Скандально известный российский писатель-концептуалист, в прошлом художник-оформитель, выбрался из подполья в начале девяностых с такими жуткими по содержанию текстами, что накликал на себя славу калоеда. В первом его романе «Норма» обычные всеми узнаваемые герои как бы между прочим обязаны съесть свою норму – брикетик засушенного кала. Это в первой части. И мы сразу понимаем, что это метафора – материальное воплощение всякой мерзости, которую наши души привыкают поглощать с рождения. Плюс к этому – норма и ее неукоснительное выполнение – характерная черта «совка». Следующие романа части резко отличаются по стилю, содержанию. Так одна из них – простая запись в столбик всей человеческой жизни с добавкой «нормальный». Типа нормальные роды, нормальный мальчик, нормальная палата, нормальная мать, нормальное молоко … нормальный двор, нормальные ребята…. нормальный портвейн, нормальный цех… нормальная палата, нормальный приступ, нормальная смерть. И это все на нескольких десятках страниц. Сам вид такого текста ужасает. Это уже не живой и певучий и могучий русский язык, а какой-то сбой программы. Похожее мы видим в другой части, написанной в эпистолярном жанре. Автор писем – простой пенсионер - к некоему профессору сначала обращается вежливо, почтительно и учтиво, а потом в следующих многочисленных письмах из него начинает фонтанировать дерьмо. Сплошной мат и ругань, которая превращается в ломанные куски слов, слоги, а далее просто «…ааааааааааааааа…» - и это тоже на несколько страниц. Не удивительно, что такого рода литература вызывает у читателя шок, отторжение, недоумение и возмущение. Но на то он и постмодерн, что текст перестает выполнять свою повествовательную функцию и сам становится объектом творчества. Что-то вроде коллажа – пишется набор сцен, стандартных и знакомых, а потом туда внедряется символ (норма) и все это компонуется в определенной последовательности. Содержание и сюжет не важны, поскольку сам набор сюжетов стандартен и даже пошл. Тут важно как автор конструирует текстовые куски. Мы понимаем настроение, атмосферу. Смысл дается не через значение слов, абзацев, диалогов, а через структуру всего произведения. Да и вообще сам смысл заключается в кавычки. Становится ясно, что автор не сообщает о чем-либо, а показывает. Показывает отрешенно, непредвзято, отстраненно, равнодушно. Ибо в сообщении всегда заложено желание донести, пояснить, достучаться, и в этом есть претензия на исключительность или приоритет перед читателем. В прозе Сорокина сама эта позиция претенциозности становится объектом рассмотрения. Здесь не живое желание, а вынужденность. Нужда. Сам текст и есть ни что иное, как литературно-виртуальный акт дефекации. Написав «Норму», В.Сорокин сходил по нужде. Но это не его индивидуальная нужда, а социальная, ибо в контексте социалистическо-плановой идеологии (или дискурса) выполнить норму, означает отчитаться за смысл прожитого дня перед обществом. Другое дело, что норма у художника, т.е. обладателя живой восприимчивой души, ассоциируется в первую очередь с дерьмом, т.е. с тем, от чего необходимо избавляться. Ибо дерьмо – необходимый компонент для функционирования экосистемы (для жизни, проще говоря). Нужно ли теперь еще пояснять, что в современном мире норма - ничто иное, как деньги, капитал (см. почему деньги – дерьмо). Стиль «Нормы» будет повторяться в других произведениях («Голубое сало», «Сахарный кремль», «Лед», «Теллурия»). Его основа – собрание нескольких отдельных сюжетов, связанных наличием предмета-символа (голубое сало, сахарный кремль, живое сердце, теллуровый гвоздь).
В.Сорокин говорил, что процесс литературного творчества – это своего рода психоаналитический процесс. Позже его «День опричника» предложат воспринимать как магический заговОр. Проблему необходимо выплеснуть на бумагу, чтобы она отродилась от души и зажила своей собственной жизнью через читателей. Таким образом, описанная ситуация уже не сможет воплотиться в реальности.
