В рассказе об учителе Леманне мы познакомились с преподавателем дрезденской школы начала 20-того века. Теперь предлагаю вам познакомиться с некоторыми учителями "Принц-Хайнрих" гимназии, которую посещал Ханс Фаллада, будущий писатель. Это была гимназия для детей военного и гражданского дворянства, будущих студентов университетов или военных академий.
Должен сказать, у нас тогда были некоторые учителя, которые были кем угодно, только не педагогами.
Например, наш учитель немецкого, ещё молодой господин, отдававший мне особое предпочтение. Естественно, оно выражалось для меня особо неловким образом.
Поскольку я относился к слабым ученикам, сидел в первом ряду перед пультом учителя, господин Грабовский, так его звали, не желал стоять перед учениками там наверху, как бог. Он спускался к нам, ходил по проходам туда сюда, но больше всего ему нравилось стоять передо мной. И в то время как он здесь своим громовым голосом преподавал своим мальчикам, его руки беспристанно занимались моей причёской.
Хотя мне тогда уже было 11 или 12 лет, я всё ещё носил длинные волосы. Моя мать, не смотря на мои мольбы не могла решиться отдать мои светлые волосы в руки парикмахера. Поэтому мои длинные светлые локоны спадали почти до плеч, а спереди у меня был т.н. «Понни». Это понни таинственным образом притягивало пальцы господина Грабовского. Весь урок его пальцы были только тем и заняты, чтобы скручивать из них косички, маленькиие, очень твёрдые как рожки. Это имело то преимущество, что господин Грабовский меня никогда ни о чём не спрашивал, но ставил хорошие отметки. Но когда в конце урока господин Грабовский требовал, чтобы я встал и повернулся лицом к классу, и когда начинал греметь всеобщий гомерический смех, тогда мне хотелось лучше бы иметь неуд, чем быть поводом для этого веселья.
Гораздо хуже был наш классный руководитель профессор Олеариус, посвещавший нас в тайны латыни.Это был длинный костлявый мужчина с чёрной бородой, вытянутым лицом и горящими чёрными глазами. Он был старым филологом чистой воды. Для него на свете имели значение только латынь и старогреческий, и учеников, нерадивых к ним, он ненавидел так, будто они нанесли ему личное оскорбление. У него был проклятый язвительный способ слабых из нас вызывать к доске и издеваться.
Например так:»Теперь мы хотим заняться нашим лоботрясом. Он ничего не знал и на этот раз не будет знать, но он послужит всем нам отпугивающим примером .» Или:» О Фаллада, если бы твой отец увидел твою тупость, ему бы стало жаль денег на гимназию!»
При таких ободряющих возгласах, естественно остатки моих знаний улетучивались, и я стоял, действительно, как лоботряс! Чем больше была его язвительность,тем глубже я увязал в болоте вздора и имел, действительно, жалкий вид. Так что профессор поправу мог сказать:»Посмотрите на него! Для меня навечно останется тайной, что он собственно делает в этой гимназии!» И с глупым академическим чванством:» Школа для умственно отсталых была бы ему в пору!»
На что я сразу разражался слезами.
Вообще у меня вошло в привычку на уроках профессора реветь. Это было единственным, открытым мною методом, позволявшим мне избежать его насмешок. Как только он называл моё имя, я начинал реветь. И вообще я больше не пытался, отвечать на его вопросы.
Тогда профессор передумал вызывать меня к доске и заставил отвечать письменно. И если там вместо amavissem было написано ammatus essem, он стучал своими твёрдыми костяшками пальцев по моему черепу, при этом приговаривая:»Кто стучит, тому откроют!»
Эту процедуру он продолжал до тех пор, пока на доске не появлялся правильный ответ. Это было очень больно. В этой гимназии вообще то было строго запрещено учеников бить, и один профессор, давший ученику пощёчину, сразу же был уволен. Но этот подтрунивающий стук профессора не считался телесным наказанием, хотя без сомнения таковым был.