился на чужестранку малыш в комбинезончике с большими пуговицами. Алька в ответ разулыбалась возможно сердечнее и пальцами сделала «козу»..
Настала полная тишина, прерываемая лишь бранью пьяного. И вот, озаренная сверху мгновенной фиолетовой вспышкою, заколебалась пагода «Династи»...

Из стихов, написанных в юности Алиной Клюевой

Арена. Пляска света эффектная.
Хриплый клекот ярусов. Купол.
Девушка — тонкая, в золото одетая -
Улыбается зрителям
                доступно и глупо.
Руки воздев, в грохоте музыки
Слушает, как истово ладони лузгают...
Победительница!

Это ей, физкультурно взрывчатой,
Посвящен многоглазый пыл...
Сегодня у цирка,
                во тьме расплывчатой
Машиной
               с опаздывавшими личностями
Новый Шекспир задавлен был.
Рубчатой шиной
                растрощен мозг,
Которому не было в мире равных,
Ради этих фальшивых роз,
Ради этих девчонок славных...


Почему так выходит?
                Не знаю.
Спроси у другого — «не знаю»,
Спроси у неба — «не знаю»,
Спроси у Вселенной —
Вселенная гаркнет: «Не знаю!»
Только какая-нибудь старая,
                заросшая мохом звезда
Ответит уныло:
                «Так повелось.
Побеждает тот, кто лучше других
                приспособился.
Вот, например, эта девушка.
Чем богата, все — публике!
(Кроме, конечно, малосущественного.)
И — победила!..»


Нет, я не гений,
Строки мои корявы,
Жизнь мою кренят
Волны густой отравы.
Мир раскололся,
Я в разобщенном мире;
С детства я знаю,
Что дважды два — четыре;
Жизнь моя мчится,
Близится порт холодный...
«Эй, ты, голова!
Сколько будет дважды два?»
— «Сколько вам угодно!»
Балаган...

«Почтеннейшая публика!
Всем на радость, всем на удивление
Начинаем наше веселое представление!
В начале представления
Предстоит рождение;
По обыкновению,
Первое избиение;
Клоун будет яркий, веселый и мудрый,
Скоро от пощечин осыплется пудра;
Это очень весело и смешно смотреть!
Он в конце — для смеха —
                должен умереть,
И утащат клоуна
                за ноги со сцены...
                Заходите, граждане!
                Дешевые цены!..»