Итак, восприимчивость души писателя позволила увидеть коллективную норму-дерьмо в душах советских людей. Его текст начинается со сцен калоедства, идет через сброс-разгрузку «нормальной жизни», пару мрачных новелл, завистливо-озлобленных писем и заканчивается сценой описания людей, который разговаривают стихами. Не это ли цель человечества? Кстати, И.Бродский говорил о поэзии, как о высшей точки очеловечивания животного существа. Именно язык со своими внутренними законами должен через литераторов привести общество к совершенству (или подобию его). И как тут не вспомнить слова философов о том, что язык – дом бытия?
Роман «Очередь», гротескный и абсурдный по содержанию – опять форма отхода от привычного способа повествования. Нет ни одного авторского отступления или описания. Весь роман построен исключительно на диалогах. При этом общая картина складывается вполне объемной и содержательной. Тысяча с лишним человек стоят в очереди за джинсами, что становится ясно не сразу. Очередь сама по себе притягивает, а не товар. Раз есть очередь – значит, дают что-то очень нужное. Как это по совковски. Через диалоги раскрываются характеры и судьбы, опять же такие повседневные и знакомые. Сорокин не пожалел сил и бумаги, чтобы описать перекличку – вся тысяча с чем-то имен и фамилий прописаны с документально-протокольной основательностью. Зачем? А затем, что альтернатива только одна – давать авторское отступление, что противоречило бы самой форме романа. Ведь главное как написано, и если это фиксация исключительно диалогов, то надо идти до конца, принципиально. Автора нет, есть непредвзятое, объективное наблюдение. Чистая фотография (точнее как бы фотография). Мы должны и это отметить, поскольку Сорокин в последствии стремиться к использованию разных литературных стилей, которые выглядят, как копии привычных, классических образцов. Это всегда попытка оставаться за рамками собственного произведения. Нет автора Владимира Сорокина вообще. Есть копировальная машина – ксерокс, но с некими заскоками. В мир добавляется один посторонний фактор, что приводит к его полному преображению.
«Очередь» заканчивается любовной сценой, где диалог превращается просто в половой акт передаваемый через вздохи, ахи и чмоки. Ну и как тут не обойтись без неожиданного финала, такого полуанекдотичного облома – любовница героя оказалась в итоге каким-то поставщиком или директором (не помню точно) этого джинсового предприятия. От чего становится ясно, что вся эта очередь оказалась просто впустую прожитым временем.
Это тоже излюбленный прием В.Сорокина, использованный также в романах «Сердца четырех» и «Лед».
«Тридцатая любовь Марины» - прекрасное описание жизни и грехопадения молодой преподавательницы музыки. Она – страстная лесбиянка, запутавшаяся в итоге в своих отношениях с разными подругами и пережившая мистический православный опыт. Это резко меняет ее внутренний мир, и она встает на путь истинный – влюбляется в заводского бригадира (он то и является тридцатым в ее послужном списке среди лесбиянок). Тот устаивает ее в цех, она включается в работу коллектива, радикально преображается и снова неожиданный финал романа – несколько десятков последних страниц – сплошь политические сводки, в которые превращается простое обсуждение девушками, сожительницами по общаге, последних новостей в мире. Мы, таким образом, видим, как порочное, но все-таки живое существо, спасает свою душу, превращаясь в машину, точнее в винтик огромной коллективной машины, устремившийся к горизонтам светлого будущего.
«Сердца четырех» - пожалуй, самый жуткий роман с точки зрения кроваво-половых извращений. Четверо героев только и заняты тем, что убивают и насилуют самым изощренным способом, но в конце залезают под пресс и превращаются в четыре игральные косточки, отображая в самом финале 4 ничего не значащие цифры. Похоже, сорокинская душа отреагировала на поток хлынувшей в постсоветское культурное пространство всей этой чернухи и кровищи. В данном случае его психея свела все это к пустотной числовой бессмыслице, нивелировав тем самым всяческую положительно-отрицательную оценку. А ведь действительно, может быть, ликвидация негатива должна идти не через противостояние ему, а через сведение к пустоте и ничегонезначимости. Такой вот способ иллюстрации толстовского непротивления злу.
