Болеро Равеля, неожиданный финал

             

         Фантастическая повесть   



                Ничего не забыли! Ничему не научились!
                Всеволод Иванов
               
                Reculer pour mieux sauter.
                Отступить, чтобы дальше прыгнуть.
                Французская поговорка
















.
                МОИ ПРОБЛЕМЫ И  ЩЕДРЫЙ БОБЕР
Умываясь в тот день перед выходом, я снова подумал: никакая беда не беда, покуда в кране есть вода! Если бежит эта струйка, не толще спички, такая мутно-ржавая по утрам и вот уже много лет холодная, — значит, где-то, пусть в четверть силы, но работают сверхмощные насосы, подается к ним энергия... живем! Всегда я стыдил слабодушных, бившихся в истерике из-за своих пропавших сбережений, а позже, в пору краткого фальшивого «изобилия», из-за куцых зарплат и высоких цен. Нет, ребята, твердил я, — вот когда однажды замрут холодные, свистящие, шипящие краны, ВООБЩЕ замрут, и придется из Днепра таскать ведрами воду или рыть во дворах колодцы, — тогда и придет конец всему!..
Перед выходом на улицу я тщательно проверил очки. Лопнувшая оправа была склеена последними каплями «Момента», дужки держались на канцелярских скрепках. Потеря очков равнялась утрате возможности работать, более того — гибели почти всего мира букв, кроме надписей на вывесках.
Следующий ритуал я совершил, уже шагая по улице, — привычным жестом выставил перед собой дозиметр. Миллирентгены были те же, что и месяц назад. Может быть, там все уже распалось, в этом проклятом Крыму, или ушло в землю, и стрелка скоро поползет обратно?..
«Настроение бодрое, идем ко дну!» — сказал я себе,  поднимая воротник плаща. День обещал быть промозгло-мокрым, как и многие перед ним. Какая гадкая, больная осень! Тем не менее, к Софийской площади, рядом с которой жил Бобер, я тронулся пешком, поскольку автобус мог не прийти очень долго, а на велорикшу уже не было денег.
Под мелким, точно пудра, леденящим дождем в Золотоворотском сквере копошились бездомные: одни еще спали, закутавшись в тряпье, на каменных барьерах или скамьях, другие уже подкреплялись чем Бог послал; матери стирали белье в бассейне фонтана, где застоялась дождевая вода; носились друг за другом, визжали и дрались чумазые оборванные дети. Запах немытого тела и прелой одежды разливался по улице... Владимирская от угла Прорезной была уже разгорожена, следы недавнего обстрела где прикрыты досками, где засыпаны кучами песка. Лишь на сером торжественном фасаде Республиканской службы безопасности, каковой и служил главной мишенью для ракет «галицийских соколов», зияли откровенные выбоины и окна без стекол.
Проходя по хлипким дощатым мосткам, я чуял на себе подозрительные взгляды двоих автоматчиков, стоявших на углу. Возможно, их насторожил мой ободранный «дипломат»,  — в таких частенько носили взрывчатку смертники, подбираясь к своим жертвам.
В  подъезде у Бобра тоже дежурил парень из РСБ: дом был престижный, жили тут и концессионеры, и офицеры-межрегиональники. Я нашел себя в компьютерном списке сегодняшних гостей; эрэсбэшник похлопал меня по груди и бедрам, заставил выгрузить все металлическое, пропустил через рамку. Паспорт изучал так, будто имел на меня ориентировку, — да уж, напугали их «соколы»...
Старый друг Бобер, щипнув меня за живот и лживо заявив, что я толстею, проводил в гостиную. Заняв громадное кожаное кресло, я, как обычно, позавидовал роскошной жизни Бобра. Имея трехкомнатный, начала прошлого века, дворец с настоящей лепкой на высоченных потолках, он еще и располагал средствами поддерживать квартиру в должном блеске. Вместо того, чтобы распродать отцово наследство за валюту, гордо выставлял его напоказ: богемский хрусталь, сервизы с пастушескими сценами, лысых нефритовых божков из Китая. Сам любовался всем этим, мыл, протирал и размещал в новых сочетаниях.
— Что, проелся? — спросил Бобер после недолгих окольных разговоров, когда мы уже выпили по лафитничку ледяной смирновской (не «паленки»!) и зажевали концессионной квашеной капустой с резаной морковью. — Ты извини, брат, — больше восьмисот лимонов не дам, сам, понимаешь, жду аванса...
Я быстро прикинул в уме. Восемьсот миллионов гривень — сумма не ахти какая, но залежавшиеся талоны отоварю, пока не вышел их срок. Нет, миллионов пятьдесят пропью, конечно. А может быть, еще за  сто восемьдесят куплю десяток долларов. Мне — наконец-то, о Господи! — новая оправа для очков, Лягушке колготки... впрочем, можно и иначе потратить. Заманчиво. Но уж если одолжаться перед Бобром, то по-крупному. Оттого я сказал:
— Спасибо, старый, но мне не это надо. Я, брат, все-таки профессионал, а при нынешних делах не только зубы на полку положишь, но и писать разучишься. Вот что страшно!..
  Он сопел, вдумчиво намазывая бутерброды селедочным маслом и посыпая их рубленым зеленым луком. Жил Бобер вкусно, себя холил, вообще не был ленив в быту, хотя имел жену и взрослую дочь, тогда отдыхавших в израильской зоне Большого Сочи.
Спросил, наконец:
— А что с этими... с «Ист Франтир»? У тебя все, кранты?
— Ну, ты же знаешь. Планировали шесть серий, по всем подразделениям: фабрика модельной обуви, гидропонная ферма, конструкторское бюро и тэ дэ. И вдруг, черт его знает, почему, все сваливают в один фильм,  скороговоркой, паршивых тридцать минут...
— Ясное дело, — кивнул хозяин. — Их «Юкрейниэн Лотос» на обувке прищучил, цены сбил, вот они жмутся. Скоро с молотка пойдут... — Бобер вновь щедро разлил водку. — И что, никаких других заказов не предвидится?
— В том-то и загвоздка. Совсем меня потеряли, вроде двадцать лет не работал для ящика... Неужели мы никому не нужны, толстенький?!
— Мы? — иронически поднял он бровь. — Ну, это смотря кто... твое драгоценное!
Чокнувшись, я залпом хватил неразбавленную импортную водку и, прослезясь, зажевал привозным же, из Московской Руси, бородинским хлебом. Бобер поучал, хмелея:
— Шустрить надо, понимаешь? Искать заказчиков, а не сидеть, пока жопа сгниет. Кому сейчас на хрен нужны фильмы об самом себе? Мудаков нет — деньги швырять... Рекламу мировая телесеть покажет, полминуты клип, и вся Земля тебя знает. Так что, понимаешь, первым делом мотайся, ищи воротил новоиспеченных, придурков, которым похвастаться хочется, какие у них в офисе классные сортиры!..
Выдохшись, Бобер стал сосредоточенно есть. Я знал отлично, что он вовсе не шустрит, не ищет придурков, а плотно сидит на видеолетописи Крымского генополигона.  Недурно кормят шестиногие телята и безглазые куры, опекаемые Центром мутационной генетики Евросоюза... Сидит Бобер и уж точно не потеснится, даже для друга юности. 
— Значит, ничего не посоветуешь? — ритуально спросил я, пока он распределял остаток водки из красивого графина.
            — Завтра с утра обзвоню кое-кого, может, тебе и обломится. Так что к вечеру брякни...
Пьяная одурь брала свое, но и сквозь наползавшее благодушие я сознавал, до какой степени Бобру плевать на мои проблемы. Не будет он тревожить попусту свой телефон с памятью и сотней других функций, не станет никого обзванивать; а вечером, если я «брякну», скажет: «Извини, понимаешь, лажа, надо подождать недельку-другую...» Скот! Но по-своему, по-Бобриному он меня любит: со мной приятно раздавить пузырь, потрепаться, а в крайнем случае можно и восемьсот лимонов дать, — не разорится преуспевающий сценарист.
— Давай свои лимоны, жирный! — сказал я и протянул ладонь.
— Ну, вот, понимаешь, другое дело!..
Грузно поднявшись, он повел меня в кабинет. Эта тесноватая комната открывала Бобра с иной стороны, — так сказать, с идеальной. Под стеклом на черном бархате, словно в музее, витые серебряные браслеты, монеты с трезубцами, на книжном шкафу — герасимовский бюст Ярослава Мудрого; пробелы стен залеплены темными досками икон. Друг мой был активным членом общества «Русь Золотая», посещал его собрания, где ораторы заклинали восстановить Киевскую державу в пределах ХІ столетия, а у дверей красовались штурмовики с птицей Сирин на нарукавных повязках. Даже сейф был украшен геральдическими зверями, из которого Бобер, толстой спиной нарочно заслоняя его внутренность, достал мне пачку купюр по 50  миллионов гривень...
Выйдя из дома, я стал — и в десятитысячный, наверное, раз прищурился на обожаемую мной бирюзовую Софийскую колокольню, на белый коренастый собор, милый даже сейчас, с серыми луковицами куполов, — металл давно ободран, скудно растворенное в листах золото пошло частью спешно затребованного топливного долга... Сколько же всего повидала эта площадь, по которой теперь ковыляют самодельные веломобили вокруг щербатого пьедестала, где сидел некогда на коне символ Города, гетман с булавой, чуть не свергнутый решением нашего парламента за «предательство» и разнесенный-таки вдребезги ракетами галичан! И вот, площадь видит меня, пятидесятилетнюю бестолочь, разменявшую жизнь на сценарии заказных фильмов и клипов и счастливую, словно король, от линялых обесцененных  бумажек в старом лопатнике, помнящем просторные советские «радужные», на которые можно было  и с толком посидеть в Доме кино, и купить всячины, и без отметок в паспорте на трех государственных границах съездить к Черному морю...

                ПЕРВАЯ ВЕСТЬ ОБ «АСТРЕЕ»
Удерживая внимание на вожделенных купюрах, я вспомнил о давешнем приглашении Георгия. Надо же было так окрестить мальца! Скудоумие Эльвиры, моя влюбленная глупость. «Жора, подержи мой макинтош...» Иначе, как полным именем, я его даже в детстве звать не мог. Впрочем, теперь Георгию ничто уменьшительное и не подходит. К своим двадцати двум — успел побывать остарбайтером в Германии, получить там нож под ребро от араба; вернувшись, стал работать гладиатором в подпольном шок-кабаре, схлопотал и тут — боевым топором викингов... и, наконец, выбрал более безопасный концертный жанр. Ладно, сегодня я его навещу. Авось, вытерплю сие зрелище...
Из шестого, кажется, телефона-автомата мне удалось набрать номер «Красного Рая» — два аппарата просто молчали, с остальных были сорваны трубки. Со мной вежливо заговорили по-английски, но я быстро разочаровал собеседника, попросив передать кое-что для господина... Фамилия у Георгия такая же, как у Эльвиры.
— Скажите ему, чтобы забил на вечер одно место для дальнего родственника. Он поймет.
Мужчина, слегка раздраженный русской речью, буркнул «Скажу» — и повесил трубку.
До начала шоу оставалось еще немало времени; я решил, что добрый Бобриный хмель не должен улетучиться, и потому отправился добавлять. Путь мой лежал к Житнему рынку.
Чудовищно переполненный, проскрежетал мимо меня 71-й автобус, обдав дымом от горящих дровяных чурок. Мне было не к спеху, — я гулял, и в предвкушении выпивки непогода менее тяготила.
Как обычно, вздохнув на раззолоченную Андреевскую церковь, императорскую бонбоньерку невозвратных времен, тронулся я вниз по извилистому спуску. На его разбитой, взломанной дождевыми и талыми водами мостовой одинокие косматые художники, переставляя на табуретах свои пестрые изделия, тщетно ждали гуляющего концессионера, которому придет блажь купить для своей заморской гостиной лаковую писанку или матрешку — президента Киевской республики с вложенными внутрь известнейшими депутатами...
Куда больше, чем кустарей, ошивалось на Андреевском бродяг: поджаривали что-то на кострах из мусора (не крыс ли?), ели, резались в засаленные карты. И тут стояла все та же плотная вонь, запах бомжей... Патрули нацполиции или, тем более, межрегиональников их не трогали, кроме особых случаев, когда в Городе объявляли военное положение или, скажем, приезжала делегация из Мирового Государства. Тогда бездомных загоняли в огромные крытые грузовики и вывозили, кого сумели изловить, во временные лагеря. Впрочем, большинство бродяг успевало рассеяться по заброшенным кварталам и подземным коммуникациям — и во время любых волнений первенствовало в разбое и грабежах...
Наконец, я подошел к Житнему рынку, здоровенной стеклобетонной коробке, украшенной эмблемами древних торговых путей. Смешно! Тысячу лет назад мы слыли добрыми купцами, везли товары на Запад.
Длинные прилавки в квадратном гулком здании мне были знакомы с детства. Тогда сидели за ними чистые, в белых передниках, полные достоинства крестьянки, насыпав перед собою груды крепких овощей или кудрявой вымытой зелени; молодцы в мясных рядах лихо рубили туши, разворачивали пласты нежной бело-розовой свинины. Теперь же, когда все плодородные земли и пастбища подгребли за бесценок западные агрофирмы, такую благодать увидишь разве что в элитных маркетах, куда ходит отовариваться кучка состоятельных киевлян. За прилавками Житнего  мятые, серые субъекты, истощенные женщины пытались сбыть урожай с огородиков, нарезанных из бывших газонов во дворах и парках, табак-самосад для «козьих ножек»; раскладывали  рухлядь,  унаследованную от лучших времен: ветхую  одежду, корявые туфли, фарфоровые безделушки,   пуговицы или собачью сбрую. Особенно ходкой была  продукция домашних свечных мастерских, в основном, корявые сальные свечи: электричество, за особую плату, регулярно подавалось лишь в кварталы «золотой  тысячи»...
  Кроме «цивилизованной» торговли, за гривны, процветал вещевой обмен.  У прилавков меняли сало на фарфоровые сервизы, швейную машинку «Зингер» — на пуд картошки... Ударяли друг друга по рукам, затевали ссоры и драки, наполняя зал криками и крутой матерщиной.
  Однако, терпеливый постоянный покупатель мог найти здесь и по-настоящему дорогую вещь, — а покупатель безжалостный выторговать ее за гроши либо «махнуть» на жалкую снедь. Бродили тут и торговцы порно-садистскими журналами («самая западная пенка!»), и те, кто был мне нужен более всего, — возродившиеся в двадцать первом веке бутлегеры.
Настоящие напитки стоили безбожно дорого, а самые лучшие были вообще недоступны рядовым гражданам, красуясь в зеркально-мраморном, компьютеризованном благолепии концессионных «шопов». Выручали храбрые коммерсанты, торговавшие продукцией нелегальных заводиков, хмельным  краденым либо контрабандным. Я нашел их в укромном уголке под лестницею, — людей отрешенно-строгих, сосредоточенно куривших, с большими сумками через плечо.
Моя физиономия достаточно бородата, чтобы никто не принял меня за нацполицейского или эрэсбиста. Но, видимо, недавно случилась облава: ребята не спешили открывать закрома, а один даже сказал, что я обращаюсь не по адресу.
И тут возник странноватый человек, которого я иногда встречал на развалах и толкучках. Промышлял он сущей чепухою — носками домашней вязки, старыми дешевыми книгами, — но среди торгашей пользовался немалым почетом. Должно быть, не вымерло у нас на Руси племя бродячих полушутов, полупропроков: люди толпы тешатся над ними за их горделивую нищету и заумные речи, но в глубине души суеверно побаиваются... Густые волосы лебединой белизны лежат на плечах, — и волосок не выпал с юности; длинное, породистое, с выпяченной нижнею губою лицо без алкогольного румянца... бережет себя, насколько может! Лет, пожалуй, около семидесяти; вид слегка надменный. Прямо-таки обедневший Рюрикович, граф в изгнании... Раньше мы не здоровались; теперь «граф» кивнул мне, затем небрежно бросил бутлегерам:
— Кто дает быстро, дает дважды!
Мигом ближайшая сумка была раскрыта, и я увидел запечатанные горлышки бутылок. Были здесь откровенный самогон, сомнительные «травники», а также напитки из государств сопредельных и дальних: Галиции, Новороссии, из главного винного погреба Румынского королевства — провинции Молдова... Я выбрал виноградную настойку, вонючую, но забористую пародию на коньяк, которую штампует и втихаря продает за рубеж Федерация Буковины и Подолья. Двадцать миллионов перешло из моего бумажника в ухватистую лапу бутлегера; дрожащей рукою я спрятал покупку во внутренний карман — и лишь тогда вспомнил о «графе».
Он стоял передо мною, непонятно усмехаясь, подняв плечи и держа руки в карманах замызганного пальтишка. И вдруг проговорил сварливым, каркающим голосом:
— Астрея, молодой человек, Астрея! Да откликнется ваше сердце на это имя, когда вы услышите его!..
Смутно знакомое слово заметалось в памяти, ища свою ячейку. «Богиня справедливости — у греков, римлян? Астрея — звездная... Век Астреи — золотой век... Масонская ложа, что ли?!»
Я мучился, рожая ответ, когда «граф» сказал:
— Не пройдите мимо, когда откроется дверь.
Он быстро отвернулся, забросил за спину грязный туристский вещмешок, и тут же сутулые плечи его и белые кудри  поглотила базарная толчея... Бутлегеры одобрительно выматерились, точно им показали цирковой номер.
Цель моего прихода на рынок была достигнута; пробормотав благодарность, я устремился к дверям. Вдруг мощно дрогнул пол, в десяти шагах от меня разлетелись огненно-дымные стрелы. Жаркое дуновение бросило капли на мое лицо. Стерев их, я увидел на пальцах чужую кровь.
Рядом истошно завопила, уронила сумки женщина; масса людей шумно закипела, где-то уже сыпались стекла, визжали задавленные.
Судорожным движением прижав бутылку, я плюхнулся на живот; главным моим желанием было втиснуться в прилавок, чтобы не растоптали. Боже мой, очки! Нет, к счастью, не раздавил... Ахнул второй взрыв, — от входа били из гранатомета, и хотелось бы знать, в кого.
Скоро положение прояснилось. Не отрывая головы от пола, я услышал торопливый лай «калашникова». Стреляли со стороны, противоположной входу, через головы метавшейся толпы. Не иначе, как хозяева рынка застигли на горячем банду грабителей-гастролеров. Те мобильны, и оружие у них полегче. Налететь, под дулами автоматов второпях пощипать публику и умчаться — вот все, на что они способны. Хозяева же могут выставить кое-что и посильнее гранатометов...
Увы, я ошибся. Заезжие щипачи оказались твердыми орешками. Гранаты хлопнули еще пару раз, и навстречу им сверху, со второго или третьего яруса, оглушительно застучал крупнокалиберный пулемет. Дикие вопли заполнили рынок, умножились эхом, стали нестерпимыми. Судя по звукам, народ, осатанело рвя и топча друг друга, выдавливался разом через все двери. Мимо моего «укрытия» валили потоком, я видел ноги пробегавших, уши заложило от грохота каблуков.
Раз-другой меня изрядно саданули в бок и в шею, затем проход очистился. Можно было бы переждать всю заваруху здесь, но я не сомневался, что через считанные минуты пожалует «Грифон». У спецотрядов же разговор простой: газовые гранаты. Никак не хотелось очутиться среди  усыпленных, свозимых и сваливаемых штабелями в участке, а после пробуждения попасть на мордобойный допрос.
Подождав, пока окончательно схлынут бегущие, я сторожко поднялся и, все так же лелея бутылку, пригибаясь, бросился к дверям подсобки. Кто-то попытался меня задержать, я отшвырнул его, не глядя. Несколько неподвижных тел лежало на полу; часть зала была затянута густым дымом, в нем перебегали тени и звучали одиночные выстрелы. По дороге были разбросаны лаки для волос, нарядные палочки дешевой губной помады. «Прихватить что-нибудь Лягушке», пронеслась мысль; но задерживаться не приходилось. Сквозь облако парфюмерных ароматов я ворвался в подсобку. Слава Богу, никому из тех, кто сейчас бесновался в заторах у выходов, не пришло в голову сунуться сюда. Старым рассохшимся стулом я вышиб витринное стекло...
Рынок был уже окружен, я чуть было не врезался в борт бронетранспортера с киевским гербом. Тяжелая машина сотрясалась от работы приваренного сбоку цилиндрического котла, где горящие чурки превращали воду в пар. По счастливой случайности, меня не окликнули, не остановили...
Через ворота Фроловского монастыря, мимо двухэтажных старинных келий (о, нереальные островки покоя!) и трогательных палисадников с неотцветшими еще георгинами я добежал до церкви. Вспомнилось: в лихую годину русский человек всегда искал убежища в храме...
Внутри шла служба, я тихонько вошел. Народу было немного: черные отрешенные монахини, полдюжины старух и коротенький, неопределенного возраста дебил, почему-то в зимнем пальто и кроличьем треухе. Блаженный вперился в меня, любопытствуя и пуская слюни; прочие не обернулись. Стрельба, приглушаемая толстыми стенами, казалась безобидной, словно трескучая и расточительная гроза. За наивным золоченым иконостасом, в алтаре кто-то причитал надтреснутым голосом. Должно быть, шла та часть службы, когда священник не показывается.
У меня сложные отношения с Богом. Я ощущаю Его, как всевластную полицейскую силу, боюсь и не люблю; порою Он ведет себя, точно садист, заживо обрывающий лапки беспомощной мухе. Мои симпатии всецело принадлежат Ей, Марии. Она одна может заступиться за нас, слабых телом и ничтожных духом; Она жалостлива; правительница Вселенной — в душе осталась все той же милой, скромной еврейскою девушкою, которую Ангел застал за рукодельем...
По обыкновению не перекрестившись, — стоит ли боготворить орудие казни? — но лишь почтительно склонив голову, я подошел к образу Казанской. У самой иконы стояла женщина, погруженная в истовую беззвучную молитву. Ресницы были опущены, темные с золотинкою волосы падали на белый, будто надувной плащ. Как это я сразу ее не заметил? Такие мне нравятся больше всего: не просто высокие, с гордою статью и смело очерченным, правильным лицом, но несущие на себе трепет тонкой нервной жизни. Она не походила на фанатичку: точно близкой подруге, рассказывала Пречистой самое сокровенное. Славно было, что мы с ней наделили своею любовью один и тот же образ!..
Начав уже обдумывать, как бы завязать беседу, я вдруг вспомнил про свой помятый вид, про испачканные во время ползанья на рынке колени; про бутылку, предательски выпирающую на груди. Еще раз полюбовавшись красавицею, даже надев для этой цели очки, я вышел из церкви. Встретимся. Все мы, киевляне, бываем теперь в одних и тех же местах...
Уходить с Подола было бессмысленно. Неподалеку располагалось шоу-кафе Георгия, и до начала программы остался час с небольшим.