Медленно-медленно кренился отель, словно дерево, подрубленное у корня; опережая его, начал сползать шатер кровли. Девчачьим голосом закричав, на виляющем велосипеде бросилась прочь китаянка. Упала, постаравшись, чтобы ребенок не оказался внизу, но, видимо, неловко: осталась лежать на спине. Подбегая к ней, Алька слышала плач малыша, тормошившего мать. Но тут асфальт поехал, словно автокар, свалив Альку с ног. Это рухнула тысячетонная громада «Династи».
Сухая пыль обдала актрису; кругом ухало, разбивалось, катилось, подпрыгивая. Боясь крупных обломков, она рванулась прочь, к ступеням подземного перехода. Оседали небоскребы по обе стороны Скоттс-роуд. Точно сшибленный пинком с тыла, погасил все свои окна и лег поперек мостовой квадратный столб «Фар Ист Плаза»; расплющился, взметнув тучу праха.
Убранное рекламами подземелье тряслось от неистового грохота. С пластами штукатурки падали зубастые фотомодели, айсберги в бокалах, морские слащавые пляжи. С северной стороны ползла по ступеням лавина; Алька в ужасе отвернулась от торчавшей из щебня, еще шевелившейся руки.
Люди стояли и сидели на корточках под стенами, словно решив переждать гибель города, как пережидают грозу. Она уже постигла важное свойство «бананово-лимонных»: умение вмиг переходить от суеты к полному покою. Мужчины курили, сухой как корень старичок чинил поврежденные очки; женщины разбирали вещи из сумок, наспех схваченные в доме... Переход могло закупорить с обеих сторон, Алька снова выскочила на улицу — и, пробежав немного, очутилась в сквере, где грозили падением лишь пальмы и акации. На кроваво-черном полыхающем фоне сквозили кроны. Кругом разливались пожары, все сильнее тянуло гарью.
Краем глаза уловив обширный ход темных пятен, Алька обернулась — и все, что пережила она за этот самый насыщенный в ее жизнь день, стало не важнее выпитой рюмки джина.
В детстве особенно пугали и мучили ее ночные кошмары того рода, когда начинает оживать небо, переходя в новое, чудовищное состояние. Тучи закручивались сплошным водоворотом — и вдруг выбрасывали из себя не то летающие дома, не то многомачтовые корабли с парусами, надстройками, крыльями по бокам. Не было больше открытого неба, а лишь круженье заслоняющих друг друга громадин... Теперь наяву повторялся тот ужас. Из-за крыши растянутого на целый квартал «Мандарин-отеля» выплывало нечто, противное рассудку и пониманию тяжести. Гробница Хеопса мыслилась более пригодной к полету, чем это сооружение — десяток больших и малых ступенчатых пирамид вверх и вниз вершинами от массивной плиты-основания. Ребра были прострочены бегущими огнями, изнутри светились грани. За первым чудищем следовала пара меньших, одно вроде лежачего цилиндра с насаженными автомобильными шинами, другое — сложный кристал, обросший трехгранными  остриями;  снаружи  и  внутри  были  они  освещены  не  хуже  любого  «найт-клаба», льдисто-сизые, бесшумные. По нижним вершинам пирамид прозмеился фиолетовый разряд, и отель «Мандарин», стеною заслонявший горизонт, разом потухнув, осел с печальным растянутым гулом.
«Своим благополучием также повинны в грехах наших...» — сложилась в ее уме странная, чужим голосом сказанная фраза. За первыми тремя УФО валила в несколько слоев эскадра, подобная тому самому небесному Иерусалиму, — так сияли корабли. А внизу ширилась тьма, испятнанная пожарами, перечеркнутая лучами одиноких военных прожекторов.
УФО проплыли на запад, светало. Где-то беспомощно взлаивали зенитные орудия. Весь путь, пройденный накануне по беспечному, макетно-чистому Сингапуру, Алька повторяла в обратном направлении, не узнавая и без того едва знакомые, теперь порушенные улицы. Чутье вело ее к океану. Бедствие было неимоверно велико: отовсюду слышала она завывание спецмашин, крики людей, искавших своих близких; видела ряды укрытых тряпьем тел на газонах, толпы бездомных, полотняные навесы госпиталей рядом с дымными руинами. Маленькие фаталисты быстро и четко наладили помощь: против национального музея народ кормили у полевых кухонь, а за собором святого Андрея, почти неповрежденным, сердитыми жуками рылись в завалах бульдозеры.
С рассветом дохнула морская свежесть; засерела, заиграла чешуей спина залива. У закопченного рыбольва шла погрузка на катера и баржи. Ощутив сразу все свои беды, — безмерную усталость, голод, боль в сбитых ногах, — Алька без сомнений устремилось к трапу. Здесь не спрашивали документов, тем более, не было ЭВК: потные полицейские буквально перебрасывали людей на палубы. Платье и белый жакет Алины теперь выглядели не лучше, чем у прочих беженцев, покрытых грязью и копотью, замотанных бинтами. Втиснувшись между бортом баржи и рубкой рулевого, она села, руками обхватила колени — и прямо перед собой среди смоляных голов узрела родной до боли рыжий венчик вокруг лысины.
— Гарик?.. — скорее спросила, чем позвала Алька. Он вроде бы не сразу понял, потом несмело глянул ей в глаза — бедный худосочный, вислоносый Шнабель, гений звукотехники и самодельных лазеров, судьбою занесенный среди мирового хаоса в одну баржу с Клюевой! Кинулся, распихав народ, прямо к Альке в объятия. Схватили друг друга так иступленно, будто не было у каждого из них человека роднее. Услышав иностранную речь, кругом потеснились, позволили им сесть рядом.
— Ой, Боже ж ты мой, Алечка, тебя же там все искали, — и офицер бегал, и солдаты всюду лазили, а наши так прямо с ума сходили!..
— Да уж так вышло, извини: тебя не взяла, далеко был.
— О чем ты говоришь, я бы с тобой пошел куда хочешь!.. — Боязливо глянув в небо, Гарик пылко зашептал: — Слушай, кто это такие? Такое вот чтоб летало, это ж сколько надо горючего!.. Наверное, это таки с другой планеты, как ты думаешь?
Не собираясь делиться своими мыслями насчет Черного Лорда и его эскадр, Алька смолчала и лишь поинтересовалась, будут ли их кормить.
Их скоро обнесли вареным рисом в бумажных тарелочках, спелыми бананами. «Ты понимаешь, это у них кушают самые нищие!..» — кипел Гарик, потрясая ошкуренным плодом. Все дальше уходил берег, невысокие горы над портом; туча гари скрывала разгромленный город, на восходе чернели костяки выгоревших башен. Поначалу Шнабель рассуждал о том, могут ли русские и американские ракеты сбить «эту заразу», затем озабоченно спросил:
— Интересно, куда они  нас везут? Я в школе по географии был двоечник.
— Вроде тут близко Индонезия, — до предела напрягая память, сказала Алька. — Кажется, Суматра ближе всего. И еще куча мелких островов.
— Ну, ты ж у нас профессор кислых щей! И где только понабиралась...
Солнце всползало все выше, злее становился его жар; кто шляп не имел, накрывался газетами, носовыми платками. Алька тоже положила на темя платок, смоченный водой из-за борта, — порою волны захлестывали низко сидевшую, медлительную баржу.
Внезапно со всех сторон донеслись вопли, истерические рыдания; вскакивали люди, из катера, шедшего следом, кто-то выпрыгнул в пенную полосу. От порта невысоко плыло страшилище, похоже на пару гантелей, соединенных площадкой, где стояло нечто вроде обсерватории под куполами. Крупнее самых больших авианосцев, накренясь вправо, УФО совершал плавный, невыразимо величавый поворот.
У Альки все оборвалось внутри, донь померк... но колосс, мерцая почти невидимыми при солнце огнями, наклонной дугою уходил к востоку. Он явно не думал расправляться с безоружными скорлупками в океане.
Со вздохами облегчения все возвращались на свои места, на подстеленные простыни или одежду; кто-то уже смеялся, матери успокаивали детей. Но тут рядом с УФО брызнула вспышка, разом в сплошное белое пламя обратив море и высь. От удара по зрачкам ослепла Алька, радуги завихрились в темноте; прозрев, увидела стену вздыбленной воды, со скоростью поезда наезжающую на баржу. Оглушив, скомкав, жгучей солью ворвавшись в ноздри, в глотку, волна понесла ее прочь с палубы, в глубину.
Уже мертвея, без сил выгребла Алька на поверхность. Их баржа и катер за нею качались кверху днищами, другие суда вроде бы не пострадали, — но уже вздувался второй вал, гранитно массивный, хмурый. Настиг, подмял, вскипел бурунами... Нестерпимо долго барахталась она под водною толщей, удушье острым колом разрывало грудь. Наконец, вынырнула. Ни одного судна не было видно на плаву, туман курился от волн. За ним силуэтом уходил к солнцу невредимый гигантский УФО.
Без конца длилась борьба с водой; то были худшие часы в Алькиной двадцатисемилетней жизни... Море, такое чарующе теплое, все безжалостнее сдавливало ее, вязало будто бы грубыми веревками, гири подвешивало к ногам. Одно противостояло желанию расслабиться и кануть в ничто — чуть видимая зеленая кайма берега.
Дальнейшее Алька воспринимала отрывками, сквозь горячую слепую пелену. Наигравшись, море ударило ее о песок, покатило... Видимо, долго отлеживалась, затем широким пляжем побрела к лесу. Чаща была сплошь перевита жесткими лианами, проросла воздушными корнями. Кажется, ломилась Алька в живую стену, раня руки и ноги; на голову ей сыпалась труха, странные многоножки бегали по телу. Яснее осознала себя на битой тропе, проложенной скотом. Скоро пришлось уворачиваться от стада глыбастых буйволов. Тощие пастушата в набедренных повязках все оглядывались на чужеземку, босую, мокрую и грязную, как ни один из местных нищих.
Нежданно объявился Гарик. Оказалось, что народный умелец давно уже ведет Альку под руку и болтает, болтает... В заброшенном саду по ее просьбе сорвал Шнабель румяный апельсин с праздничным запахом. Жадно разодрала она кожуру — и взвизгнула. Вместо мякоти дрожала внутри белая слизь, лопались скользкие нити...
Влажные прикосновения ко лбу окончательно прояснили мир. Лежала Алька под сводом куста, осыпанного незнакомыми цветами, розово-красными и бахромчатыми. Рядом сидел мужчина, обмакивая тряпицу в мисочку. Сначала она видела лишь его черную выхоленную шевелюру до плеч, потом... Со всей силою воскресших чувств Алька вскинулась, узнав Вулича.
— Лежи, лежи спокойно! — Ловко отжав лишнюю влагу, он снова охладил Алькин лоб. — Тебе, между прочим, повезло, что на меня наткнулась: я кое-что понимаю в медицине, а то бы с таким нервным истощением... не знаю, не знаю!
— А.. а где Гарик? — боясь прямо спросить, как здесь очутился телевизионщик, задала Алька первый попавшийся вопрос.
— За него не переживай: жив-здоров, развлекает всех анекдотами. Уж с ним-то ничего не случится. Ванька-Встанька... вернее, Янкель-Встанкель! — Хитрым черным глазом Юрий покосился на Альку. — А меня, голубушка, как и тебя, Бог сюда занес. Видно, мы Ему зачем-то нужны вместе...
Поддерживаемая Вуличем, она села на подстилке, огляделась. Местечко было сказочное, не верилось, что кругом рушится мир: густо-синий, с прозеленью на отмели, залив дугой оттеснял джунгли, между прибоем и деревьями сверкал пляж.  Опушку цепью окаймляли хижины, более или менее умело сплетенные, в шапках сухих пальмовых листьев. Были в селении и туристкие палатки, неуместно-яркие, и вовсе убогие шалаши, сущие кучи хвороста.
