******
– Ты всё-таки уезжаешь.
Игорь упрямо молчал.
– А как же я, – голос Ани дрогнул, – мы ведь собирались пожениться. Неужели ты всё забыл!
Сильное де-же-вю овладело им. На одно мгновение, как вспышка, ему открылась вся дорога от этой лавочки до этой лавочки со всеми ухабами, ровными и гладкими участками, с крутыми поворотами и зигзагами. И тотчас картинка стала блекнуть и забываться, как забывается сон – бесследно.
«Неужели она не понимает, – думал Игорь, – неужели всю жизнь... медленно тупея от скуки и водки».
Он собрался с духом. Будь что будет, сейчас он скажет Ане, что не собирается застрять в этой дыре, что он не хочет отказываться от обещания, но следует подождать, закончить хотя бы два курса. Что он... она... они...
Игорь твёрдо посмотрел в глаза любимой.
– Послушай, Аня, я не...
Глаза её неуловимо изменились. В чем состояла перемена, Игорь не знал. Быть может в зрачках появился зелёный оттенок, которого прежде он не замечал, а может быть они потемнели из-за необычного освещения: из-за яркого солнца, из-за резкой тени, брошенной молодым Лениным на землю.
– Молчи, – она приложила палец к его губам, – молчи, ничего не говори, – Аня прижалась к нему, положив голову на плечо. – Что бы не случилось завтра, сегодня ты мой. И я никому не отдам сегодня. Слышишь, никому.
Нежность, жалость, любовь к этой девочке острыми ножами резали его грудь, и раны истекали сладостным упоением.
– Всё будет хорошо, – он обнял её за плечи, поцеловал во вздернутый носик, – всё будет хорошо. Я тебя очень люблю, Анечка.
– Я тебя тоже очень люблю, Игорек. Всё будет хорошо.
Так долго они сидели, и мир, казалось, замер.
Был август на исходе. Заканчивалась пора метаний выпускников. Каждый год по июлю они снимались с родных гнездовищ, крикливыми стаями заполняли коридоры и аудитории вузов, старательно учились, готовясь с честью выдержать свой первый в жизни трудный экзамен. Однако далеко, далеко не всем уготовано место в этих храмах сомнительной учености. Сколько трагедий и разочарований вмещали в себя две первые недели августа, сколько поломанных судеб и тяжких раздумий. Сколько радости и счастья вмещали в себя две последние, сколько хвастовства счастливчиков, сколько розовых планов будущего. Конец августа – время прилета в гнёзда, как первых, так и вторых. Время последней краткой встречи одноклассников, чтобы потом разлететься и быть может никогда не свидеться.
Класс Игоря и Ани считался сильным, в том смысле, что почти все бросились поступать. Однако он оказался недостаточно силён для сражений с драконами-экзаменаторами. Поступило всего трое: Гришаев в областной университет, тому никто не удивился, ибо Гришаев числился математическим гением; в Ленинградский политехнический поступила Лена Кузнецова, но все знали, что в Питере у неё были хоть и дольние, но высокопоставленные родственники; подлинной сенсацией, не только в классе, но и в пределах школы, стало поступление Игоря Запруды в Московский архитектурный.
Игорь сам не знал, как и почему ему это удалось. Может это дикое везение, легенды о котором упорно бродили среди абитуриентов, а может помогла природная весёлость и легкое отношение ко всему. А Аня провалилась на втором экзамене. Мечта учиться в Московском медицинском, стать врачом и спасать людей останется для неё мечтой, по крайней мере, ещё на год. Игорь попрощался с ней на Курском вокзале. И вот новая встреча-прощание.
– Ну что, едим дальше, – отстранившись и поправляя волосы, спросила Аня. – Жарко. На озере должно быть хорошо.
– Едем.
Они сели на велосипеды, которые терпеливо дожидались их, прислоненные к подножью Ульянова и покатили по гравийной дорожке. Парк проводил их плакатом, на четырех растяжках натянутым над входом. На красном полотнище в длинной очереди стояли аршинные белые буквы «Перестройка начинается с тебя». Ночью, когда милиция обыкновенно отдыхает, какой-то юный каллиграф в слове «Перестройка» крест накрест перечеркнул букву «т».
Четвертый год страну лихорадило перестройкой. Стартовала она уничтожением виноградников, исчезновением водки и массовым производством самогона в домашних условиях. В рамках перестройки возникла и исчезла борьба за качество, появилось и растворилось в небытие ускорение, что означало – количество. Выросли батальоны прорабов перестройки и куда-то задевались. Заповедь нынешнего дня гласила – гласность.
– Что может быть лучше прохладного озера в жаркий летний полдень, – крикнул Игорь, выруливая на асфальт.
– Только море, – ответила Аня, подъезжая к нему.
– Море в наших краях не водится.
И они помчались рядом вниз, к озеру, лишь ветер свистел в ушах.
Они купались. Целовались в воде, плотно прижавшись друг к другу, и только наличие на пляже людей удерживало их в рамках приличий. Загорали под лучами горячего солнца. Снова купались и вновь загорали на теплом песке.