                ВПОЛНЕ  БЕЗОБИДНОЕ СЕКС-ШОУ...
Возле станции метро «Контрактовая площадь» копошился  наземный базарчик, где на сувенирную авторучку «Ист Франтир» я выменял кусок серой колбасы и мятый соленый помидор. Пренебрегая густым запахом мочи, я зашел в беседку «Самсона» и, подмигнув облупленной статуе героя, раздирающего рот полуразбитому льву, предался пиршеству. Настойка,  согревшаяся в кармане, показалась особенно мерзкой; но скоро позывы сблевать сменились живым дурманным теплом. Допивая бутылку, я уже был уверен, что не сегодня-завтра Фортуна повернется ко мне лицом, и снова, как в блаженные месяцы работы на «Ист Франтир» смогу я дарить Лягушке французскую помаду. А может быть, не одной Лягушке?.. Я надеялся снова встретить ту, из церкви, и на сей раз обязательно познакомиться; я уже жалел, что не подождал у ворот, пока она выйдет. Сам себе казался неотразимым: небось, сейчас и с телезвездой найду общий язык, очарую, заворожу блестящей беседой!..
Но битва на Житнем рынке всколыхнула меня больше, чем я думал; поднявшись до определенной черты, хмель начал отступать, — я слишком контролировал себя. Потому, дойдя, наконец, до шоу-кафе, я твердо решил, что там и наберусь. Хотя бы  за счет сына...
Впрочем, «дойдя до кафе» — это смело сказано. Я остановился у границы квартала особого статуса, тесного скопища старых отреставрированных домов между Контрактовой и Боричевым током. Подходы к зоне были перегорожены спиралями Бруно; за полосатыми турникетами расхаживали солдаты из межрегиональных частей, — не наши недокормыши-«грифоны», а холеные немцы, полуторного росту, молочно-румяные, в серебристо-зеленых комбинезонах, обвешанные кобурами, дубинками, наручниками, сигнальными мигающими устройствами, в касках с силуэтом бывшего СССР, надвинутых по нижнюю жующую челюсть.
Здесь обрывалось действие и без того хилых, никогда не исполнявшихся законов республики; не ходили «лимоны» и «арбузы» (миллиарды) гривень. Соблазнившись выгодным положением квартала, манящим ароматом старины, Совет концессий (единственная реальная власть в Киеве) откупил у города полтора десятка зданий, быстро и качественно обновил их — и открыл там целую гроздь престижнейших заведений для наших евро-американских владык, а также для немногих земляков, имевших в достатке валюту.
Подобравшись сбоку к монументальному сержанту, я кашлянул в кулак и со словами «энтшульдиген зи битте» протянул свой паспорт, проштемпелеванный в РСБ знаком благонадежности — трезубцем с центральным зубцом в виде меча. Вместо ответа тевтон чуть не сшиб меня с ног, резко метнувшись в сторону; при этом сержант звал другого молодца помочь ему. Вдвоем они отодвинули колючую спираль, и в зону проследовали три автомашины. Впереди, панически завывая, полз глухой чернолаковый микроавтобус — из бойницы торчало пулеметное дуло; за ним — длинный стальной автофургон и, наконец, амфибия, выразительно вертевшая орудийной башней. Никаких приваренных паровых котлов, уж у этих-то бензина вдоволь... Колонна, без сомнения, шла от вокзала или следовала из аэропорта «Борисполь», ныне принадлежащего «Люфтганзе». Груз был отнюдь не военный, — несколько тонн деликатесной еды, — но тем тщательнее следовало охранять его от полуголодных киевлян.
Вход в кафе, украшенный затейливой, в блестках, надписью «Red Paradise», находился рядом с салоном детской моды — местом, где счастливая супруга концессионера или крупного мафиозо могла за огромные деньги купить своему мальцу подгузники прямо из Парижа. Перед витриной с очаровательными манекенами малышей, играющих в теннис или сидящих за школьными компьютерами, у меня еще раз проверили документы и справились по списку, вправду ли я приглашен. Глядя на свежие, упитанные морды межрегиональников, я невольно подумал, что и у этих счастливцев бывает разная доля. Одно дело — кормиться в квартале ОС, и совсем другое — месяцами торчать где-нибудь за Уралом, охраняя чудовищные ракеты в шахтах, формально принадлежащие Всемирному Совету Опеки, но столь вожделенные для сотен «вольных армий», религиозных воинств и просто банд, гуляющих ныне по просторам «евразийского вакуума»...
Спустившись по лестнице с пурпурным ковром, я миновал последнего часового, на сей раз не немца, а явно нашего парня, из неиссякающей на Руси породы вышибал, чьи мускулы безжалостно разрывали фирменную майку «General Electric — Kievenergo». За его мясистой спиною, за дверью в той же вишневой кожаной обивке, что и на стенах, открылся выдержанный в красных тонах ступенчатый зал.
Кафе, столь изрядно защищенное, выглядело на первый взгляд довольно скромно, — но лишь на первый, поскольку затем становилось ясно, что простые столы сделаны из какого-то невероятного, кровяного с белыми прожилками дерева, а салфетки, ей-Богу, продернуты сквозь кольца червонного золота... Лощеный и улыбчивый официант во фраке, с борцовской шеей и ядрами бицепсов, кланяясь, указал мне мое место. Как за приглашенного, за меня, безусловно, уплатили: ждала бутылка шампанского в ведерке с колотым льдом, на блюдце были насыпаны орехи.
Я огляделся. В небольшом зале, где столы стояли на низких ковровых ступенях амфитеатра, тихонько жужжали гости. Лица были плохо различимы в багряном свете из-под настольных абажуров, — но мне показалось, что среди мужчин преобладают немолодые господа восточного типа, зато женщины, при всей звездности туалетов и брильянтов, обнаруживают местный, и не лучший, разбор.
Хватив бокал совершенно забытого мною артемовского, я уставился вниз, на уютную сцену. Вступление разбитного конферансье, тем более, на английском, я пропустил, устраиваясь: теперь там ломал дурака певец в клетчатом пиджачке и канотье, жеманно выпевая идиотскую песню незапамятных времен, плебейку даже среди блатных:
                Когда я был мальчишкой,
                Носил я брюки клеш,
                Соломенную шляпу,
                В кармане финский нож...

Далее певец повествовал о том, как он покончил с отцом и матерью, а также о противоестественной участи «сестренки-гимназистки». Наконец, песня сдохла. Кто-то из переодетых шейхов лениво захлопал, другие продолжали болтать со своими дамами. Я выдул еще бокал, сокрушаясь о том, что шампанское скоро закончится, а на следующую порцию выпивки у меня нет валюты. Покривлявшись напоследок, «блатной» шут убрался. Свет торшеров ослабел, зато на помосте скрестились два прожекторных луча.
Тут официант подсадил к моему столу еще двоих, — места были заказаны. Разом исполнившись смутной надежды, я ответил поклоном и улыбкою  на их вежливое приветствие. Тоже восточные люди, глаза — сливы в масле, иссиня-черные усы, лайковые пиджаки. Холеные. Богачи, — таким угостить раз плюнуть...
Начавшись чуть слышно, меня обволокла томная, чувственная музыка, — и вышла она. Партнерша по номеру моего Георгия. Одним словом, Стана (он рассказывал). Невысока, крепко сбита, скуластое лицо с татарщинкой — не в моем вкусе; но трудно не признать, что осанка ее бесподобна, легки ноги с балетными икрами и задорно мил петуший гребень желто-зеленых волос. На Стане было нечто вроде домашнего халатика из плотной узорчатой ткани, — и впрямь, она изображала хозяйку дома, причем вполне естественно, в духе «публичного одиночества». Стало понятно, для чего сцена обставлена, как комната: трюмо с туалетным столиком, кокетливый диван, пара кресел.
Хозяйка явно собиралась уходить: вот, сбросив халат и оставшись в коротенькой кружевной рубашонке, присела перед зеркалом, занялась макияжем. Уверенно чертила помада, ложились мазки румян и теней... Вдруг очень натурально загремело высаживаемое стекло, и на сцену прыгнул Георгий. Был он грозен, хищен и явно собирался ограбить квартиру; в руке стиснут «макаров». Но, увидев донельзя перепуганную раздетую Стану, бандит изменил свои намерения. Пистолет был спрятан, черная фуфайка стянута через голову. Мои соседи по столу шумно вздохнули, увидев рытые шрамы на могучем теле Георгия. «Это мой сын», сказал я не без умысла, обернувшись к восточным людям. Те  закивали, сочувственно цокая языками. Расчет был верен, мне налили из бутылки «Камю». Чокнувшись, я залпом выпил. Подачка принята, увы, — но грех ее смаковать...
Тем временем, события на сцене быстро развивались. Я много раз видел такое в порнофильмах, но вживе, при полном зале народу, это несколько смущало. Расходившийся гангстер, содрав со своей жертвы все, кроме лакированных туфелек, затейливо обладал ею; да, имел Стану без всяких условностей, сильными руками перебрасывая ее с туалетного столика на кресло, а оттуда на диван. Работал он в бешеном темпе. Поначалу партнерша изображала гнев и яростное сопротивление, но вскоре увлеклась и уже сама с акробатической ловкостью меняла позы.
 Мой сосед, бурно задышав, стал жевать лимон с кожурою и без сахара. Георгий рычал и стонал, заканчивая свое дело; он весь блестел от пота, и Стана, уже успевшая насладиться, вдруг выскользнула из объятий и на французский манер смело помогла любовнику... Финал был кретинским, пошли в ход дешевые эффекты: очевидно, решив замести следы, гангстер перерезал жертве горло. Стана тщательно билась и хрипела, не менее литра алой жидкости выплеснулось ей на грудь и живот. Затем она картинно скончалась. Георгий исчез, погасли прожектора. Зрители вяло поаплодировали.
Соседи снова разлили коньяк; у меня наступил тот предел, когда новые рюмки уже не прибавляют забвения, но каждая может столкнуть в беспамятство... Смуглые носатые джентльмены явились из бывшего Азербайджана, ныне северных иранских провинций: один, Вагиф, владел нефтяною скважиной на Каспии, другой, Гейдар, умалчивал о своем роде занятий, — но по всему было видно, что оба живут в совсем ином мире, чем я и даже Бобер. В их мире — великая Еда, мощные мягкие лимузины вместо велорикш и вонючих автобусов, собственные «Боинги», позволяющие уложить пол-экватора между завтраком и обедом. Киев нравится жгучим красавцам, но сегодняшнее шоу пресновато: «Это что, он ее просто факает, и все; а вот мы были в одном заведении в Бухарском эмирате, так там садистский акт, — да, Гейдар, скажи? Три бабы во-от в таких сапогах, в железных браслетах с шипами — насилуют мужика, а потом отрезают у него яйца и засовывают ему в рот. Все по правде, это они бомжа какого-нибудь ловят, затаскивают туда и делают с ним, что хотят!..» — «Вай, а помнишь в Риге: такая, понимаешь, аудитория, да? Мы сидим, как студенты, в белых халатах, а доктор нам читает лекцию и при этом режет живого человека, показывает, где какие внутренности...»
Я знал, что они не лгут. Люди с шальными деньгами оплачивают подобное веселье, и никакие РСБ ничего не могут с этим поделать, а межрегиональники не встревают, поскольку всемирной безопасности порносадизм не угрожает и прибылям концессий — тоже... Сотни мини-государств и спорных зон на месте бывшего Союза, островки распрей и беззакония, стали лучшими местами для сверхмодных триллер-шоу, единственных, что еще действовали на нервы пресыщенных зрителей...
Но что это? Губы Вагифа двигались, сладко причмокивая; я почти ничего уже не слышал, последние капли коньяка переполнили чашу моих возможностей. Смутно воспринимая движение ярких пятен на сцене, — сдается, то был кордебалет, — уже не собираясь встречаться с сыном, скорее, скорее устремился я  на улицу...

                ДВЕРЬ ПРИОТКРЫВАЕТСЯ
Добрая очистка желудка и сырой холод помогли мне обрести себя под каменной стеною набережной, на покрытых толстым слоем грязи плитах. Рядом ступени уходили в черную воду. Совсем близко висела страшно увеличенная туманом луна с выщербленным боком. Промозглая ночь придавила город, за рекою громады жилых массивов были кое-где помечены тусклыми свечными огнями. Сквозь пьяную одурь я вспомнил, как от этого самого парапета в детстве с матерью, а позднее с веселыми компаниями уплывал на белом «речном трамвае» к  устью Десны  или в другие места, где можно было безмятежно плескаться, строить из песка, с годами — пить теплое вино и предаваться любви... Давно уже не ходили «трамваи», речной пассажирский флот умер из-за отсутствия топлива, запчастей, новых судов. Лишь баржи концессий, груженные углем, рудою, зерном или сахаром, а то и лучшим в мире черноземом, — тяжелые моторные баржи днем и ночью утюжили Днепр. Вот и сейчас цепью ползли по пустынной шири фонари длинного каравана.
В груди у меня саднило; все выпитое сегодня не принесло облегчения, после рвоты хмель улетучивался, оставались изжога и тошнота. Хотелось просто и тупо завалиться спать, — но кошмарным испытанием представлялся пеший путь через полгорода, и я медлил.
Кольнула угол глаза недалекая вспышка света. Я обернулся. Волна от барж покачивала у ступеней понтон со старой дощатой надстройкою. В иных местах давно уже заржавели и сгнили эти наивные причалы с автомобильными шинами на бортах... Под навесом кто-то прикуривал от зажигалки.
Мне отчаянно захотелось курить. Вообще, я редко баловался табаком, сигареты были непомерно дороги, но сейчас срочно захотелось одурманить себя, притупить мерзкие ощущения. Я двинулся к трапу.
Уже взойдя на понтон, увидел, что под навесом сидит кружком большая компания, слитная шевелящаяся масса, не менее двадцати человек. Оставалось раскрыть рот и попросить сигарету... Но нет. Я не мог вымолвить ни слова. Я вдруг понял, кто передо мною.
Тусклая звездочка, передаваемая из рук в руки, при затяжках на миг высвечивала опухшие, покрытые щетиной лица, спутанные сальные волосы; безумно-неподвижные, расширенные глаза или глаза, ставшие щелями между парою вздутых красных век. Иные из курцов шептали, посмеиваясь или плача, качая головами, словно бы молясь, — каждый из них был сам по себе, каждый вел разговор с воображаемыми собеседниками, не слыша настоящих... То были они, худшие из подонков умирающей столицы, все более многочисленные, неистребимые; те, кого не могли извести ни полиция, ни РСБ, кто вел свою кошмарную жизнь, прячась на чердаках, в подвалах, в цехах опустевших заводов, в заброшенных кварталах  Оболони и Троещины, куда власти даже днем боятся сунуться без бронетранспортеров, — они, крысолюди, ночная нечисть, нарки! У них не было сигарет, лишь одна самокрутка на всех, и я сразу понял, что не с простым табаком.
Увидев нарков столь близко, следовало мгновенно и во весь дух срываться бежать. Но меня вдруг охватило — видимо, от нервной усталости — этакое ленивое благодушие. Все казалось не слишком реальным...  Я стоял с глупейшей улыбкой, чуть ли не надеясь, что жуткая встреча завершится дружелюбной болтовнею. Ведь люди же, все-таки!..
Нет, это не были  люди. Они ощутили меня порознь и все разом, зашевелились, потянулись, обдавая невыносимым смрадом. Меня схватили за брюки, я с ужасом вырвал ногу; им было трудно сразу подняться, но они ползком окружали, и кто-то уже сопел позади, — выбирали момент, чтобы наброситься, свалить, выпотрошить карманы, а может быть, и учинить нечто худшее. Ничего сдерживающего у нарков не было: я слыхал о найденных при разгоне притонов обглоданных человеческих костях... Поклявшись в душе любой ценою добыть пистолет-парализатор, я молча лягнул кого-то в челюсть, содрал грязные когти с подола куртки.
Нарки залопотали громче. Речь их пугала, словно я внезапно сошел с ума и слушал дикую болтовню призраков воображения, — помесь бессмыслицы с неожиданно высокой поэзией, тюремного жаргона и темной мистики, намекавшей на непостижимую близость к потустороннему. Ударенный мною в челюсть плакал и бормотал что-то о своих зубочках, язычочке, черепушечке, пока его оглушительным визгом не заставила умолкнуть женщина. Я уже дрался по-настоящему, кулаками, ногами, но как бы не с отдельными противниками, а с вязкой смыкающейся трясиной.
Взрыв полыхнул у меня в голове, ослепив изнутри; от затылка к вискам рванулась жаркая боль. Огрели чем-то сзади... Чувствуя, как слабеют колени и льется кровь за ворот, борясь с дурнотою, я еще пытался отталкивать обезьянье-цепкие руки...
Вдруг сильный, резкий луч света ударил с берега. Я чуть не обмер совсем, увидев высвеченное до мелочей лицо бабы, вцепившейся мне в пояс. Она не говорила, а лишь визжала, будто злобная бесовка. Сизая кожа сплошь покрыта гнойными язвами, на голове ни волоска, — должно быть, крымчанка, предмет изучения для Центра мутационной генетики... В следующую секунду властный голос сказал уверенно и гулко:
— А ну, р-разойдись, голь перекатная! Ж-живо!
И — чудо! — не от стрельбы в упор, не от водо- или газометов, киевскому «дну» давно привычных, — от крепкого, решительного слова дрогнули, попятились стеклянноглазые оборвыши-нарки; не споря, лишь ворча и поскуливая, забились по углам, один даже юркнул в проломленную дверь бывшей билетной кассы. «Проняло», — радуясь, что нечто людское все же сбереглось в отравленных мозгах, подумал я; но тут лысая женщина вновь неистово завизжала и ринулась — не на меня уже, но на моего спасителя. Тот, не тратя более слов, вскинул руку на уровень плеча; с оглушающим треском сверкнул огонь, запахло порохом. Словно получив удар невидимым кулаком, женщина отлетела назад; лоб ее разбрызгался красным...
Наконец, я встретился глазами с незнакомцем. Массивный, в долгополом кожаном пальто, он стоял на парапете, широко расставив ноги,  левой рукою держа яркий фонарь, а правой — оружие, еще направленное вперед. Что-то щемяще знакомое, но пока неуловимое читалось в его лице, прорубленном жесткими складками, с торчащими бритвенными помазками усов. Но я сразу перестал интересоваться мужчиной, увидев его спутницу.
Сомнений не было: рядом с моим спасителем стояла та, темноволосая, статная, что днем молилась во Фроловском. Заложив руки за спину и покачиваясь с носков на каблуки,  лукаво, таинственно улыбалась.
Верзила-усач помог мне выбраться на плиты, — я уже едва волочил ноги. Подав мне прохладную нежную руку, женщина представилась: «Елизавета Долгорукова». Пожатие руки ее спутника напомнило мне один рекламный клип, сценарием которого я очень гордился: пресс мощностью в 15000 тонно-сил (тогда у нас еще делали прессы...) показывает точность своего движения, раскалывая скорлупу ореха, но не повреждая ядро... Назвался мужчина Никитою Обольяниновым.
...Господи, спохватился я, да на месте ли очки?! Целы ли стекла? Молю Тебя, дорогой мой, я так часто Тебя ругаю, называю садистом, но Ты все-таки сделай, чтобы они уцелели... Левый внутренний карман. Правый... Фу ты! Целехоньки. Повезло. Слава тебе, Господи. В порядке мое главное сокровище...
Наверху, на набережной, пофыркивала машина, черная с никелем, как в фильмах о Третьем райхе, — огромный довоенный «хорьх», наверняка с обновленным нутром, но сохранивший старомодную солидность. Никита сел за руль; я, к великому своему удовольствию, оказался рядом с Елизаветою. Машина тронулась, как я и ожидал, грузно и мягко.
По дороге Елизавета, к  вящему моему наслаждению, занялась ссадиною на моем затылке; даже жгучий йод не нарушил дивного чувства от ее заботливых прикосновений... Затем я спросил, кто они, случайно ли   наткнулись на меня и решили спасти.
— Человеколюбие случайным быть не может! — с тою же лукавинкой ответила Долгорукая. — Но уж, коли мы с вами встретились, ответствуйте: каков род ваших занятий?
Все во мне словно опустилось, радость погасла... Частная спецслужба, подумал я. Недаром у них и оружие, и эта машина, которая топится явно не чурбаками, а первоклассным бензином. Многие концессионные фирмы обзаводятся такими службами, вооружают их до зубов. Недурная работенка для наших мест, где каждый второй отмечается на бирже труда! Слышал я даже, что порою частные «армии» устраивают настоящие сражения между собою, с применением тяжелой техники... Вот, сейчас эта красавица ненавязчиво меня допросит. А потом?.. Не принимают ли они меня за кого-то другого, нужного, кого следовало бы спасти от нарков? И — что сделают, убедившись в своей ошибке? Просто высадят, или... Да не попал  ли я из огня в еще худшее полымя?
— Итак, сударь, ежели сие не затронет вашей чести, — скажите, какое у вас ремесло? Или, может быть...
 — Нет, — сказал я. — У меня есть профессия, Елизавета, и весьма недурная. Хоть она и не сделала меня ни богатым, ни счастливым... Я, видите ли, киносценарист, — но не большой, который делает игровое видео, а совсем маленький. До этой... перестройки я ваял шедевры под названием «Техника безопасности в доменном производстве» или «Искусственное осеменение крупного рогатого скота»... — Никита за рулем заржал, Елизавета и бровью не повела. — И вот уже двадцать лет, что Бог пошлет...
На углу Крещатика и Хмельницкого, напротив выгоревшего остова ЦУМа нас притормозили для проверки документов. (Позднее я узнал, что днем в этом месте разворотили-таки пластиковою миною бронефургон с голландским сыром.) Стоял смешанный патруль нацполиции, РСБ и межрегиональников; я разглядел неясную громаду танка, задранный хобот орудия. Когда машина вновь тронулась, объезжая заслон, Елизавета сказала:
— Однако же, опыт ваш велик! И фамилия ваша мне все же откуда-то знакома. Не вы ли изволили придумать рекламную телеигру «Волшебная мясорубка»? Замысел там изрядный...
Так-так, внутренне усмехнулся я, — случайно вы меня подобрали, хитрая команда!.. Но, к счастью, никакой опасной путаницы. Будет деловое предложение. И все-таки, почему мне?! Тоже, нашли драматурга, пьянчугу-заказушника, недобитого совка... Впрочем, «Волшебная мясорубка», — это, надо сказать... 2006 год, 2008? Давненько, в общем. Но когда-то я, пожалуй, кое-что и мог...
— Да, «Мясорубка» моя, — кивнул я. — Странно, что такую чепуху кто-то помнит. Но приятно...
Никита, держа руль, одновременно с кем-то болтал по мобильнику, — точнее, басил «да» и «нет»; я общался с одной Елизаветой, что, впрочем, меня вполне устраивало.
— Мало осталось просвещенных людей в нашей земле, сочинителей же по пальцам руки можно перечесть, — грустно сказала она. — А много ли вы заняты ныне, или же могли бы найти время для некоей хорошо оплачиваемой работы?..
— Вообще-то, мог бы, — ответил я небрежно, пытаясь не выдать ликования. Не дай Бог, сочтут готовым ишачить за любую цену! — Но хотелось бы, знаете, сразу заключить договор. Скверная привычка к бланкам с печатью. И аванс недурно бы...
— Всеконечно, — ответила Елизавета, исполнясь немного комичной серьезности. — Не извольте сомневаться, мы сообщество вполне законное. Приватная телекомпания «Астрея».
В школьные годы, возясь с большим аквариумом, я ненароком окунул цоколь зажженной лампы и руку. Удар тока через воду обжег и встряхнул меня. Нечто подобное произошло теперь, когда я услышал слово, о коем предупреждал меня на рынке «граф в изгнании».
Еще содрогаясь от шока, машинально рассматривал я визитную карточку, украшенную золотою тисненою короною, с надписью по-русски и по-английски. «ЕИВ телекомпания «Астрея» располагалась в Санкт-Петербурге, — точнее адрес не был обозначен, лишь телефоны и «э-мейл». Долгорукова оказалась администратором фильма. Сунул мне свою карточку и Никита, ассистент режиссера по работе с актерами.
Мне хотелось спросить, что, собственно, значат буквы ЕИВ, — но постеснялся, не желая выглядеть профаном. Должно быть, аббревиатура из скучной серии АО, ОАО, ООО... К тому же, меня намного больше интересовали темные серьезные глаза Елизаветы и ее грудной голос. Пока «хорьх» приближался к моему дому, она разъяснила мне, что речь идет не о написании сценария, а о диалогах к уже снимаемому фильму. Таков замысел автора, он же режиссер: писать все реплики прямо на площадке, импровизируя по ходу действия. Нечто вроде «комедиа дель арте», только на новом уровне: актерам дается сюжетная линия, некоторые ключевые фразы, остальное надлежит додумывать самим...  На вопрос, какого рода фильм, Елизавета ответила кратко: игровой, исторический, многосерийный. Оплата — частью в западнороссийских конвертируемых червонцах, частью в евро. Сумма сверх самых смелых надежд, свобода и благополучие на годы.
Они высадили меня вплотную к моему подъезду на Жилянской, — чтобы, не дай Бог, со мною еще чего-нибудь не случилось. Оба вышли проводить. Елизавета обрадовала долгим пожатием, значительною улыбкою; Никита как-то странно, ладонью вперед, приложил руку к кожаной фуражке и лишь затем больно стиснул мне пальцы.
Так и полоснуло меня по сердцу, когда отъехала громадная черная машина и сомкнулся за нею сырой холодный сумрак. Только прикоснулся к миру иному, более чистому  и благородному, чем трижды проклятый мой, — и вот, опять расстаюсь... Правда, завтра новая встреча, для подписания договора, — но тем противнее входить сейчас в этот сортироподобный подъезд, где одна дежурная лампочка на все этажи, а кабина лифта навеки зависла посреди шахты.
Тем не менее, я вошел — и сразу увидел Лену, Лягушку-Путешественницу.
   
