Февраль опустился на город, ночами выхолаживая отогретые дневным солнцем лужи; опустился грузно, вязко, с сопутствующей вонью замусоренных газонов, со всепроникающим ветряным холодом, вонючий, сухой и ледяной, как мороженая селёдка.
Полдень. Она идёт по грязно-серому асфальту, выбивая из него искры острыми иглами каблуков; в глазах – огонь, в мыслях – пепел. Февраль бросает ей в лицо звуки умирающей зимы, заставляя ресницы склеиваться; мучительно хочется спать. Продержаться бы этот день. Ну всего один день.
На остановке – хмурые лица; клубится удушливое сигаретное облако, поднимаясь от их курящих физиономий; холод протискивается под одежду, омерзительно стекая по спине. Она морщит нос, стараясь не дышать сигаретным дымом, и ёжится. Всё бестолку – запах уверенно проникает в ноздри, холод уверенно проникает в рукава пальто, прочно обосновываясь внутри. Ей кажется, этот проклятый холод настолько обнаглел, что даже поселился в её душе. Хорошенькую квартирку нашёл, ничего не скажешь.
Наконец подходит автобус. Промаринованные сигаретным послевкусием люди лезут в тепло, пихаясь, и в миг становится душно до тошноты. Но холод, он никуда не уходит; он прекрасно устроился, ему некуда спешить. Возможно, он здесь навсегда. Даже в метро по её спине продолжит ползать неприятный скользкий озноб.
Дорога на работу долгая, занимает не меньше часа. Сойдя с автобуса, она торопится спуститься в подземку. Народу днём мало; впрочем, из-за чрезмерной суетливости и мельтешения создаётся иллюзия, будто станция просто кишит людьми.
Она садится в хвост поезда, подальше от суетливой массовки; устроившись поудобнее, оглядывает своих сегодняшних попутчиков. Слева – подросток, уткнувшийся в мобильный телефон, справа – женщина со взглядом бассета, унылое воплощение недосыпа; напротив – парень в огромных наушниках, делающих его похожим на Микки-Мауса; из наушников, встряхивая добрую половину вагона, громыхает бессвязный бодренький бит.
Она достаёт очень хорошую книжку в очень плохом переплете – настоящая находка, купленная с рук на развале, – и открывает на двадцать четвёртой странице, там, где закончила читать вчера. Однако глаза не слушаются – строчки плывут, сливаются в нераздельную мешанину; смысл ускользает. Положив ладони на книгу, она закрывает глаза. Закрывая, чувствует, как холод по-хозяйски гладит её, заставляя вздрагивать от этих отвратительных ласк.
На работе она отчаянно борется с сонливость, сперва с помощью кофе. Помогает плохо – голова отказывается соображать, мстит болью в левом виске, монитор тускнеет, в глазах выключается свет. Тогда она принуждает себя к действию силой воли. Продержаться, продержаться… Один день. Ну всего один день. Она стискивает зубы; боль отступает, в комнате снова светло. Всё же сегодня дурманящая усталость сопутствует всем её незамысловатым действиям.
День проходит в бытовом тумане, совершенно бессознательно. Машинальные постукивания по клавишам офисного ноутбука, машинальная обработка информации, без пропускания через себя, машинальное общение ни о чём с коллегами. Всё летит мимо неё, всё – пустой звук, отскакивает от трудолюбивой оболочки как каучуковый мячик, и не западает в душу, где прочно засел наглый холод февральского утра.
К вечеру вся усталость растрачена – не остается ни грамма; сонливость проходит без следа. Наступает её время. У неё появляется твёрдая уверенность в том, что возможно, вскоре и холод тоже пройдёт.
На часах около девяти вечера. Вялые люди еле-еле плетутся к метро нестройными рядами, нарушая ночную гармонию. Ночь царственна и роскошна; под её покровом любая грязь пропадает из виду, и улица кажется непорочно чистой, таинственной, хотя кучки вялоплетущихся изрядно портят картину. Ночь не терпит больших скоплений людей; она любит одиночек. Поэтому эти кучки вскоре исчезнут, не способные противостоять её великим оружиям – сну и темноте. Останется только тот, кто ей близок. Кто делит вместе с ней свою душу.
На часах ровно девять. Она идёт по улице, чеканя шаг, и постепенно её мысли разгораются и начинают пламенеть; внутри зарождается неистовая энергия. Ей вдруг хочется заговорить с кем-нибудь или попросить у прохожего сигарету. Под влиянием мгновенного каприза она покупает в круглосуточном ларьке пачку Честерфилд, первую пачку сигарет в своей жизни.
