Не часто жизнь балует воскрешением трагической души народа, но на этот раз произошел именно такой случай. Я имею в виду исполнение Дмитрием Певцовым и Зарой разрывающей душу народной песни «Ах ты степь широкая». И как бы легким движением руки это исполнение отбросило всю политическую катавасию последних пятнадцати лет, не оставив от нее ни малейшего следа. Только Степь, только Русь, только обездоленная и неприкаянная, но не порабощенная душа великого крестьянского народа... А из души так и норовит вырваться крик: «Я люблю вас, старики и старушки, бабы и мужики и, конечно же, деревенские дети!» Да, я понимаю, что мое признание в любви в лучшем случае догонит вас на том свете. Но пусть хоть так...
Как же мне повезло и пожить, и посмотреть, и попутешествовать по земле моих предков – от Оки до Украины и Кавказа! Это поистине фантастическое чудо природы, особенно там, куда не дотянулись длинные руки коммунистических врагов деревни, считавших (кстати, не без обоснования), что ничтожная собственность крестьян способна взорвать тоталитарный рабовладельческий строй. Притягательность русской степи за короткий срок (в сумме года за три) завладела моим сознанием настолько неискоренимо, что ни последующая городская рабочая жизнь, ни многолетняя университетская и научная, ни даже двадцатилетнее проживание в Париже не смогли перерезать мою душевную пуповину с РОДИНОЙ (пишу это слово только заглавными буквами, ибо «прописная» родина используется лишь в бытовом смысле, а Родину с большой буквы оккупировали так называемые «патриоты»).
Итак, для моей души РОДИНА – это, прежде всего, степь, большей частью безлюдная. Она ворвалась в мою душу весенним ветром после того, как в марте 1947 года мама привезла меня жить к бабушке и дедушке в деревню Малынь, которая находилась в тридцати километрах к югу от толстовской Ясной Поляны.
...Сходил снег, и за рекой показались южные склоны холмов. А летом они покрылись разноцветьем и ягодами луговой земляники, или просто ягодами, как ее называли в деревне. Конечно, это была не классическая равнинная степь, а всего лишь большое безлесное пространство лесостепи. Но я был очарован и этим подобием непосредственного общения Земли и Неба...
А когда я пошел в первый класс Малынской школы, стоящей на краю крутого склона, то самым большим подарком для меня оказалось место у окна с видом на заливные луга поймы реки Плавы и на весь пологий склон за рекой (в настоящее время тот класс стал кабинетом математики, а на месте моей парты стоит стол преподавателя). Сейчас, спустя 65 лет, я вспоминаю, как всего лишь краткий взляд на бесконечную безлюдную даль наполнял мою душу благодатью. Эти взгляды творили мои впечатления, из которых составлялся волшебный склад на будущее.
Более тесное общение со степью произошло летом 1955 года, когда из-за потери документов я не смог поступить в Московский авиационный техникум и потому решил загладить свою печаль деревенскими каникулами. В деревне я сразу отдался рыбалке поплавочной удочкой, поэтому почти все время проводил на реке, уходя далеко в верховья речки Малыни. Предутренний путь проходил по сказочной тропе, которых ныне везде становится все меньше и меньше (человек пересел на автомобиль!). А ведь эти молчаливые свидетели истории моего края были выточены в известняковой почве пятками босых ног (ибо обувью пользовались только зимой) да копытами коров и овец! (И сейчас, спустя 60 лет, я как наяву вижу крупные глыбы известняка с узкими щелями-проходами между ними).
Тропа стягивала тетивой концы каждой речной луки, после чего прижималась к известняковым осыпям, из которых к речке прорывались по одному-два глубоких оврага, на дне которых было темновато и влажно и в высокой траве можно было найти отборные ягоды луговой земляники. На крутых осыпях, по которым было невозможно карабкаться вверх, росли разные виды полыни, ромашки и клоповники. Иногда мы, дети, приходили сюда рвать веничную полынь для хозяйственных нужд.
Речка делила луга на две непохожые зоны. На склонах крутого правого берега, луга были сухие и ягодные. На левом (пологом) берегу луга были заливные, сочные, с несметным разнообразием луговых цветов. И все это великолепие было пронизано некрикливой музыкой лугов: жаворонков, стрекоз, пчел, шмелей, мух...
Ну и, конечно, главное достоинство степного простора – это чувство безопасности и совсем особое чувство ВОЛИ. Особенно по сравнению с городом, где человек одним только своим присутсвием на белом свете всем мешает. А в ничейной степи человек целиком принадлежит только самому себе! Человек степи не может быть злым, ибо в степи зло безответно и потому лишено смысла...
Красивые моменты запоминаются лучше, когда они редки. В 1969 году мы отвезли детей к Сониной маме в аул Озек-Суат на севере Ставрополья, а сами вернулись в Москву для работы в студенческом стройотряде на Смоленщине. Детей мы забирали также через Минводы, откуда пять часов добирались на автобусе до Затеречного, куда автобус пришел лишь в полночь. Семь километров до Озек-Суата нужно было идти по степи по грунтовой дороге, причем в кромешной тьме. Ночь была хоть и ясная, но безлунная. И единственным ориентиром был факел попутного газа на одной из нефтяных вышек километрах в двадцати к северу.