— Да, девочка моя, — отвечая на невысказанные Алькины мысли, заявил Вулич, — здесь единственный на Земле, последний оазис покоя. Те, кто живет здесь, знают истину. Нас в любую минуту может накрыть Черный Лорд, настигнуть «зеленая маска», но мы готовы ко всему. Впрочем, вечером сама все увидишь...
И вправду, покой тут царил необычайный, даже для прошлой мирной жизни. По пляжу без всякого  страха  шастали  большие и малые крабы, бродили морские ракушки на ногах раков-отшельников. А жители поселка, одетые, как и Вулич, в шорты и рубахи с с короткими рукавами, из простого серого полотна, таким отличались благодушием, такой беззаботностью, словно нанюхались эфира. Движения замедлены, глаза подернуты кисеей, с губ не сходит блаженная полуулыбка... Почти все время они молчали или — когда возились по хозяйству — однозвучно мурлыкали под нос. Альку, бродившую праздно, ушибли два наблюдения. У опушки леса подросток-негр голой рукою разворошил муравейник, да так и замер на корточках, весь облепленный насекомыми; большие рыжие муравьи на его лице и шее скрючивались, кусая изо всех сил, а паренек, казалось, дремал под солнцем. На песчаной же косе, на самом солнцепеке, в трех шагах от плескавшихся детей, сплошь волосатый сицилиец — а может быть, грузин — подвергал зверской любви бледненькую востроносую женщину в очках; она ритмично постанывала, дети и ухом не вели.
Вулич покинул Альку для своих неотложных дел, так и не объяснив толком, что здесь за «оазис»; сами же счастливые поселенцы, на непонятных языках бросая небрежные фразы, ничем загадки не проясняли.
В полдень мужчины снесли под тень большого баньяна несколько столов, легкие стулья; как ни в чем не бывало, пригласили незнакомую Альку. Негритянка с лицом точно круглый хлеб, похожая на Хлою из «Хижины дяди Тома», ставила тарелки с горячим, с нарезанными овощами; кто-то принес бутыль слабого белого вина. Ели почти молча, пили без тостов, но все время кивали и улыбались друг другу. Учуяв бывшую соотечественницу, подсел к ней медово-сладкий туркмен. Был он, как выяснилось, инженером-гидротехником, участвовал в «проекте века» суверенной Туркмении, когда там вздумали плотиной отрезать северную часть Каспия и опресненную воду оттуда новым каналом погнать в пересыхающий Арал. Вышло смертное разорение державы; инженер со стыда чуть руки на себя не наложил, но тут подвернулся случай попасть в малайский «оазис». Как это произошло, туркмен не пояснил.
Вступил в беседу и поляк из бывшего нашего, теперь снова польского Львова; маленький, с ершистым седым хохолком, говорил-напевал Алине: «Панна видзит, же у нас общество вольных людзей, каждый сам себе глова!» — «А кто ж тогда здесь Вулич? Выборный мэр, что ли, или президент?» — «Не, панна, то не так: пан Вулич тилько розумнейший з нас, он учит свободе... рассказывает, як добиться полной вольнощи, и от людзей, и от Бога; сами бендзем, як боги...» Попытки выяснить, в чем же состоят сии божественность и свобода, успеха не имели, поляк бесконечно повторялся.
Что-то мучительно знакомое чудилось Альке в местном беспечальном житии. Даже, можно сказать, литературное. Наконец, во время сольной предвечерней прогулки у моря (лес вглубь не пускал), всплыло словечко: «лотофаги». Народец, описанный в «Одиссее», поедатели медвяных семян лотоса, забывшие обо всем на свете и живущие как бы в полусне... За ней увязалась дворняга с лохматой спиралью хвоста, типичный Шарик. «Ты что здесь делаешь, дурачок, твое место в Городище!» — укоризненно говорила Алька, но пес был все же местный и, ни слова по-русски не понимая, высовывал язык. От скользкого камня Алька оторвала мидию; разняв створки, мякоть бросила Шарику, но тот брезгливо обнюхал и есть не стал. «Тоже лотофаг, — пошел вон, скотина!»
— За что ты его так... немилосердно?
Рядом стоял Вулич, выглядевший не столь простецки, как с утра. Теперь его облегало нечто серебристо-серого трико, на вымытых волосах лежала ермолка из той же ткани, с плеч падал плащ, волочившийся по песку. Алька немного оробела от такого преображения, но Юрий успокоил, обняв за талию и мягко, настойчиво ведя назад, к поселку; при этом он, единственный из всех без лотофаговой ленцы, говорил о предстоящей сегодня торжественной церемонии. Раз в несколько дней происходит этот обряд, выражая становую идею общины: обретение богоподобия в абсолютной свободе, в дерзком вызове, бросаемом воле Всевышнего.
Сильнее, чем в первую, городищенскую встречу, пробрал ее манящий страх, чувство лягушки перед ужом. Трепеща, ожидала, что вот сейчас Вулич пригласит ее в свое жилище, и свершится неизбежное... Но  не свершилось. Неведомо как, на плечах Альки появился белый, до земли, плащ, нисколько не жаркий; и вел ее Юрий дальше через лес.
Верно, то была одна из немногих торных троп, оттого скоро вслед за ними устремилась невнятно бормочущая толпа. Людской поток лился к загадочному центру притяжения; вот распахнулась большая вытоптанная поляна, и Алька с Вуличем вступили на нее.
Она и не думала, что в песелке живет столько народу. Плотное кольцо в несколько рядов окаймило поляну, точно собор ангелов с опущенными крыльями, — сотни белых накидок. «Носители света», сказал четкий бесстрастный голос в ее памяти. «Носители света».
Здесь, в окружении джунглей, люди утрачивали благостную беспечность, подтягивались — вели себя так, словно явились на смотр или на трудный экзамен... Вулич не настаивал, чтобы Алька держалась ближе к нему, — наоборот, указал ей место поскромнее, где за спинами других она могла взобраться на поваленный ствол и смотреть через головы. Сам же, высоко подняв правую руку, мерным шагом направился к центру поляны.
Металлически отчетливо разнесся голос Юрия в тишине, нарушаемой лишь резким щекотом попугаев. Странное дело: говорил он, без сомнений, не по-русски и не по-украински, но Алька понимала каждое слово. И, видимо, всем была внятна эта проповедь.
В основном, повторялись тезисы листовки Носителей Света, но из уст Вулича они звучали  колдовски  убедительно.  Если  есть  у  человека  древнейшее  неотъемлемое  право, то это — право на добровольную смерть. Когда не остается иных путей защитить свое достоинство, человеческую гордость, — подобно веливим философам-стоикам, ты можешь по своей воле расстаться с жизнью! Это не слабость, не трусость, но единственный вызов, который смертный может бросить самому Богу. Со смертью Божья власть над нами перестает быть безграничной; Господь властен обречь душу на муки в чистилище или в аду, но даже Он не в силах уничтожить душу! Итак, посмертная свобода абсолютна и необратима, лишь она может сделать любого из нас равным творцу Вселенной...
Еще под обаянием проповеди, Алька не сразу поняла, что делает Вулич. Затем сообразила: выбирает. Обходя толпу Носителей Света, каждый из которых стремится быть замеченным, кладет руку на плечо то одному, то другому... Очкастая, похожая на воробья женщина — та, что предавалась любви на пляже — залилась румянцем и смущенно опустила лицо; дубленый монгол или тибетец благодарно воззвал к небу, еще кто-то зажмурился и стиснул кулаки.
Шурша и рассыпая блики серебристо-серою мантией, Юрий прошагал к дальнему краю поляны. Перед ним расступились, подставили складной стул. За спиной проповедника сразу встало несколько бритоголовых и угрожающе массивных.
Первой к Вуличу подошла щуплая женщина. Кажется, пересекая поляну, она украдкой искала кого-то в толпе... Поднявшись, Юрий благословил ее и поцеловал в лоб. Чьи-то руки передали ему венок из кораллово-красных цветов, проповедник украсил им встрепанную голову. Еще раз поклонясь Вуличу, женщина отступила. В руке ее блеснул шприц...
Алька до крови прикусила ладонь. Та, посреди безмолвного круга, дрожащею рукою воткнула иглу выше локтя... облегченно и прощающе улыбнувшись, прилегла на сухую землю. Тишина уронила несколько тяжких минут. По мановению Вулича, его помощники унесли хлипкое тельце — прочь, по тропе, за поляной продолжавшейся вглубь леса.
Следующие добровольные жертвы, отнюдь не такие смиренные, получили благословение и красные венки, вышли сразу вдвоем — атлеты в одних плавках, монгол с косицей на затылке и юный араб, опушенными полными губами подобный девушке. Оба были вооружены кривыми кинжалами-крисами; но поскольку не дуэль шла, а игра в поддавки, монгол подставил шею под первый же взмах ножа и рухнул с почти отрубленной головою. Алька зажмурилась, чтобы не брякнуться в обморок... когда принудила себя глянуть, араб, надсадно хрипя, пытался воткнуть себе крис под ребра. Она вновь сомкнула веки. Будто мешок упал: Алька приоткрыла левый глаз. Свита Вулича, медвежье-ловкая, с деловитым развальцем уносила трупы; трава на много шагов была обрызгана алым.
Должно быть, гибель Сингапура закалила душу: одолев первое смятение и дурноту, Алька смогла смотреть... Неряшливо толстая женщина с русалочьими волосами, подражая виденному на сцене или в кино, манерно пропела несколько куплетов по-итальянски, — Алька различила «аморе» и «мио каро»*, — картинно подняла чашу и запрокинулась, отпивая... Знакомый полячок с седым хохолком от венка и благословения отказался. Выйдя на центр поляны, сбросил белый плащ; под ним обнаружились джинсы и клетчатая ковбойка; напялил дряхлую стетсоновскую шляпу, — видно, с детства обожал вестерны. Из кобуры извлек он громоздкий револьвер и, отдав поклон на все стороны, приставил ствол к виску...
Столь громкая, оглушительная смерть была сегодня последней, прочие предпочитали яд. Лишь одна молодая, одинаково рослая и белобрысая немецкая пара ошеломила Альку, став в десяти шагах друг против друга и одновременно, с потрясающей силою и точностью, выпустив стрелы из спортивных луков. Наверное, долго тренировались: он рухнул со стрелой в глазу, она каталась по земле, держась за пробитое горло, покуда по знаку Вулича ей не помогли, сделав укол в вену...
Тропически быстро пала темнота. Уже почти не соображая, что происходит, как зачарованная, вошла Алька со всеми глубже в лес, где заранее был сложен на вырубке огромный костер. Умерших выложили в ряд поверх клети из бревен; осыпав цветами, встали вокруг, склонились низко... «Завидуйте!» — гремел во мраке Вулич. «Они выбрали свободу и стали как боги; новый пантеон зрите вы перед собою, собрание бессмертных в ореоле чести и славы!..»
Бревна вспыхнули почти мгновенно, то ли облитые бензином, то ли подвластные магической воле пастыря; взвился к небу яростный протуберанец. Толпа разразилась радостными кликами, словно наяву видела, как возносятся к вечности недавние друзья и соседи.
Вдруг торжество сменилось безумною паникой: Носители Света заметались вокруг буйного, трескучего костра, им вторили несуразно долгие тени. Из-за раскидистых крон выплыла сеть огней, знакомо перебегающих по граням корабля-города.
— Вот  они,  подручные  вселенского  Палача!  —  громче  прежнего загорланил Вулич;