«Голубое сало» - не менее странное и очень сильное произведение. Поражает способность автора к точной пародии литературного письма классиков – Толстого, Достоевского, Чехова, Платонова, Набокова и др. В будущем клонируют этих писателей, но клоны не идентичны им. Вместо полноценной литературы, они выдают в нагрузку голубое вещество, которое не вступает ни в какие в химические реакции. Это метафора вечных платоновских идей. Это то самое ценное и абсолютное, что никак не может быть подвергнуто изменению. За голубое сало ведут борьбу Сталин и Гитлер. Эти исторические персонажи ни внешне, ни внутренне совсем не похожи на реальных. Молодежное антилиберальное движение «Наши», устроившее акцию по уничтожению романа, похоже, более всего задела сцена полового акта Сталина и Хрущева. Они позже получат свое в рассказе «Моноклон».
Среди сборников рассказов, пьес и сценариев появляется знаменитая ледяная трилогия. Читал только «Лед». И снова сухо, как сценарий, представлен сборник из отдельных кусков – описание жизни нескольких современных и крайне узнаваемых героев, которых отлавливают какие-то маньяки для того, чтобы ледяными молотами «разбудить» сердце. Они простукивают грудные клетки исключительно блондинов в надежде отыскать «живое» сердце. Счастливые обладатели таких сердец испытывают после экзекуции трансцендентальный катарсис, полное очищение и перерождение в высоко духовные существа, судьба которых (а их должно быть по пророчеству ровно 23000) обнаженными взяться за руки и превратиться в вечный благой и чистый свет. Короче, обрести рай. Люди. Умирающие после простукивания – пустышки, или мясные машины. Развитие и финал романа неожиданны. Читатель, наполнившись надеждой в начале, в финале разочаровывается, отчего в душе остается острая тоска о несбыточности блаженства. Это роман не о льде и сердечных героях, это чистый процесс над душами читателей. Ты понимаешь, что не хочешь быть пустышкой, мясной машиной, потому что автор пробуждает в душе нечто возвышенное, светлое и вечное. Зависть читателя к спасенным героям заставляет разглядеть в себе живое, чистое сердце. О, как это важно в современном мире!
Антиутопичная повесть «День опричника» - шедевр. Это произведение можно считать поворотным, или по-настоящему Сорокинским. В том смысле, что оно целостно, самодостаточно. Все предыдущие были слишком хаотичны, фрагментарны, незакончены или аморфны внутренне. Идея и атмосфера была видна, но не хватало единой концепции – охвата времени или эпохи в целом и связанной с ними человеческой судьбы.
Описан в подробностях один день из жизни опричника – верного пса государева. Мастеру удалось из частного дать объемный образ жизни всей страны – Росси будущего. Тут соединяются традиционно русские черты (православие, монархия, допушкинский язык) с последними технологическими достижениями цивилизации (мобило, телепузырь, наркоаквариумы). Запад свалился в киберпанк и гниет по-страшному, все производство в Китае, из которого тянется единая Дорога в Европу через Россию. Роль Росси ясна – газовый транзит под идеологическим соусом сохранения православия, как чистого источника веры истиной. Не смотря на государя, как помазанника божьего, из повести ясно, что фактически властью обладает государыня (собирательный образ всех цариц XVIII века), у которой утро в шесть вечера, шампанское, праздники, огромные расходы и гвардейский полк как гарем, только наоборот – мужской. И вот эта вот государыня-матка сосет соки со всей страны для своего развратного удовольствия.
Видимо автор долго подходил к этому тексту. Его прорвало, когда он во дворе дома бросил своей собаке окровавленную кость в снег. Картина рычащего пса с этой красной костью на белом тут же отразила весь образ (кровь, пес – собачьи головы у опричников, снег – русская зима). Моментально нащупывается параллель между тенденцией современного развития России и патриархальным устройством общества средневековой Руси. Действительно, православие и монархия со своими внутренними законами неизбежно приведут к феномену опричничества со всеми вытекающими. Воры – князья и бояре чуть залупившись (начиная обрастать властью) тут же получают п..лей от государевых опричников. А опричник – это верный раб, слуга, пес – его суть в его психологии. Верное служение во имя Государя – помазанника божия. Смысл бытия России – сохранить истинную веру православную. Отсюда необходимость борьбы с внутренними врагами, охраняя дело государево. Никакого производства, кроме мелких исконно русских промыслов, нет вообще. Источник энергии для сохранения православия – продажа газа и таможенные поборы на дороге из производящего все и вся Китая в обдолбанную наркотой, извращенную Европу. Все устройство мира будущего Сорокину удалось передать через один день жизни опричника – Андрея Данилыча Комяги.