                МАЛЕНЬКИЕ СЕМЕЙНЫЕ РАДОСТИ
Она ждала меня, прислонясь к батарее, —  действительно похожая на лягушку,  маленькая, широкоротая, но бесспорно обаятельная своею хрупкостью, открытостью чувств, легко читаемых в огромных карих глазах, снизу подрезанных ровным веком. Сейчас глаза блестели недобро и упрямо, губы сжаты были в жесткую щель.
Опасаясь возможной вспышки, я спросил как можно непринужденнее:
— Давно ждешь?
— А что, для тебя это важно? По-моему, ты не очень торопился...
Повернулась и пошла, не оглядываясь, вверх по лестнице. Я следовал за нею, все сильнее досадуя, — знал, какой сейчас состоится разговор. 
— Почему ты не ждешь меня дома?
— По-твоему, я должна сидеть и смотреть в окошко, не идет ли мой повелитель? Много чести!..
Я понимал, отчего Лена стояла в парадном. Услышав через окно медвежье урчание «хорьха», догадалась, что это могут подвозить меня; оторвалась от телевизора и быстренько слетела вниз — поглядеть, кто подвозит. Узрела Елизавету, а там уже приняла позу обиженной и долго ждущей.
Мы пришли домой. Когда-то, после смерти родителей, я жил в двухкомнатной квартире, но вынужден был перебраться в меньшую, однокомнатную, — плата взлетела до небес. Книги мои, уже немало поредевшие, но все же бессчетные, были штабелями навалены вдоль стен, и я не верил, что когда-нибудь они разместятся лучше и освободят мне место для жизни... На жалком свободном пятачке, рядом со своим продавленным диваном, я постелил  матрац для Лены.
Итак, я лег было на спину и заложил руки под голову... ох! Затылок был — сплошная рана, даже в глазах потемнело. Надо отдать справедливость Лягушке: услышав мой вопль, она отменила немедленную расправу и стала возиться со мною, промывать ссадину, мазать остатками какой-то своей, весьма старой противовоспалительной мази. Одновременно Лена жужжала, докладывая, что купила или выменяла за день.
Голубой талон — четыреста граммов старой хрящеватой говядины — мы проели еще в начале месяца, когда у Лены был день рождения; крупу, масло и муку тоже выбрали в первых числах в первых числах, — Лягушка всю ночь отстояла перед магазином, чтобы достались продукты лучшего качества, а не гнилье со дна ящиков. Сегодня взяла месячный запас рыбоконсервов, две банки сайры; а сахара у нас накопился излишек, и можно его сменять, скажем, на теплые носки для меня. Достав книжку розовых аптечных талонов, Лена пожаловалась: вместо анальгина, одного из пяти талонных лекарств, сунули какую-то сомнительную «тройчатку», да еще на семь миллионов дороже...
Под мерный говор подруги я задремал было, — но вдруг спохватился, что могу ее обрадовать, да еще, пожалуй, и смягчить неизбежный завтрашний скандал. Теперь  и мебельный талон отоварим, — моим стульям давно место на свалке, — и Лене купим этих самых, «с крылышками»... а то вечно она страдает. Итак, заставив себя подняться, я полез в карман куртки... и обнаружил там лишь ядрышки орехов, очевидно, спьяну положенные мною туда в «Красном Раю». Вот дерьмо! Успели-таки нарки выдернуть бумажник, плакали Бобриные «лимоны»; если бы не внезапно подвернувшаяся «Астрея», кончилась бы моя человеческая жизнь Бог весть до каких времен.
Приложив немало усилий, чтобы скрыть от Лены свое горе, я вернулся на диван. Поскольку в эти часы обычно подавали ток,  по телевизору отшумели короткие и насквозь лживые новости — единственное, что осталось от всех отечественных программ. Задыхающийся передатчик Национальной телекомпании еле воспроизводил цвет, по экрану ползали смутные призраки... Затем пошел старый американский боевик, — наверное, для приобретения новых фильмов у наших уже не хватало денег...  А  чтобы купить антенну и смотреть передачи Всемирной Телесети, не хватало денег у меня.
  Впрочем, сегодня, с моею расшибленной головою, в любом случае было бы не до телевизора. Скоро пальба, автомобильные погони и поминутные вопли «фак ю!» дико утомили меня. Лягушка, правда, смотрела недвижными, расширенными глазами, будто бледный экран гипнотизировал ее; я боялся предложить выключить... Однако, милосердный Бог спас меня. Электричество вырубилось. В благодетельной тьме я  спрятал голову под подушку. Боль мучила долго, но сон, в конце концов, сморил меня...
Пробуждение было кошмарным. Мало того, что раскалывалась ушибленная голова и желудок, хоть и опустошенный вчера на набережной, подавал тревожные сигналы. На кухне слышал я равномерную, при полном молчании, возню Лягушки, и чутье подсказывало мне, что буря будет сокрушительной...
Готовя на завтрак морковный чай, щепками растапливала Лена мать-печурку, нашу спасительницу, сделанную из большой консервной банки, где в невозвратные времена содержалась томатная паста. Боже ты мой, как я был счастлив прошлою зимою оттого, что пыхтела рядом эта раскаленная штуковина! У ледяных батарей, у неработающих газовых плит с декабря по март умерли тысячи киевлян, десятки тысяч подорвали здоровье и не надеялись пережить следующую зиму. А мы с Лягушкой, хоть и кутались во все теплое, что было в доме, но могли все же согреть руки или ноги, постоянно кормя печурку то хворостом из Ботанического сада, то щепою от ящиков, подобранных во дворе магазина, то кипами старых журналов или какой-нибудь из моих, от сердца оторванной книгою...
Стараясь смягчить рассказ и приукрасить его шутками, поведал я Лене обо всем вчерашнем. Но тщетны были попытки «стравить пар»! Скандал, вчера отложенный из-за моей травмы, был разогрет и подан к чаю.
.— Значит, говоришь, случайно ехали мимо, да? — тихо, зловеще начала она. — Из благородства спасли неизвестно кого, а он оказался сценаристом, и прекрасная фея сразу предложила роскошный договор?
— В сущности. Так и было. Но я не понимаю, зачем ты...
— Зато я все очень хорошо понимаю, — сказала Лена, со стуком кладя хлебный нож. — И как ты пропил все свои деньги в бардаке у Жорика, и там же снял эту шлюху. Зачем она тебя подвезла? Хотела остаться на ночь? Так ты же знал, что я здесь. Или надо было меня выгнать!..
— Я не пропил, там ходит только валюта, — обреченно сказал я. — И она не шлюха.
 — Нет, шлюха, шлюха! Дрянь, паскуда, убила бы ее!..
— Не смей так говорить о человеке, которого не знаешь! — разом впав в бешенство, загорланил я и стукнул кулаком по столу. Ножки дряхлого стола пошатнулись; на печи подскочила мятая кастрюлька, выплескивая морковную пену.
— Ну, так иди к ней! Иди к своим...
Все.  Пошло, поехало! Заварился долгий, тяжко-гнетущий, словно горячечный бред, невыносимый для нас обоих, но неизменно повторявшийся, доводивший до полусмерти спор; препирательство на износ, кошмар ее вечной, неутолимой ревности. Через брань, оскорбления, а то и рукоприкладство — к слезному примирению, поцелуям и клятвенным обещаниям более не терзать друг друга...
В то утро, можно сказать, помогло мое жалкое состояние. Увидев мою  бледность и поняв, что я борюсь с подкатывающей дурнотою, Лена немного сбавила тон, а потом, сжалившись, стала греть для меня воду. Когда я  вернулся от унитаза, — довела до дивана, уложила, обернула лоб мокрым полотенцем. 
Несмотря ни на что, расставаться я с нею не хотел. Лягушка-Путешественница натуру имела своеобразную и подчас очень утешала, уж не говоря о разделении моего постылого одиночества. Прозвище свое она получила от меня за то, что до появления в Киеве шаталась по всему «вакууму», от Балтики до Тихого, в поисках тихого угла и сытости. Таких шатал сейчас были несчетные тысячи. Нанимались на сезонные работы в поместьях концессионеров, фактически — в рабство; устав от плетей надсмотрщиков и целодневной каторги, сбегали; жили бродячими коммунами, поворовывая, прося милостыню; после стычек с местными властями, если выживали, подавались куда-нибудь в «теплые края», и все шло по кругу. Лене повезло: она была не чужда мистике, умела составлять какие-то особые, звездно-зверино-древесно-минеральные гороскопы, и оттого пристроилась в крупном издательстве «Мантика», наводнявшем рынок красочной белибердой, давно вытеснившей нормальные книги. Ей выдавали куцую, но регулярную зарплату, товарные талоны по низшему, девятому разряду... Возможно, еще и поэтому я не спешил расставаться с Леной. Или — прежде всего поэтому... Недаром вспоминался злосчастный Васисуалий Лоханкин, у жены коего, как известно, было два достоинства — «большая белая грудь и служба»... Каюсь. Слаб человек, особенно полуголодный...
Откуда Лена была родом, я так и не узнал. Мелькал в разговорах явно выдуманный образ какого-то дома с виноградником под Ставрополем, где якобы до сих пор жила ее мать, природная ведьма, которую даже в церковь священники не пускали. Да, приврать Лягушка любила, — но все как-то литературно, романтически, чтобы приукрасить тошную жизнь. Другое дело — ее психоз. Лягушка менялась мгновенно и жутко, едва дело доходило до женщин, любых, — были ли то мои прежние одноклассницы, деловые знакомые или случайные приятельницы. Тут уж Лена не щадила ни меня, ни «соперниц»: разносы бывали публичные и громкие. Я грозил ей изгнанием при первом новом срыве, сам себя уговаривал — лучше нищенствовать, чем терпеть дома бедлам, и... и снова Лягушка-Путешественница утром варила нам морковный чай. Вариант — кофейный напиток, являвший близкое родство с опилками.
Мы уже оканчивали наш скудный завтрак, когда внизу по двору прокатился смягченный басовый рык, а затем дважды хлопнула дверца машины. Лена мигом поняла, что к чему, и опалила меня глазищами. Хрупкий мир рассыпался.
— Дуру из меня хотите сделать, ребята?! Не выйдет!
Уже ловя шаги на лестнице, я решил, что сейчас главное — любой ценой обезвредить Лягушку, и свирепо заорал на нее:
— Не смей портить мне жизнь! Сама же будешь жрать на деньги, которые я заработаю!
— Плевала я на твои деньги!
— Посмотрим, как плюнешь, врунья, психопатка! — чувствуя свою подлость, бесновался я.
И тут раздался деликатный, но четкий стук в дверь.

                «АСТРЕЯ» ПЕРЕХОДИТ К ДЕЙСТВИЮ
Стук в дверь всегда волнует, — но этот просто сгреб в горсть и дернул мои нервы... Жизнь ломалась пополам. Я открыл дверь — и отступил с перехваченным дыханием.
Они стояли на лестничной площадке, — Елизавета Долгорукова и великан Никита, но в каком виде! Усы верзилы-ассистента, подкрученные и точно намазанные ваксой, победно устремлялись вверх, подстать белому завитому парику и треуголке с золочеными галунами, а также видимому из-под распахнутой накидки травяно-зеленому мундиру с красными обшлагами и отворотами, со множеством медных пуговиц и черным жилетом. Правая рука Никиты в белой перчатке властно лежала на эфесе длинной шпаги. Елизавета... я не осмелился рассматривать подробности и опустил взгляд, уловив лишь белизну кружев на ее широком сиреневом платье под темным, до полу, плащом да крошечные звезды в сережках-камельках на нежных ушах, открытых высокою напудренною прическою.
Подлетела Лена, готовая обличать и карать, но также на несколько секунд остолбенела, а большего Елизавете и не понадобилось. Голосом горлинки назвала она Лягушку по имени-отчеству (неужели я сообщил вчера, вот пьянство проклятое!); шагнув вперед, вдруг порывисто обняла мою подругу за плечи холеными руками в перстнях, обдала тонкими ароматами, шелестом материй и кружев... Она просила прощения за то, что вынуждена меня похитить; с изысканною ласковостью заверила, что группа будет счастлива видеть Лену на съемочной площадке, — пусть пройдет лишь несколько дней... И Лена, утратив весь кураж, вдруг застыдилась своего затрапезного вида рядом с этой душистой роскошью, обкусанных ногтей, дряхлых штопаных джинсиков. Я знал, что через небольшое время Лягушка опомнится и выдаст... Но, может быть, до того я успею уехать.
Сборы не продлились долго. В те годы для нас, простых смертных, любая вещь была единственною и незаменимою: оттого пришлось почистить колени вымазанных вчера брюк. Туфель, правда, было две пары, кроме скрепленных проволокою зимних ботинок, — я выбрал более целые коричневые, которые сам подновлял масляною краскою. Еще раз проверил сохранность очков. Постарался, чтобы гости не видели белья, которое я укладывал в сумку. Вышли мы без приключений. Возможно, этому помогла и пышная фигура Никиты: Лена не могла им не залюбоваться, к тому же, сей блестящий кавалер в ее воображении становился природною парою для Елизаветы и тем отводил от меня «опасность»...
Кучка бомжей, проснувшись на лестничной площадке, где они устроили себе ложе из газет, очевидно, была ошарашена еще первым появлением моих гостей. Бродяги встретили нас, дружно подвывая и щелкая языками в восхищении. Разом взбеленившись, я зажал себе нос и бросился на бомжей. Один, в лохмотьях кителя и полковничьих погонах, упал от моего пинка и на четвереньках пополз вниз по ступеням; другой с матом полез было в драку, но я съездил его по скуле. Прочие ретировались сами... Давно уже не получал я такого блаженства от мордобоя, — тем более, вспомнились вчерашние нарки.
— За что вы их так немилосердно? — загоготав, спросил Никита. — Божьи люди, страдники, — надо ли?..
— Страдники, как же! — сказал я, вороша провонявшиеся газеты. — Они всю свежую прессу вытряхнули из ящиков, и мою в том числе...
Не хотелось признаваться, что в этом году я смог выписать только «Киевлянина» — единственную, тускло отпечатанную на одной стороне листа газетенку, на которую хватало у республики оберточной бумаги, а у нас денег. Любое частное издание получше качеством было недоступно, — а иностранные газеты, вплоть до «Зари Закарпатья» или «Вестника Слобожанщины», оплачивались валютой. Вырвав из груды, служившей постелью «божьим людям»,  наименее помятого «Киевлянина», я прихватил его с собою...
О, как славно было снова сидеть в машине рядом с Елизаветою, видеть ее живое, прелестное лицо, ловить мимолетную улыбку! Стараясь одновременно и сесть поближе, и не смять ее платье феи, я приготовился читать вслух. Для этого, увы, пришлось напялить мои склеенные, проткнутые канцелярскими скрепками драгоценные очки... Никита, держа руль, временами разражался густым хохотом, Елизавета прыскала в перчатку. Это было странно: я полагал, что в Санкт-Петербурге, столице Западной России, не хуже нашего осведомлены о жизни «вакуума».
«Галицийские соколы», не перестающие бредить «соборною Украиною» с центром во Львове, который они намерены отобрать у Польши, пока что обстреляли из минометов киевскую заставу под Мирополем. Правительству  Восточной Галиции послана нота, и похоже, что весьма серьезная, — недаром у Лютежа идут танковые маневры. Премьер Киевской республики прибыл в Саха-Якутию, где проведет переговоры с тамошним президентом, а попросту — будет выпрашивать толику якутского золота в обмен на последние крохи нашего сырья, чтобы хоть ненадолго удержать валящуюся гривню. (Концессии могут обидеться: нашему предыдущему премьеру поднесли на юбилее торт со взрывчаткой.) Что еще занятного? Китайско-корейская армия, в составе межрегиональных сил занимающая всю Среднюю Азию и Сибирь, отразила очередное нападение ваххабитов на командный пункт стратегических ракет возле Томска. ( Тоже мне доброхоты, сказал я, и телевизионщики со мною согласились: все эти так называемые цивилизованные страны никак не могут ни поделить между собою бывший российский «ядерный щит», ни тем более, уничтожить его. Каждый не доверяет другому, соблазн слишком велик, — этакая масса боеголовок... ох, и бабахнет же она однажды!) Так... Объединенная сводка киевских министерств обороны и нацполиции, а также РСБ — по сути, фронтовые новости: в результате поединка двух мафиозных кланов полностью разрушен центр Бердичева, обстрелом снесена церковь, где Оноре де Бальзак венчался с Эвелиною Ганскою; «шанхай» бомжей и нарков в бывшей зоне отдыха Пуща-Водица решением городской думы признан рассадником эпидемий, при его ликвидации погибло двое полицейских, пожар охватил сосновые леса. А что-нибудь утешительное в вашей газете есть, спросила Елизавета. Как же, ответил я; вот, например, сплетни зарубежной эстрады. Солист московской группы «Нежный апрель» Дима Шипунов, чья свежая пухлощекая физиономия с капризно-спесивым выражением повергает в экстаз старших школьниц, приглашен погостить ташкентским эмиром.  Поскольку правоверные мусульмане вряд ли станут слушать русскую «попсу», можно лишь догадываться, зачем нужен почтенному эмиру Абульхасану толстенький мальчик Дима...
Еще в начале поездки Никита призвал меня не удивляться их внешнему виду. Прямо отсюда мы поедем на съемки, — и, может быть, придется прямо «с колес» включаться в работу. «Разве вы тоже снимаетесь?» — «Да-с, у нас вообще особого свойства фильм: полагаю, и вам доведется не только писать диалоги...»
Теперь, когда мы свободно разговорились и, кажется, сблизились, сама собою пришла мне в голову мысль. «А что, — сказал я, — если нам пригласить на съемки моего сына Георгия с его... э-э... партнершею по концертному номеру? Оба профессиональные артисты эстрады, хороши собою, физически отлично развиты». Втайне я опасался отказа, — уж очень решительную и независимую игру вела эта «Астрея», — но Елизавета быстро переглянулась с Никитою, и согласие было получено. Машина как раз съезжала с бульвара Шевченко; обогнув бывший Бессарабский рынок, а ныне концессионную сельхозбиржу, мы устремились по крутой улочке вверх, к дому Георгия.

