Николай Японский, приехав в страну, сразу понял: цветов не будет, будет трудный и мучительный путь. Спустя тридцать лет своего миссионерского служения, он напишет:
«постоянная гнетущая мысль: будет ли в самом деле какая-то польза из всех этих трат на миссию? Боже, мысль эта может… свести с ума…! И мысль эта гнетет меня – она и есть то мучение, которое заставляет меня сравнивать себя с мучениками – без надежды мучеников на будущее».
Были и другие мысли, которые изматывали его: «Почему я не выбрал другое служение и стал монахом, лишив себя семейного счастья?» «Разве в России я бы не нашел применения своим силам?» Тем более это было мучительным, что его все отговаривали принимать монашество и ехать в Японию. Все, до единого.
Первые восемь лет, следуя совету Владыки Иннокентия, Николай Японский изучает японский язык, параллельно - английский, необходимый для переводов богослужебных текстов и Библии. Он посещает частную школу, изучает литературу и историю Японии, конфуцианство буддизм, синтоизм, ходит в языческие храмы, становится участником литературных собраний.
Ему надо было узнать веру, ментальность, язык японцев, погрузиться в их дух, историю и религию, понять, возможно ли вообще здесь евангельское просвещение и разговор на понятном им языке.
Николай Японский работает по четырнадцать часов в сутки, в совершенстве овладевает японским разговорным и литературным. Через семь лет у него появились ученики и последователи. Первым из них стал бывший самурай, у которого было всё: красавица-жена, хороший доход, семейное счастье, уважение в народе.
Николай Японский 9в центре), Павел Савабэ (слева) и Иоанн Сакаи (справа)
Но ему стало интересно слушать о. Николая и он поверил ему. Через некоторое время произошло первое крещение - самурая и жреца Савабэ с именем Павел. За ним пришли трое других.
Первые обращенные проходили и первые жестокие жизненные испытания. В семье Павла Савабэ сошла с ума жена, которая в припадке сумасшествия сожгла дом, он попал в тюрьму и малолетний сын вынужден был стать кормильцем семьи.
Так тяжело складывалась миссия. Но через десять лет у Николая Японского уже было моральное право ехать в Россию и просить официально открыть духовную миссию в Японии. Ему разрешили.
Однако, несмотря на успехи, на школы и курсы, которые он открывал, на новообращенных, которых становилось все больше, он постоянно сомневался и в себе, и в миссии, и в целесообразности своей деятельности в этой стране.
Отец Николай был очень одинок, у него не было друзей и близких, был только дневник, в котором он записывал свои сомнения, чтобы освободиться от гнетущих мыслей и идти дальше.
«За двадцать лет кого из сотрудников приобрел? Или флюгера, или интриганы, или полусумасшедшие, или совсем рехнувшиеся! Я почти в отчаянии!
Едва ли выйдет что из Японской миссии! Совсем потерял бодрость. Посмотрим, еще потянем лямку. Хотя как же мерзко, бездушно она тянется. … если бы все было хорошо, как бы радостно было окунуться в воспоминания, а тут, кроме мерзейшего, отчаяннейшего состояния духа, ничего не вызовешь!»
Но несмотря на это, он уже не может без так трудно создаваемой миссии и Японии. Вынужденный уехать во второй раз в Россию, чтобы получить епископский сан и задержавшись здесь на пятнадцать долгих месяцев, он буквально изнемогает от безделья и ждет-не дождется возвращения.
И снова: подъем в пять утра, в шесть – секретарь с докладом, в семь – общая молитва школы катехизаторов и певчих, с семи и до двенадцати – лекции, с часу до пяти – административные и церковные дела, с шести до десяти вечера – новый «рабочий день»: переводы, ставшие его страстью и отдушиной.
Но и через тридцать лет сомнения не оставляют его: «С самого приезда в Японию до сих пор я не помню времени, когда не считал бы себя счастливым, если бы хоть против воли моей (что-нибудь) вызвало меня из Японии. Но сам никогда не мог и теперь не могу уехать».
И через сорок лет: «И грустно думалось: бредет-то к нам народ все больше ленивый, кто поживее и поумнее и не думают заглянуть к нам – идут на другие службы. Впрочем, и в России - не то же ли?
Не уходят ли и там все лучшие силы в политику, разные министерства, оставив духовенству лишь нижний слой? Оттого и духовенство у нас плохо, духовная литература мелочна, духовенство… такое, что до сих пор ни одного доброго миссионера не выслало сюда Отечество. Э-эх, грусть-тоска глубокая!»
За пятьдесят лет служения были построены собор, восемь храмов, около двухсот церквей, организовано около трехсот приходов в которых окормлялось более сорока тысяч православных, созданы школы и семинария, издавались журналы и молитвословы, были переведены на японский все богослужебные книги и Священное Писание, а он все еще сомневался.
Первого января 1911 года, в свой юбилейный пятидесятый год служения и предпоследний год жизни, он пишет:
"Итак, еще один год канул в вечность. Холодно душа провожает его, и холодно готовится встретить новый. Замерло одушевление; знать с летами выгорело оно. Что ж, дотянем лямку; недалеко пристань. Дай Бог, только не упасть в грязь и не ушибиться насмерть!. Без Божьей охраны на каждом шагу можно споткнуться. ... И просвети Господи сию страну светом истинного Твоего Евангелия!"
И последняя запись - с тихой грустью и светлой печалью: «В половине третьего часа астма разбудила и не дала больше спасть; встал и занимался делами. Освоившись, и с этой болезнью жить можно; дал бы Бог подольше прожить, чтобы больше перевести…»
После смерти из личных вещей отца Николая Японского остались только несколько стареньких облачений и легенды. Он был вторым после императора человеком, которого японцы безмерно уважали и любили.
И не было человека в Японии, который бы не знал Николая-До. Пришедших проводить в последний путь Владыку было несколько десятков тысяч, похоронная процессия растянулась на десять километров...
Авторский блог
http://sotvori-sebia-sam.ru/nikolaj-yaponskij-2/