Через какое-то время писателю приходит другая мысль – дать срез жизни всего российского общества. Так появляется дополнение ко «дню» – сборник новелл «Сахарный кремль», по структуре схожий с «Нормой». Вместо брикетика экскремента – сахарное лакомство в виде кремля – самый желанный подарок от Государя. Это антиутопия, где блестяще и лаконично набросаны сюжеты для разных слоев возможного общества. Тут и беднота, и юродивые, и спецслужбы, и рабочие, и силовики, и знать, и мещане и пр. Опять же дается абсурдное сочетание старорусского домостроя с «интерДа» и мобильной связью (говорить «Интернет» нельзя, т.к. слово из вражеского запада) плюс тот же симбиоз с Китаем. Интересен сюжет строительства великой стены, отгораживающей Россию от запада. Бросается в глаза традиционность – в будущем ничего принципиально не изменилось, черты русского характера, русской души устойчивы и соответственно отражаются в образе жизни, менталитете. Все герои те же, что и пятьсот, и сто, и пятьдесят лет назад. Мы легко узнаем крестьянина, рабочего, г-бшника, помещика, государыню, нищего-юродивого и др. Никакие технологии в сущности ничего не изменили. Через эти мотивы чувствуется какое-то разочарование и сожаление автора. Это тоска, которую я бы определил словосочетанием «все ясно, все понятно». Нет вектора для принципиально нового развития. Все сваливается опять в типичные паттерны жизни. Внешние технические изменения не приводят к преобразованиям внутренним. Сорокин, словно литературный скоморох, барабаня словами-ложками, через тексты передает особое настроение, сочетающее и стеб и отрешенный пофигизм типа «все понятно». Смысл такой литературы, надо понимать, в том же пробуждении внутреннего возмущения у читателя. Захлопнув книгу, он должен воскликнуть: «Я не хочу, чтоб так было!» или «неужели вся жизнь этим и исчерпывается?!».
Повесть «Метель» по форме более монолитна. Есть точка отправления и какой-то неопределенный конец, который можно считать новой отправной точкой для следующего произведения. Сюжет не замысловат – сельский врач просит крестьянина помочь доехать до села, заразившегося какой-то южноамериканской болячкой. Они едут в жуткую метель, преодолевая трудности. Угадывается знакомые чеховские нотки – взаимоотношение интеллигенции и народа. Однако почти в классический текст встревают новые технологии. Старания всяких «зеленых» и прочих экологистов в будущем приведут к отказу от двигателей внутреннего сгорания и переходу на живые машины. Генной инженерией создаются маленькие лошадки, которые запрягаются в коробе с полозьями. Крестьянин Перхуша заботится о своих лошадках, кормит, чистит, убирает. Он сажает мрачного и целеустремленного дохтура и они едут через русские занесенные снегами леса и поля. Особо гениальна идея Сорокина о наркотиках нового типа. На перевалочном пункте дохтур угощается у татар «пирамидой». Если все прочие наркотики дают какие-то новые ощущения. То пирамида заставляет реципиента пережить, например, дикие ужасы средневековой казни (смерть в котле с кипящим маслом). После возвращение в этот мир, он кажется сущим раем. Очнувшись, дохтур преображается, он безгранично счастлив, и, до сих пор относясь к Перхуше несколько высокомерно, дохтур бросается обниматься и целоваться с ним. Простейшая метафора об относительности сословий и чинов, если дело касается жизни и смерти. Сорокин снова хочет показать, что люди в своей основе – едины.