                ОЧИЩЕНИЕ
Сын отворил с неожиданною быстротою, — я знал, что Георгий обычно отсыпается после ночных выступлений, и был готов будить его долгим стуком, но он распахнул дверь столь внезапно, словно ждал нас в прихожей. Я давно не видел сына таким подавленным, он зябко кутался в купальный халат. Увидев за моей спиною ряженых, Георгий на миг встрепенулся; но, видимо, что-то сильно угнетало его, и он снова ушел в себя.
— Можно к тебе? — спросил я. — Это мои друзья, из петербургской телекомпании «Астрея», Елизавета и Никита. Мы едем прямо на съемки.
— У меня Стана, — тихо сказал он, не двигаясь с места.
— Вот и хорошо, у нас и к ней есть разговор... Да впусти же людей, дикарь! Так и будем через порог разговаривать?
Как всегда, мой авторитетный тон повлиял на Георгия. Что-то проворчав, он отступил в сторону и даже сделал нечто вроде приглашающего жеста.
Я тут же понял, отчего маялся мой сын. В гостиной, на широкой тахте перед видеодвойкою лежала укрытая пледом, бескровная Стана. Без своего клоунского грима со стрелами от глаз до ушей, без разноцветного, присыпанного блестками гребня волос казалась она почти подростком, из тех, что выросли без солнца в кирпичных колодцах дворов, на асфальте возле кафе, где наша юная смена чередует глоток вонючего кофезаменителя с затяжкою «дури»...
Георгий был рассеян и неуклюж, усаживая нас в кресла, — что-то ронял, спотыкался, вдруг застывал, со страдальческою миною глядя на Стану. Я не узнавал его, мужественного парня, гладиатора; я теребил его, спрашивая, в чем дело, и вдруг сына прорвало.
— Бежать, бежать отсюда! — угасшим голосом сказал он, садясь на край тахты. Обвел нас взглядом больной собаки. — Но куда?! Мы же никому не нужны, никому на свете. Все боятся нас, как чумы, все гонят...
— Жоржик, не трави себя, не надо, — еле слышно прошелестела Стана. Слава Богу, подумал я, интеллигентная девушка, не называет его Жорой.
Обернувшись, он с такою заботою коснулся губами ее лба, — то ли подбадривая, то ли пробуя температуру, — что я просто поразился, вспомнив их совместную гимнастику. И поразился еще больше, увидев, как нежно в ответ погладила Стана пальцы «Жоржика».
Наконец, он настолько овладел собою, что сумел рассказать нам все по порядку. Увы, секс-акробатика с моим сыном не исчерпывала обязанностей Станы, ей приходилось также входить в закрытые кабинеты к особо уважаемым клиентам. Так было и в прошедшую ночь: девушка развлекала троих зубров подольского темного бизнеса, приехавших на бронированных лимузинах, каждый с парою телохранителей. И все сошло бы, как обычно, если бы не игривый нрав Кости Черепа. Натешившись Станою и в одиночку, и в компании с друзьями, и даже любимому телохранителю дав «отведать» актрисы, Костя затем ее, голую, изрядно окосевшую, возложил на стол и на животе у нее стал разрезать торт. Пьяная рука дрогнула, Череп располосовал Стане живот. Намокли в крови стодолларовые бумажки, коими жалостливые мафиози забросали девушку.  Хозяин шоу-кафе вызвал «скорую»: в Киеве это почти невозможно, две трети карет стоят без топлива и ремонта, но уж в злачные места бригада прибывает немедленно, надеясь на валютную подачку... Глубокие порезы обработали. Вызывать полицию, конечно же, никто и не подумал. Быть может, все бы и окончилось тихо, — но под конец Стана сорвалась на истерику, кричала Черепу, что еще до него доберется... Бандит только пальчиком погрозил — и ушел с кривою, многообещающею ухмылкою...
— Рабы, рабы! Хуже рабов! — кипятился мой сын. — Те хоть могли попросить о заступничестве своего господина. А мы — кого? Кто нас защитит?..
— Ну, знаешь, Жоржик, — заговорила раненая, и мы затаили дыхание, чтобы расслышать ее слова. — Теперь сам Череп будет меня от всех охранять, ему все-таки стыдно...
— Череп! — не унимался Георгий. — Это мне стыдно, а не ему! Стыдно быть под охраной не закона, а бандита! Это же нелюди, мразь... это... я не знаю!..
— Простите великодушно, сударь! — вступил Обольянинов. Он казался громоздким, точно слон, в этой уютной, но тесной квартирке и двигался весьма бережно, чтобы ничего не опрокинуть. — Быть может, я чего-то не понимаю, но — по моему разумению — вы сами должны защищать вашу суженую. Вы ведь по меньшей мере помолвлены, не так ли? Иначе, видимо, девица не могла бы находиться в вашем доме, а вы — ухаживать за нею наподобие сиделки...
Господи, о чем он?! Внезапный озноб тронул меня, точно приоткрылась дверь в запредельную пустоту. Я испугался. Мне впервые почудилось за их маскарадом нечто иное, грозное в своей подлинности.
Георгий, кажется, не ощутил ничего необычного. Наоборот, принял слова гостя очень всерьез, закивал:
— Да, да, вы абсолютно правы! Вообще-то, у нас теперь не бывает помолвок, но... мне кажется, что Стана... Станислава удостаивает меня своим... ну... своей благосклонностью и может быть уверена в том, что и мои чувства...
Сын окончательно запутался, пытаясь построить витиеватую фразу в духе «галантных времен». Выпростав руку из-под пледа, Стана погладила его по затылку, и Георгий договорил:
— В общем, моя квартира лучше, чем у Станы. Она не киевлянка, снимает угол... а тут я все могу делать для нее, и...
— Совершенно понимаю вас, сударь, — склонил увенчанную париком голову Никита, — и ничего иного, кроме восхищения, по поводу сего истинно дворянского вашего поступка не испытываю!
Елизавета, на кою я остерегался коситься слишком часто, — столь ослепительна она была в своем широком платье с оборками и кружевами, подобно сказочному мотыльку присевшая на край кресла, — одарила Георгия улыбкою, способною надолго лишить покоя.
— А насчет защиты... ну, тут, знаете, все не так просто, как в вашем восемнадцатом... или когда там происходит действие. Дуэли на шпагах, знаете ли, не получится. Это банда подонков, у которых, самое меньшее, по «калашникову» у каждого...
— Однако же, думаю, и с иным оружием, кроме шпаги, всегда возможно постоять за себя... и за свою даму! — видя, что страдающий Георгий непробиваем для ее чар, громко сказала Долгорукова.
— Ну, это не для меня... — Сын мой скривил губы, помотал коротко стриженною головою. Я с грустью подумал, что уши, кои мы с Эльвирою туго прибинтовывали нашему младенцу, так и остались лопухами. — Во мне вот его гены, папины. Я хлюпик, интеллигент паршивый. Несмотря на биографию, как в американском боевике. Когда нас алжирцы встретили в Лейпциге, на Хауптбанхофе, с ножами и цепями, я с проколотой печенью пробился через их толпу, понимаете? Я на заводе Гольбаха одного серба головой в трансмиссию сунул, — и все равно я размазня. Меня только на короткие вспышки и хватает. Боюсь грубости, хамства, оскорблений боюсь...
— Не наговаривай на себя, никого ты не боишься! — прошептала Стана, прижимаясь щекою к его руке.
— Интеллигент? — поднял лохматую бровь Никита. — Полагаю, что человеку, так себя именующему, надлежит не только словом или пером владеть искусно, но и железом разящим, и пулю во врага посылать, не дрогнув.
— Значит, стать на одну доску со зверьем? Уподобиться мерзавцам, подонкам?!
— Отнюдь нет, сударь. Имея в душе своей, скажем, некое сокровище, можно ли безропотно сносить обиды, или же драгоценность оную надлежит оберегать?
— Если будешь жестоким, ничего в душе не останется, нечего оберегать будет! — вмешалась Стана.
— Душа закалится только, но природы своей не изменит, — мягко возразила Елизавета. — Пушкин, за честь свою и жены своей постоявший, — разве он бы  стал иным, если б выжил? А он не единожды стрелялся...
— Господи! — сказал вдруг Георгий, вставая. — Говорим, говорим, а я даже кофе до сих пор не поставил. Хозяин, называется!..
И тут же, словно кто-то на лестничной площадке дожидался именно этих его слов и движения, грянул долгий настойчивый стук. Краска отлила от щек Георгия; помедлив немного и запахнувшись в халат, он вышел в прихожую. Я отметил загнанный, сразу заметавшийся взгляд Станы. Увидел и то, как, вроде бы случайно, Никита, сидя, выставил вперед ногу и положил руку на эфес.
Забубнили напористые мужские голоса; сын вошел, словно неся на плечах тонну груза, а за ним двое гостей. Один из них был, несомненно, главным, — низенький, лысеющий, полноватый, с руками в карманах просторного кожаного пальто, шагал расхлябанно, нарочито выставляя жующую челюсть. Другой, угрюмый, в модном на Западе оранжевом коттоне, отличался ненормальною длиною рук и угреватого, в буйных космах лица, — типичный орангутанг-телохранитель.
— Боже ж ты мой, Боже, какие у тебя гости, Жорик! — слащаво-угрожающе, с наигранным одесским акцентом сказал первый. У него была гадкая манера — с кривою ухмылкою глядеть мимо глаз собеседника. — Это вы что, номер для шоу репетируете? Групповуха по-гусарски, гы-ы...
Сохраняя выражение отстраненности, Никита покосился на говорившего и слегка подкрутил ус. Чуткий гость уловил смысл этого движения и сказал:
— Я таки думаю, Жорик, что будет лучше, если твои друзья немножко пособирают ландыши на дворе. Или я не прав?
Телохранитель довольно хрюкнул, как делал он после каждой «остроты» своего хозяина. Будто у глубоководной рыбы на суше, изо рта его выкатился громадный пузырь. Никита еще раз коснулся усов; Елизавета же, с прежнею ясною усмешкою, спросила:
— Может, и вправду мы не ко времени, сударь? Тогда отложим наше дело...
Но Георгий, явно сделав страшное усилие над собою, набрал воздуху в грудь и выкрикнул:
— Нечего нам откладывать!
Стана схватила его за руку, не то пытаясь остановить, не то прибавляя решимости.
— И нечего мне от них скрывать, Костя. Это мой отец, а это его друзья, актеры. Они уже все знают, Череп, и поняли, кто ты такой. И что ты пришел еще раз предупредить меня насчет Станы, или денег дать, чтобы мы молчали!..
— Ну, раз пошла такая пьянка, режь последний огурец... — Опустившись в единственное свободное кресло, Костя выплюнул жевачку и с шиком закурил, чтобы мы видели и дорогие длинные сигареты, и золотую зажигалку «Ронсон». — Мы люди не гордые, можем и при всех. Чтоб молчать, это ты и без денег понимаешь, керюха. А чем бабки просто так кидать, мы лучше Станочку отвезем в больницу, классную, концессионную! Короче, на фига ей тут лежать, ты же не доктор. Еще там,  типа, загноится что-нибудь...  Правда, подруга? Давай собирайся. Если ножки не пойдут, тебя вот Лох на ручках понесет. Давай, давай, шевелись..
Лох тоже выплюнул чуингам, прямо  на середину ковра, и осклабился, вообразив себя в непривычной роли носителя дам на руках.
— Я никуда не поеду, — дрожа и покрываясь бисеринками пота, быстро проговорила Стана. Ногти ее впились в ладонь Георгия. — Я тут останусь, уходите, ребята, — вообще, все уходите! Жоржик, только ты останься. Скажи им, пусть потом придут, я буду рада... только потом, потом!
Это походило на действие жара.
— Ваша воля — закон! — сказал Никита, величаво поднимаясь и явно ожидая того же от прочих. Привстав, Елизавета глянула в сторону Кости, — от такого взгляда из-под черных опахал любой нормальный мужчина заколебался бы, но Череп и бровью не повел. С прежнею пакостною улыбочкою глядя мимо лиц, он сказал:
— Вот и классно, Станочка, — пускай все валят на..., пока я добрый, а мы с Лохом тебя оденем, выведем и поедем в больничку...
— До первой свалки вы поедете! — взорвался, наконец, давно закипавший Георгий. — Небось, уже и канистра с бензином в багажнике готова, живодеры!
Рывком повернувшись к моему сыну, с судорожным, действительно «черепным» оскалом Костя вымолвил:
— А это ты у меня сейчас проглотишь, козлик! Ошизел?! Так я тебя быстро вылечу! — И добавил через плечо, ко всем нам: — А ну, валите отсюдова к  ...ной матери! Лох!
Орангутанг, видимо, неплохо обученный, сделал танцующий поворот; на нас был направлен американский полицейский «магнум» со стволом, как водопроводная труба.
Если бы не то, что случилось через пару секунд, — не знаю, как бы я себя повел. Вряд ли покорно вышел бы вон, оставив на растерзание сына. Хотя и это не исключалось начисто... Может, бросился бы под ноги Лоху или швырнул пепельницу в голову Косте, — с риском погибнуть, но что-нибудь бы, наверное, вытворил.
Однако не пришлось. Из-под своих кружев Елизавета выбросила руку с ювелирным, как мне показалось, изделием. Пыхнуло огнем, хлестнуло пистонным треском, и Лох без звука повалился лицом вперед. Так буднично, сиротски плюхнулся, будто на шнурок от кроссовки себе наступил. Стана сдавленно вскрикнула.
Череп заревел, хватаясь за карман, но вдруг замер, поскольку острие Никитиной шпаги было уже приставлено к его горлу.
— Я дам вам, сударь, шанс на жизнь и даже на победу, — почти дружески, лишь раздувая мясистые ноздри, сказал Обольянинов, — если вы окажете мне честь спуститься со мною во двор и взять в моей машине вторую шпагу. Итак?..
Видит Бог, как несерьезно, как насквозь театрально это прозвучало! Казалось, все сейчас облегченно рассмеются, встанет притворившийся убитым Лох, и Георгий поставит, наконец, на огонь кофе. Но грязно выбранился Череп, ногою попытался лягнуть Никиту, и тот, сокрушенно вздохнув, подал клинок вперед... Под истошный вопль Станы кровь струею выплеснулась на пол.
— Ну, все, — с равнодушием приговоренного сказал Георгий, глядя, как расползается клюквенное пятно. — Их там еще человека три, не меньше. Подождут условленное время и поднимутся. А может, слышали выстрел. Тогда еще быстрее...
— Фи, трое холопов, — обтерев шпагу батистовым платком и брезгливо отбросив его, начал было Никита, но Елизавета прервала его бахвальство:
— Имеется ли у вас черный ход?
— Он же и парадный, по совместительству.
— А ежели перелезть с балкона на балкон и спуститься другою лестницею?
— Толку нет, все подъезды выходят во двор, да и как мы с...
Георгий подбородком указал на тихо плакавшую Стану.
— Ну, честная братия, вижу, не миновать нам переведаться с ними, с каторжными! — скорее весело, чем испуганно сказал Никита и с лязгом вбросил клинок в ножны.
— Чем переведаться, соображаете?! Шампуром вашим, дамским пистолетиком — против автоматов? Думать надо!
Вместо ответа Обольянинов достал и внушительно показал нам длинный изогнутый пистолет, богато украшенный чеканным серебром, со стволом шестигранной формы, — как я впоследствии узнал, работы преславного мастера Бехера.  Должно быть, из него Никита палил в нарков.
— Ну, и это еще не все...
Сказавши так, я перевернул труп Лоха  и достал его устрашающую пушку; затем, обшарив карманы рухнувшего в лужу крови главаря, выудил у него мощный армейский парализатор. В другое время, в ином состоянии я бы ни за что не стал вот так ворочать покойников, — но сейчас благодетельное отупение низошло на меня, заодно почти избавив от ужаса перед близкою смертью. Словно вне реального мира, во сне наяву происходило все это, двигались руки, говорили губы...
— Лох! — вдруг глухо крикнули из-за входной двери. — Ты, бл..., стрелял? Эй, Череп, Лох!
И кратко, но убедительно стукнули кулаком.
Никита с ягуарьею бесшумностью подкрался к двери, глянул в глазок, затем вернулся к нам и быстрым шепотом сообщил:
— И впрямь трое, оружие знатное.
Затем, столь же тихо, мне:
— Сударь, благоволите открыть и сразу стать в угол. Умеете сим пользоваться?
Я кивнул, сжимая рифленую рукоять парализатора. Георгий забрал у меня «магнум», а Никита взвел курок пистолета.
— Костька, блин, ты там чего?.. — настаивали пришедшие. Раздалось нехорошее шарканье, предвещавшее штурм.
— Ой, маль-чи-ки... — страшно побледнев и поднимаясь на локтях, еле вымолвила Стана.
— Сейчас открою! — прокричал Георгий. — Иду!..
Все так же душою не веря в подлинность происходящего, но, однако, испытывая некое сжатие сердца, я нарочно повозился, по мановению Никиты отпирая замок. Тем временем двое мужчин, широко расставив ноги, заняли позицию напротив двери, и каждый двумя руками целился перед собою на уровне плечей. Гость был спокоен, точно стрелял в тире; растерянный, с прыгающими губами Жоржик тщетно пытался ему подражать. Разным было и поведение наших дам. Елизавета сидела, подавшись вперед и следя за нами с жадным любопытством; Стана грызла край пледа, чтобы сдержать истерику.
Наконец, внутренне воззвав к Ней, к Защитнице, я распахнул дверь и метнулся в угол, под прикрытие стены. В следующий миг мы открыли огонь. Я бил почти наугад, по силуэтам на лестничной площадке, — хлопок парализатора потерялся в грохоте пороховой пальбы... Затем трое на площадке дружно повалились, лязгнул, отлетая, автомат. Кто-то захрипел удушенно, и все стихло.
Никита, спрятав свой дымящийся пистолет и забрав у Жоржика «магнум», жестом велел нам пока не двигаться и вышел в парадное. Склонился, осматривая сраженных... Ну и опыт же был у этого верзилы, — не иначе, как обмяло его в одной из сотен региональных войн «вакуума»! Еще и еще раз бабахнул «магнум». Пристреливает, — ужаснувшись, понял я. На этажах скрежетали замки, дверные цепи, — даже и не думая выглядывать, народ запирался покрепче.
— Полагаю, господа, что в их машине остался только водитель. И, наверняка, отправился за подкреплением.
— Да нет, он тоже тут — у них все с пушками.
— Толку нет, все равно скоро братки пронюхают. У них осведомителей побольше, чем когда-то в КГБ...
— Что ж, лишняя причина поторопиться!
С содроганием перешагивая через раскинутые тела, мы с Георгием несли в одеяле зажмурившуюся Стану. Елизавета столь беспечно подбирала кружевной подол, обходя кровавые кляксы, словно то была обычная уличная грязь. На запястье одного из убитых, седого смуглого крепыша в тельнике под курткою, остроглазый сын разглядел татуировку и прочел ее вслух: «Гудермес, 1996 год». Никита преспокойно собрал автоматы...

                БОЛЕРО  РАВЕЛЯ
Во дворе, кроме огромного «хорьха», стояла приземистая, с зачерненными стеклами, торпеда, — надо полагать, Черепа. Я невольно схватился в кармане за парализатор, но машина была тиха и неподвижна. На этажах окна тоже не открывались; лишь кое-где шевельнулись занавески, и я представил, сколько глаз исподтишка следит за нами...
Следовало спешить. Мне показалось, что Никита слишком долго заводит двигатель; наконец, мы сорвались с места. Подобно герою боевика, водитель наш лихо развернулся на земляном круге посреди двора, некогда —  клумбе. Хрустнули ограды на лоскутных огородиках жильцов. Взревев, «хорьх» вылетел на улицу.
Дом Георгия стол на Бессарабке, на самой горе. Мимо бывшего рынка, который мои родители называли «крытым», а я в детстве обожал, поскольку на его воротах красовались чугунные бараньи и бычьи головы, мы свернули на Крещатик.
Наверное, мы взяли хорошую фору, — центр миновали без приключений. Лишь на Петровской аллее выскакивали из шалашей в кустах жуткие оборванные личности, бежали за машиной; пара камней отскочила от бампера. Но это явно не был размах наших возможных преследователей.
У моста метро Никита предъявил «своим» полицаям некий чудесный пропуск, при виде коего они бодро откозыряли. После этой встречи водочный перегар витал в машине... С чувством расставания оглянулся я на златоглавую, венчавшую горы звонницу Печерской Лавры. Слава Богу, пока на ободрали купола святыни, — говорят, отчаянные монахи забрались наверх и пригрозили спрыгнуть... легенда, наверное, кто бы сейчас стал беречь монахов! Прощай,  Лавра, милая утешительница моей юности... Даже стальная меченосная баба, наискось воткнутая в соседнюю гору, вызвала у меня прощальную жалость. Привык... Много лет уже не заботился город о гигантской статуе, не откачивал из-под нее почвенные воды; два года назад накренилась великанша, уронила щит — и теперь нависает над отселенными улицами, грозя рухнуть, а у республики нет средств, чтобы убрать ее.
На середине моста, наконец, дала знать о себе погоня. Мчась наискось, к нам близился вертолет. «Гони!», закричал Георгий, но Никита и сам уже гнал напролом, заставляя шарахаться встречных велорикш. Вертолет вдруг задрал хвост и описал над нами крутую дугу. Позади точно отбойный молоток простучал, и я, оглянувшись, увидел на асфальте ряд дымящихся пробоин.
От КП на правом берегу тоже ударили  очереди, видимо, вслед вертолету: полицейские уже наверняка вызвали подкрепление, но до его прихода братки могли десять раз изрешетить нас. Жоржик заботливо прижимал к себе голову Станы и уговаривал девушку «не открывать глазки». Никита же, опять проявив немалую воинскую сноровку, бросал «хорьх» вправо, влево;  лихачил, то едва не обдирая машину о бетонные опоры рельсового пути,  то проскакивая вплотную к перилам моста, и все увеличивал скорость. Пули даром щелкнули по крыше. Рядом схватился за окровавленную голову рикша, умелец, приделавший к велосипедной раме закрытый салон для троих пассажиров; его громоздкий экипаж легко опрокинулся.
Я думал, что Никита осадит машину, увидев вскинутые навстречу автоматы замостных часовых, — но он лишь высунул через окно свой чудо-пропуск... Спешно козырнув, стрелки пропустили нас, а затем бросились под защитный колпак.
Вертолет почему-то отстал, — возможно, подбитый, — зато, утробно громыхая, над стенкою, увитою виноградом, явился поезд метро. Мы шутя догнали и обошли его: ходивший лишь в часы «пик» паралитик-состав с выбитыми стеклами тащился, разбухнув от народа, даже на крышах сидели и лежали. Ехали сотни мешочников, кочевавших с Чоколовки в Дарницу, от Нивок до Троещины, в тщетной надежде сбыть  или обменять свою рухлядь на барахолках, которыми стали, по сути, все городские площади. Это круговое движение продолжалось день и ночь, захватывая чуть ли не всех киевлян...
Слева, за обочиною, частили стволы красно-рыжих рощ, уносились побуревшие газоны, теннисные корты,  нарядные белые павильоны. Концессионная зона отдыха... Какие-то счастливые люди неспешно ехали лугом на лошадях, он и она в цилиндрах, одетые, как для конкура.  И не глянули с высоты седел...
Что за проклятье! Снова трещат, рокочут над нами винты; снижается, догоняя, смерть. Вертолет над мостом не подбили; подальше облетев зенитные пулеметы, летчик решил зайти сбоку, через пути метро. Но уж эти места охранялись получше, чем наш злосчастный город. Не успела брюхатая стрекоза начать стрельбу, как неведомая сила сбрила у нее винт, и вертолет позорно грохнулся на шоссе. Быстро и точно, подумал я: компьютерный прицел, лазерное наведение. Не дадут себя в обиду и на разоренной земле...
За лесом, за голубыми заливами, где, как встарь, сверкали чистотою заново просеянные песчаные пляжи, долго был еще нам виден столб копотного дыма.
...Помню еще одну прощальную картину мира, который я оставлял. На очередном перекрестке изрядно мы постояли, пропуская колонну чудовищных четырех- и пятиосных грузовиков. Видимо, к Дарницкому вокзалу ехали гранит и натуральная древесина, редкие металлы и подсолнечное масло, — ехали, чтобы исчезнуть в гладких, безоконных стальных поездах и со скоростью двухсот километров в час унестись на Запад. В кабинах маячили каски межрегиональников, автоматчики смотрели с кузовов...
День прошел в езде. То по разбитому, век не ремонтированному асфальту (о, какие горячие иглы вонзались при каждом прыжке машины в мой несчастный затылок!), то по идеальному покрытию в концессионных зонах, а порою и по вязкому чавкающему проселку, по черепкам и доскам, вдавленным в грязь, сквозь нескончаемый дождь вел Никита  тяжелый «хорьх» к неведомой цели. Под Броварами мы заправились на валютной, охраняемой пулеметами бензоколонке, причем Елизавета расплатилась чеком. Без особых задержек, благодаря документам Никиты, пересекли государственную границу Киевской республики, — а в лесочке неподалеку от Галицы, уже в государстве Черниговском, под вечер устроили привал.
В высоте немного развиднелось, глянуло гуашево-синее предзакатное сентябрьское небо.  Из объемистого багажника наш водитель и защитник вынул пару кожаных саквояжей самого старинного вида. На относительно сухом месте под раскидистым тополем мы постелили брезент, поверх него расстелили ломкую белоснежную скатерть, и Елизавета с Никитою стали «накрывать на стол». Словно лопались жесткие обручи, годами стискивавшие мою грудь, и становилось легче дышать, когда я смотрел, как Никита жестами тороватого хозяина достает из бархатных гнезд и расставляет  бокалы, тарелки с бледно-отчетливым рисунком цветочных гирлянд, раскладывает серебряные с чернью массивные ножи и вилки. Из второго саквояжа явились нашим ошалелым глазам и окорок смугло-розовый, со спиралью нежной белизны, и желтый плачущий балык, и пирог, под лезвием обнаживший многие слои мяса, рыбы, яиц с луком; и пузатые бутылки, полные будто бы светлой крови. Черт, как он щедро пластал все это тесаком! Боги, как сладострастно мы все это пожирали! Какими мы разом стали учтивыми, с какою церемонностью поднимали тосты друг за друга! Даже Стана, осторожно вынесенная Георгием, оживилась, и Елизавета, кое-что смыслившая в медицине, решила, что девушке не помешает бокал вина. Затем Никита сделал вещь совершенно неожиданную: достав плоскую коробочку с каким-то, эмалью по белому изображенным, генералом в треуголке, открыл ее и душистым пряным табаком зарядил обе ноздри. Чих его был орудийным... То же проделал и я — Георгий не решился. Вслед за встряскою, произведенной в мозгу едким и густо-сладким запахом, сокрушительно чихнув, я почувствовал необычайную свежесть и прояснение ума, словно и не было за спиною целодневной изнурительной дороги.
Покуда мы наслаждались дивным Никитиным «кнастером», Елизавета в машине распеленала Стану, осмотрела порезы на ее животе, чем-то смазала и велела ехать дальше.
Тьма лежала теперь вокруг нас, полная и непроницаемая; вымершие села не радовали ни единым огнем. Фары «хорьха» вырывали из ночи то стелу облупленную, с надписью «Галицкий эфиро-масличный завод», то руины коровника, то путаницу одичавшего, разросшегося сада.  Мы видели за стеною высокого бурьяна дрожащие сполохи огней. Наверное, то были поселения бродяг или нарков,  разводивших коноплю.  Нашу огромную, слепящую фарами машину принимали, должно быть, за полицейскую, оттого и не цеплялись.
За поворотом на Ичню Никите позвонили на мобильный. Я чудовищно устал, но приметил: Обольянинов весь как-то подобрался, отвечая, и даже локоть отставил на уровне уха... Сквозь полудрему  причудились мне слова Обольянинова: «С нами, ваше сиятельство»... Я встрепенулся от неожиданности. И тут Никита, переговорив, включил музыку.
Куда и дрема моя подевалась... До сих пор не знаю, был ли в машине приемник или магнитофон, но звучание пленяло чистотою и объемностью. Оркестровая мелодия, памятная с детства, всегда поражавшая меня  богатством красок и ровным, неуклонным нарастанием мощи. Поначалу чувственно-томная, словно арабская сказка, музыка являла мне шествие каравана; закутанных в белое бедуинов на верблюжьих горбах, красавиц в чадрах и звенящем золоте... Но неумолимо рос напор духовых и ударных; ритм был постоянен, однако шли мерным шагом уже не спесивые верблюды с нежными гуриями, — боевые слоны прогибали землю, склонив бивни, усаженные стальными кольцами... Ход бронированных армий, под конец подобный разгулу стихий, обрывался внезапно, то ли победою, то ли пропастью, — не знаю, но мне всегда становилось обидно, когда мелодия оканчивалась. Хотелось слушать сначала.
Лучи фар, метнувшись над подернутою паром водою, скользнули по кирпичной громаде — остову бывшего сахарозавода. Натужно взвыв, машина пошла в гору, а затем плавно скатилась с нее.
В замке небесного свода блеснула сквозь муть чистая серебряная долька. Утомленным, засыпающим взором  поймал я у обочины пару массивных белых строений, вроде малых беседок. Свернув меж ними, «хорьх» въехал на дорогу, глубоко прорезавшую холмы. С обеих сторон грозно вставали старые, подобные черным тучам деревья.
Большое сияние близилось навстречу... Минута, другая, — и я увидел за оградою из прутьев освещенный со всех сторон дворец, двухэтажное, размахнувшее крылья строение с куполом и колоннадою при входе. Два льва над воротами,  вздыбившись, опирались на щиты; под каждым львом замер солдат в зеленом мундире и кивере, держа на отлете высоченное, в мужской рост ружье со штыком.
Мы въехали в ворота и остановились.