————————————————————————————————————————

* «Любовь», «мой дорогой» (итал.)
Альке подумалось, что голос его, хотя зычностью не уступает мегафонному, явно не пропущен через динамик. — Сколь счастливы те, кто уже не облечен в жалкую плоть, кто сейчас смеется над так называемым Богом! Вы вовремя выбрали свободу, и потому боги — вы; так вкусите же ее! Все! Теперь же!..
 Кто-то на бегу толкнул Альку; она упала, расшибла колено. Пытаясь встать, видела, как прыгают в костер, взмахивая белыми крыльями, хохочущие от счастья мужчины и женщины. Неистовыми воплями не то блаженства, не то муки огласился лес, клубы живого огня с проступающими телами покатились по земле... Уткнув лицо в кисло пахнувшую землю, словно избавления, ждала она фиолетовых вспышек с неба, пока не тронул за плечо Гарик Шнабель. Народный умелец мелко трясся и всхлипывал, пытаясь что-то выговорить.
Развернувшись, УФО скрылся за лесом — должно быть, его стрелков не интересовали мишени меньше городов и небоскребов.
Исчезли поселенцы, должно быть, всей толпою повалив обратно к поселку... Гарик шел с актрисой под руку, пытаясь выполнять долг мужчины — поддерживать, утешать... Но удавалось ему это плохо; Шнабель все время срывался на скулеж, и Альке самой приходилось его успокаивать. Призыв «держаться крепче» исторг у Гарика целый монолог:
— Ага, держаться... Мой  папа имел любимую поговорку: «Соловейчик, если ты попал в говно, так не чирикай!» Ой, Алечка, люди так быстро ко всему привыкают, и что он вчера ненавидел, то сегодня говорит, что всю жизнь любил. Я тебе говорил за моего покойного папу, так он в молодости кричал «слава Сталину», и не дай Бог кто-то скажет против; а когда началась эта сраная перестройка, так он еще громче кричал «проклятые комуняки» и «москали»... Короче, я его не ругаю, а я тебе говорю: мы тоже такие, и мы привыкнем, и будем верить, что надо себя убивать и что это самое лучшее...
От этих слов Альку резнуло напоминанием о матери: ах, и могилы-то путной не будет у матушки,  старой наседки, единственным убеждением которой была неуемная, навязчивая любовь к ней, к единственной дочери! Запретив себе размякать, она сказала:
— Да ну, какая ерунда! Что же, по-твоему, у людей нет никаких принципов?
— Ой, мой папа тоже имел принципы, чтоб ты не сомневалась; но если ты видишь, что это черное, и сто человек будут говорить тебе, что — нет, это белое, так ты тоже скоро подумаешь: а может быть, оно таки... ну, хотя бы серое?..
Гарик еще долго бы философствовал, отвлекаясь от страха, но вдруг Алька схватила его за руку и остановилась. Одни они были на тропе, и даже блики от гаснувшего костра уже не просверкивали сюда через чащу.
— Что, что такое? — спросил Шнабель, сразу начав панически озираться. — Ты что-то увидела, Аля? Что же ты молчишь?..
— Подожди минуту...
Боковая стежка открылась ей в темноте, лишь  слегка рассеиваемой звездными роями: не был освещен этот извилистый ход, но знала Алька, что он существует и что ей сейчас идти туда.
— У меня есть тут... одно дело, — начала она, не зная, как объяснить Гарику то, чего сама не знала; он живо перебил:
— Ой, ну что ты, я же все понимаю! Иди себе в кустики, а я пойду вперед, ты догонишь...
— Нет, зверушка, ты не понял. — Набравшись смелости, Алька сказала как можно тверже: — Я сейчас тебе не могу объяснить, но мне надо остаться здесь. Пожалуйста, возвращайся в поселок, увидимся утром. И никому ничего не говори.
Гарик переминался с ноги на ногу, — менее всего хотелось ему в одиночку идти через бомочущие, шепчущие джунгли. И тут, неведомо как исполнясь мудрой, спокойной убежденности, она ласково и властно сказала ему: «Иди, ничего с тобой не случится». И Шнабель, сразу поверив, быстрым шагом отправился прочь.
...Она так боялась задеть разбитое колено, — но даже оступиться не довелось. Коснувшись ствола ли, ветки, легко возвращалась к нужному направлению. Поворот, еще поворот, еще, — словно автопилот вел ее вместо беспомощных глаз... Махнув с лианы на лиану, застрекотала ночная тварь: кто-то шарахнулся с дороги, исподлобья сверкнув зеленым, — она шла, почти взлетая от предвкушения чудесной встречи.
Вот она! Точь-в-точь как под карантинным Городищем, среди тропического леса играла огнями на верхушке ступенчатая пирамида, — только еще вдобавок на ребрах мерцали желто-красные елочные гирлянды...  Видимо, летчик посадил УФО, раздавив деревья, прямо поперек тропы.
«А ведь сегодня вроде бы как двадцать пятое уже. Или двадцать шестое? Новый год на носу...» Алька шла вперед, пока не раступилась перед нею прозрачно-искристая стена. В шлюзе стоял, протягивая к ней руки, Марк.
Будто бы давно уже они сказали друг другу все, что положено, — обнялись Марк с Алиной и долго не разжимали рук. После всех своих мытарств найдя долгожданную опору, Алька целовала гладкие, пахнущие цветочным лосьоном щеки пилота — и плакала, плакала...
Наконец, сумели разъединиться. Марк повел ее вверх по ступеням: скругленные углы переходов, длинные матовые плафоны, утопленные в чуть вогнутых потолках — все здесь тешило взгляд, врачевало душу.
— Ты чего хромаешь?
— Да вот, ногу ударила...
Они вошли в зал на третьем уровне. Алька сразу подобралась, помещение было не простое: одна стена идет полукругом, дуга шаровидных кресел против нее зеркально подобна выгибу, в фокусе — овальный стол. Ни обивки, ни украшений, все точно само выросло из массы УФО, напоминающей морскую воду.
Бережно усадив ее, Марк провел рукою с растопыренными пальцами над Алькиным коленом; провел раз, другой...
— Все, можешь идти на дискотеку.
— Ты что, экстрасенс, что ли?
— Экстрасенсов не бывает. Это все внутренние силы самого пациента, надо их только разбудить.
Учительская серьезность Марка, при его рекламной внешности, Альку немного смешила. Как и в первую встречу, невесть откуда взялся поднос, на сей раз не с хлебом и вином, а с кофейником горячего сладкого кофе и рассыпчатым печеньем. Совсем успокоившись, она с ногами забралась в кресло и начала рассказывать... Марк был хорошим слушателем, переживал честно, может быть, даже немного подчеркнуто... Выговорившись и снова чуть всплакнув, она сказала:
— Послушай, у меня не укладывается в мозгах... Я должна ненавидеть тебя, твоих товарищей за то, что вы устроили в Сингапуре, по всей Земле... но почему-то не могу отделаться от мысли, что все это как-то оправдано! Ты можешь мне это объяснить?
Прихлебнув из чашки, Марк лишь опустил ресницы; увидев ласково-насмешливые ямочки у его губ, Алька поняла, что выслушана по-доброму, но ответа не будет. Тогда, вздохнув, она заговорила о другом:
— Кажется, я должна была бы во всем соглашаться с Вуличем. Понимаешь? Я тоже за полную свободу, вплоть до ухода из жизни, когда хочешь. Но мне противно, гадко, я его ненавижу... почему?
— Скоро сама все поймешь, Алечка, потерпи немного...
Недовольная, она резко отвернулась. В затылок стрельнул неожиданный вопрос:
— Хочешь научиться управлять ковчегом?
— Как-ким ковчегом? Как управлять?!
Она даже сердиться забыла: все же летающие города были чем-то потусторонним, вне реальности.
— Очень просто. Вот мы с тобой сейчас в главной ходовой молельне...
— Молельне?
Алька ошеломленно заморгала, уставясь сперва на Марка, затем на странную вогнутую стену.
— Да-да, ты угадала, это алтарь управления. Как видишь, никаких кнопок и циферблатов; надо только внимательно посмотреть туда...
Она послушно глянула — и в самом угибе рассмотрела световую нить, натянутую от пола до потолка.
— Теперь сядь вот здесь... так... и сосредоточься на этой линии. Но не просто сосредоточься, а сделай это во имя того, во что ты веришь... ну, словно ты этим служишь Богу, или там — прогрессу человечества, или театру... в общем, тому, что ты считаешь самым важным в мире. Сможешь?
Сидя в центральном кресле полукружья, перед столом, она сказала «Смогу» — и снова вспомнила о ребенке, которого везла китаянка на велосипеде. Во имя кого-то безгранично большого и любящего, кто стоял на защите всех детей, — желая приблизиться к этой воплощенной любви, словно шагнула Алька туда, в световую нить, и нить расширилась, стала полоской жемчужного света... растеклась в стороны, исчезла. Вместо иссиза-коричневой стены предстали перед актрисой небо и лес; пятерни пальмовых листьев трепетали под звездной рекою.
— Ого! Ну, ты у нас гений медитации. Другим это и через несколько дней не дается, — сказал Марк, сидя рядом. — А ну-ка, попробуем взлететь!..
Она попросила того, чтобы он поднял ковчег — и вдруг почти неощутимо, лишь ступни налились весом, УФО пошел на взлет. Уплыли вниз вершины, вровень с Южным Крестом повисла ходовая молельня. Зажегся овальный стол, проступили в нем сектора света — красного, зеленого, фиолетового...
— Куда же мы полетим?
Нетерпение глодало Альку, хотелось одного: ринуться к заливу и палящей вспышкою обратить в пепел врага... подлинного, ненавистного, хоть его мужской гипноз и заставлял ночами ворочаться без сна!..
— Еще  не  время, — сказал  Марк. — Ты  все  правильно поняла, но спешить не следует. — Он сделал жест, будто ладонью прижимая что-то к полу. — Давай приземляться, я скажу, что делать дальше...
С рассветом вернувшись в поселок, Алька сразу отыскала шалаш Гарика и словно бы от себя попросила о том, что велел на прощанье Марк...  Вскоре Шнабель рьяно взялся за дело. Был  он изрядно труслив, но когда речь шла о том, чтобы попортить нервы властям, — любым, — его не приходилось понукать... Английский Гарик знал отменно, когда-то собирался переселиться в Штаты; за завтраком расписывал волосатому южанину соблазны больших городов — вот бы сейчас закатиться в шикарный кабак с этакой «пусси-кэт»... а тут кисни в этой проклятой комариной дыре! Сквозь лотофаговую вялость у грузина-сицилийца проступала явная досада; он чистил банан так, точно сдирал кожу с недруга. Позже народный умелец катал в инвалидной коляске парализованную старуху, что-то страстно вталковывая двум ее великовозрастным дочерям. Даже показал, как укачивают грудного, — наверное, расписывал прелести семейной жизни. (Сам Шнабель был закоренело холост и очень страдал от этого.) Носители Света жили простой, размеренной жизнью, с утра до вечера занимаясь стряпней, заготовкой топлива, латанием одежды или своих убогих жилищь; рыжие кудерьки и сутулая спина Гарика мелькала повсюду, он усердно работал метлой, копал сточную канаву — и все говорил, говорил, пытаясь пробудить заторможенных...
Алька очень боялась, что Вулич магическим путем узнает про ее ночной визит на УФО и в первый же вечер «освобождения» благословит умереть. Но миновало уже три дня, ничего подобного не случилось — и вдруг сам проповедник заявился в хижину, отданную актрисе.
Истекала очередная банно-душная ночь. Юрий, в одних плавках, еще влажный после морского купания, без дальних слов скользнул к ней под бочок. Такой шелковисто-гладкий, с круглыми литыми мышцами, он вызывал бешеное желание и вместе с тем отталкивал, как никто из мужчин... Вулич обнял напрягшуюся Альку и зашептал ей в ухо щекотно-возбудительные речи. Хвалил редчайшие женские качества, которыми Алька-де его и пленила... нет, не на сцене в Городище, а намного раньше! «В твоей жизни ничто не случайно, запомни это! Поверь, ваши киевские дельцы не сами решили вкладывать в «Вифлеем», господина Авлахова больше интересовала торговля оружием... но его очень попросили! И Борис Василич взялся за эту постановку, можно сказать, по моему совету; и я же настоял, чтобы он ввел в «Апокалипсис» роль Богоматери — нарочно для тебя, моя скромница... Все, происходящее в малом, отзывается на целом Космосе: сыграв эту роль на сцене, ты подготовила себя к иной, великой, всемирной роли... А кошельки с долларами — думаешь, они так и валяются в аэропорту Шанги?!»
Алька обмирла от ужаса, чувствуя, что столкнулась с нечеловеческой, всемогущей и всезнающей силою; а проповедник знай шептал, множа вычурные похвалы. Вместе с ним, пастырем смелых и свободных, актриса должна избавить мир от богорабства, унижения перед Палачом... Она словно таяла, неспособная двинуться; мутилось в голове, и руки Вулича, ловко скользя по ее телу, не встречали сопротивления. Словно и не с нею все происходило, — лишь отмечала, как расстегнули на ней последнюю пуговицу, как сами собою слетели трусики... Она уже принимала в себя Вулича, бессильная, вполне покоренная; плоть его, твердая и острая, словно гарпун, врывалась в нее, терзая и даря обморочное блаженство. Дыша все чаще, Юрий вымолвил: «Роди мне сына... он будет истинным Спасителем!..»
Только миг продолжалось вслед за тем ярчайшее, ошеломительное видение — но сколь много оно сказало Альке! Пилоны и колоннады, стократ пышнее и больше египетских или римских, смыкались вокруг их престола. Вулич в пурпурно-золотом одеянии и короне в виде свернувшегося змея восседал повыше, она — у ног его, нагая и осыпанная драгоценностями. Кованый венец давил Альке лоб; на руках держала она младенца, а внизу ревела, неистово пресмыкаясь, орда. Созданий этих, в сплошь окровавленных лохмотьях, с черными обгорелыми лицами, уже и людьми-то трудно было назвать. Свирепо рвя и топча друг друга, врывались они на тронную лестницу, тянули к младенцу изглоданные огнем руки — и никли под его взглядом, невидимым Альке; обращались в смрадный туман, в ничто, пылом своего преклонения истребляя себя пред лицом ее сына... Держа увесистого малыша, смотрела Алька на спину его, в зеленовато-бронзовой коже, на волосы, подобные шерсти, и страшилась вообразить — каково же отвернутое лицо...
Не ожидая конца любовной судороги Юрия, всем телом Алька отшвырнула его. Он явно не был готов к такому сюрпризу, но мигом собрался, с бешеным храпом рванул ее под себя, подмял... Даже среди рушащегося Сингапура не было ей так жутко: слова не говоря, проповедник насиловал Клюеву, ломал ее старательно, деловито, будто работой занимался. Алька кричала ему все, какие могла вспомнить, оскорбления, плевала в лицо, яростно царапалась — тщетно: кожа Вулича стала, словно автомобильный каучук, сам он чугунно отяжелел. Прежде чем снова войти в нее, навис сверху, и тускло-рдяными углями блеснули близко посаженные глаза.