До деревни они не добираются, коляска застревает. Перхуша замерзает навсегда, согревая и спасая собой дохтура (опять же метафора об истинном отношении интеллигенции (рацио) и народа (христианская душа)), а последнего забирают китайцы. Они приезжают на поезде, запряженным огромной, с трехэтажный дом, кобылой. Надо сказать, лошади – не единственное нововведение. Генной инженерией также выведены маленькие люди и великаны. Зачем, для чего, не ясно.
Ну и последний роман В.Сорокина – «Теллурия». Типичная для автора форма – сборник коротких новелл (около 50-ти), в целокупности дающие общую картину уже всего мира. Мир сильно изменился. Запад порабощен исламистами, но успешно освобождается, становясь средневековым. Россия раздроблена на мелкие куски, каждый из которых характерен определенной чертой – Московия, Рязанское государство, Беломорье, Уральское государство, СССР (сталинская советская социалистическая республика). Кстати последняя весьма любопытна тем, что представляет собой страну-музей, принимающую потоки туристов, жаждущих ознакомится с легендарной культурой сталинской эпохи. Здесь огромный храм, где на своде молодой обнаженный Сталин в облаках тянется к Богу, похожему на Маркса. Все эти поделки с портретами (рисовое зернышко и пр.). Прекрасна новелла о Кентавре, где Сорокин создает новый язык. Юморная вещь про изнасилование - читатель сперва думает, что речь идет о типичном преступлении, но потом выясняется, что таким образом развлекаются представительницы кремлевской аристократии – выходят так сказать в народ за приключениями. Наконец-то Сорокин выстебал Пелевина (это за его роман «Числа», написанный по предложению Сорокина, где Виктор Олегович недвусмысленно выбирает для героя-извращенца фамилию Сракандаев (СРКН – название официального сайта В.Сорокина)). Пелевин в Теллурии – летучая мышь, наблюдающая слив pro-теста на Болотной площади. Сама новелла написана в точь пелевинским языком и выражает суть его души – стремление к самодостаточности в нирванной пустоте (в белом венчике из роз впереди – уроборос). Шикарна новелла о президенте самой Теллурии – страны, добывающей теллур. Этот метал, при взаимодействии с определенными нейронами мозга, вызывает ощущение полного счастья и эйфории. Самый совершенный наркотик. Появляется особая привилегированная специальность плотника – специалиста по загону теллуровых гвоздей в выбритый череп. Короче роман пестрит и фонтанирует стилями, образами, формами и пр. Тут есть зооморфы – полулюди, полузвери; великаны-пьяницы; маленькие, прячущиеся у княжны за отворотом шубы; лошади – двигатели, работающие на картофельном топливе; бегающие от ненасытной и истекающей императрицы-немки клонированные члены; новые православно-коммунистические молитвы; нежные киберпанки-любовники и прочее и прочее. Лучше просто прочесть.
Все это разнообразие объединяет лишь одно – теллуровый гвоздь. Кто-то из героев обязательно использует теллуровый гвоздь и вся соль заключается в том, что само переживание этих искрометных сюжетов выглядит так, как будто читатель вбил себе теллуровый гвоздь. Это самое ирреальное произведение Сорокина. Похожее я переживал только в нездоровых сновидениях. Но этот новый мир, нарушающий и преодолевающий усталость от понятного, видимо, необходим автору. Такая ситуация на грани – еще чуть-чуть и произойдет прорыв (если не произошел) в какие-то новые литературные сферы. Надо заметить, что это не фантастика. Все дело не в сюжете, не в привычной форме повествования, а в принципиально новой структурности (-стях) языка. Именно богатый языковой спектр дает новое восприятие. Сами сюжеты новелл никчемны – пьянки, гулянки, секс, работа, поездка, монолог и пр. – но как это дано в целостности. Каждая новелла имеет свою ценность только в соотношении с вариациями других новелл. Язык одной главы оттеняется языком другой. Это, если хотите, живопись в литературе. Калейдоскопическая игра, где привычные смыслы уходят на двадцатый план, а значение имеет лишь надтекст. Хочется сравнить этот феномен с принципом фрактала – фигуры, составленной из подобных себе фигур. Их число м.б. бесконечно. Тут суть не в самих фигурах, а в принципе надстройки. Буквы сочетаются в слова, слова в предложения, предложения в абзацы, абзацы в главы, главы в текст (роман, повесть), а вот следующий уровень – Сорокинский, когда тексты создают некий новый тип уровня – супертексты, теряющие семантическую значимость и более напоминающие на коллажи. Так вот Теллурия это уже даже что-то другое – тут выход за грань языка как носителя устойчивых форм восприятия. Слова и предложения, размываясь, тем не менее дают впечатление, если не ощущение, которое обладает некой большей воздействующей силой. Автор позволяет пережить некое нечто более точно, чем если бы мы просто читали и вдумывались в обычный текст. Некоторые главы Теллурии идут вообще без знаков препинания – общим потоком. И мы схватываем, например, общее безудержно нервное настроение через поток картинок или разорванных смыслов. Где-то встревают иностранные слова или неологизмы и мы понимаем, что значение их нас не интересует, интересует скорее звучание. Кентавр не «заплакал», а «запвакав» - кажется, говорит ребенок. Да и действительно что может быть чище и искреннее древнегреческих (детство западной цивилизации) мифологем?