                ТАИНСТВЕННАЯ УСАДЬБА               
Казалось, нас сразу бросили в разгар действия на съемочной площадке. Сонных и усталых, буквально выхватили из машины ливрейные лакеи в пудреных париках. Целая группа уносила Стану; там среди лакейских галунов и чепцов горничных виднелся мундир пожилого военного, явно всем распоряжавшегося. Краем уха я услышал, что нашу болящую берет под свою опеку знаменитый армейский хирург, специалист по ранениям...
Честно говоря, я полагал, что всех нас приткнут в какой-нибудь бывшей кладовой, наскоро переделанной под общежитие, — но случилось иное. Меня проводили в белый нарядный флигель со спящими каменными львами на крыльце; я оказался один в прохладной комнате второго этажа, пахнувшей паркетным лаком и свежевыстиранным бельем. Комната не была пышна или вычурна, но от высоких полированных дверей с медными замками и ручками, от простых, крашеных желтовато-розовым стен веяло старомодною добротностью. Простою   была и мебель, зато в каждом выгибе подлокотника, в каждой точеной ножке кровати чувствовались любовь и неспешность мастера. Сперва впав в недоумение при виде ночной вазы и кувшина-рукомойника с мискою, — зачем столь подробно воспроизводить предметную среду века восемнадцатого? — я  подумал затем, что эти вещи более интимны и человечны, чем кран и унитаз, и превращают комнату в некое замкнутое, уютное гнездо...
Ах, и с помощью донормила или иного снотворного, героически добывавшихся мною в обмен на антикварные книги, не выспался бы я дома так, как в этой свежей, хрустящей постели! А каково было пробуждение — с атласным стеганым халатом, разложенным на кресле, с колокольчиком у изголовья, звоном коего я вызвал из-за дверей величаво поклонившегося лакея! Подойдя к  закругленному аркою окну, он привычным движением раздернул шторы, и в комнату хлынул свет погожего утра. Туч и дождя как не бывало; под серо-голубым ласковым  небом лежал посреди двора тронутый желтизною газон с купами розовых кустов, обведенный дорожкою из кирпича. Двор обнимали крылья дворца, с пристроенною к торцу одного из них остроконечною башнею. Восторженно и жадно, будто поднесенные лично мне роскошные подарки, рассматривал я аллегорические фигуры над фасадом. Что это держит античная женщина, возлежащая слева, — копье, что ли? Кто она — Афина, Беллона?..
Резко встав с постели, я зажмурился, ожидая прилива боли к затылку, — рана сделалась мучительно-привычною, давая себя знать при каждом неловком движении... Но ничего не случилось. Затылок безмолвствовал. Я дотронулся: шрам был на месте, но вел себя так, будто нарки огрели меня недели две назад...
Стесняясь принимать помощь от слуги, я все же был вынужден прибегнуть к оной: столь непривычны были все крючки и застежки моей новой одежды. Но затем с удовольствием повертелся перед зеркалом: какого бравого, видного молодца сделали из меня расшитый шелковыми узорами камзол, серый кафтан с широкими, отделанными серебряною тесьмою отворотами,  кружевное жабо, короткие штаны до колен, белые чулки, башмаки на довольно высоком каблуке, со стразовыми пряжками! Теперь и щетину можно было сбрить, никак со всем прочим не сочетавшуюся, и надеть пудреный парик с буклями и косицею в черном шелковом кошельке!..
Вторым чудом за это утро стали показания дозиметра. Привычно выхватил я его, сходя с крыльца на двор... Считанные микрорентгены показывал счетчик, в пределах естественного фона! То ли какой-нибудь благодетельный циклон стащил из этих мест радиацию, то ли... других объяснений я тогда не подобрал.
Завтрак был накрыт во дворце, в одной из столовых второго этажа. Легко скользили лакеи, обнося нас фарфоровыми блюдами и соусниками, наливая из графинов. Локоны на невинном затылке Елизаветы отражались в зеркале, тянувшемся вдоль всей стены.
Она сидела в дымчато-голубом платье с низким вырезом, — все оторочено кружевами, по ее вкусу, на шее повязан легкий кремовый шарф. Порою мне  казалось, что, искоса поглядывая на меня, Елизавета ждет некоего моего начинания... быть может, и смелого. Но для прочих сотрапезников, то есть Никиты с Георгием и нескольких улыбчивых мужчин в щегольских кафтанах, она вела деловую беседу, вкратце излагая сюжет первой серии фильма.
Все записывается здесь, в настоящей старинной, отреставрированной на средства «Астреи» барской усадьбе. Главный герой фильма, сын владельца имения, с рождения записанный в гусарский полк, собирается отъезжать на войну. Сестра молодого офицера тайно влюблена в его наставника, обедневшего дворянина-соседа; тот должен  сопровождать своего питомца в армию. Влюбленные договариваются обвенчаться перед отъездом, но крепостная девка, наушница барыни, докладывает «маменьке» об их замысле. Дочь заперта и рыдает, а с наставником имеет внушительную беседу сам помещик. Оскорбленный дворянин вызывает вельможу на дуэль, но тот приказывает слугам выбросить его вон, а при новом появлении — затравить собаками...
Влюбленных выручает недоросль, обожающий и старшую сестру, и учителя. Женщину он хитростью выпускает из заточения; в своей карете отвозит ее с избранником в город, к подкупленному попу, который и венчает любящих. Затем сестра тайком возвращается в имение, а брат с наставником выезжают к действующей армии...
Сия, по-моему, достаточно литературная и банальная история, похожая на рассудочно-фальшивые, многолетней давности телесериалы о гардемаринах, великолепно костюмирована, снабжена первоклассным реквизитом и записывается десятками особых крошечных видеокамер, которые, как правило, актерам не видны; используется новейшая, тонкая, будто паутина, пленка. Камера может быть скрыта в шандале, в кроне дерева, в упряжи коня; затем сотни пленок будут смонтированы с помощью суперкомпьютера. Пишется и эта сцена за завтраком, хотя наш разговор не войдет в фонограмму...
Я был немало удивлен тем, сколь внезапно и круто изменилось мое отношение к питью. Графинов на столе толпилось множество, с водкою и винами, с зазывно пахнувшими настойками; лакеи подливали по первому знаку, да и Никита дразнил, то и дело поднимая в мою сторону бокал, моргая глазом и усом. Но я лишь отпивал малыми глотками, и никакая сила не заставила бы меня набраться рядом с Елизаветою.
После завтрака она подарила мне долгий зовущий взгляд. Взволнованный, я последовал было за нею, но Обольянинов дружески придержал меня и заявил, что админгруппа будет сейчас заниматься «прескучными делами», я же могу отдыхать...
Не без досады я вернулся в свою комнату, стащил кафтан и устроился в кресле на балконе, благо царила теплынь. Лакей подал мне на изящном подносе пачку газет. Вздев на уши нищенские свои очки, я углубился в чтение — и скоро забыл обо всем личном.
Кишинев снова добивается особого статуса в Румынском королевстве; господарь, не признаваемый Бухарестом, прошел во главе демонстрации, требовавшей автономии для бывших советских молдаван. После недолгого перемирия, обеспеченного межрегиональными силами, турецкая авиация, взлетая с армянских аэродромов, вновь бомбила нефтепромыслы на Каспии. Войска Ирана, вставшего на защиту своей провинции Азербайджан, заняв линию  от Куры до Аракса, готовят наступление по всему фронту; ракеты снова падают на пригороды Еревана. Турция, вступившись за своих армянских подданных, объявила всеобщую мобилизацию; большая война между Стамбулом и Тегераном, кою столько раз предотвращал Всемирный Совет Опеки, теперь кажется неизбежною.
Тюмения прекратила поставки нефти Республике Войска Донского: там на выборах победили левые, добивающиеся восстановления единой России. В свою очередь, Дальневосточная конфедерация начала экономические санкции против Тюмении, — Хабаровск поддерживает донцов. И здесь, при всем шутовстве, пахнет кровью... А что в пределах бывшей Украины? То же самое. Служба безопасности Полесья объявила шпионом посла Новороссии, возмущенный одесский парламент послал ноту Житомиру. Они еще играют в политику, ничему не научившиеся, злобные голодранцы!..
А вот это уже совсем скверно. Кроме ракетной шахты под Томском, упорно осаждаемой моджахедами, намеренными стереть с лица земли Великий Израиль, атакам подвергается и командный пункт неподалеку от Костромы. Неведомо кто, боевики с закрытыми лицами, без документов в карманах, исступленно пробиваются к термоядерным чудищам. Совет Опеки бросил туда уйму китайских солдат, они прочесывают каждый овраг, но пока безрезультатно... Хоть что-нибудь происходит в мире приятное, доброе? Ага, вот... Бордоские виноделы наконец-то восстановили утраченные сорта крымских вин — «Черный доктор», «Мускат Красного камня». Черенки чудом уцелели под радиоактивною, почти  вымершею Ялтою и генными инженерами были спасены от пагубных мутаций... Спасибо за напоминание. Все, начитался.
Отбросив газеты, я попытался успокоиться, для чего откинул голову на спинку кресла, сняв очки и подставляя закрытые веки по-летнему жарким лучам. Вдруг от легкого прикосновения к плечу электрический разряд пронизал все мое тело. Елизавета стояла рядом, ее лицо под шляпою с полями было густо затенено.
От правого крыла дворца, мимо статуи закутанного старика, она повела меня каштановою аллеею, по дороге сообщая добавочные условия моей работы. Оказывается, мало того, что я должен был сочинять диалоги прямо на площадке: оные предлагалось не записывать на бумаге или иным образом, но наговаривать вслух вместе с актерами, импровизируя в темпе идущего действия. Ясное дело, при сем надлежит мне быть в облике одного из представляемых, иначе непрерывные подсказки актерам со стороны создадут ужасную неразбериху. Стать не только сценаристом, но и самому играть некую роль, и даже к режиссуре быть причастным, управляя иными артистами — пойти на такое я мог, воистину, лишь ради ясных глаз Елизаветы... Но что же мои партнеры по игре, — сумеют ли они, не промедлив, подхватить беседу и развить ее? О да, они мастера своего дела, однако же и я должен постараться, чтобы не просто выдумывать и подавать реплики, но вызывать точные, нужные ответы...
Что же, и на экране я останусь в той же роли, — спросил я не без волнения. Елизавета не знала. Сие уже в полной воле нашего главного драматурга, он же режиссер. Он может меня оставить, а может и заменить во всех сценах нарочно дозаписанным профессионалом, — компьютер сделает такую замену неуловимой для зрителя...
Хотел бы я видеть столь гениального режиссера, воскликнул я, — на что Елизавета невозмутимо ответила: оного здесь нет, поскольку он одновременно записывает на разных площадках и монтирует эпизоды для доброй дюжины серий. Опять же, компьютеры помогают? Можно сказать и так, хоть это и не совсем верно. Да способен ли человек справиться с такою работою?! Наш режиссер способен и, более того, уверен, что все мы справимся с любым его заданием. Господи, да как же его имя?.. Узнаете со временем, сударь, пока же есть причины на сей вопрос не отвечать...
Тут я невольно остановился, зачарованный открывшимся видом. Справа от нас на небольшом холме высилось белое строение под граненым куполом, похожим на церковный. Позднее узнал я, что это — музыкальная беседка, где некогда концертировал сам автор «Жизни за царя»... От холма же шел просторный, поросший по-летнему зеленою травою скат; там и сям были раскиданы по оному копны сена, а внизу громадные старые дубы вольно раскидывали свои ветви у края глубокого, покойного синего озера.
Какая же роль мне поручена, пусть и на время, покуда не заменят меня кинозвездою, — полюбопытствовал я. И услышал ответ, вознесший меня к вершинам радости. Я должен был играть бедного дворянина, наставника молодого барича. Мою же возлюбленную, сестру помянутого героя, нежную, смелую и решительную, играла Елизавета!..
Сей день до вечера и следующий прошли для меня в отдыхе, в неторопливом знакомстве с усадьбою и громадным старинным парком. Были в нем всякие затеи, напомнившие мне пригороды Санкт-Петербурга: и мостики горбатые кирпичные над извилистыми дорогами, некогда звавшиеся «китайскими»; и совершенно бесполезное строение на косогоре, красного кирпича, путаница нарочно не завершенных арок и стен — «романтические руины», утонувшие в сухом бурьяне и кустах с дивными розовыми листьями; и высокий искусственный холм с прихотливою, будто с японских свитков, сосною на вершине — гора Любви...
Но затем суждено мне было испытать немалое потрясение, причем от людей хорошо знакомых.
Флигель мой, звавшийся южными службами, оказался куда более населенным, нежели я полагал вначале. Моя квартира, одна только и бывшая на втором этаже, была как бы привилегированною; внизу, в нескольких комнатах, по двое в каждой, жили актеры. Одну комнату отвели также Георгию со Станою, здесь их считали супругами. И вдруг после ужина Жорж явился ко мне, держа в охапке свое постельное белье и одеяло.
— Лакей увязался, хотел нести! — сообщил он, деланно смеясь. — Да я не привык, не позволил ему. Странные, вообще, тут обычаи — вроде мы все время на съемочной площадке...
— И ты решил сделать их еще более странными, придя ко мне ночевать?
— Да нет, не в этом дело...
— Так в чем же тогда? Или со Станою размолвка вышла? Пренебреги. Знаешь, милые бранятся...
— Можно, я сяду?
Конечно же, позволив ему сие, услышал я объяснение, заставившее меня впервые в жизни не поверить слуху. Оказывается, мой сын со Станою ни супругами, ни даже любовниками себя не считали! Были они, как и думал Никита, в лучше случае помолвлены. Георгий уже который месяц, задолго до знакомства с «Астреею», трепетно и старомодно ухаживал за Станою! При том, что познакомил их, как выяснилось, импресарио порно-шоу, — сиречь, свел нарочно для той постыдной «работы», кою они выполняли! Едва ли не каждый вечер Стана с Жоржем на глазах у праздной публики предавались всем видам соития плотского; но, оставшись наедине, в свободное время за ручку ходили по паркам, ели мороженое — и порою, когда у Станы было хорошее настроение, целовались.
Воистину, она далеко не все ему «позволяла»... вне сцены. Принципы у Станы были, как сама она выражалась, несовременные: «Я люблю, чтобы ко мне проявили побольше внимания; нельзя сразу много разрешать мужчине, пусть он меня уважает», и так далее, в том же мудром прадедовском духе. Работа есть работа, полагала она, и не след ее смешивать с делами амурными; отдаться Георгию наедине — значило для Станы вручить ему высший дар любви...
Как понял я из малосвязных речей сына, невеста его, приняв лечение войскового хирурга, скоро почувствовала себя лучше и объявила, что не нуждается в постоянном уходе. Тут же возникло у меня подозрение, что Жорж на радостях повел себя не слишком скромно; во всяком случае, Стана из комнаты его выставила.
— Ложись, Господь с тобою, — сказал я, прерывая его все более путаные излияния. — Утро вечера мудренее...

                АНГЕЛИЦА  МНИМАЯ       
Утром под началом Обольянинова мы недурно отрепетировали первые сцены. Моим партнером — недорослем — оказался некий Михаил Загоруйко, красивый и бойкий юноша, тоже почему-то не профессиональный актер, а истопник из китайской прачечной в Киеве.  Мы с ним отменно провели пару диалогов во дворце и на берегу озера, где барчук говорил мне о своем желании послужить Отечеству на поле чести, а также благословлял меня на брак со своею сестрою.
С разрешения кудесника-хирурга, вовсе излеченная Стана приобщилась к записи в тот же день, после обеда. Разумеется, ее партнером стал Георгий. Любо-дорого было глядеть, когда шли они, гуляючи, по главной аллее, под большими каштанами, на коих, навстречу осеннему теплу, вдруг затеплились бледные свечи: она в розовом платье и мантилье, с легким зонтиком-омбрелькою, он — в гвардейской, зеленой с красным форме, оба совсем новые для меня, на диво картинные и внушительные. Георгий изображал приятеля главного героя, молодого офицера, наивного и петушистого, Стана же — наперсницу героини, забавную в своем наивном романтизме дочь соседа-помещика. В дальнейшем подпоручику — Георгию суждено было вместе с нами отправиться на войну. Такая симметрия двух влюбленных пар, напоминавшая оперетту, казалась мне изрядно банальною, но я молчал, ибо сын мой с невесткою старались от души.
А воскресным утром мы навестили лагерь Великого Космического братства.
Сию своеобычную секту, давно уже промышлявшую по нашим градам и весям, по слухам, поддерживал всесильный Совет Концессий. Странным образом  учение братства сочетало в себе черты (как я полагал, худшие) христианства, индуизма, манихейства и Бог знает еще каких вер; причем, все сие было облечено в некое наукообразие... Действовало же братство нехитрым и впечатляющим образом: собрав голодных, усаживало их за стол и кормило кашею, называемою «сэп» — «священный энергетический прасад», притом угощая и проповедью; учило детей грамоте, но только по «сэт» — «священным энергетическим текстам» и обязательно приобщая к своим мистериям.
Неподалеку от нашей усадьбы братчики заняли брошенное село. Бомжи, собранные с окрестных пустырей, выгнанные из лесу, из полуразрушенных ферм бывшего колхоза, в грубых, но чистых рубахах сидели под длинным навесом и скребли ложками по алюминиевым мискам. Вдоль столов похаживали женщины, закутанные в голубые, с серебряными нашитыми звездами, накидки, с увесистыми образами на груди, разнося нумерованные чайники и кастрюли. Отщепенцы казались несколько подавленными, большинство из них молчало.
К навесу мы подъехали на лошадях, в костюмах века восемнадцатого — иных одежд уже нипочем бы не надели... Спешились; Елизавете помог сойти сам отран (отец-транслятор) Акоп Манукян, благообразный старец с узкою, будто сабля, бородою и черными мешками под глазами. Теплый ветер играл его жидкою седою косою до лопаток. На укутанной в синее груди качалась картина, изображавшая не то весьма смуглого Христа, не то исхудавшего Будду на троне в виде НЛО.
Навес был сколочен во дворе, перед большою подновленною хатою. На клумбах цвели еще георгины, красновато-желтые рудбекии; реял над крышею лазоревый флаг братства с золотою спиралью, обвивавшею все тот же лик Будды-Христа.
По команде, коей мы не услышали, бомжи согласно встали от стола. Со своими коротко остриженными волосами, хмурые, в одинаковых, коробом стоявших рубахах казались они персонажами исторического фильма — что-то о немецких концлагерях... Затем всю сию ораву синие братья и голубые сестры вывели на солнышко и построили П-образно. Сдалось мне, что несколько мужчин едва стоят, закатывая глаза и покачиваясь, — то ли «сэп» был все же скуден, то ли подопечные слишком часто воспаряли в «торсал» («торсионный астрал»), что братством лишь поощрялось...
Трое наших, из «Астреи», одетых в гвардейскую солдатскую форму и кивера с медными орлами, подогнали телегу, где сложены были дары нашего неведомого спонсора «ЕИВ»: мешки с копченостями и мукою, битая птица, большие просольные осетры, бочонки меду. Манукян произнес чувствительную речь, украшенную цитатами из Евангелия, Бхагавадгиты  и сочинения, именуемого «Книгою Пророка Генши», сиречь обожествляемого братчиками физика Геннадия Шипова... Окончил он, по обычаю братства, предсказанием непременного пришествия Вертара (Верховного Торсионного Аватара) не позднее середины будущего года, вследствие чего начнется СИД — Страшный Информационный Суд, а затем немедля наступит Крита-юга, или Золотой век. Я знал, что в листовках братства означенная дата передвигается на год вперед вот уже лет восемь подряд, — но помалкивал и старался не выпустить на лицо улыбку. Всем сотрудникам «Астреи», понятное дело, обещалось место в сонме праведных и награда от Вертара...
Затем случилась пресмешная заминка. Отговорив, отец-транслятор подал Елизавете руку, изогнув последнюю в виде лебединой шеи, — привык, должно быть, чтобы прикладывались к ручке. Елизавета же, не будь промах, еще выше подняла свою руку, так что солнце брызнуло из перстней, и пришлось святому Манукяну почтительно перехватить снизу ее ладонь... Босые антакии («ангелицы контакта»), звякая браслетами на ногах, разбирали дары и уносили их в сарай. Бомжи провожали царскую еду взглядами и еще более выразительным шевелением ноздрей,  но из строя не выходили.
После того нас повели в дом. Братья-антаки опекали мужчин, кружок ангелиц сомкнулся вокруг Елизаветы и Станы. «Святые» оставались женщинами: то и дело чья-нибудь рука воровато, как бы случайно трогала ткань платья, касалась рюшей или кружев...
В большой чистой комнате с повешенными на стенах текстами из Генши и иных пророков накрыт был стол для членов братства и гостей. Надо было видеть, с какою невозмутимостью взялись за сладковатый «сэп» на молоке наши воины, привыкшие к добрым возлияниям под изрядный кусок мяса! Можно было лишь гадать, куда здесь пойдут окорока и жирные индейки от «Астреи»...
Сидевшая рядом со мною строгая веснушчатая антакия, с ниткою бус под жемчуг вокруг головы и навешенным на грудь ликом  с Туринской плащаницы, уминая кашу, толковала о постоянном счастии, в коем пребывают их питомцы, ибо научены легчайшим усилием воли переноситься в мир абсолютной красоты и свободы — Первичное Поле Кручения, где нет грубого вещества и можно общаться душою с самим Вертаром и окружающими его прекрасными трасурами — «трансцендентальными сущностями»... Отнюдь не желая оскорбить даму, я осведомился, не могут ли все сии миры оказаться просто некими снами наяву,  на кои заранее настраивается мозг, подготовленный, вернее, расшатанный всякими мантрами, общими радениями и скудною пищею?.. Боже правый, как она поджала губы, озлившись! Так бы и съела меня с потрохами... Но сказалась привычка к показному смирению, и соседка моя елейно промолвила что-то о духовных очах, кои у меня рано или поздно откроются, и тогда я пойму, сколь был неправ...
После «обеда» мы вышли на крыльцо, где были поставлены стулья. Во двор к тому времени вновь собрали всех подопечных; ноздрей моих достиг сильно смягченный, облагороженный шампунями и дезодорантами, но все же неистребимый запах бродяг. Выступив вперед по мановению антака-дирижера, мужчины запели нечто нудно-слащавое, хриплыми голосами выводя самодельные вирши о торсионном Творце и его гневе, каковой низвергнет всех атеистов в Анэр («Ад низших энергий»). На утоптанной пыльной земле танцевали женщины в рубахах до полу, почти все немолодые, с лицами мертвенно-бледными. Думалось мне тогда о разных вещах. Сколько среди сих танцовщиц бывших наркоманок? А как ловко, должно быть, таскала бумажники из карманов вон та вертлявая особа, взгляд имеющая исподлобья, вполне воровской!.. Прикидывал я и то, зачем бы Совету Концессий, сему ареопагу миллиардеров, все эти полупсихопаты, полушарлатаны во главе с их «святейшим» отраном. Нашли посредников для благотворительных дел? Есть же в Евросоюзе совестливые фирмачи, жалеют нас, убогих... Или, наоборот, какое-нибудь добавочное мозговое порабощение задумали, чтобы через секты, через «торсал» сей пресловутый людей наших сделать и вовсе марионетками, кои по слову жрецов своих и на каторжный бесплатный труд пойдут, и на гибель?..
Все сии церемонии действие на меня имели самое угнетающее, потому я вздохнул облегченно, когда лазоревые, наконец, собрались проводить нас. Окружив гурьбою, они повели нас к лошадям. Вдруг одна из антакий замахнулась сзади на Елизавету; почудилось мне, что она хочет сорвать алмазную розу с высоко взбитых волос Долгоруковой. Быстро, как только мог, бросился я вперед и, схватив ангелицу за запястье, рывком повернул к себе. Выпав, зазвенел у ног ее металл. «Ах ты, тварь!» — закричал я, уразумев, что предотвратил покушение. Лицо ее было закрыто, но тонкая ткань слетела, и точно не в Елизавету, а в меня кто воткнул нож — так глянули сухие, полные палящей ненависти глаза Лены, Лягушки-Путешественницы.
Против воли, в страхе выпустил я ее руку; моя былая возлюбленная наверняка ускользнула бы, вновь укрывшись полотном, если бы не всевидящий Никита. Его пальцы железною хваткою вцепились в плечо Лены...
Набежав, солдаты приняли у Никиты покушавшуюся, заломили ей руки за спину, поволокли. Пронзительным голосом вопил некие анафемы старый Акоп, открещивался от самозванки; антакии бросали в нее пыль... Дыхание мое прервалось, сами ноги сделали шаг за нею... но, удержав себя, я остался на месте. Лена же пыталась вырваться у гвардейцев, тащивших ее, — и, оборачиваясь, все взглядывала на меня.