Из стихов, написанных в юности Алины Клюевой

К черту!
Сколько уж написано, настрочено,
                нагрохано!
Сколько соловьев, и томных розочек,
                и оханья!
Не пора ль понять, что мы — животные,
Ржущие в руках вселенской похоти?..

Ржавые, железные,
Вшивые, облезлые, —
Кобылицы, кобели,
Сколько крови пролили!

Из десен из расшатанных
Кровь
           на ворот;
Секирами обшарпанный,
Весь мир, как робот,
Вкалывает всенощно,
Сна не имет,
Вкалывают женщины,
Иже с ними,
Вкалывают  мальчики
В липкой дрожи,
Ночь,
         холера потная,
Лижет рожи;
Над планетой черною —
                рев зверей:
Целая галактика
                красных фонарей!..

...Зачем же так-то,
                облившись потом,
Похабно корчиться?
Отвечаете в миллиард глоток:
ХОЧЕТСЯ!


Вулич не упел войти в Альку: кто-то невидимый упал на него сверху, с ревом надрывного усилия стащил набок. Рядом слышала она свирепую возню, звуки ударов по мягкому, и сдавленный голос Гарика визжал, называя Вулича подонком и почему-то антисемитом. «Бедняга!» Она вскинулась помочь, но, оценив неравенство сил, стала искать наощупь подходящий тяжелый предмет. «Алечка, беги, пока я его держу!..» —  натужно захрипел Шнабель. Господи, как он может своими ручонками удерживать это чудовище!.. Нет. Уже не может. Выбегая, услышала драконий рык, и что-то хрястнуло на песчаном «полу», точно арбуз разбили. Кулаком по черепу, поняла Алька. Мир тебе, Гарик, храбрый мой воробышек!..
Опомнилась далеко в лесу — без нитки на теле, со ссадинами на руках, на груди... Чудилось, будто фиолетовое сияние ходило кругом, отсекая ее от опушки, — потом погасло... Раннее утро накатывалось из-за стволов и лиан многоголосой сумятицей на берегу, в стороне поселка. «Ищут! Всех поднял на поиски, прочесывают лес!..» В тесный, гнилостно-затхлый уголок забилась Алька, где змеи воздушных корней пили ржавую теплую лужу, и просидела там чуть ли не до полудня, обирая на себе муравьев, летучую кровососущую дрянь.
Где только смелость взялась, — или то было смертельное любопытство, — но, наконец, не утерпела. Ползком, перебежками прокралась к опушке; нашла дерево, до земли склоненное тяжестью вьюнков-паразитов. С него открывался прекрасный обзор поселка.
Скоро выяснилась причина давешнего шума. К Альке он отношения не имел: вероятно, вскоре после ее бегства занялся Вулич совсем другими делами. Берег разом наводнила целая толпа новичков; теперь бритоголовые мрачные верзилы из свиты пастыря помогали людям размещаться, обустраиваться. Были здесь европейские дамы, невзирая на общую помятость, хранившие облик богачек; дряблые толстяки в детских маечках и выжженные деловыми страстями, поджарые бизнесмены; просто ошалелые тетки с детьми, знаменитый негр-боксер, — мешая строить шалаш, висела на нем рыдающая блондинка, — сикхи в тугих чалмах, монахини Всемирного Ордена Милосердия, волчьеглазые небритые палестинцы... Должно быть, ни одним из аэродромов не принятый, выпив досуха баки с горючим, на мелководье поблизости спланировал воздушный лайнер.
Тут, мучительно ощутив все разом, — и ушибы свои, и царапины от железных когтей Вулича, и наготу под палящим солнцем, — словно в ходовой молельне рядом с Марком, стиснула Алька веки и взмолилась тому, пока еще безымянному, кто весь был любовь и жалость: «Защити, спаси, выручи!..»
Тень накрыла ее, словно от низко летящей дождевой тучи. Квадратный край тени наплывал от леса на взморье. Над самыми пальмами, пригибая верхние перья их, висел ковчег, и в днище его зияло круглое отверстие, полное света.
На берегу уже метались, падали наземь, закрываясь одежной или руками; иные ныряли на отмели, словно тонкий слой воды мог защитить.
Более не колеблясь, Алька спрыгнула со ствола и, выбежав на открытое место, простирая перед собою руки, закричала неожиданно звонко, точно горло ее стало медной фанфарой:
— Друзья! Ничего не бойтесь! Кто хочет сегодня быть дома, за мной!..
Голос ее перекрыл всех и вся, люди замерли. Световой столб, хлынув из отверстия, накрыл Альку; в нем, будто площадки кабин непрерывного лифта, поднимались плоскости сгущенного света. Актриса ступила на одну из них, и «лифт» упруго понес ее вверх.
Новички ринулись первыми; да и старожилы, видела Алька, спешно тащили из хижин свое добро. То ли хорошо потрудился злосчастный Гарик, то ли незримо помогли ему, — но бежал вперевалку волосатый южанин, сестры несли старуху-мать. Площадки всплывали не быстро, чтобы успели взобраться и старик, и ребенок. Ей-Богу; здесь никто теперь не выглядел блаженно-придурковатым лотофагом!..
Алька уже вознеслась к самому люку, когда точно ураган прошел по толпе, бившейся внизу. Кошмарно преобразясь, бритоголовые выросли над всеми: теперь это были не люди, а смолянисто-черные существа с огненными раскосыми глазами. Вот одно из них взмахнуло перепончатыми крыльями... другое... взлетели, стаей вьются вокруг луча-подьемника! Клыкастая пасть лязгнула у ног Альки, обдала тошнотворной вонью, подобной запаху сгнившей рыбы. Испепеляющей ненавистью зыркнули глаза-прорези... Чудища выхватывали людей, те с жалкими криками падали вниз; когда негр-боксер стал защищать свою блондинку, демон одним движением скрутил и оторвал ему курчавую голову...
Плача от бессилия, она позволила увлечь себя в нижний шлюз ковчега. Три коридора вели в разные стороны, на стене одного мигала фосфорическая стрелка. Не раздумывая, Алька бросилась в направлении, указанном стрелкой; позади несся кто-то с истошным визгом, она надеялась, что не монстр.
Собственная нагота сделалась невыносимой; ежесекундно ожидая, что войдут хозяева, искала она, чем бы прикрыться, — и в стенной нише обрела дивный комбинезон, мягко-плотный и легкий... Надев, могла бы поклясться, что костюм сьежился до размеров ее тела, сами собою слиплись все застежки; облегли ступни удобные, на дутой подошве сапоги. Отчего-то по этой безликой заботе поняла Алька: хозяева не явятся, разбирайся сама, Клюева...
Помня урок Марка, она заняла центральное кресло. Сердце колотилось на разрыв, в глазах рябило — но все же справилась, свела свое внимание до толщины светящейся нити... Сам собою возник порыв к тому, все более ощутимому, кто должен был сейчас оборонить их, беззащитных. И нить расползлась, лишив стену плоти; и Алька увидела под собою вершины леса и кружащих над ними демонов.
Стол зажег разноцветные сектора. Повинуясь все тому же порыву, простерла Алька ладонь на фиолетовым полем — и тут же на месте ближайшего летуна фукнуло, запорхали черные лохмотья... Стало легко и весело, будто она расстреливала надувные чучела. Еще один, еще... Одновременно Алька пожелала вознестись, Щелкнули челюсти у самого «стекла»; когтистые смоляные пальцы, втрое длиннее человеческих, уцепились за раму и соскользнули. Открытое небо лежало впереди, и она ждала, что ей подскажут, куда лететь.
...О Боже! Алька отшатнулась, чуть не потеряв сознание. Адская туча винтом завертелась впереди: перепончатокрылые бесы, косматые голые бабы с песьими мордами, разложившиеся мертвецы. Выбросив булыжники копыт, несся на таран дебелый злобный кентавр, бородища как у Черномора.
Бах, бах! Она разносила их, точно в тире; воздух наполнялся загробным воем, хлопьями гнойно-красной пены.
Но вот во все небо полыхнули близко посаженные глаза Вулича. Почерневшее лицо его со сведенными бровями и бугристой складкою на переносице надвигалось, точно склон горы. Алька видела морщины, подобные расселинам скал, каждую каменную подробность кожи... Прищурился. Ущельями сбежались веки, жар вулкана пыхнул из зрачков... То ли мощь сатанинского взгляда, то ли ураганный выдох дыбом поставили ковчег. Чуть не слетев с кресла, отчаянной мольбою к покровителю Алька послала УФО в зенит.
Раз за разом отстреливаясь, ковчег уходил выше и выше, где небо становится бархатно-синим и чернеет, проростая слюдяными крупинками звезд. Где-то на отшибе испуганно жалась ущербная Луна. Показалось Альке, что из пропасти, где круглился край Земли, всплывает, нагоняя, с раскинутыми крыльями тень; но вроде бы сполохи полярного сияния встали у нее на пути, слагаясь в туманно-радужные фигуры воинов с мечами. А может, было то лишь видение, бред воспаленного, усталого мозга?..
Куда же теперь? На минуту растерялась Алька, как никогда в жизни: представилось ей, что хозяевами брошен на ее попечение громадный ковчег, возможно, с сотнями людей на борту! Как, даже азов не зная космической навигации, определить направление полета? Но, увидев садящееся солнце по правую руку, поняла: впереди север. Туда, подальше от льстивых, коварных тропиков!..
Хотелось пройти по ярусам корабля, посмотреть, как устроились беглецы, — но Алька боялась даже на миг оставить молельню, ожидая вестей. И дождалась.
Не словами подсказывал невидимый рулевой, но словно касаясь то правой, то левой руки актрисы; и она, протягивая ладони к оранжевым, белым, желтым долькам стола, все ловчее поворачивала корабль. Внизу над сморщенной, изрезанной реками землею множились, густели и, наконец, в сплошное комковатое одеяло слились облака. Она понятия не имела, где ей указали садиться, но уверенно пошла на снижение.
...Вот так место! Под облаками развернулся аэродром: ряды оливково-зеленых истребителей с игольными носами, перевернутые мыльницы ангаров, упорядоченная суета привоздушья. Алька успела еще заметить решетчатую вертушку локатора... и тут по ковчегу ударили.
Будучи полной невеждою в делах военных, она не знала, чем их поливают со всех сторон, и с кошачьим испугом съеживалась от снопов пламенного дождя. Увесисто бухнуло под днищем; но, ведомая упрямо-ласковой волею, Алька не подняла УФО — наоборот, еще снизила, так что ковчег завис в нескольких метрах на полем, в самой пустынной его части.
Как же дать о себе знать, как сообщить, что не рушить все людское, а с иной целью спустились небесные пирамиды? Пусть корабль не боится земного оружия, в том Алька убедилась еще под Сингапуром; но не остановятся же солдаты... до каких пор? Казалось, все арсеналы мира низвергаются на щебнистую пустыню. Только бы не охватил соблазн потянуться к фиолетовому сектору...
Выбежав из молельни, она помчалась искать пассажиров. Под гром долбящих корпус молотов петляла разноярусными коридорами. Все было — цельная стеклянная масса, никаких дверей, проемов. Интересно, зачем и кому это понадобилось, — чтобы одинокой кошчонкою металась Алька сейчас по кораблю, сотрясаемому чудовищными залпами?.. Ладно, со временем выясним. Где же хреновы Носители Света?..
Словно в ответ на ее немой вопрос, в толще коридорной стены зажглась фосфорная стрела. Алька заторопилась... Впереди овальной дырою таял тупик, будто кто-то горячо дышал на лед. За ним в невысоком зале сидели и лежали люди.
То было явно подсобное помещение, без экранов и мебели, — угол занят контейнерами с непонятными знаками. Прижимая к себе детей, женщины загнанно оборачивались на каждый удар молота; старик священник, стоя на контейнере, пытался проповедовать, но его слабый крик с частым упоминанием святых имен заглушала кононада.
И — осенило Альку. Кажется, никто не подсказывал, — но, как у опушки джунглей, под громадою нависшего ковчега, закричала она к перепуганной толпе, не сомневаясь, что всеми будет понята:
— Господа хорошие! У кого-нибудь есть  что-нибудь белое — простыня, платье?!
Закопошились, стали раскидывать чемоданы, рыться в сумках... Нашлась воздушная накидка, часть сложного наряда невесты — канадская пара решила для экзотики обвенчаться в Сингапуре... Держа ткань в кулаке и чувствуя молчаливое одобрение тех, кто направлял весь ее путь, поднималась Алька спиральным пандусом, пока не растаял потолок и не ступила она на верхнюю грань главной пирамиды.
Над ней бледная опаленная высь была распорота свежими трассами; резнуло несколько вспышек, обращаясь в дымные хризантемы... Ясно представила себе Алина, как сметет ее сейчас огненный ветер, иссечет в кровавое месиво шквал осколков. Геройским усилием воли принудила себя стоять и размахивать белым «флагом»...
Еще раз с визгом проехался по ковчегу напильник общего залпа, татакнула запоздалая скорострелка, и все стихло. То ли выручил он, то ли оптика стрелявших впрямь была того рода, что позволяет с орбиты отличить капитана от майора... Прошла минута, другая; намереваясь подать пример пастве, вылез с трясущимися губами священник; за ним, робко ликуя, стали собираться на площадке беглецы.
Встретили их, как и ожидала Алька, направленными автоматами; камуфлированные фигуры в респираторах были до слез знакомы еще по Черкассам. Одно лишь отличие приметила Алька: на рукавах солдат красовалась эмблема — земной шар, а на нем три соединенных в пожатии руки, черная, желтая и  белая.
ЭВК здесь не был особенно долог и досаден; аппаратура служила новейшая, чуть ли не на уровне техники «пришельцев». Найдя, что вирус «зеленой маски» в теле Клюевой не водится, лаборанты принялись было за ее  инеисто-коричневый комбинезон. Но взять образец мягкой, будто лучшая замша, ткани было труднее, чем откусить от танковой брони. Побившись, отступились.
За Алькой прислали «джип». В бараке с кондиционером, под блестящей гофрированной крышею, допрашивали ее старшие офицеры. Главным был седой генерал-индиец, герой прошлогодней битвы под Равалпинди, грозно косившийся на юного путаника-переводчика. Чувствуя, что всей правды пока говорить нельзя, она рассказывала, как, попав в Сингапур, чудом уцелела при его разгроме; несколько дней провела в лагере изуверской секты самоубийц, затем, пытаясь бежать от фанатиков, набрела в джунглях на пустой УФО. Случайно овладела секретом управления — и вот, передает корабль объединенным мировым силам, чтобы те смогли использовать его, как сочтут нужным.
Бог весть, насколько поверили этой басне суровые вояки, — но, видимо, велико было счастье от королевского подарка с неба. Кончились жесткие вопросы, на столе явились баночное пиво и колотый лед. Затем сам «лев Равалпинди» торжественно повел Альку к машине, а кругом вертелись штатские с видеокамерами, и офицеры отпихивали их локтями.
До конца этого перенасыщенного дня она учила пилотов объединенных ВВС, как управлять кораблем и вести с него прицельный огонь. Сложнее всего, несмотря на старания уже двух переводчиков, оказалось объяснить, что надо не просто напрягать волю, но обращаться при этом к верховной Любви, искать ее заступничества. Один из летчиков упорно пытался отделаться крестным знамением и первыми словами «Патер ностер», — рассвирепев, генерал списал его «на землю».
Репортеры слетались осами на горячее варенье: перед объективами сотен видео и фото, непостижимо для рассудка, взлетал и опускался город пирамид, под днищем которого все самолеты и ангары казались россыпью игрушек. Был выпущен беспилотный Б-52, фиолетовый разряд обратил его в пылающую комету; затем ковчег описал круг над пустыней, испещрив ее десятком оплавленных стеклянных кратеров...
Напоследок пережила Алька встречу, тронувшую тоской о невозвратном. В комнату, отведенную ей для отдыха, явились три офицера — все в том же «камуфе» с изображением рук и земного шара, братски похожие, загорелые и стеснительные. Веяло от них табачищем и потом, простым одеколоном, перегаром и гарью, — крепким фронтовым букетом... Один, постарше, был чисто выбрит, у другого усы дерзко торчали кверху, у третьего струились вниз. Вручив актрисе пучок вполне среднеполосных беленьких цветов, бритый полковник отчеканил по-русски:
— Благодарим нашу соотечественницу от имени Евразийского зенитно-ракетного полка!
— Какого? Евразийского?..
— Ага, это мы уже тут так назвались! — перешел полковник на гражданскую речь. — Я, скажем, прибыл с Финского фронта, есаул Савин со своими казачками отозван из-под Краснодара, а подхорунжий Рыбальченко сидел в окопах на Буковине. Перезнакомились, то да се, — в чужой земле вспомнили, что тыщу лет жили бок о бок!..
— А там, глядишь, и киргизы к нам подтянулись, у них тоже память хорошая; и грузины,  и даже  литовский есть взвод! — подхватил Савин, как бы сам удивляясь сказанному. — Попросили разрешения, и стал единый Евразийский полк.
— Велыка вийна нас всегда докупы збырала, то вже такая судьба! — басовито сказал Рыбальченкою — Вы ж сами откуда будете?
— Та з Кыева ж, добродию! — смеясь, ответила Алька, и подхорунжий довольно расплылся от звуков родной речи.
Прощаясь, офицеры галантно приложились к ее руке; один Рыбальченко после этого сочно поцеловал ее в щеку и шепнул:
— Дай тоби Боже, дочко!..
...Ночью, сделав поправку на время, Пыталась Алька дозвониться домой, на Десятинную, — но и военный супертелефон не помог, зря прыгал сигнал по цепи спутников: на длинными, ни короткими гудками не отвечала родная квартира. Мамочка, бедная моя мамочка... В слезах уснула Алька. Хорошо, что нашлось в аптечке знакомое снотворное.
Рано утром предстал перед ней унтер-офицер, черноусый арабский принц, и, четко откозыряв, сообщил, что мисс Клюеву ждет специальный самолет, который должен отвезти ее в Непал, в ставку главного командования. Еще с ночным горем, скрученным в душе, все же так поспешно мылась и собиралась Алька, будто не скучный главнокомандующий объединенными силами ожидал в Непале, а некто, с кем одна встреча оправдает все муки, все страхи...
Протиснувшись в люк истребителя, увидела спины двоих пилотов в высотных костюмах и шлемах, — они даже не оборотились. Сопровождавший араб помог пристегнуться к креслу, надеть шлем. «Ну и теснота! Далеко же нам еще до УФО, лет пятьсот...»
Почти не разбегаясь, треугольный самолет вонзился в небо. Белый яркий след его походил на линию, резцом проделанную по голубому стеклу. С непривычки задохнулась актриса под грузом ускорения, затем все прошло, и от ступней через все тело полилась нарзанная легкость. Тогда, будто по команде, обернулись к ней оба летчика. За прозрачными забралами узнала она раздвоенный подбородок Марка, щетину на смуглых щеках Азора.