Отсюда можно несколько обобщить – некую проективную будущность Сорокин видит или проглядывает в максимальной пестроте и разнообразии. «Теллурия» – это преодоление мира «Дня опричника». Последнее – стагнация, неразвивающееся, застойное бытие в давно надоевших и понятных формах. Теллурия – путь к бесконечной вариативности, и это дается, еще раз подчеркиваю, не сюжетами новелл, а самой структурой текста. Надтекстом. Если это не очень до сих пор понятно, что можно для сравнения представить простой сборник рассказов. Ни один сборник не дает эффекта полного цветового набора. Теллурия – не сборник. Не потому что все сюжеты объединяет теллуровый гвоздь, а потому что содержит полную вариативность типов литературы. Разница между этими типами заключается в чем угодно – язык (от старорусского до киберпанка), образы (классические характеры, сказочные и мифические герои, современный деловой человек, зооморфы и пр.), временной темп (от самого размеренного, обломовского, до стремительной погони), пространственный охват (от комнаты до межконтинентальных перелетов), исторические эпохи (чуть не от натурального хозяйства, средневековье, до техногенного компьютерного будущего), типов повествования и литературная форма (монолог, диалог, от автора, письмо, молитва, объявление, стихотворение, в виде пьесы) и черт знает чего еще, плюс все может быть взаимоперетекаемо, перемешано, но не противоречиво. Ясно одно – Сорокин стремится к полной завершенности литературной картины мира. Но куда же двигаться дальше? Развивать и разнообразить? Хочется пожелать успехов писателю на этом нелегком пути.
А мы попробуем сделать некоторые обобщения.
Творческий путь В.Сорокина – путь художника в литературе. Литературный гигант современности В.Пелевин – не конкурент, поскольку его путь – путь философа и интеллектуала в литературе. Совершенно разные авторы по направленности. Но мне кажется, что художник всегда будет несколько выше интеллектуала. Что важнее – изображение или объяснение? Изображение можно объяснить по-разному. А объяснение можно изобразить одним способом. Второе, по-моему, беднее в своей выразительности и слабее по силе воздействия.
Сорокин в одном из интервью как-то заметил, что в детстве упал со стола и ударился головой о железный штырь, торчащий из батареи. После этого он стал видеть мир как-то иначе, ярче и пестрее. Не это ли тот экзистенциальный гвоздь, который через столько лет отразился в уникальном и ярком произведении? Во всех текстах чувствуется поиск чего-то такого, что придает миру основательность, незыблемость. То, что связывает все процессы воедино. Наверное, эта тоска происходит от острого ощущения абсурдности мира. Но ведь именно абсурдность и заставляет человека, как творца, постоянно преодолевать ее в акте творчества. Может быть в этом и есть смысл жизни человеческой – вечное совершенствование. Оно может идти в разных направлениях. Но плуг В.Сорокина идеально подходит для литературной пашни. Русской литературной пашни наших душ.
Великое спасибо мастеру!