Вернувшись домой, не находил я себе места. Просить ли у них пощады для  Лягушки? Должно быть, сие бесполезно. И, даже будучи прощенною, наверняка станет Лена бродить вокруг дворца, прятаться в парке, ожидая удобного случая. Чтобы ударить снова... Уж я-то знал ее упорство и неумение смирять свои страсти.
Зайдя к Обольянинову, я спросил, что намерены главные лица в «Астрее» сделать с преступницею. Никита не сразу ответил — должно быть, раздумывал. Уставив светлосерые  выпуклые глаза свои в меркнущую даль за окном, жевал он ветчину с краюхою хлеба и запивал из большого кубка — не иначе, силился забыть ангельское  угощение... Погодя,  неторопливо вымолвил:
— Ежели бы по закону да через полицию, то вышла бы девице дальняя дорога в Сибирь-матушку. Но мыслю я, что сим была бы вся жизнь ее изломана. Оттого — не лучше ли предать вашу знакомицу властям духовным, да замолит свой грех в монастыре строгого устава?
— Господи, да какая Сибирь?! Там уже давно другие государства, нам не союзные... А в монастырь кто ж ее возьмет для исправления, разве теперь такое бывает? Вы, сударь, из роли своей, из века осьмнадцатого уж вовсе не выходите, — так, извините, и умом тронуться можно...
Обольянинов воззрился на меня, точно не понимая. Затем отхлебнул разом полкубка и сказал:
— Коли охота, сходите вниз, в подвал, навестите узницу нашу. Часовому скажите, что-де секунд-майор приказал. Перемолвитесь с нею, а там и совет держать будем, каково наказывать заблудшую.
— Кто же примет решение по ее делу?
— Достойные люди, сударь, — дворяне... Вашей милости мнение касательно узницы также уважено будет.
Никита обитал во флигеле, называемом Северными службами; оный флигель всем, даже спящими львами при входе, был подобен службам Южным, да и стоял зеркально, против другого крыла дворца. Подвал с бильярдным столом временно обращен был в тюремную камеру, и у дверей ее сидел на стуле часовой.
Видит Бог, узрев его, я почувствовал настоящее смятение. Сей полуторного росту молодец, с обращенными кверху стрелами пшеничных усов, меланхолически протиравший кремневое свое ружье, вообразился мне подлинным служивым давно ушедших времен, выходцем из пропасти двух с половиною столетий, а вовсе не жителем умирающего края, нанятым для видеозаписи в  веке двадцать первом...
Я был для него невелик чин, но гвардеец все же поднялся и сделал вид, что хочет застегнуть верхнюю пуговицу на мундире. Только раскрыл я рот, чтобы передать ему приказ Обольянинова, когда со ступеней сбежала молодая горничная, неся завернутую в полотенце бутылку вина и тарелку с куском пирога. Видать, не положено было солдату подкрепляться на посту: оба застыли в страхе и смущении, девица покраснела, в глазах же у гвардейца впрямь замелькали фухтели*... Сие также поразило меня: да можно ли денно и нощно, без отдыха, всецело перевоплощаться в других людей?
        Улыбкою постаравшись успокоить горничную и ее друга, я попросил открыть мне дверь, что солдат и исполнил весьма охотно.
Сводчатый подвал был невелик, да и середину его занимал крытый зеленым стол. Былая подруга моя сидела, поджавши ноги и руками обхватив колени, на скамье в углу, собою живо напоминая загнанного зверька. Глаза Лены были неподвижно уставлены на стену, будто видела она там нечто, лишь ей доступное.
Ожидал я, что беседа наша выйдет бурною, с привычными взаимными упреками и слезами, но все случилось иначе. Видимо, нападение на Елизавету дало исход всем ее злым чувствам... Тихо обратила ко мне Лена взор свой, подернутый влагою, и нараспев промолвила:
— Я рада, что больше не увижу никого из вас. Я очень рада...
В замешательстве не нашел я ничего лучшего, чем спросить:
— Отчего же вдруг... не увидишь?
— Оттого, что я больше не хочу никого видеть, — сказала она. — Вы все предатели, низкие души. И вы понесете за это кару — не в этой жизни, так в следующих. Ты предал меня, мою любовь и верность. Она, видя, кто ты для меня, спокойно увела тебя. Мужчины, называющие себя благородными, дворянами, — встали на вашу сторону. И после всего ты еще спрашиваешь...
— Бог свидетель, я тебя не предавал! — чувствуя, что кривлю душою, воскликнул я. — Лишь по службе я имею некие сношения с Елизаветою, не иначе. И даже пожелай я их изменить, сие было бы не в моей власти, ибо названная особа предпочитает другого кавалера...
— Кого? — с горьким смехом воскликнула Лена. — Буйвола, что ли, этого, который мне чуть плечо  не оторвал? Не считай меня полной дурой. Вот уж у них точно все по службе...
Сделав вид, будто   не слышал последних ее слов, я продолжил:
— К  тому же, Елизавета и не знала ничего о тебе, покуда не пришла ко мне на квартиру.
— Дурак, — со злостью скрививши губы, сказала она. — Она с первой секунды, как тебя увидела, знала, что ты будешь с ней. А на все остальное ей было наплевать.
— Однако же, трудно себе представить, чтобы красавице молодой и блестящей понадобился любовник столь незавидный и в моих летах.
— Как ты странно разговариваешь! — подобно дитяти, вдруг удивилась Лена. — Как будто книгу какую-то старинную читаешь наизусть. Вас тут так учат?..
Мне моя речь вовсе не казалась странною, однако я смолчал; Лена же скоро позабыла про свое удивление.
— Знаешь, есть такие женщины: их хлебом не корми, а дай кого-нибудь спасти. Но это не от жалости, а так... напоказ, что ли! Чтобы все видели, как она, такая вся из себя, совершает подвиг. И чем ты хуже, старее, беднее, некрасивее, — тем, значит, она большая героиня. И еще одно. Она думает, если ты вот такой... если она, молодая, красивая, снизошла до тебя... значит, будешь ноги ей целовать, носить ее на руках. Ей раба иметь хочется, а не мужчину...
— Тебе бы и впрямь проповеди читать, оставалась бы в космическом братстве! — засмеялся я, хотя мне было вовсе не до смеха. Быть может, и права в жестокой своей проницательности Лягушка — будет еще время над сим помучиться... но одно в ее словах несомненно:  ничего не хочется мне более, чем любви Елизаветы! Последняя вдруг представилась мне ангелом, посланным небесами, дабы, наконец, поддержать меня на моем долгом безрадостном пути. Словно предчувствуя с юных лет счастливую

* Ф у х т е л и — телесное наказание в царской армии ХVIII века, удары шпагой плашмя по спине.
сию встречу, старался я не идти на сделки с собою, не смиряться с чуждым, — и оттого брак мой с Эльвирою, плодом коего явился Георгий, был столь недолговечен. Но впрямь ли доступна для меня Долгорукова, или же призрак, мечтание пустое манит меня?.. Очертя голову, шел я на предательство, отвергая любовь истинную, годами проверенную, жестоко отталкивая единственную мою опору в жизни — Лену. Однако, по недолгом размышлении, решил я, что предпочтительнее  остаться одному, чем не сделать и попытки сблизиться с Елизаветою. Лучше быть предметом женского тщеславия оной, чем вообще лишенным ее общества...
Лена молчала, да и мне расхотелось продолжать бесполезное сие препирательство. Мог бы я, всеконечно, двумя-тремя словами, легкою ласкою повернуть дело к миру. Но и раскайся она передо мною, полюби крепче прежнего, — чем бы наше примирение завершилось, если не новыми бешеными стычками, не страшною, неутолимою ее ревностью?.. Нет уж, сей Гордиев узел надлежало разрубить...
И я сказал с нарочитым назиданием:
— Счастье твое теперь, коли избегнешь чего худшего и попадешь в монастырь на покаяние...
— В монастырь?! — Видимо, сия возможность Лене столь пришлась по сердцу, что лицо ее зарумянилось и глаза ярко заблестели. — Да разве ж это наказание? Это награда самая великая, я о такой и не мечтала! Тихая жизнь, праведная... Любить буду Его одного, — понимаешь? Он не предаст, не изменит... Нет, правда, меня могут отправить в монастырь? Попроси, а? Только бы скорее, скорее...
Полагал я, что не от трезвого рассудка сие говорится. Лене будет тяжело в келье, стеснит ее житье молитвенное да постное. Однако же и то было ясно, что Лягушка внушит себе непременно, якобы такой удел назначен ей Богом. Суровая истовость станет ее второю натурою, тем более, что и  душевные свойства к сему располагают. Былая страсть ко мне, да простит мне Господь невольное кощунство, превратится в любовь и усердное служение Христу. Небось, еще станет знаменитою подвижницею и праведницею, и потянутся к ней люди — сподобиться благодати...
Боже правый, спохватился я со страхом, — да в каком же столетии, в каком государстве монастырь сей будет молитвовать?! Сдается, и я, и Лена — мы уже начинаем смешивать жизнь действительную с нашим видеодейством...
Я уже выходил из подвала, когда окликнула меня Лена. Оборотясь, увидел я, вопреки всему ранее сказанному, выражение лица ее самое доброе и прощающее.
— А у вас с ней все будет хорошо, — голосом отменно ласковым промолвила она. — Аура у нее светлая, даже светлее твоей. И она сильнее тебя, она генератор, ты всегда наберешься от нее энергии. Иди, иди...
После сей беседы с тем большею настоятельностью просил я Никиту не предавать Лену властям мирским, и он прошению моему внял. Суд над оною преступницею, по-моему, суть невинною, состоялся, видимо, ночью, в круглой башне, из окон второго этажа далеко заполночь изливавшей свет.  Пару же дней спустя к воротам нашим подкатил крытый возок, и вышли из него две женщины, вида самого благочестивого, чьи черные одежды как бы отвергали красоту погожего дня. Лена, также одетая в черное, с волосами под платком, солдатами была препровождена в оный возок и при сем ни разу не оглянулась. О, сколь жестокую боль я ощутил тогда! Захотелось, обо все позабыв, броситься на помощь к подруге многих лет, отнять ее у караула, упросить, умолить неведомых судей, ночью в башне заседавших, —  и увезти в Киев, пусть и в нищую мою квартиру. Будь что будет... Постылым представился мне тогда солнечный рай «Астреи»... но, право, лишь на мгновенье, ибо сзади ко мне подошла Елизавета, и рука ее, как бы ободряя, легла на сгиб моего локтя.

                ПОСЛЕ  ВЕНЦА
Тайное наше венчание было записано в церкви, к той же барской усадьбе принадлежавшей, с колоннадою не хуже дворцовой и двумя белыми часовнями по сторонам, наподобие башен. Внутренность храма внушала скорее веселье, чем более святые чувства, ибо сплошь была покрыта узорами из крестов и роз по нежной лазури, и даже строгие лики мучеников в сем окружении казались беспечнее.
Касательно же того, что являл собою обряд, над нами совершенный, мучили меня сомнения. Если священник сей дряхлый, в своем облачении равно подходивший и восемнадцатому веку, и двадцать первому, вправду иерей, в сан рукоположенный, — значит, и брак наш с Елизаветою действителен, коего «человек да не расторгает». Сколь истово возглашает он, покуда мнимый брат невесты, Михаил, вместе со Станою держат над нами венцы: «Господь Бог наш, славою и честью венчай я!..» Однако же, подобное счастье мне казалось невозможным: ведь мы с Елизаветою не обменялись ни словом о любви, ни единым поцелуем, ни малейшим намеком на какие-либо особые между нами чувства. Стало быть, и священник сей не иначе, как актер, и брак, ныне заключаемый, одно лицедейство.
Но скоро грустные мои мысли приняли иное направление, поскольку все же рядом стояла Елизавета, одетая под венец в белый роброн с кружевами, осыпанная драгоценностями... Кровь во мне волновалась все сильнее, я чувствовал себя, будто в жару. Когда же, по окончании обряда, впервые коснулись моих губ мягкие губы возлюбленной и я поцеловал ее, как жену свою, темнота предстала глазам моим, и лишь усилием воли удержался я от беспамятства.
После всех обычных поздравлений, хоть и от немногих свидетелей, записан был эпизод, подтверждающий тайность сего брака: озираясь и прикрывая лица, сели мы в карету, и оная, с занавесками плотно задернутыми, в места взяла в галоп. На сем актерство наше и завершилось: уже просто пользуясь предлогом славно попраздновать, возвращались мы аллеею ко дворцу, разнообразя путь свой шутками и смехом.
По истинно летней погоде стол был накрыт под деревьями. Лишь для приличия выпив по бокалу шампанского, приняв новые поздравления, мы с Елизаветою удалились в аллею, ведущую к холму с музыкальною беседкою. Невзирая на нынешнее обманное тепло, осень брала свое, и в пятом часу пополудни начала быстро вечереть; но еще различали мы на ветвях каштанов повторный цвет, произведенный деревьями, будто поверившими в весну перед зимою... Жена моя — согласно фильму или доподлинная? — шла рядом со мною, обеими руками обхватив мою руку и снизу заглядывая мне в лицо. Пытался я изобразить в ответ улыбку, но, видимо, делал сие столь ненатурально, что Лиза, вдруг рассмеявшись, молвила:
— Гляжу я нас вас, друг сердечный, и вижу: свет для вас помутился, и более не ведаете, во сне вы или наяву...
— Так пояснили бы, что к чему, Елизавета Артемьевна, а то и вправду скоро лишусь рассудка!
Потершись щекою о мое плечо, она отвечала:
— Что я могу вам пояснить? Знаю лишь, что любы вы мне; что и меня душою выбрали с первой минуты. Воистину, сам Господь нас сочетал! До поры сомневалась я, как, верно, и вы, уж не впрямь ли только для фильма было разыграно сие венчание? Но теперь знаю, мы вместе на всю жизнь...
Ответив на сии слова единственно достойным их образом, то есть Лизу мою обняв и крепко поцеловав, затем я спросил:
— Неужто до сих пор полагаете вы, что здесь и впрямь записывается видеофильм? И ничего иного не чувствуете в происходящем?..
Несколько шагов Лиза прошла молча, потупив очи долу и удлиняя свои шаги, дабы ступать в ногу со мною. Затем сказала:
— Признаюсь, друг мой, и мне чудится здесь некая загадка, вроде как заговор тайного общества. Как и вы, приглашена я была в «Астрею» неожиданно, режиссера сего пресловутого не видела, до сих пор ничего толком о нем не знаю; просто стыдилась признаваться в своем незнании...
— Но подумайте, какова же должна быть сила, нас всех, здесь находящихся, выбравшая из миллионов и расставившая наподобие шахматных фигур! Она, сила эта, думаю, и нашу с вами встречу на набережной, и все последующее устроила...
Каюсь,  — ожидал я, что в ответ на сии слова любимая моя лишь улыбнется или скажет что-либо насчет склонности к фантазиям. Но Лиза  пресерьезно покивала, давая понять, что и сама все произошедшее с нами случайностью не считает.
— А в то, что здесь съемочная площадка,  паче же в свое назначение сочинять диалоги, — простите, вовсе не верю! Должна быть иная цель у сего «режиссера», коего вернее назвать демоном...
— Но ежели не для фильма, — быстро возразила она, — то для чего же, по-вашему, воспроизведены все сии платья до последней пуговицы, и кареты, и оружие, и мебель, и весь уклад старинной жизни? Пришельцы, что ли, инопланетные в своих целях, человеку неведомых, сим заправляют, или же невидимый град Шамбала? Давно уж из сказок я выросла...
Ответа на сие у меня не нашлось, и я, разведя руками, вновь перешел к разговору молчаливому и сладостному, сиречь к поцелуям...
Спустя небольшое время вернулись мы к столу и в веселии выпили еще шампанского. До смертного своего часа запомню я то пиршество: солнце, сквозь кроны дерев льющееся водопадом, желтые листья на зеленой еще, почти летней траве, тонкий звон хрусталя над белоснежною скатертью, смех и вкус тепловатого вина.
Вечером же были устроены во втором этаже дворца, в зале, именуемой Рыцарскою из-за написанных на потолке доспехов, танцы, во время коих я подле Елизаветы едва вконец не осрамился, ибо нисколько не умел танцевать менуэт. Ловчее оказавшись в польском, предпочел я более все же не рисковать и, даму свою передав Никите, который мог и выпить без меры, и потом без устали отплясывать, — сам отправился в гостиную, где были приготовлены трубки, напитки и карты.
В почтенном карточном искусстве также не чувствуя себя искушенным, решил я уединиться со стаканом  пуншу, заняв кресло под пальмою в кадке. Вблизи от меня, погруженный в беседу с некою пожилою дамою,  восседал старец  в роскошнейшем кафтане серебряной парчи и парике с косицею, мелко завитом, наподобие овечьего руна. Поначалу я лишь с затылка видел сего вельможу, но вот он полуобернулся, и с несказанным удивлением признал я в нем своего странного киевского знакомца. То был он, «граф в изгнании», впервые поведавший мне об «Астрее»... «Граф» сей, верно, и меня сразу приметил, — ибо, скосив глаза, улыбнулся многозначительно. Однако не заговорил, но продолжил галантную беседу с дамою, чьи высокие набеленные букли были увенчаны кружевным током... Я же, взволнованный такою встречею, поспешил стакан свой допить и вышел из комнаты...
Все же брак мой с Лизою не оказался  вполне настоящим. После танцев повел было я милую в свои покои, — но, нежно меня поцеловав, она от приглашения уклонилась, и мы расстались у ее дверей. Бог весть почему, но, не был я ни расстроен, ни разочарован; мнилось, кто-то добрый и всезнающий удерживает нас, говоря: «Все лучшее впереди, дети, будьте мудры и терпеливы!..»
Вроде бы без причин, проснулся я заполночь и, словно позванный беззвучным голосом, вышел на балкон. Ночь стояла теплая, оттого немало я пробыл там, завороженный необычным зрелищем: из второго этажа круглой башни, изо всех окон вновь лились лучи, но не желтые, как прежде, ведущие происхождение от свечей или других светильников, но воистину неземные, — волшебно серебристые и как бы текущие... Вновь подумав об инопланетянах, и о Шамбале, и о диковинном «графе», — никаких действий я, однако, не предпринял. Простояв с четверть часа, завороженный игрою лучей и, видимо, ею же усыпленный, едва доплелся я до постели, рухнул на нее и тут же уснул глубоким сном.

                ГОЛОСА  ШАБАША
Наутро я позвонил в Киев Бобру, своему любезному другу, для чего послужил единственный на усадьбе доступный нам, «актерам», телефон в дворцовой прихожей (Никита со своим мобильником куда-то уехал на «хорьхе»). После отчаянных усилий соединиться, занявших не менее получаса, услышал я-таки Бобров голос, но со страшными помехами, — дряхлые телефонные станции уже и ближних переговоров толком не обеспечивали. Звонку моему приятель поразился несказанно, ибо, как сказал он погодя, среди общих знакомых уже ходили россказни о моей гибели. Не то в Днепре меня утопили нарки, не то на собственной квартире прикончили бандиты... Приметил я тогда для себя, как слухи вертятся около самой истины, но в цель не попадают.
Затем в беседе нашей я допустил немалую ошибку, опасность коей понял не сразу. Дернуло меня расхвастаться и описать в самых пылких выражениях, каково живется нам во владениях «Астреи», сколь велика и богата припасами сия усадьба, где мы не знаем ни в чем недостатка, даже лучше обеспеченные пищею и всем прочим, чем в благополучные времена нашей юности. Поведал я также о нашем пресловутом многосерийном видеофильме, о моем в нем участии и щедрой за оное плате... От одного дурачества удержал меня Господь — открыть местонахождение усадьбы. Но, как впоследствии выяснилось, признание сие было бы даже излишним — у Бобра на телефонном аппарате зажигался номер к нему звонившего...
Зная отменную жадность Бобра, ожидал я, что он станет клянчить знакомства с заказчиками столь безмерно щедрыми, но — чудо! — приятель мой о сем и не заикнулся, а как бы невзначай заговорил о другом. Его, Бобра, участие в обществе «Святая Русь», имевшем целью возобновление державы  великих князей Киевских, потребовало не только слов, но и дела. Сей любитель доброй еды и уюта был избран своими сотоварищами писцом при воеводе гридней*, сиречь записан в некое самозванное воинство, впрочем, вооруженное настоящим оружием и намеренное применить его для завоевания новых земель.
Но  сей новости я тогда значения не придал, вместо того возражая на слова Бобра о том, что и Лену, Лягушку-Путешественницу, уж ищут днем с огнем по всему Киеву и все более склоняются к тому, чтобы и ее считать мертвой. «Найдете вы ее не иначе», —сказал я, — «как под именем сестры Феодоры или Агафоклеи, в монастыре женском, а в каком, я и сам не знаю». — «А может, как раз в мужском?!» — загоготал Бобер, приняв мои слова за шутку. И, не услышав моего смеха в ответ, погодя сказал: «Странно ты стал говорить как-то... Да что с тобой, старый?..».
Вдруг наш разговор стал для меня несносен, — и,   скомкав прощанье, положил я трубку. Не оставалось у меня и малого сомнения, что Бобру я более не позвоню...
За обедом впервые пришло мне в голову, сколь по сути своей беззащитна приютившая нас усадьба. Любой разбойной шайке только решиться да подпоясаться надо было, чтобы из рая нашего сделался погост. Пистолет Никиты и «магнум», отобранный нами у Черепа, даже три автомата «братков», не говоря уж о парализаторе, — оборона слабая, да и патронов запасных наверняка не имеется. Не пиками же да кремневыми ружьями считанных гвардейцев наших, быть может, и вовсе к настоящему бою не пригодными, защищать сей дворец от вертолетов с ракетами?..
Проводив Елизавету до ее покоев, поднялся я в свои, сел за столик на балконе. Любимую я не стал расстраивать тревожными сими размышлениями, — но от молчания пуще стала грызть меня тоска. Надлежало успокоиться, по крайности переключиться на что-то иное. Бесшумно приблизясь, лакей с поклоном подал мне на подносе изрядную стопку газет. Раскуривая трубку от поданного лакеем же трута, я развернул верхний лист — то была «Свободная Долгания»...
Более всего дивило меня, каким манером хозяева наши умудрялись получать сии газеты со всех концов «евразийского вакуума», из прежних, ставших ныне державами областей и автономий. Все железные дороги находились точно в столбняке; к тому же, всяческие порубежные споры оных, порою лишь пару деревень заключавших, «республик», баррикады, разобранные рельсы сводили движение и вовсе к ничему. Одни лишь концессионные поезда ходили по охраняемым сквозным маршрутам... Про сотню нищих авиакомпаний и говорить не приходилось — у тех только малые самолеты  летали опрыскивать плантации помещиков-концессионеров. При сем, каждым утром стекались к нам во дворец изданные на скверной бумаге, часто на одной стороне печатанные листки: «Абазинский казак», «Тюменская заря», «Воин Сванетии»,

* Г р и д н и (гридь) — младшая княжеская дружина в древней Руси.
«Свободный гагауз», «Знамя Великой Бурятии», «Аль Мирадж» — из Хивинского ханства, частью издававшего свою газету на русском языке, и прочие подобные. От прочих отличаясь, дивным шрифтом на лучшей бумаге набранный, приходил из Германии «Вечерний Кенигсберг»...
Между всяким вздором, мутными фотографиями, срамными виршами да анекдотами либо творениями местных летописцев, из коих каждый свой народец, хотя бы и числом в пятьсот человек, силился представить древнейшим и Богом отмеченным, — между скучною чушью попадались весьма тревожные новости. Война, подобно затяжной хронической болезни, точила некогда мирное евразийское пространство, то едва тлея, то грозя поглотить весь мир. Аварские имени Шамиля отряды, ничтоже сумняшеся, освященными дедовскими шашками снова вырезали кумыкскую погранзаставу, на что правящая в Кумыкии партия «Тенглик» ответила созывом ополчения. Назревает стычка из-за рыболовных угодий между Прибайкальскою Федеративною республикою и Великою Бурятиею; флоты обеих стран на Байкале уже обстреливали друг друга. Народная же гвардия Тофаларии, взявши сторону бурятов, хоть и малая числом — до шестидесяти человек, но обученная в традиции «ниндзютсу», под Нижнеудинском совершила налет на танковую колонну прибайкальцев и несколько машин подорвала, отчего имеются жертвы.
Однако же все сие и многое подобное казалось сущею безделицею перед тем, что ныне творилось под Томском. Муджахедам удалось прорваться в ракетный комплекс; все солдаты, находившиеся там, уже с распоротыми животами и выколотыми глазами выброшены из подземелья наружу. Китайско-японские эскадрильи бомбят сию местность денно и нощно, рискуя разрушить дьявольские боеголовки. Малое радиоактивное заражение, даже новый Чернобыль или Крым властелины «вакуума» предпочитают залпу термоядерному, на коий, несомненно, воспоследует ответ. Эрец-Исраэль*, достигший границ Турции, уже давно атомная держава... Боевики под Костромою тоже еще не сдали своих позиций. Один из них, лица не открывая, нарочно встретился с журналистами и показал перед видеокамерами некий чемоданчик, где, по словам оного злодея, содержались коды, служащие для запуска ракет. Ввиду таких новостей немало подивился я, как могут газетные писатели, уже как бы в преддверии Судного дня, изощряться в шутках насчет медведя русского, издохшего, но еще способного драть когтями...
И еще одно сообщение прочел я — в нашем разнесчастном «Киевлянине», быть может, и не всемирно важное, но для меня символичное. В Киеве перестал действовать водопровод (кроме концессионных спецлиний); замерли во всех ванных краны, и сроки возобновления работы оных неведомы...
Под вечер, когда туман, целою тучею поднимавшийся от озера в начале и на исходе дня, уже закрыл самые высокие в парке деревья, — заявился ко мне Михаил, игравший недоросля, брата моей жены.
Полагая с некоторых пор, что режиссер наш всемогущий, имея в виду некие свои цели, людей отбирает не столько для участия в фильме, сколько для самой жизни в усадьбе, уподобленной островку старины, — давно уже не мог я взять в толк, что делает здесь сей молодец. Правда, собою Михаил был весьма недурен, волосы имел кудрявые, глаза ярко-синие; к тому же и на площадке играл довольно исправно... при сем оставаясь вполне чуждым нашему укладу и обычаям. Мнилось, что даже Киев голодный, зимних холодов ожидающий, будто смертной казни, ему милее, чем счастливые владения «Астреи».
Ныне же Михаил был изрядно хмелен — и с видом заговорщика, то одним, то другим глазом моргая, куда-то звал меня за собою. Лиза с Никитою были приглашены загадочным хозяином дворца, в башне уже теплились окна. Оттого, собою целиком располагая, решил я взглянуть, чем таким вознамерился удивить меня мой «шурин».
По главной аллее привел он меня в такое место, куда не часто мы наведывались.