                Из стихов, написанных в юности Алины Клюевой

Сквозь тяжкие прессы,
                сквозь тысячи гнутых труб
Несет нас, мотая в мазутной пене.
Слезаешь, как краб,
                шипоносно-груб,
С прокатного стана своих горений.
Ты выкован,
                выверен до минус сотой,
Гайки от «а» и до «я» закручены, —
Теперь бы в цех,
                теперь бы работать,
На звездные лодки ставить уключины
Да песни петь,
                как станку положено...

Вдруг — вилку из штепселя —
                будь здоров!
Тебя,
       драгоценного,
                неизношенного,
Сорвав со станины —-
В болотный ров!..

Способов — масса.
Гоночно-белый,
В контуре скорости
                автомобиль
Дыбом на треке.
Скрежет волной...
Очередной!
Сосны задымлены.
                Струны снарядов
Воздух дробят на сто тысяч нот.
Лопнула каска,
                как почка весной...
Очередной!
Монтажник —
                веселый парень, железобетонный бог —
Не застегнул свой пояс:
Похвастаться захотелось
Перед курносой одной...
Очередной!

Постели
              льдинами в половодье
Летят из солнечного сегодня
Туда, где реет брезент водопада...
Не надо, не надо, не надо,
                не надо!..
Останьтесь.
                Темна вода.
В ней трутся, скрежещут пружины матрацев
И шепчут подушки — «поехали, братцы!»
А дна не видно;
                кровати, диваны,
Кушетки и койки
                влетают в прораны,
Их ножки торчат в водопадной пене,
Как будто с горы поскакали олени...