В небольшой квартире на окраине города тихо и уютно. В звенящей тишине комнаты слышно лишь монотонное гудение компьютера и сопение рыжей собаки, лежащей на полу. Пальцы ног зарываются в тёплую мохнатую шкуру, белым пятном маячит в темноте экран; нежно оранжевый огонёк поедает сигарету с головы, глаза заворожено смотрят. Последний раз она курила лет пять назад, на дне рождения у какой-то знакомой. Покончив с первой сигаретой, она берёт вторую, делает глоток из чашки с чаем, раскладывает пред собой страницы статьи, которую надо перевести. Нужные образы искрами вспыхивают в мозгу, она молниеносно набирает текст; материя слова рождается настолько быстро, что клавиши чуть ли не обжигают пальцы. Короткая передышка, щелчок зажигалки, терпкий табачный привкус разливается во рту. Сладко потянувшись, она включает телевизор – посреди ночи всегда можно наткнуться на хороший или очень хороший фильм. Чутьё не обманывает, первое попадание – в яблочко, что-то из Бунюэля. С безмятежным наслаждением она откидывается на спинку стула и глубоко затягивается. Телевизор добавляет к уюту малость человеческого присутствия. Неожиданно она ощущает у себя на шее чьи-то руки; дыхание перехватывает, выдох срывается в кашель; сзади раздаётся голос, спокойный, однако, словно вобравший в себя всю силу убеждения.
- Ну-ка, брось сигарету.
- И тебе доброй ночи, мил человек! – язвит она. Её маленькие губы пропитываются сарказмом.
- Я сказал, брось! – не унимается голос. Давление ладоней становится сильнее; ей даже капельку больно.
- Да что ты мне сделаешь? Ты ведь всего-навсего плод моего воображения, - вздыхает она.
- Вообще-то, я имею над тобой неограниченную власть. Например, могу запросто лишить тебя рассудка.
Он обходит её слева и садится напротив. Она не может не признать, что аргумент первоклассный.
Месяц, кривой и щербатый, как улыбка беззубого, льёт на его лицо слабый свет; его волнистые волосы красиво оттеняются этим светом, в ясных светлых глазах горит непокорность, смех и напористость. Потрясающая смесь.
- С чем пожаловал?
- А ты мне что сегодня принесла? – он усмехается; в этой усмешке сквозит осознание собственного превосходства.
- Холод.
- Холод? – переспрашивает он.
- Угу. Отборный, февральский. Омерзительный и очень липучий.
- Давай заберу.
- Да пожалуйста, - фыркает она. – Мне и даром такого добра не надо.
Он бросает на неё пристальный взгляд. Она любит выдерживать чужие взгляды и бумерангом возвращать их обратно, но это был не тот случай. Здесь ей приходится подчиниться – такой взгляд ей не одолеть.
Холод неохотно собирает пожитки. Он оставляет её душу и тело потихоньку, окончательно растопленный горячей энергией ночи, и его замещает ошпаривающий жар. Жар быстро стынет, растекается по плоти и превращается в приятное тепло. Как же хорошо.
- Ты ко мне последнее время зачастил, не находишь?
Не ответив, он поднимается из-за стола, подходит к плите и наполняет чайник водой.
- Что же это значит? – не унимается она.
- Это значит лишь то, что ты ужасно одинока, - наконец отвечает он.
Он стоит к ней спиной, высокий, статный, наблюдая за тем, как закипает вода в чайнике. Она тайком любуется им, восхищаясь выверенностью движений, сдержанностью, исходящей от него внутренней силой. Он оборачивается, она спешит отвести глаза, не успевает; по уши заливаясь краской, опускает голову, концентрируется на тлеющем кончике сигареты в руке.
- Смотри, не влюбись в собственную фантазию, - произносит он насмешливо.
- Да пошёл ты! – она вдавливает окурок в пепельницу.
- И всё-таки, настоятельно рекомендую тебе не курить, - продолжает он, снова занимая своё место. Чашка со свежезаваренным чаем дымится на столе.
- А то что? – лениво интересуется она и вытаскивает новую сигарету из пачки.
- А то я уйду. Навсегда.
- Вот повеселил! Куда же ты уйдёшь из моей головы? – и смех мелкой крупой сыпется по комнате. Даже собака и та вздрагивает в полудрёме.
- Ну так? И куда же ты уйдёшь?
Она выглядывает из-за монитора, но за столом его уже нет. Его вообще больше нет; чай недопит. Она закуривает и опять принимается за перевод.
Полдень. Она идёт по грязно-серому асфальту, выбивая из бетона копоть и пыль острыми каблуками сапог; в глазах – огонь, в мыслях – тлен. Левая рука мусолит в кармане пачку Честерфилда; мучительно хочется спать. Продержаться бы этот день. Ещё один день.
И вдруг её словно ударяет электрическим током – она видит его. Сначала она не верит своему восприятию, но сомнения быстро отпадают; он направляется ей прямо навстречу – высокий, статный, напористый, бросая по сторонам свой пристальный взгляд, который невозможно выдержать. Он приближается стремительно. Сон мгновенно уходит из мыслей, усталость испаряется; душа внутренне встряхивается, чувствуя исходящую от него силу; в каждом его выдохе – энергия ночи. Её ноги каменеют, с помощью воли она принуждает себя идти дальше; уже десять раз она прокляла себя за слабость, однако не любоваться им она не может. Он проходит мимо, даже не глядя на её милое лицо, смотря куда-то вдаль и сквозь. Она делает пару шагов, останавливается и голодными полными муки глазами провожает тёмный силуэт; ощущает, как веки болезненно наливаются слезами. Февраль бросает в лицо звуки умирающей зимы, смахивая слёзы и заставляя ресницы склеиваться; пальцы жестоко мнут пачку Честерфилда в кармане, ломают, давят, стирая в порошок. Несколько минут она сосредоточенно о чём-то думает… Затем швыряет изуродованную пачку в урну и бежит за ним следом без оглядки.