* Э р е ц – И с р а э л ь — Великий Израиль (иврит.).
Вдали от парка и от озера стояли там два-три крепких еще кирпичных дома, некогда служивших жильем как для дворни, так и для скотины. Во времена, более близкие к нынешним, была здесь контора музея-заповедника; теперь же, нанятая «Астреею», проживала вся наша обслуга, с коею, по правилам играемой эпохи, мы, «дворяне», почти никак не сносились. То, что Михаил имел тут близких знакомцев, показалось мне удивительным.
В одном доме введя меня в просторную квартиру, Михаил представил меня хозяину, служившему в усадьбе электриком. Пребывали там и сего  электрика два нетрезвых приятеля, коих нечистые рубахи нараспашку и пересыпанная грубою бранью речь сразу меня отвратили. Наливши водки в простой граненый стакан, «шурин» поднес оный мне; дабы не обидеть честную компанию, принужден был я выпить и закусить квашеною капустою.
После сей церемонии меня, наконец, посвятили в таинство, ради коего Михаил и зазвал меня сюда. С такою миною на лицах, что они-де меня осчастливливают, собутыльники мои на край стола, заваленного окурками и объедками, поставили видеоплеер.
Поначалу картинка на экране, четкостью и цветом совершенно натуре подобная, и впрямь обрадовала меня напоминанием о былых временах, когда и телевидение работало в полную силу, и свой видеомагнитофон  не обменял я еще на мешок муки... Но уже спустя полминуты совсем иные чувства меня охватили, ибо фильм являл взору нечто даже более похабное, чем Георгий со Станою выделывали на сцене «Красного Рая». Только главною в сем действе была московская певица, некогда славнейшая, а ныне дебелая весьма, лет уже после семидесяти, с лицом искусственно омоложенным, но мертвым, будто маска. Былую славу свою никак терять не желая, певица оную поддержать пыталась, пускаясь во все тяжкие сразу с мужем своим двадцатилетним, двумя иными юнцами и здоровенною собакою-догом...
Вседневное дворянской чести соблюдение, к коему я уже совсем оборкался*, решимости мне изрядно поприбавило; оттого-то, не промедлив, от стола я поднялся и сему сборищу объявил внятно, что не намерен более сносить сего скотства. Электрика с приятелями таковые мои слова изрядно смутили, а ближе сидевший даже руку протянул выключить плеер, но Михаил сего сделать не позволил и сущим петухом на меня налетел:
— Ты что, бл...?! Вместо  спасибо еще морали читаешь? Наставник х..в! У вас у всех уже крыша поехала от вашего ...ного фильма... Классно кормите, бл..., так я что, за эту кормежку должен в дурдом попасть? Болт тебе с левой резьбой! Поклоны эти, падло, тексты такие, что язык сломаешь... ходишь круглые сутки в этом говне! — «Шурин» мой рванул на себе гусарский доломан. — Нет уж, хрена вам лысого! Мне Никита сказал, скоро эпизоды мои допишут, — бабки мне в руки, и гуд бай! А кто хочет, может тут и дальше...
Михайлово чернословье слушать далее не желая, без околичностей пошел я к выходу. Один из друзей электрика, вовсе уж пьяный, вознамерился меня задержать, но, мною отброшен, на ногах не удержался и таковыми руладами меня проводил, что я прежде и не слыхивал. Паче же того, он и пустую бутылку бросил, у ног моих разбившуюся.
Я вышел, вечернюю свежесть вдыхая после табачной вони полною грудью.

                БАТАЛИЯ            
Понять немудрено, что встреча сия ничего, кроме чувствий самых тягостных, вызвать во мне не смогла; оттого и в дни последующие, когда сцены наши с Михаилом доигрывать привелось, за грань сношений сугубо делом предписанных я не переступал и никакого дружества к оному молодцу не изъявлял.
Само собою, от всех печалей излечивала меня лишь Елизавета. После свадьбы нашей, то ли подлинной, то ли потешной, дразнила и возбуждала нас сама сия

* О б о р к а л с я — привык ( здесь и далее — выражения XVIII века).
неопределенность. Встречались мы, трепеща каждою жилкою от страсти, но вести себя старались власно как под присмотром строгой маменьки; и ах, сколько же сладости, а равно и мук в сих наших встречах бывало! Вот и в наступившее воскресенье, с Лизою уговорившись совершить верховую прогулку, подсадил я суженую мою в седло, хотя слуга исполнил бы сие куда исправнее; но уж как влекло меня обвить рукою гибкий стан ее в бархатном лиловом казакине, а Лиза куда долее необходимого пальчики свои в руке моей задержала.
Не раз уже езживал я на сем, по кличке Шут, невысоком соловом жеребце, довольно смирном, и уверен был, что оный и в парке, инде лесу подобном, меня не подведет. Лиза же, наездница преопытная, хотя и боком сидя в седле, разом взяла на себя главенство и, белой крапчатой Чайке своей дав шенкеля, увлекла меня за собою.
От церкви, где нас венчали, свернули мы в аллею поперечную, меж рядами каштанов,  — во время пеших наших прогулок их опавшие блестящие плоды  Лиза с детскою игривостью собирала... Слева из-за дикой заросли садов и кустов  запущенных серые крыши выказывались безлюдного села; справа же вдоль аллеи тянулось поле, давно сугубым чертополохом и бурьяном заросшее.
Таково ехали мы, время препровождая в беседе о вещах по видимости маловажных, но для нас с Лизою дорогих; достигнув же конца поля, невольно умолкли, ибо предстало нам зрелище сумрачное, холодом душу тронувшее.
Увидев поначалу лишь груду металла заржавленного, затем различили мы две машины, как бы слившиеся в нерасторжимом объятии. Преогромный танк, с орудием разорванным и скрученным, одною гусеницею навалился на  автобус, видать, местными мастерами покрытый с боков бронею. Автобус прогнут был к земле страшным весом и только радиатор и фары разбитые к небу обратил, будто взывая... Быть может, и иные останки былого сражения поблизости находились, но кусты и травы увядшие, сплошную стену образуя, увидеть их не давали.
Недвижно сидя в седлах и за руки взявшись, глядели мы на сие, слова не говоря, но думая, без сомнений, об одном. Здесь боевая ужасная машина в последний свой поединок вступила с машиною мирною, наскоро для войны переделанною, — и обе конец свой бесславный встретили... за что, зачем?..
То были последние следы смуты начала столетия, Великим Распадом именуемой. Уже давно Советский прежний Союз, властями своими преданный и расчлененный за чужие щедрые подачки, обратился в некое хлипкое содружество нищих, беспомощных держав. Кое-как обреталась еще в пределах своих Россия, хоть и ослабленная, и кучкою жадных богачей раздираемая. Но вот, малых российских народов вожди, московским богатеям позавидовав, и себе решили урвать поболе от бесхозного пирога, паче же всего от нефти, от рудных и иных сокровищ. Первою Чеченская война на много лет загорелась, за нею и иные подоспели. Фанатики, подкупленными «пророками» обманутые, огонь и кровь посеяли в городах. Кремлевские башни были низвергнуты. Севастополь в те поры лишь от реактора подводной лодки российской, в порту стоявшей, скудно питался током; татарские боевики исхитрились  реактор сей взорвать, весь Крым на годы сделавши полем смерти... Великоросские министры да губернаторы также потщились страну переделить, да только развал усугубили, и не стало России. Иные земли были давно точившими зубы соседями прихвачены, — турками, японцами, немцами, финнами, — иные в хаос, в «евразийский вакуум» обратились.
Когда  же содружество главный свой хребет потеряло, и прочим былым республикам Союза конец пришел. Украина, что от нее осталось после румынских, польских да венгерских захватов, на мелкие самозванные государствишка рассыпалась, — каждый местный князек подгреб под седалище остатки добра, а на соседей ощерился... Азербайджан  к Ирану, Молдавия к Румынии сами поспешили присоединиться; Турция в Армению и Грузию ввела войска, якобы конфедерацию создавая, и никто против сего не возразил.
Некоторое время страны благополучные даже и помогать нам тщились, немало провианту и иных товаров нам присылая. Но скоро все доброхоты на том сошлись, что бездонную пропасть «вакуума» не наполнишь и любые даяния в сем пространстве, шестую часть мира объемлющем, без следа растворяются, лишь президентов бесчисленных да ихнюю челядь обогащая. Одни концессионеры в «вакуум» стремились, и рабов, и сырье, и все нужное здесь за бесценок находя. Видать, они первою помехою были, да и остались для всех, кто пытался сии воюющие клочья Руси к миру склонить...
Однако же, скоро за жадность  да себялюбие свое мародеры от всех осуждены были; дом Совета Концессий в Женеве антиглобалисты взяли штурмом... Шутка ли!   Встревожился сытый Евросоюз, когда, стократ баснословные нашествия гуннов или монголов превосходя, саранчою хлынули от нас на Запад беглые, то ли заработков себе ища, то ли просто живот свой и чад своих от голода, холода и человекоубийства спасая. Поскольку оные беглецы, за любую каторжную работу берясь, наименьшею платою довольствовались, — иные приезжие работники, арабы, сербы и прочие, сим соперничеством разоряемые, наших повсюду принялись убивать да калечить, отчего в  городах европейских беспорядки произошли неслыханные.
Но и сие не иным чем, как детскими шалостями, выглядело перед несравненно грознейшею опасностью. Армии республик прежних малыми правителями, меж собою враждовавшими, на части были разорваны; при сем боевая вся техника досталась чванливым национальных гвардий полководцам и попросту разбойным атаманам, прежние свары умножив и кровопролитнейшими сделав. Кое-где, нужными лабораториями завладев, князьки обзавелись и страшнейшим оружием, и даже применить его успели; мир власно как в оглуме* был, узревши на Волге гражданскую ядерную войну...
Правда, с сим жупелом как будто управились. Помогли нарочно набранные межрегиональные войска-миротворцы, в коих от Карпат до Урала американцы да немцы главенствовали, восточнее же китайцы подвизались, многолюдьем полков своих всю Сибирь наполняя и лишь на Дальнем Востоке с японцами власть поделивши.
Однако, и на том сатана с присными не унялся. Изрядные российские области, став государствами, величиною Францию или Германию превосходящими, на землях своих сохранили «главный калибр», шахты с термоядерными ракетами. Воевать межрегиональникам с оными странами напрямую — значило, сии ракеты в ответ получить запущенными... Оставалось вести переговоры. Покуда же дипломаты изощрялись в своих уловках, не дремали и всяческих сект боевики... Теперь под Томском да Костромою такие фитили горели, что дай Господь всему миру уцелеть!..
При всем при том — силен демон корысти, — концессионеры  свое продолжали, туземных наших сатрапов стравливая и сырье да остатки рабочей силы из «вакуума» вывозя подчистую. Словно в последний час, лютовали, грабительствуя...
Следы жестокой  смуты, и в сих блаженных местах некогда бушевавшей, столь наше внимание поглотили, что мы с Лизою тогда лишь опомнились, когда услышали рокот машинный и голоса многие, нестройно песню оравшие, власно как пьяные в кабаке: «Из темно-го ле-са навстр-р-речу й-ему идет вдохновенный куде-есник...».
Поле, вдоль коего мы ехали, как бы выщербленный угол парка заполняло, — но далее направо деревья опять громоздились сплошными купами. Из-за оных по дороге выкатился грузовик окраски пятнистой, паровым котлом дымивший. Был он полон вооруженными людьми, однако под знаменем с кротким ликом Спасителя... За ним толпа народу в камуфляже ехала на велосипедах либо веломобилях, винтовки и автоматы везя за плечами. Далее вторая машина следовала, брезентовая «будка»; за нею серый легковой «мерседес», вроде бы весьма мне знакомый... Верно: оказавшись напротив меня, «мерседес» вдруг резко застопорил и из него бросился ко мне,  на ходу распахивая объятья, мужчина приземистый и плотный, коего брюхо препотешно выпирало из-под военной рубахи... Бобер собственною персоною!
При виде Елизаветы, коей успел я шепнуть, с кем мы имеем дело, Бобер не то, чтобы поклонился, но скорее присел раскорячась и пальцами ткнул в каскетку свою с кокардою. Засим, добежав, коня моего схватил за узду и радостно возопил:

* В  о г л у м е  б ы л — был ошарашен, ошеломлен.
— Здорово, друг ситный! Тебя-то мне и надо!..
Сам чувствуя, сколь надменно звучит моя речь с высоты седла, тем не менее, спросил я Бобра, что за нашествие он учиняет со своими товарищами на места, от Киева не близкие, и отчего все они вооружены. На сие, по пистолетной кобуре лихо себя хлопнув, старый приятель мой ответствовал, что-де боевые отряды княжьих гридней, воеводою ведомые, по  решению думы «Руси Золотой» земли черниговские занять намерены, яко древле Киевскому столу принадлежавшие, и тем  державу прирастить. Сюда же, к старинному имению, наведались неинако потому, что ласкались надеждою обрести тут запасы провианта...
Тем временем грузовики и воинство велосипедное, песни оравшее,  на ту дорогу круто свернуло, что за мертвым селом прямехонько к главным нашим воротам вела. Сколь велико было чувство вины моей, когда я речи бобра слушал, и выразить не можно; должно быть, кровь бросилась в лицо мне, ибо щекам стало жарко. Слава богу, что Лиза сего не заметила, поскольку с удивлением и нараставшим уже гневом Бобровому честохвальству* внимала:
— Конечно, сценарии писать — дело милое, я сам этому тридцать лет отдал. Но, понимаете, время такое: когда говорят пушки, музы безмолвствуют, хе-хе!.. Начато, понимаете, восстановление Киевской Руси; можно сказать, своими руками творим историю. Но ты, брат, не тушуйся; и вы, девушка, если вы с ним. Я тут, можно сказать, лицо не последнее... — При сих словах Бобер приосанился и как бы невольно на пышную кавалерию** глянул, в виде креста с эмалевыми медальонами, грудь его украшавшую. — Уже, между прочим, боярин, и на выборы в князья Киевские записан кандидатом. Могу посодействовать, чтобы ты, понимаешь... ну, хоть комендантом дворца, что ли! Останешься, можно сказать, при самой кормушке...
Вот тут уж Лиза на меня взглянула гневно, ожидая достойной сему искусителю отповеди. Хотя приятельство многолетнее мешало мне дать Бобру изрядную таску, все же собрался я с духом и грозно велел ему убираться, на что Бобер, в миг единый побагровев и глаза выпучив, подобно морской рыбе, за кобуру свою схватился...
Воистину, не знал я дотоле, какова бывает Елизавета. Не успел я вздохнуть, как нареченная моя хлыстом наотмашь ударила «боярина» по лицу, так что у того разом вспух большой рубец. Вторым ударом выбила она у Бобра пистолет...
Что делать! Силы были неравны. Дав шенкелей коням, понеслись мы прочь от сего места, назад по аллее, причем разумные животные в дальнейшем понукании не нуждались, сами несясь что есть духу. Вослед  же нам полетела Боброва матерная брань, подкрепленная затем тщетною, по счастью, стрельбою с дороги.
Вот уже и церковь; вот главная, ко дворцу ведущая аллея... Вдруг на полном скаку Лиза Чайку свою осадила, на дыбы подняв, и в полной растерянности ко мне обернулась. Но и меня уже чуть не оглумило*** увиденное... Под прегромкий барабанный бой цепью двигались на нас зеленые мундиры. Всю аллею поперек заняв и меж дерев по обе стороны от нее шагая, быстрым маршем наступал целый солдатский полк. Проскакивали на конях офицеры с оголенными шашками; ездовые нахлестывали мохноногих битюгов, кои дружно волокли полковые пушки. Откуда воинство сие взялось, когда доселе стояло в усадьбе не более полуроты, было мне невдомек. Пропустив первые шеренги мимо себя, невольно общим движением увлеченные, повернули и мы за полком.
Скоро показались окраскою с ящерицами сходные гридни. Залегая кто в траве, кто — за углами дворовых строений, они автоматный огонь уже вели по нас, однако же, пока не попадая. Засим раздался грохот, струи огня взлетели перед фрунтом**** и комья земли осыпали солдат. То выстрелил миномет, на грузовике поставленный у самой церковной ограды...

  * Ч е с т о х в а л ь с т в о — хвастовство, бахвальство
** К а в а л е р и я — здесь: орден, награда.
        *** О г л у м и т ь — лишить сознания.
      **** Ф р у н т — фронт, передняя линия. 
Но вот уж полк, на простор меж строений выйдя, мигом вширь вытянулся и пришел в размер. Тут же, с ходу, солдаты дали залп столь меткий, что, по-моему, не менее трети гридней, кто не  хоронился  за  домами,  упало  ранеными  и  убитыми, — а может быть, и со страху. Во всяком случае, ни одним выстрелом отвечено не было, зато беглых «ящериц» понеслись прочь целые стаи... Наши же, не останавливаясь, наступать продолжали и, зарядивши на походе свои ружья и подошед еще ближе, произвели другой порядочный залп всею линиею. Но и с той стороны, опомнившись, киевляне преужасный огонь подняли. Увидели мы, как один из наших обер-офицеров, будучи подстрелен, стремглав полетел с лошади; как другой выбежал из фрунта и, от ран ослабевши, не удержался на ногах...
Лишь тут уразумел я вполне, что с той и с другой стороны употребляются пули и огнеприпасы настоящие! Ясное дело, что дружки Бобровы не холостыми патронами стреляют; но наши-то, наши, деликатно массовкою называемые!.. Неужто, о приближении гридней узнавши, некто вправду всесильный («режиссер»?..) успел массовку сию до численности полка довести и подлинными пушками и мелким ружьем снабдить? Но ведь сие означало бы, что помимо уже не десятков, но многих сотен мундиров, сапог, киверов, провианта для войска и фуражу для лошадей, спонсор наш «ЕИВ» возмог и порох, и ядра в миг единый в усадьбу поставить в огромном количестве. Мы же что-то не видели ни подхода автоколонн, ни прилета какого-нибудь «Руслана», способного хоть дивизию перевезти... А во имя  чего все сие вершится? Неужто под машкерадом «Астреи», под видом съемок мнимых некий переворот готовится, смена власти... вернее, бандитского разгула хоть какой-нибудь властью?! Кто, под тремя литерами сокрытый, на таковую затею столь знатно поубытчился? И неужто, дабы заговор сей успел, в подробнейшие далекой старины одежды и предметы его облекать надобно было?..
Но долее не могли мы с Лизою, поджав руки, смотреть, как гибнут наши товарищи. Махнув мне, спрыгнула она с лошади; я за женою последовал незамедлительно. Сквозь все гуще стелющийся дым начала мы пробираться поближе к фрунту, колеблясь между страхом гибели и стремлением присоединиться к сражающимся. Зная уже довольно нрав Елизаветы, и не помышлял я отговорить оную от участия в баталии и в безопасном месте оставить, но лишь молча положил себе в случае надобности ее собою прикрыть.
Тут средь беспорядочной и беспрерывной стрельбы ружей и автоматов послышался особливый, подобный грому звук тяжелых пушек, видимо за сие время развернутых и заряженных. И, надо думать, столь велико было мастерство наших канониров, что первым же ядром был поражен грузовик с минометом, и на месте оного лишь огонь с дымом взвились тучею. Гридни в толикое замешательство повергнуты были, что со своих позиций дружно опрометью бросились и, велосипеды похватав, в разные стороны покатили. Кто-то, правда, еще постреливал из-за былой конюшни, — но другой залп угол стены снес, стрелка похоронив под кирпичами...
Увы, — и добра нет без худа. Шут мой, зыком пушечным немало испуганный, на задние ноги встал и меня, наездника ахового, из седла легко выбросил. Таково неудачно я наземь упал, что, хотя члены мои повреждены не были, но в кармане кафтана треск предательский раздался... Горе! Лучше уж мне было бы и с рукою в гипсе походить, нежели очки мои единственные, никакою силою не возобновляемые, столь глупо утратить!..
Все же, боясь за Елизавету, быстро собрался я с духом и вскочил, дабы кобылу ее гарцующую под уздцы схватить и твердыми словами успокоить. Но сим мужественные мои поступки не окончились. Когда двое гридней на велосипедах, с перепугу ринувшись не от дворца, но к оному, дуром на нас напоролись, я без промедления ткнул одного шпагою, отчего тот бездыханным свалился. Другой вскинул было автомат, но Елизавета лошадью на него наехала, и с велосипедом он рухнул. Не дав сему Анике-воину подняться, я у оного оружие отнял и добрым пинком его проводил.
Засим, стоя над телом мною только что убитого человека и какими-то прибаутками ободряя взволнованную Лизу, думал я: а что бы я делал нынче, оставаясь прежним киевлянином, слабым да трусливым? В сих листьях опавших лежал бы, лицом зарывшись и пули в спину ожидая?..
Полк ушел. Перестрелка, близ церкви поутихшая, за нею, внизу у тракта возобновилась, хотя происходившего там мы и не видели. Позднее стало ведомо, что гридни, ретируясь, при самой дороге столкнулись с эскадроном кирасир, коий в помощь пехоте углубленною дефилеею подскакал, что к известным белым воротам вела. Оная стычка почти полным истреблением нападавших закончилась, — даже и последние их машины были потеряны, кирасирами сожженные.
Мы на конях двинулись вослед ушедшим... Заметив подле одной из часовен, несколько ядрами попорченной, лежа в грязи шевелящегося человека, предложил я Лизе подъехать, дабы последнему оказать помощь. Каково же было смятение мое, когда в раненом узнал я Бобра, сплошь кровью обагренного и едва уже дышавшего! Сей молодчик, низко меня обманув, дивную нашу усадьбу предав разорительному нашествию, все же и давнишним моим товарищем был. В наихудшие годы делил мое одиночество, помогал выжить...
Как бы то ни было,  — сошли мы с седел, дабы раненого поднять и, буде сие возможно, во дворец к хирургу-кудеснику для излечения доставить. Но, приблизясь, увидели в руке Бобра, власно как окостеневшей, зажатый пистолет.
Претило мне насилие над человеком поверженным, ослабелым, — однако, стояла рядом Лиза...
— Не надо, старый! — видя, что я поднимаю автомат, еле усилился выговорить Бобер. — Живите дружно, ребятки, берегите друг друга. А я, понимаете, порезвился, и хватит. Вот, думал под конец всем дать копоти, а вышла полная лажа... Обрыдло все, жить незачем. Все, блин, дерьмо, кроме мочи...
Сказавши так, Бобер с нежданною резвостью дуло уткнул себе в рот — и, не успели мы даже вскрикнуть, как злосчастный конфидент мой спустил курок...
Добро, что спохватился я Лизе ладонью закрыть глаза, дабы от кровавого зрелища избавить; вся она дрожала и готова была расплакаться.
Уже подсаживал я возлюбленную мою в седло, когда застучали дружно копыта. Оборотясь, увидели мы всадника преважного, в мундире генеральском с голубою Андреевскою кавалериею через грудь, шагом ехавшего к нам в окружении штаб-офицеров. Не без труда узнал я  в сем военачальнике того самого седого старика, коий в Киеве являлся мне жалким бродягою, на свадьбе с Лизою предстал почетным гостем, а теперь несомненно водительствовал сим, власно как с неба свалившимся полком. Подумалось мне, — не есть ли сие тот самый таинственный «режиссер», скорее судьбы наши направлявший, нежели фильма мнимого запись?..