Говорить было трудно. Только и могли, что перемигиваться да помахивать друг другу. Скоро началось снижение: боль ввинтилась в Алькины уши, приступила тошнота. Она страдала, — а самолет, перевалив гряду огромных пиков, уверенно шел на посадку в центр каменистой котловины. Край ее был скрыт туманом. Блеснуло озеро; вокруг него, изъязвленные ветром, тронутые рыжим лишайником, отлогой воронкою громоздились глыбы. Дальше была расчищена посадочная дорожка, за нею Алька успела разглядеть нечто вроде сборных щитовых домов.
Когда Марк помог ей выбраться из самолета, Алька поразилась тишине — столь цельной и устоявшейся, словно от начала мира не нарушал ее громкий звук. На обрывы утесов, стиснувших котловину, наброшен был синий газ предвечерья; выше сверкали, отчужденно и непорочно, горные пики, словно кольцо сторожевых архангелов. Она попыталась спросить о чем-то, но многократное эхо собственных слов испугало и заставило умолкнуть.
Сняв шлемы, Марк с Азором повели ее к тем самым сборным домам. Поселок оканчивался у озера, дальше уходил мол на понтонах. Диковинно было видеть лежавшее на воде большое облако, пряди его изогнулись над молом, над расчищенною бульдозерами «набережной».
Марк проводил Альку в комнату, почти лишенную мебели. Здесь стояли две кровати, и на одной из них  явно кто-то уже провел ночь.
Очутившись наедине, они порывисто и крепко обнялись. Казалось бы, пережитое снесло последние преграды между ними, — закрой глаза и отдайся ласкам любимого, — но нет: здесь, в этой котловине, точно в храме, незримая граница разделяла Алину и Марка.
Усадив ее на стул, он сел напротив и сказал:
— Завтра тебе предстоит встреча — поверь, самая необыкновенная в твоей жизни. Более того, она сразу выделит тебя из миллиардов людей.
— Я догадываюсь. Только не могу понять, с кем.
— С тем, кто все сделает ясным.
— Значит, никакого главнокомандующего...
— Нет, генерал Парремон здесь. И тоже ждет завтрашнего дня... и гостя.
— Марк! — Она робко дотронулась до его колена. — Не знаю,  почему, но мне совсем не страшно. Кажется, я даже смогу спать спокойно, — впервые за столько дней... Но почему? Разум говорит: вы сделали то, что не снилось и сотне Гитлеров. А душа — за вас... Ради Бога, скажи, наконец, — кто вы такие?! Действительно инопланетяне?..
— Нет, конечно, — терпеливо, как умный отец говорит с капризною дочерью, ответил он. — Никаких инопланетян на свете нет, Алечка. Вы одни разумные во всей Вселенной, и вся Вселенная для вас.
— А ты откуда знаешь? Везде побывал, что ли?
— Везде, — так смирно и просто ответил Марк, что Алька сразу поверила — и содрогнулась перед открывшейся бездною.
— И на других планетах... или звездах?
— И на звездах, и намного дальше, Аля. В таких местах, где и звезд-то нет, и даже самого времени и пространства.
— А что же там есть?..
— Зародыши миров, ждущие пробуждения.
— Не пойму... не могу понять! — мучилась Алька. — Может, вы из будущего? Или, наоборот, из прошлого, из какой-нибудь... Атлантиды?!
— Что тебе гадать? Завтра все узнаешь. И правда будет в тысячу раз чудесней, чем ты можешь себе представить.
Она покорно вздохнула.
— Наверное, ты во всем прав, но... я никогда не забуду одну женщину в Сингапуре. Она ехала на велосипеде, и перед ней сидел ребеночек. А потом... Не могу забыть!
— И не забывай, — нежно сказал Марк. — Это самое важное, это — тоже зародыш мира...
Тут отворилась дверь, и вошла женщина — ростом не ниже Марка, в розово-атласном теплом костюме с серебристым пухом, лет пятидесяти, но девически легкая; ее рябоватое впалое лицо, водянистые глаза под бесцветными бровями обличали неславянскую, северную породу. В руке она несла букет еловых ветвей. Черты женщины показались Альке странно знакомыми... Войдя с порывом ледяного ветра, заученно улыбнулась, подала руку в перчатке сначала Алине, затем Марку. Реплики, которыми женщина обменялась с «пришельцем», были скорее немецкими, чем английскими, но и немецкий звучал как-то искаженно...
Оставшись вдвоем с Алькой, женщина поставила свежие, пахнущие смолой лапы в стеклянную банку, налила воды. Скупо усмехнулась, как бы преглвшая вспомнить о празднике — и спохватилась Алька: батюшки, завтра же тридцать первое декабря!..
Они раздевались, отвернувшись друг от друга. Тело соседки издавало странный, почти неуловимый аромат — не определенного лосьона или шампуня, а как бы самой кожи, годами омываемой лучшею парфюмерией... Залезая под одеяло, при свете ночника Алька увидела, что женщина с распущенными седеющими волосами стоит на коленых и шепчет, молитвенно сложив ладони... «Медальный профиль», вспомнилась шаблонная фраза. И вдруг — наполнилась смыслом. Да, это профиль чистых кровей борзой трудно было спутать с иными: постоянно мелькал он в газетах, на телеэкране. Чаще без головного убора или в каскетке армейского образца, реже — под бриллиантовой короной... Одна из героинь последних лет, лауреат Нобелевской премии мира, поднявшая свой народ против войны в Евразии, войны, что перерастала в Третью мировую. Отряды из ее страны по мандату ООН прибывали в самые горячие точки, и сама она носилась от Бреста до Владивостока, от блиндажей Финского фронта до дворца эмира Афганистана, мирила, убеждала, сводила на переговоры смертельных врагов... Кого же мы встречаем завтра, если королевы ночуют в тесном номере на двоих?!
Алька и вправду спала без сновидений — и проснулась бодрая, беспечная, словно в детстве в первый день каникул. Соседки в комнате уже не было — наверное, вставала до солнца, как многие люди праведной жизни, а может быть, деликатно избегала неравного общения... Сполоснувшись под краном, Алька напялила комбинезон. Чувствуя здоровый ребячий голод, задумалась -–  а как тут насчет завтрака? Коронованные особы себя, небось, не обидят...
Вышла. Всю, точно ионным душем, окатило морозцем. С необычною ясностью восприняла и суровый блеск ледников, и сырость от озера, и едва приметный запах водорослей. Облако  лежало  на  воде — грандиознее, плотнее, чем вчера, целый замок с башнями. Подумав — а почему, собственно, озеро не замерзает? — Алька подбежала к берегу, тронула темную воду: она была насыщена летевшими снизу пузырьками и ощутимо тепла, хоть купайся. Горячие источники... вулкан, что ли, рядом? Или не должно быть вулкана?..
Столовую нашла сама, без подсказки, — низкое длинное здание в тылу жилых домов. У входа смолистой свежестью пахнула украшенная елка. Завтракало не менее двадцати человек, Марка и Азора среди них не было. Подбежав, официант в белой куртке усадил Альку за свободный столик — большинство так и сидело, по одному, много по двое. Мигом очутились перед нею поджаренные ломти хлеба, яйца, стакан густого канареечного сока манго...
Не смея открыто разглядывать окружающих, Алька ела и посматривая исподлобья туда, сюда... Почти все лица были известны, за исключением хмурого красавца шейха с сабельной бородою, в крапчатой головной накидке, двоих-троих генералов и почтенных чернокожих. Так же, как облако рядом с собою, чудно было видеть вблизи этих людей; не верилось, что перед нею именно они, а не актеры в гриме. У папы Римского, в плотном шерстяном плаще поверх сутаны, было манекенно-гладкое, вне возраста, розовое большое лицо; он почти не прикасался к завтраку, с любезным терпением слушая подвижного китайского премьера, похожего на лемура. Эстрадная звезда первой величины, та, что недавно пожертвовала миллион на лечение детей, обгоревших под напалмовыми бомбами в Дагестане, ненакрашенная, с повязкой на вытравленных волосах, показывала дряхлому светилу ядерной физики, как надо открывать коробочку с джемом. Президент Соединенных Штатов, с аппетитом школьника уминая сосиски, коротким «йес» и «ноу» отвечал на пылкие речи крошечной, лицо с печеное яблоко, старушонки в крылатом чепце, основательницы Всемирного Ордена Милосердия — его члены не боялись исповедовать даже больных «зеленой маской»... «Наших никого нет, стыдно!» — досадовала Алька. Но тут же отчего-то подумалось: в этом обществе и не место воюющим удельным князькам разодранного Союза...
Ну, а ее-то зачем сюда пригласили, — не по знакомству же с Азором и Марком?.. Официант между тем спросил:  «Ти ор кафе?»  Она  выбрала  кофе,  и,  конечно же, со сливками — лет пять их не пробовала, теперь на рынке за бутылку требовали пару туфель...
Если чей-то взгляд падал на Альку, ей улыбались, здоровались небольшим кивком; никто не чуждался киевской актрисы, но и не подчеркивал излишним, оскорбительным вниманием ее малость. Все было, как в интеллигентной компании, где многие гости плохо знают друг друга и ждут хозяина дома, который всех толком перезнакомит.
За общей негромкою беседой, словно за журчаньем ручья, Алька не сразу осознала приближение моторного стука. Мерный, будничный, он нарастал уже с минуту. Сквозь облако, пока невидимый, шел к берегу катер. «По локатору, что ли? Там же хоть глаз выколи!..»
Притихли гости, лишь звезда эстрады колокольчиком смеялась чему-то, пока ее не настигла тревога. Видели через окна: военный катер выскользнул из белых клубов у самого сола. По настилу уже бежали солдаты, с борта им бросили швартовый конец.
Все, кто сидел за столами, молча и дружно поднялись. Алька взглянула на королеву: та зарумянилась, рот был блаженно приоткрыт, рябая рука прижата к груди.
Среди подходивших к столовой Алька узнала Азора и Марка, замкнутых, строго подтянутых. Но все ее внимание уже было отдано человеку, шедшему посередине. Алька не смогла бы сказать, чем именно он поражал: внешность как внешность, видный мужчина из тех, кого в любом возрасте называют моложавым; хорошего роста, рыжеватые с проседью волосы спадают по сторонам удлиненного бледного лица. Артистичен, нервен; не слишком ладно сидит на нем комбинезон пилота ковчега... Чем же, все-таки, он так сильно, глухо волнует?
Мужчина вошел в двери, отбросив на пороге окурок. («Господи, сто лет не курила! И не тянуло почему-то...») Светло-голубые выпуклые глаза казались рассеянными, не способными на чем-либо сосредоточиться. Внезапно Алька поняла, в чем его необычность. Человек этот, навстречу которому встали первые лица Земли, был предельно независим и вместе с тем доброжелателен. Ни чванства, ни нарочитого самоумаления, — так мог бы он встретиться с друзьями для доброго застолья...
Когда прибывший оказался среди столов, королева сделала движение, точно хотела схватить и поцеловать его руку; но тон встречи был иной, все опустились на стулья, и завтрак продолжился. Гость сел за столик рядом с Азором, прочая свита заняла места вокруг: Алька слышала, как на сакраментальный вопрос официанта было отвечено «чай». Потек разговор на нескольких языках, видимо, равно доступных гостю.
Ей нестерпимо хотелось переглянуться с Марком; наконец, улучив момент, Алька послала другу самый выразительный взгляд — и чуть не обеспамятела, встретившись с глазами того... Кажеться, это Азор обратил его внимание на Альку.
Приветливо сощурясь, гость оглядел актрису и, видимо, остался доволен. Затем выражение лица его резко изменилось. Властным жестом отставив чашку, он поднял женственно-узкий подбородок. Теперь гость походил на короля, открываящего государственный совет.
— Господа, — сказал он, и Альке стало ясно, что, как и в случае с Вуличем, каждый из сидящих слышит гостя на своем языке. — Все вы понимаете, что в нашем деле наступил поворотный момент: отныне события начнут развиваться в обратном направлении. Мир объединяется против Черного Лорда.
— Значит, мы теперь можем... — Американский президент от волнения набрал полную грудь воздуха. — Можем, так сказать, свободно пользоваться предоставленной нам техникой?
Алька и жеваный английский президента поняла, точно в ухо нашептывал синхронный переводчик.
— Без всякого сомнения, — сказал гость, закуривая новую сигарету; официант принес ему пепельницу. — И чем шире пойдет сопротивление, чем с большим шумом, тем это сейчас лучше. Эффектные атаки, разгромы флотов и прочее... Чтобы люди чувствовали: они вершат возмездие. И объединялись для этого; и радость мщения охватывала бы всю Землю...
— Радость мщения?  — с оттенком укоризны переспросил папа, и гость кивнул ему:
— Это единственное чувство, которое может собрать уцелевших.
— Отлично, — сказала королева, жаждавшая немедленных действий. — А вы уверены, что захваченные нами ковчеги не будут уничтожены в бою? Игра в поддавки выглядела бы неубедительно.
Ага, смекнула Алька, значит — не одна она «случайно» увела чудо-корабль! Интересно, где еще были отданы людям пустые ковчеги? Под Мельбурном? В амазонской сельве? Или где-нибудь на Енисее крепыш-сибиряк, сев к алтарю, со всею раскольничьей истовостью помолился о взлете?..
— Да, некоторые погибнут, но затем мы осуществим более крупную операцию. Дадим возможность международному десанту уничтожить главную эскадру на земле. А чуть позднее предоставим сведения ученым, и они синтезируют элемент, делающий нестойким материал ковчегов.
— Я думаю, с этим лучше всего справится «Кемикал индастриз»! — вступил американец, учуяв привычный аромат  гигантских заказов.
—   Отчего   же?   Мне   кажется,   что   технологии   некоторых   наших   заводов   не уступают... — вкрадчиво начал сидевший у стены премьер Японии.
Альку немало озадачил этот «военный совет»: получалось, что гость распоряжается флотом Черного Лорда как своим собственным и — мало того — намерен истребить его руками землян!..
В некую секунду она перестала понимать разговор. Отключился невидимый переводчик. Что-то случилось, Алька уже не была полноправной участницею встречи; слух выхватывал лишь отдельные знакомые слова — «политик», «телевижн», «эйч-бомб»... Растерянность продолжалась недолго; смекнув, что она стала лишнею, Алька без всякой обиды допила джус и встала от стола. Странно, что и до сих пор допускали киевскую актрисочку к столь высокой беседе...
Через минуту ее догнал Марк.
— Слушай, у тебя нет сигареты? Так курить охота, прямо уши вспухли...
Марк  угостил  ее  «Кэмелом»,  закурил сам. Они уходили все дальше от сборного городка — с камня на камень, повторяя изгиб берега, и рука пилота уютно обнимала ее плечи.
— Ты знаешь, я сейчас лопну или брошусь в озеро, если ты мне не расскажешь, что вообще все это значит! Во-первых, кто...
— На сегодняшний день можешь называть его Черным Лордом.
Пошатнулась Алька, но была бережно поддержана и ободрена поцелуем.
— Я расскажу тебе то, что... ну...
— То, что мне можно знать?
— Не совсем. То, что вообще может понять человек.
— Значит, ты все-таки...
Она отстранилась было, но Марк со смехом прижал ее к себе.
— Нет, нет, я же тебе говорил: никаких инопланетян! Все совсем иначе, проще и намного сложнее...
Пологим щебнистым скатом, слегка тронутым изморозью, они поднимались прочь от озера. Альку почему-то умиляли пучки седой жесткой травы, пробившейся среди камней.
— Ты знаешь, конечно... ну, кто же этого не знает... как Сын Божий вочеловечился и добровольно принял мучительную смерть? Хотел один понести кару за грехи всего рода людского...
— Понятное дело, знаю. — Прошагав немного в раздумье, она сказала: — Я думаю о Нем — иногда. Ведь Бог — наш творец, правда? Значит, Он, как отец... вот, даже молитва есть: «Отче наш,  иже  еси  на  небеси...»  И вдруг у отца вырастают непослушные, злые дети. «Я виноват», — говорит он сам себе, — «я их плохо воспитал, и меня надо наказать. Меня, а не их». Но ведь Он же всемогущий — кто Его накажет, кроме Него самого?..
— Вообще-то, в средние века тебя за такие мысли могли бы и сжечь!.. — Марк посерьезнел. — Но, строго говоря, ты недалека от истины. Позволив себя распять, Он как бы обелил, оправдал всех, заслуживших казни. И к тому же, примером своего благородства хотел исправить людей, заставить их забыть вражду, корысть... Не получилось. От распятий перешли к кострам, а потом и к газовым камерам.
— Значит, опять не досмотрел за детьми?
— Да нет, просто люди не роботы, у них всегда было право выбора... Слушай. К нынешнему времени земляне озлобились и развратились, как никогда раньше; у них появилось оружие, способное миллиарды душ вырвать из тел до срока, бросить в ад непроявленных сущностей. И вот, Он решил сделать то единственное, что оставалось: попытаться объединить мир перед лицом общего врага...
— Господи!!
Будто фотовспышка высветила для Алины всю связь событий, и было это непереносимо, непосильно... Как всегда чуткий, Марк дружески встряхнул ее:
— Что ты, Алька, это же здорово! Никакие священные книги не смогли предвидеть того, что Он совершил: уже не тело принес в жертву, нарочно для креста созданное, а самое Свою божественную суть! Отдал на распятие душу. Представ перед народами в образе губителя невинных, вызвал всеобщую ненависть и — тем самым — всемирное объединение. Больше нет местных войн, пограничных споров; есть один для всех наций, рас, религий поход против мирового злодея, инопланетного губителя...
Вероятно, прочитав ее мысли, — что Альку теперь вовсе не удивило, — Марк тихо сказал:
— Представляешь, каково быть убийцею Ему, полному любви и сострадания? Это мука пострашнее крестной...
— А... Вулич? Он кто, и зачем все это затеял?
— Оставить множество душ неискупленными, не отмытыми кровью мученической гибели; превратить человечество в толпу самоубийц, заполнить ад и тем обесценить Второе Распятие — как ты думаешь, кому это может понадобиться? — приглушив голос, значительно спросил Марк; и она, побледнев, кивнула : «Все ясно».
Они прошли еще немного в гору; вдруг, кончиками губ поцеловав Марка, Алина хитро спросила:
— Так ты у нас, наверное, ангел? А почему ж тогда целуешься, разве вам не запрещено? И вообще, ты должен быть бесплотным, а ты вон какой...
Она пощупала Марков бицепс.
— В Писании сказано: «И увидели сыны Божии, что дочери человеческие прекрасны, и стали входить к ним»... — полушутливо сказал Марк, обнимая ее. Их губы надолго слились.
Внезапно пилот отпрянул от Альки — и, если не вытянулся по стойке «смирно», то, во всяком случае, явил собою предельную готовность.
— Извините, что помешал. Я задумался...
Другой тропой от берега поднимался, уже без всякой свиты, рослый стройный гость. В руке его дымился окурок.
— Надоели деловые разговоры, — пусть там Азор с ними разбирается, на то он и архистратиг. А я пока с вами погуляю, можно?
Умом постигая, что сейчас бы ей умалиться, сжаться в комочек меньше атома рядом с Ним, тем не менее Алька испытывала дивный покой, умиротворение столь глубокое и полное, словно навсегда кончились все тревоги и беды.
Ободряюще подмигнув ей, гость пошел рядом, так что она казалась между двоими, равно высокими, и могла бы взять их под руки. «Сыны Божьи», назойливой мухою билось под черепом, «сыны Божьи»... Но панический шепот рассудка уже не мог смутить Алину.
          — Марк вам кое о чем порассказывал, верно?
— Да, он... Марк посвятил меня во многое. Но я все же хотела бы понять до конца...
Она не отважилась задать Ему все тот же терзающий вопрос: о погибших, о миллионах или миллиардах истребленных, испепеленных, похороненных под руинами, гонимых с материка на материк ковчегами Черного Лорда. Но гость, безусловно, угадав Алькины мысли, похлопал ее по локтю и дружески сказал:
— Думаю, сегодняшняя прогулка ответит на все вопросы...