Попутчиков было человек пять, но все они почему-то пошли врозь. Мы с Соней старались не упустить из виду одну из темных фигур. Дорогу определяли только на ощупь. Иногда она раздваивалась и растраивалась. Жара стояла под тридцать. Воздух был наполнен стрекотом насекомых. И никаких других звуков. Огни Озек-Суата появились лишь за километр до селения. Мы поднапряглись и догнали одного из попутчиков. У него мы узнали, где живет председатель сельсовета, Сонина мама...
А вот полюбоваться степью днем нам не удалось, так как через два дня, забрав детей, мы на автобусе доехали до местного аэродрома, откуда на «кукурузнике» долетели до Петровского. А затем поездом до Москвы.
Более тесное знакомство со степью произошло у меня в 1975 году, когда мы семьей совершили большое путешествие на горбатом «Запорожце» от Москвы через верховья Дона, Воронежкий заповедник, Сталинград, Калмыцкие степи, озеро Маныч-Гудило до Нефтекумска (на северо-востоке Ставрополья), куда переехала жить Сонина мама.
Сильнейшее впечатление произвело на меня верховье Дона, особенно в районе чуть выше Куликова поля. С высоты холма величественная панорама долины Дона завораживала. Невероятно, но километра на три на север и километров на семь на юг не было видно ни малейших признаков человеческой деятельности! И это не где-нибудь в сибирской глухомани, а в самом что ни на есть центре Европейской части России! Ощущение, будто бы мы провалились в жуткую «тотальную» пустоту (в смысле цивилизации) в какой-нибудь меловой период!
И вот в этой «пустоте», внизу, в голубой и солнечной ласке плескался Дон со своими многочисленными старицами и озерцами! Еле различимая с высоты серебристая рябь сливалась в огромные белые пятна – как бы дыры на другую сторону Земного шара. И если бы не жизнь, то хотел бы я остаться здесь навеки!..
А вот Калмыцкие степи, даже с верблюдами, душу не тронули. Может, потому, что был уже конец лета и юность степи покрылась жарой и пылью. И только Маныч-Гудило с несметным количеством инфузорий «освежил» впечатление...
А перед самым въездом в Нефтекумск в машине «удачно» раскололся пополам коленвал. Удачно – потому, что до автомастерской дошли пешком. А пока благодаря партийным связям тещи по всем автоскладам края искали коленвал, мы окунулись в принудительный отдых. В один из дней мы вместе с соседними ребятами сходили искупаться километра за три на Нефтекумское водохранилище. (Редкий случай, когда водохранилище со всех сторон было выше уровня земли. Просто насыпали трехметровой высоты вал и внутрь накачали воды, скорее всего из реки Кумы.) Хотя температура воды была за тридцать и воздуха под сорок, купание в мутной воде доставило удовольствие.
В обратный путь мы пошли одни. И тут я увидел истинный перламутр степи – белёсое растение, чрезвычайно сильно похожее на веничную полынь и северный вереск! И запах был полынный. Значит, какой-то родственник полыни или принадлежащее тому же семейству. Высотой до тридцати сантиметров оно было похоже на карликовый северный вереск. (Позже, в Москве, я узнАю, что имя у растения – полынь таврическая.) Так вот, эта полынь покрывала поверхность земли до горизонта. Это весной степь алела от маков и тюльпанов. А сейчас, в августе, она была похожа на скромную деревенскую девушку-труженицу – милую и печальную. Такой я ее и запомнил на всю жизнь...
Да, знаю, бывают еще степи ковыльные, с самым красивым морем волн. Но мне достаточо двух – степи верхнего Дона, совсем недалеко от родины моих предков, и полынной степи северного Ставрополья, родины моей Сони. И хотелось бы только, чтобы никто не испортил им жизнь.
В приюрившей нас милой Франции степь напомила о себе лишь дважды. Первый раз – в департаменте Эн, когда мы возвращались из полюбившихся нам Арденн. Дорога, огороженная с одной стороны колючей поволокой, проходила мимо широченного пологого холма. А там, за колючкой, на воле буйствовал разнотравный луг! Опьяненный красотой, я остановил машину и подошел к ограде. Мягкий ветерок баловался соцветиями будто бы девичьими завитушками. И волны катились и катились от подножия к вершине...
Последний раз такой луг мы нашли в испанских Пиренеях на высоте двух тысяч метров. Он появился неожиданно из-за поворота дороги. И увидел я его сначала не глазами, а ностальгией по чему-то родному и давно исчезнувшему. И только когда мои глаза отметили полную гамму тульских луговых цветов, душа затрепетала. Горы это, конечно, красиво, но ведь генетически я – сын степей...
Не помню, почему, но мы не стали ставить палатки, а вернулись во Францию, где уже затемно разбили бивуак на каком-то высокогорном пастбище, но это была самая фантасмогорическая ночь в нашей жизни (http://proza.ru/2008/05/02/81)...