                ВСЯКАЯ ПЛОТЬ ИЗВРАТИЛА ПУТЬ СВОЙ...
Почтительно приветствовав сего генерала, как старшего и званием, и летами, и приняв его приглашение следовать за ним, смешались мы со свитою и поехали ко дворцу. Среди офицеров с приязнию увидел я Никиту, коий, порохом опаленный и с рукою на привязи, превесело мне моргнул.
Тем временем уж свечерело, и туман озерный, как водилось, густою пеленою наполз на чернеющие кроны. Сойдя с коней у круглой башни, позволили мы слугам увести оных; тогда старый генерал, прервав некое забавное повествование, Лизе моей руку поцеловал и молвил:
— Прошу у вас, сударыня, позволения для беседы недолгой, но важной супруга вашего похитить. Вы же, господа, можете быть свободны; благодарю всех за службу.
Последние слова к офицерам относились; оные, честь отдав, разошлись восвояси, Никита же Лизу увел, коя на прощанье тревожный взгляд бросила, полагая, что генерал, быть может, за некое упущение гневаться на меня будет. Но старец таковым величавым и ласковым жестом ея успокоил, что куда и тревога Лизина девалась...
Винтовою железною лестницею генерал провел меня во второй этаж башни, где устроен был круглый покой, весь коврами устеленный и забросанный турецкими подушками, гораздо лучше кресел для неги приспособленными. Горели там свечи в шандалах,  имелись загодя приготовленные трубки, бутылки с вином и все, что потребно для дружеской конфиденции. Можно было подумать, что старец сей и битву заранее предвидел сегодняшнюю, и счастливый для «Астреи» исход оного сражения, и нашу последующую встречу.
Разом меня от излишней церемонности освободив, хозяин пригласил расположиться на шелковых подушках, сам же возлег напротив. Хлопок его в ладоши, будто на театре демона из преисподней, из нижнего этажа казачка вызвал, с двумя готовыми чашками кофею и на том же подносе разожженным трутом.
Итак, отхлебнув крепкого кофею и закуривши, мы с генералом улыбнулись друг другу уже почти приятельски, и вельможа сей для начала мне поведал, что «Астреи» щедрая покровительница, под литерами «ЕИВ» сокрытая, суть не фирма, но женского полу владетельная особа, из фунта сего арапского порошка едва чашечку для своих ночных бдений вываривает, отчего иные угощенные ею персоны мало не в оглум приходят...
Нечто припомнилось мне, из истории российской ведомое, но высказать сию догадку я не осмелился. Однако генерал, наклонением головы и опусканием ресниц давши понять, что без слов меня разумеет, приветливо молвил:
— Вижу, сударь, что к пониманию истины с нами происходящего вы сами уже довольно приблизились. И вправду, никакой видеофильм в поместье моем не записывают, — но деется здесь иное, несравненно важнейшее...
«В поместье моем»! Одно сие слово будто что-то озарило во мне. Старец же тем временем спокойно продолжал:
— Вы, сударь, к тем немногим людям принадлежите, кои, будучи неким поручением озадачены, лишь тогда оное исполнить могут, когда о целях его достаточно осведомлены. Посему в меру сил своих разъяснить постараюсь,   чему мы все здесь служим и чем заняты...
Отложивши трубку, генерал оглянулся на цыферблат больших с маятником часов, у стены поставленных, и достал из-за подушек книгу добротного старинного облика, с позолоченным обрезом, при виде коей ощутил я боль пренеприятного напоминания... Очки! В азарте боя и при беседе сей с таинственным вельможею об оных призабыв, теперь полез я в карман — и лишь обломки безвозвратно погибшей оправы да куски стекол извлек на свет Божий. Итак, драгоценной для меня способности читать и писать лишен я был надолго, если не навеки...
Изо всех сил сдерживаемого мною отчаяния как бы не замечая, генерал страницу некую открыл, матерчатою, вышитою крестами закладкою заложенную, и любезно к глазам моим поднес. И, о чудо, — власно как в юные годы, безо всяких очков прочел я строки: «И воззрел Господь Бог на землю, и вот, она растленна: ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лицо Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли».
Прочитав сие вслух, поспешил было я радостно оповестить хозяина о чудом возвращенной остроте зрения; но тот, выставленною ладонью призвав меня погодить, сказал, как прежде, серьезно и ласково:
— Помните вы, без сомнения, как за грехи многие покарал Господь весь род людской потопом. Однако же позднее слово дал, что вновь не прибегнет к сему губительному средству; и, более того, Сына своего единородного послал наставить людей на путь праведных. Те же, мало того, что безгрешнейшего распяли и жертву Его искупительную презрели, после сего с веками к таковому развращению нравов пришли, что и времена Ноевы перед нынешними показались бы невинными. Итак, все средства Господни исчерпаны — и устрашение, и увещевание. Посему, наступает час, когда воплотятся слова Искупителя о Суде последнем и страшном...
Ко мне чуть склонясь, понизил старец голос до шепота, и оттого вдруг затрепетал я, как бы ветром холодным насквозь пронизанный.
— Однако же, как вам ведомо, сказано было и о неких праведных от различных колен, сиречь народов, кои на сем Суде спасены и помилованы будут. Согласно видению пророка Иоанна, в небесном граде Иерусалиме Господь отрет всякую слезу с очей их, и смерти более не будет... Но!
Тут еще ниже, еще секретнее склонился ко мне генерал.
— Открою вам тайну великую, сударь, ибо вы для оной созрели. С течением времен замысел свой Творец изменил, — хоть ни в каких книгах священных сие не записано.... Сказать бы, решил роду человеческому дать еще одну попытку. Токмо не всему, а как раз сим праведным, — быть может, ста тысячам или мильону Ноев... Все же, за несчетные тыщи лет поболе стало и разумных, и мудрых. Избранникам же сим предстоит не в райских кущах беспечально прохлаждаться, но — во времени вернуться к тем  дням, после коих  исправление человеков еще возможно было, и....
Нежданно хозяин на часы свои вновь взглянул, фарфоровыми нимфами да амурами изукрашенные, и, речь свою прервав, с подушек легко поднялся. Пришлось нехотя и мне вскочить.
— Простите великодушно, сударь, — молвил он,  улыбкою и поклоном сильное волнение скрывая. — Простите, но нынче мы с вами расстаться должны немедля. Ласкаюсь надеждою вскоре беседу нашу приятную продолжить!..
К флигелю своему через двор перейдя, невольно оборотился я — и увидел, что из окон башни не свечной желтый свет исходит, но, как и в прошедшие некоторые ночи, белое дивное сияние, самую чистую радость и покой дарующее. Кто же были гости, навещавшие в сии часы старого генерала, мне лишь догадки оставалось строить...

                ПОГРЕБАЛЬНЫЙ КОСТЕР
Престранною показалась мне сия ночь, неким грозным предчувствием наполненная; не сумев уснуть, покинул я свою квартиру. Долго бродил темным парком, лишь неровно чрез окна домов освещенным, покуда не очутился на краю знакомого поля,  вчера лишь пустынного, поросшего сорною травою. Теперь же и оная была сплошь вытоптана, ибо вся местность являла собою один сплошной бивак, красным светом костров залитый. Видел я ближайший гвардейский бекет*, ряды палаток  воинских и ружья в козлах; тут, невзирая на полночный час, ординарец проскакивал с поручением, там солдаты, у огня севши в кружок и закусывая, точили нескончаемые колты**. Инде перетаскивали картузы с порохом, повар же отгонял от разделываемой туши стаю одичалых собак.
На тропинке боковой, между акациями шедшей, разминулся я с двумя офицерами, вежливо пальцы к треуголкам приложившими. Решительно всех бежал сон в сию ночь... Удаляясь уже, поймал я одним из двоих отчетливо сказанную фразу:
— Hier  j’ai  fai mon testament.
Другой же возразил на сие:
— Il me semble qie c’est mon anniversair dem ain...
“Вчера сделал я свое завещание. — А мне сдается, что завтра мой день рождения», мигом перевел я для себя — и уж вовсе с некоею обреченностию понял, что мне теперь ведом язык французский, доселе вовсе не знакомый...
О Боже, что творится со мною, отчего колотит меня, власно как в лихорадке, и нестерпимо теснит мою грудь, — думал я, бродя дальними аллеями или проходя меж озером и дворцовым, всю ночь озаренным из окон фасадом. Наконец, ободняло, и чистая синева, вместе с туманом дворец пред рассветом залившая, веселыми розовыми бликами сменилась на белизне колонн. Что-то будет сегодня!..
Когда вернулся я к воротам  со вздыбленными львами, где неизменно стояли часовые, — у ограды обрел топчущимся от холода любезного шурина моего, Михаила.
В первое мгновение одежда его показалась мне прямо шутовскою — штаны синие линялые, грубо связанная фуфайка... У ног стояла сума, весьма туго набитая.
Памятуя о нашей с ним суспиции***, сухо поклонился я Михаилу и хотел было к

   * Б е к е т — пикет, сторожевой пост.
 ** К о л т ы — разговоры, болтовня.
         *** С у с п и ц и я — столкновение, ссора.
к себе проследовать, но он подобострастно наперед забежал и воскликнул, руки раскрыв как бы для объятия:
— Старик, ну что ты, в самом деле! Давай хоть попрощаемся по-человечески, может, и не увидимся больше...
— Уезжаешь, стало быть?
— Ага! — радостно закивал он головою. — Расчет, бл..., получен полный, могу свой бизнес открыть — хоть магазин, хоть бар... Теперь сам себе голова, и пошли они все к...
Ощущая к оному брезгливость, власно как к скользкому земноводному, но все же не желая на приветливое Михаила обращение отвечать злостию, я спросил:
— Так ты что, в Киев собрался?
— Пока туда, а там поглядим. Короче, место себе найду, чтоб ты не сомневался!
— А как намерен добраться туда?
— Никита обещал на машине подбросить, у него там сегодня дело.
Нежная рука, подобно листу, с дерева упавшему, легла на плечо мое сзади; оборотясь, увидел я Лизу, коя противу обычая своего рано встала и, пуховою шалью плечи укутав, подошла к нам. Быть может, пробудила ея нечувствительная* за меня тревога или же предвиденье смутное, моему подобное, — как знать! Последние слова Михайловы услышав, Лиза молвила:
— Ожидание твое здесь напрасно, друг мой. Никиты ныне в имении нет, он с вечера в отъезде; приедет и вправду скоро, но не прежде в Киев тронется, как чаю напившись. Посему и тебе не  стоять у ворот пристало, но с нами сесть за стол, каковой я сейчас охотно накрою.
Оным Лизиным предложением, не скрою, был я немало озадачен. Зная, сколь после нашей с Михаилом ссоры жена моя к своему названному брату переменилась и охладела, не постигал я, чем сие внезапное радушие вызвано. Но Лиза, невысказанный вопрос мой чутьем уловив, снова легонько плеча моего коснулась, и понял я, что с обычным своим великодушием хочет она слабого сего человека уберечь... от чего же?!
Михаил, впрочем, с места не трогался, безмолвствуя и голову понуро опустивши. Нечто непостижимое чудилось мне в сем раннем утре, с теплыми оного красками и золотистым меж деревами туманом. Все кругом было недвижно, как бы кистию живописца запечатленное, — хоть бы лист единый пошевелился или же туман помянутый двинулся с места, завитки коего, вопреки воздушной природе своей, подобно каменным стояли. Также и тишина, оное чувство стократ усиливая, сохранялась полная, власно как глубоко под землею. Погодя заметил я, что и в Лизу с Михаилом сия всеобщая застылость влияет, так что беседа наша прервалась сама собою, и лишь молча галились** мы на главную аллею, как если бы из оной некое пришествие имело состояться.
Однако не пришествие узрели мы вскоре, но медлительное черной Никитиной машины приближение, наитишь*** аллеею к нам ехавшей, едва лишь слышно урча. Михаил уже и суму свою подхватил... И тут свершилось оно, с вечера душами многих предугаданное!
Сполох блеснул над нами престрашный,  — как бы из громаднейшей печи огненной пламя, на целое небо полыхнувши, бледную синь в расплавленную медь обратило... Не ведаю, как  иные, но я подлинно ослепнул на минуту! Засим жаркий вихорь сотряс дерева, и с оных листья еще уцелевшие дождем посыпались купно с последними каштанами.
Михаил закричал неистово, глаза свои накрепко зажмуривши и уши ладонями зажавши; но каков же был несказанный наш ужас, когда все платье на нем и волосы разом вспыхнули — и, обратясь в некий живой факел, весь он загорелся! Кожа на лице кипела пузырями... Крепко обнявши и прижимая  к  себе  зажмурившуюся  Лизу,  сам я

.   * Н е ч у в с т в и т е л ь н а я — здесь: неосознанная.
. ** Г а л и т ь с я — уставиться, пялиться.
*** Н а и т и ш ь — тихо, бесшумно.
сомкнул веки и ожидал, что и мы с нею тотчас по примеру злосчастного Михаила от вздоха сего диавольского загоримся.
Но время шло, и се — вновь шорох листьев под ногами чьими-то заслышав и воробьев всполошенных чиликанье, понял я, что чудесным образом разрушение прекратилось и мы суть спасены.
Вновь открывши глаза, узрел я, первым делом, двоих часовых у ворот со вздыбленными львами! У служивых и ус не шелохнулся, и руки столь же крепко сжимали стволы поставленных к ноге ружей. К нам же подходил целый и невредимый Обольянинов, токмо с рукою перевязанною после вчерашнего боя. Михаила же не было вообще, хоть бы и обгорелого или даже горсти праха; сгинул и превеликий Никитин «хорьх», притом же колеи от колес оного, изрядною тяжестию на земле продавленные, в десяти шагах от нас обрывались, неинако машина была восхищена в воздух либо от жара сего растаяла.
От сего всего мало рассудка не лишаясь, постиг я, что мира, где на свет мне прийти довелось и пятьдесят с лишним лет прожить, хотя и довольно жестокаго и скверно устроеннаго, однако же мне кровно сродственнаго, — мира сего более не существует! Притом, вспоминая предику* владельца имения, можно было и то решить, что мир сей, быть может, и не огнем Суда последняго, но своим же адским оружием испепеленный, гораздо был условен и театральному подобен представлению; но многие актеры вместе с ролею и жизни свои земныя окончили. Нас же верховный Режиссер в видах своих пощадил для действа новаго, вернее сказать — вновь с того дня начатаго, от коего действо предшествующее уже не по должному пути пошло. Вспомнивши же про «сто тысяч Ноев», решил я, что и по всей земле, во всех странах сохранены сообщества вроде нашего, нарочито для сей цели собранныя, и  что теперь нам всем надлежит, воистину, не в горнем Иерусалиме прохлаждаться, но народы, в прошлом времени обретающиеся, вести стезею праведных...
...Господи, что это у меня в кармане?! Едва узнав дозиметр, с ненавистью отбрасываю его прочь, и он, не коснувшись земли, исчезает. Кол тебе осиновый, проклятое время!..
Подошед, Никита разом нас обоих с Лизою в богатырския свои объятия сграбастал; и, признаюсь, немало утешен был я, к жесткому сукну его мундира щекою прижат будучи... Заслышав по траве шаги, объятия мы разомкнули. От своего флигеля к нам спешил Георгий, впопыхах мундир свой накинувший, и Стана в утреннем капоте и чепце. Страшным сполохом оба разбужены, невольно во двор выбежали...

                УТРЕННЕЕ  ЧАЕПИТИЕ
Получасом позднее, уже в Никитиных покоях за чайным столом со всеми нами сидя, несколько успокоенная молвила Стана:
— Признаюсь, други милые, доселе еще сумневалась я, не игры ли некоей мы все здесь участники? Мечталось, особа неисчислимо богатая, от времени сего тоскливаго положив отрешиться, жизнь свою сплошному театру уподобила, не фильма ради, но лишь для своей lubie*... Быть может, обладай богатствами, и я бы так же поступила!
— Была игра, да окончилась, — молвил Никита с особым значением, третье пирожное себе в тарелку подкладывая.
— Vous avez entierement raison**, — откликнулся Георгий. — Я сегодня также сие уразумел, лампочек электрических нигде более не увидев, но лишь кенкеты да шандалы со свечами...
— Ну, вот и славно. Не в электричестве счастье.
— Никитушка, — отставив чашку свою, голосом дрогнувшим и краснея, сказала Стана. — Ты, сдается, лучше всех в обычаях века сего возвращенного понимаешь... Как бы нам с Жоржем скорее учинить нашу свадьбу?

    * Предика — речь, монолог.
  ** Lubie — прихоть (здесь и далее перевод с французского).
*** Vous avez entierement raison — вы совершенно правы.
— Скорее? Но отчего же таковая поспешность? — лукаво спросила Елизавета, густыми сливками чай себе сдабривая.
Стана глаза опустила долу, за нее ответствовал Георгий:
— Небываемое свершилось! Давно уже, для “работы” нашей постылой исполнения, врачи Стану суть бесплодною сделали. И вдруг неведомо как, притом что с самаго Киева мы с нею близки не были...
Пуще зардевшись и рукавом   лицо закрывая, Стана от нас отворотилась; Лиза же, в восторге полном ее обнявши, громко возгласила:
— Ах, милочка, какую же мы тебе сделаем robe  de mariee *!..
— Помехи никакой не вижу, — усы подкрутивши, сказал Никита. — Хоть завтра — честным пирком да за свадебку... Вот воротится твой нареченный с войны, а ты его уже, может, с сынком либо с дочкою встретишь!
— С войны?! — разом побледневши, со страхом воскликнули наши дамы.
 — Да-с. Предстоит супругам вашим, сударыни, подлинное barteme du fou **. Ибо, согласно приказу командующего войсками, генерал-фельдмаршала,  имеет полк наш вскорости выступить в Тавриду!..
 
                ВСТАТЬ ИЗ БЕЗДНЫ
               
                Услышь, услышь, о ты, вселенна!
                Победу смертных выше сил;
                Внимай, Европа удивленна,
                Каков сей россов подвиг был.
                Языки, знайте, вразумляйтесь,
                В надменных мыслях содрагайтесь;
                Уверьтесь сим, что с нами Бог,
                Уверьтесь, что его рукою
                Один попрет вас росс войною,
                Коль встать из бездны зол возмог!..

Наутрие октября 27 числа сего года выступил наш полк в поле, где соединился в бригаду вместе со вторым гренадерским полком и с Нежинским, а в бригадныя командиры получили мы себе его превосходительство, владельца сей усадьбы, где все мы столь счастливо пребывали.
Как намерение наших главноначальствующих было привести нас колико возможно скорее к морю, то велено было нам к последующему дню готовиться идти к Прилукам. Отправивши наперед обозы, двинулась наша бригада и стала версты за две от города лагерем. Поблизости, как узнали мы в тот же вечер, располагалась некая обитель, ясновидящею отшельницею славная, исцелявшею и подчас прямыя чудеса творившею.
Праздного времени покуда имея в достатке, я с сыном своим Георгием и с секунд-маиором Обольяниновым решил сей couvent *** посетить, ибо и то успел услышать, что оная отшельница, отдельно от монастыря в лесном шалаше живя, нередко к людям выходила и пророчествовала. Но судьба оказалась не вовсе к нам благосклонною; хотя означенная мать Иустина и в месте своем показалась, на опушке лесной близ тракта, куда и крестьяне и люд приезжий слушать ея хаживали, но говорить не стала вовсе. Токмо, на меня глянув, улыбнулась преласково и голову свою, в черный mouchoir **** укутанную, к плечу склонила, как бы мною любуясь. Мне же почудилось знакомым ея характерное обличье со ртом широким, власно как лягушечьим, и карими, ангельской доброты глазами.  Засим,  крестным  знамением всех

 *Robe  de mariee — свадебный наряд.
** Barteme du fou — боевое крещение.
         *** Сouvent — монастырь.
       **** Мouchoir — платок.
осенив, а меня на особицу, таинственная сия монашка, росту малого, однако преважная, обратно к лесу удалилась; при сем лишь я заметил, что в исходе октября ходила она pieds nus*.
После сего в походе нашем до самаго Днепра ничего примечательнаго не случилось; но самое через реку перехождение было по справедливости зрения достойно, ибо тут несколько с разных сторон шедших бригад и дивизий в одну армию соединились, и назначенный для предводительства оною генерал-фельдмаршал хотел видеть все полки, ему в команду порученные. Для того через Днепр около Кременчуга был сделан pont de bateaux** и при самом на оный всходе разбит был великолепный шатер, пред которым помянутый главный полководец, с нашим генералом и всем прочим генералитетом стоя, наблюдал сию церемонию.
Что касается до полков, то все они должны были иттить наилучшим порядком и быть в наилучшем убранстве. Прежде всякой бригады маршировали всех ея полков собранные фурьеры с распущенными своими значками; потом шел штаб и ведены были заводные лошади командующего тою бригадою генерала, прекрасными попонами покрытыя, с изображенными золотом вензеловыми именами и гербами. За сими лошадьми везены были пушки с их ящиками и снарядами, за оными же следовали полки обыкновенною церемониею, sous le drapeau ***, с барабанным боем и играющею военною музыкою...
Не можно довольно вообразить, какие разныя чувствия впечатлевало зрения шествия сего не только в кого иного, но в нас самих, имевших в том соучастие. Мысли, что идем на войну и отправляемся в страны чуждыя и враждебныя; идем терпеть нужду, проливать кровь и умирать за отечество; неизвестность, кто и когда подвергнется сему несчастному жребию и прочие тому подобныя помышления приводили дух в некоторую tristesse **** и разстраивали всю душу. Особливо же мне, при сем случае нашу первую с Лизою истинно супружескую ночь вспомнившему и прощальное ея объятие... Напротив того, с другой стороны всеобщее предубеждение о храбрости и непобедимости наших войск, безсомненная надеянность, что мы неприятеля сокрушим и вернемся покрытыя лаврами, ободряли унылое сердце и оное наполняли огнем военной ревности...
Двойственное сие чувствование не токмо при переправе, но и далее меня сопровождало, то веселя, то печаля, притом что дни проходили за днями и поход наш совершался предусмотренным командирами порядком, с долгими переходами и растагами*****. Шли уже дни ноябрьския, первым снегом землю посыпая; местность равнину часто являла власно как стол гладкую, и то приметил я, что нив и возделанных земель все менее становится, а заместо них простирается одна дикая степь, так что если бы не изрядно груженные обозы наши, то неинако с голоду все бы поумирали.
Взамен чистых, садами и нивами окруженных сел и хуторов малоросских, стали нам попадаться зело бедныя деревеньки татарския, да и те редко, и жители из оных пред нашим приближением как бы от чумы разбегались, стада и гурты свои уводя. Лишь у самаго Бугскаго лимана, в деревне некоей, горящим fumier ****** пропахшей, два гораздо смелых татарских торговца, Вагифка и Гейдарка, фургон пригнавши, негоцию свою устроили, вино некое местное выставив, лепешки и разныя лакомства. Сии же два  негоцианта, кланяяся пониже, стали нам свой товар в самыя руки совать, отчего и барыш себе сделали. Готов я был присягнуть, что сих прегрязных оборвышей лица я когда-то уже видел...
         Но все сии и прочие события нашего продвижения как бы незначащими мелочами

* Pieds nus — босиком.
       ** Pont de bateaux — понтонный мост.
     *** Sous le drapeau — под знаменами.
   **** Tristesse — уныние.
 *****  Р а с т а г — привал, остановка.
****** Fumier — навоз.
показались мне, когда прибыли мы на наше место, подле самаго берега моря. Там на равнине голой и изрядно топкой, ибо после первых снегопадов настала ростепель, громаднейший camp de guerre*, ретраншементами огородясь, приказу ждал на приступ иттить ужаснейшей в целом мире турецкой крепости, фасы коей за снегом падающим на всхолмии явственно видны были.
 Здесь уже власть нашего генерал-фельдмаршала как полководца главнаго была переуступлена осадою руководившему самому светлейшему князю, коий всю нашу армию как сикурс** к себе ожидал и теперь, дождавшись, штурм генеральный назначить мог вдруг, на каждый день. Сотни пушек наших денно и нощно землю сотрясали, ядра и брандскугели в крепость бросая; оная же  канонадою не меньшею отвечала, отчего среди дня порою дымом все затягивало, так что и руки своей не увидишь. Ночью же небо сплошь вспыхивало, власно как из печи огненной озаряемое, непонятный страх во мне рождая и спать мешая до утра.
Наконец, истомивши всех ожиданием, сегодня, декабря 6 числа, объявлен был приступ! Шпагу свою обнажив, сквозь гарь пороховую рядом с Обольяниновым шагая, видел я, как страгивалось с места все великое воинство — гренадеры, кирасиры, пехота с лестницами для штурма... Казаки запорожския, в своих синих жупанах под красными хоругвями виду самаго пышнаго и картиннаго, с неистовою отвагою к воротам крепости устремились.
Сам не зная как, средь сих бесчисленных шеренг заметил я сына своего Георгия, пред строем  tranquillement*** солдат своих ведущего. И попритчилось мне вдруг, что так-то мы все, некогда в усадьбе генерала нашего собравшись, и далее, коль живы будем, из виду один другого не потеряем; что не гибель в сем аду грохочущем суждена нам, но судьбы людей, Богом отмеченных и мир сей по Им предуказанному  пути ведущих...
Впрочем, сии мечтания скоро отлетели. Барабаны били все громче и быстрее, и, шаг свой согласно им ускоряя, крепче сжимая рукоять шпаги, думал я лишь о том, как, слабый и нечистый душою, повстречаю ныне врага и сойдусь с оным, дабы грехи прежней жизни искупить.

* Camp de guerre — военный лагерь.
        ** С и к у р с — подкрепление.
      ***  Tranquillement — спокойно.
      














                Киев. 1991—1992, 2002 — 2003 гг.
                ОГЛАВЛЕНИЕ

Мои проблемы  и щедрый Бобер                2
Первая весть об «Астрее»                4
Вполне безобидное секс-шоу...                7
Дверь приоткрывается                10
Маленькие семейные радости                14
«Астрея» переходит к действию                16
Очищение                18
Болеро Равеля                23
Таинственная усадьба                26
Ангелица мнимая                29
После венца                34
Голоса шабаша                36
Баталия                39
Всякая плоть извратила  путь свой...                44            
Погребальный костер                46
Утреннее  чаепитие                48
Встать из бездны                49