Из стихов, написанных в юности Алиной Клюевой

                Тонкий, дальний свет зари!
                Я приду к тебе, приду...
Брошу куклу в пустыри —
Что же я потом найду?

От тебя не жду я сна —
Жду борьбы, борьбы, борьбы!
Бьет в гранитный пирс волна
Безалаберной судьбы.

Тяжела ты, кровь в висках,
Матеорен сердца визг;
Пули свищут в облаках,
Гильзы шлепаются вниз.

Взявшись за руки, летим -
Эх, свобода!
                Эх, размах!
Возвращаться не хотим...
А внизу — «увы» и «ах»...

Не рыдайте о нас, оставшиеся внизу.
Вам — хорошо.
                Огромен ваш дом.
Окна забиты досками.
Только четыре открытых окна
В мансарде светятся косенько.

Всего — четыре, а в них — тайга,
И тьма — на всех этажах...
И только  изредка
                в такт шагам
Там
      половицы дрожат.
Пыльной чертой коридорный свет
Ложится на серость лиц.
Четыре — как знак четырех планет,
А выше — небо для птиц...

О ч е р е д н о й!
                И ставни, скрипя,
Захлопываются четырехкратно.
Не убежать в себя от себя,
Не повернуть вам обратно.

Доски с окон летят дождем!
Остановилось сердце.
Сверкнул огнем
                стооконный дом,
Раскрашенный, словно детство.

Они вышли на гребень подъема: за ним, под противоположным склоном, озеро круто изгибалось, длинным языком разделяя каменистую равнину. Из расселин курились легкие дымки. То ли котловина была куда просторнее, чем казалось с самолета, то ли открылась за туманом другая местность — но горы далеко отступили, выбросив покрытые редколесьем отроги. Кое-где  на  равнине  блестела  вода,  радовали  глаз  пятна  зелени, и везде было полно людей — белых и темнокожих, детей и взрослых. Они теснились бессчетными толпами, но нигде не было видно жилья или навеса, не горели костры, словно все это несметное множество собралось на перроне, ожидая скорой отправки.
Уже совершенно не ощущая мир подлинным, спустилась Алька по склону, оба спутника молча шли рядом... Сидя и лежа на камнях, — иные спали, — толкуя между собой группами и попарно, люди не обращали особого внимания на пришлую троицу. Нет, это сборище не походило и на вокзальное: отсутствовали чемоданы, сумки, узлы, та уйма вещей, которая, по трезвому рассуждению, должна была бы тут громоздиться... Что же они, не едят, не меняют белья, не чистят по утрам зубы?! Единственною вещью оказался линялый мяч, гоняла его дюжина детей: один был одет как маленький принц, сплошной атлас и голубые кружева, другой щеголял кожаным жилетом и джинсами, иные были оборваны и босы.
Вдруг Алька увидела самого маленького, в синем комбинезончике с большими пуговицами: еще плохо бегая, пытался он догнать старших. Посланный неверным ударом, мяч винтом подкатился к самым ногам Альки. Боясь, что кто-то опередит, малыш устремился за мячом; ковылял изо всех силенок, пыхтя и прикусывая губу.
Алька подала ему мяч, кивая и подмигивая, точно старому знакомому. Да, то был он, китайчонок, сын велосипедистки с Орчэйд-роуд. Мать сидела неподалеку, спокойно и пристально следя за своим чадом — такая маленькая, собранная, со скромным узлом волос на макушке; часть ее лба и висок были словно покрыты красно-коричневой корой.
— Раны сохраняются некоторое время, — вернее, их проекция, пока не уйдет воспоминание о боли.
Алька благодарно кивнула Черному Лорду — стойкое чувство внереальности хранило ее от смятения, от помешательства. «Смотрите», сказал Он; следовало идти и смотреть... Кто только не попадался им среди приземистых, угнетенных ветрами кустов и булькающих в провалах луж с вонючим сернистым дымом! Летчики в изорванных высотных костюмах, сбросив шлемы, свирепо шлепали игральными картами по плоской, точно стол, глыбе; компания индийцев ритуально  приседала, заткнув пальцами уши, в озерце кипящей воды. Никого не видя, бродила — рука в руке — и бережно целовалась пара, наверное, разлученная при жизни; в спине парня Алька увидела дыру, прожженную до самого нутра.
Число народа казалось бесконечным. Перемешивались крестьяне в меховых шапках и круглых шляпах из рисовой соломы, солдаты всевозможных армий, монахи, «белые воротнички» из лондонского Сити. Пожилые энергичные леди собирали вокруг себя нечто вроде детских садов, а на открытых местах, расстелив молитвенные коврики, сплошными рядами били поклоны мусульсане.
— Алька, чтоб я так жил!..
В своей детской панамке и тенниске, явно не чувствуя морозца, весело махал ей Гарик Шнабель. Рядом сидел, сломавшись в спине, — как давеча на сцене в Городище, — костлявый, длиннорукий Ростик. Лицо его было чисто, но отливало плесенной прозеленью.
Она поочередно обнялась с обоими. Вопреки дрогнувшему сердцу, не ощутила ни призрачности, ни, что было бы еще хуже, холода неживого тела — нормальная человеческая теплота. Двоим ее спутникам Шнабель сунул руку, мужественно тряхнул: «Ну, Аля, у тебя всегда мужики высший класс!» Она смутилась от его кощунства, но те только посмеивались, а народного умельца, как всегда, несло:
— Слышь, Аль, а как это ты…  сюда живым вроде, я знаю, нельзя? Ну, короче, ты меня поняла… Не хочешь сказать? Ой, ну это твои проблемы, ты же знаешь, я не любопытный. Просто я смотрю, на тебе ни раны, ничего... А может, тот бандит отравил тебя ядом?!
— Не отравил, не отравил! Живая! — расхохоталась Алька, нахлобучив ему шляпу на нос.
Ростик держался, как и прежде, — с угрюмой застенчивостью безнадежно влюбленного.
— Понятия не имею, что это за место, — продолжал трещать Гарик. — Одни говорят одно, другие — другое...
— Непал, — сказала она, хотя уже не была в том уверена.
— А-а, здорово! Здесь у меня никогда не было... торговых операций! — Знакомо скривил рот, подтрунивая над собою. — И, наверное, уже не будет... Ты знаешь, нас обещали сегодня куда-то переселить. Интересно бы знать, кому нужны такие живые ребята, как мы?..
— Их действительно будут переселять? — спросила Алька, оборачиваясь к терпеливо слушавшему Лорду.
— Да, эту партию — сегодня же.
— А куда, можно узнать?
 Смотрите, смотрите. Все сами увидите...
Тем временем Гарик отбежал на несколько шагов в сторону — и теперь возвращался, волоча за руку толстого упиравшегося человека в «камуфе». Алька узнала депутата Хоменко, лицо его было лягушачье-зелено.
— О! Ты поняла, какие у нас люди? Трохим Карпович, это ж наша самая главная звезда, народная артистка Клюева, скажите ей комплимент!..
Шевеля маслеными губами подобно сому, вытащенному на берег, Хоменко силился выговорить хоть слово. Словно переняв надчеловеческую чуткость «сынов Божьих», Алька воочию видела, как душит его смертный стыд. Злые слезы скатились по дряблым щекам Хоменко. Более не раздумывая, Алька обняла и поцеловала толстяка.
... Она все отчетливо чувствовала, что немыслимые массы перешагнувших рубеж — не все население равнины; самый воздух был напитан чьей-то слепой мукою, беззвучными жалобами, раздирающими стонами. Сонмы слабых, тех, что очищающей гибели в Последней Войне предпочли позорную смерть от собственной руки, рои Носителей Света клубились над землей, обреченные вечно страдать в Незавершенности.
«Спаси их!» — захотелось крикнуть Альке. Но тут все кругом мощно, гармонически всколыхнулось; туман от озера стремительно потек вверх, образуя подобия призрачных зданий. Наливались плотью каркасы, обрастали кирпичом и камнем. Кружевные стрельчатые башни вытянулись вровень с пиками гор, соединились мириадами галерей. Вспузырились чудовищные ребристые купола, проступили фронтоны с колоннадами, огромные, точно день, и белые, как сама мечта об античном мире. Лучшие архитекторы Земли во весь размах своего таланта, имея времени без меры и бесконечный запас материала, целые народы обратив в строителей, не смогли бы воздвигнуть такое.
От ближних зданий Города Городов, от его тысячеярусных развязок и хрустальных шпилей под стратосферу  полились вниз широчайшие ступени, достигли берега... И вот, чмокнув на прощанье Алину, смешной трусцою побежал Гарик к этой солнечной лестнице; за ним — как никогда при жизни веселый, сияющий Корзун и похож на деловитого вампира Трохим Карпович. Со звонким комариным криком от скал и гейзеров повалил люд, достиг ступеней, саранчою покрыл их.
— Боже мой, чуть не забыла! — плеснула Алька в ладоши, вспомнив, как ей представилось, об очень важном. — Ведь завтра же Новый год! Где мы будем его встречать? Ведь это домашний праздник!..
— По-домашнему и встретите, — невозмутимо сказал Черный Лорд. — Матушка ваша уже там, печет пироги, украшает елку.
Робко подойдя вплотную к Марку, снизу вверх она заглянула в его нерадостные глаза:
— А ты... придешь к нам? Или у тебя другие планы на Новый год?
Пилот медленно опустил голову.
— Он придет к вам позднее, обещаю, — сказал Лорд. — Ну, скажем, на старый Новый год. Тоже очень хороший праздник. Или еще раньше, на Рождество. Как получится...
— Надо окончить дело. Понимаешь? — тихо добавил Марк, набравшись смелости вновь посмотреть на Алину.
И она увидела в его расширившихся зрачках озаренное сполохами небо. Увидела, как, подбитый, углом падает наземь город пирамид. Взрыв... По разъезженному проселку бегут трое в инеисто-коричневых комбинезонах, их настигает свирепо-молчаливая толпа. В руках у людей охотничьи ружья, топоры, колья... Один из беглецов, чем-то ловко сшибленный, падает лицом в растоптанный снег. Его окружают, пинают ногами. В упор, в самый затылок бьет двустволка...
Она опомнилась на первой, солнечно-прозрачной ступени лестницы. Левой рукою держа ее за мокрые пальцы, Черный Лорд платком промокал Алькины глаза. Он что-то говорил успокоительное, отцовски грубовато-нежное, — она поняла  не сразу:
— ...В крайнем случае, седьмого января я приглашаю вас к себе. Лады? У меня, все-таки, день рождения. Вечно меня где-то носит, — хоть раз посижу дома, с друзьями. У нас сейчас тепло. Цикады...
Алька хотела высвободиться, — Лорд не пускал, продолжая утешать; расписывал, как они вместе с Марком будут сидеть в саду ласковой звездной ночью, пить вино и вспоминать, вспоминать... Вдруг она перестала слушать, глядя на его запястье, хрупковатое, смуглое. Там круглился давно заживший, белесый шрам.
Он перехватил ее взгляд, усмехнулся, сказал просто:
— Пойдем.
И они сделали первый шаг — вперед и вверх, по лестнице, ведущей в Город Городов.

                Киев, 1992 и 2003 гг.