Сквозь дрёму Игорь услышал шум. Он поднял голову. Невдалеке расположилась компания девятиклассников. Верховодил ими одноклассник Игоря Витёк Ломов по прозвищу Лом. Высокий, крепкий и тупой он удивительно соответствовал свой фамилии и кличке. Когда-то в детстве, в седьмом классе, Игорь отчаянно подрался с Ломом в туалете для мальчиков. Лом заработал пару синяков, а Запруде он, не рассчитав удара, сломал ключицу. Директор и завуч были уверены, что в постигшей Запруду катастрофе замешен Лом, которым уже в то время интересовалась детская комната милиции, но Запруда несокрушимо настаивал на версии: поскользнулся, упал, сломал. С того времени Ломов покровительствовал Запруде. Покровительство это порой было тягостней открытой вражды.
– Батон! – крикнул Лом, заметив Игоря, – и ты здесь, иди к нам!
Игорь посмотрел на Аню. Она лежала на спине. Узкий синий купальник соблазнительно подчёркивал совершенство форм.
– Батон, ну ты чё, вали сюда, – в голосе Лома слышалось нарастающее раздражение.
– Сходи, – пробормотала Аня, не открывая глаз, – всё равно не отстанет.
Она повернулась на спину. В таком положении стала ещё краше.
– Иду! – крикнул Игорь.
Он рывком поднялся с земли.
– Привет Виктор, привет мужики, – говорил Игорь, подходя к кампании.
Трое мужиков, таких же как Лом отморозков, разве что жиже и прыщавей, уважительно поздоровались с Игорем за руку. С Ломом Запруда исполнил сложный ритуал приветствия, состоящего из двойного шлепка ладонями – снизу вверх и справа налево – из прижатия кулаков в символическом жесте братства, из объятий и похлопываний по спине. Этот танец изобрёл Лом и очень гордился им. Танцевал он его только с Игорем.
Наконец все расселись в кружок.
– Открывай, – приказал Лом рыжему мужику и, повернувшись к Игорю, спросил: – пить будешь?
– Спасибо Лом, не хочется.
– Спасибо скажешь, когда нальём. Так будешь?
– Не буду, я с девушкой.
– Ты чё, Аню боишься, так это ж компот, для настроения.
Рыжий ловко откусил головки всем трем бутылкам портвейна, наполнил до краёв пластиковые стаканчики красной дурно пахнущей жидкостью.
– Я слышал ты на север завербовался, – дабы переменить тему, быстро вставил Игорь.
– Пускай работает железная пила, – ухмыльнулся Лом, сверкнув золотой фиксой на совершенно здоровом переднем зубе, – никуда я не вербовался.
Это было не так. По настоянию матери и дяди Лом действительно завербовался на север. В Тюмени в конторе ему выписали трудовую книжку. Где-то он, не читая, расписался, ему выдали подъёмные. Однако приехав в автобусе на буровую, увидев грязных уставших людей, побывав в тесном вагончике, где ему предстояло жить многие месяцы, Лом ясно осознал, что это не его судьба. Преодолев возражения бригадира и начальника буровой, он вернулся в Тюмень тем же автобусом. И вечером он уже летел в Киев. В конторе осталась новенькая, пахнущая типографской краской трудовая книжка, а у Лому в кармане остались подъёмные, за вычетом стоимости билета и взятки за его приобретение. Трудовая в плену у нефтяников не волновала Лома. Он даже считал, что трудовая в обмен на подъёмные есть честный обмен. Лом пропивал подъёмные. Деньги кончались, и это тоже не волновало его.
Лом и мужики выпили, торопливо закусили крупно нарезанным хлебом и бумагосодержащей колбасой, ещё выпили, и ещё. За какие-то четверть часа они уничтожили содержимое двух бутылок. Закурили, не сговариваясь решив растянуть удовольствие от третьего фугаса.
– Во Владик двину, – сказал Лом, как бы отвечая Игорю на невысказанный вопрос: чем же он будет заниматься. – Рыбу буду ловить на большой лодке.
Лом был заядлый рыбак. Игорь не стал расстраивать его рассказом, что браконьерство на прудах рыбтреста несколько отличается от работы на рыболовецком траулере.
– Или в Крым поеду. Друган телеграмму прислал: помощник нужен ему.
– А армия?
– В гробу я её видел.
Атмосфера в кружке стремительно теплела. Рыжий неумело стал врать порнографическую историю, произошедшую с ним прошлым летом в пионерском лагере. Героиней его повести стала «конфетка, а не баба» пионервожатая Машка, которая по неясным причинам воспылала страстью к тупому потному Вольдемару, так в третьем лице рыжий фигурировал в рассказе. Мужики жадно слушали как Вольдемар её поставил... как она его схватила... вот такие, бля буду... ну тут я ваще... Маша где-то в середине рассказа стала Таней, похоже это никто, кроме Игоря, не заметил, ибо не в имени соль.
– Привет Ломов, салют мальчики.
Игорь повернул голову. К ним подходила Аня. Мальчики уставились на неё, уперев бесстыдные взгляды в холмик лобка. У рыжего Вольдемара, возбужденного до эрекции собственной фантазией, по подбородку стекала тонкая струйка слюны. Аня нисколько не смутилась под их липкими откровенными взорами. Это не понравилось Игорю.
«Хоть бы оделась», – подумал он, нахмурившись.
– Чего вылупились, – сказала Аня, – девушку в купальнике не видели. Пасти захлопнули.
Покраснев, рыжий уставился на пустые бутылки, на корку хлеба, на муху, лениво ползущую по колбасе. Потупили взгляды о землю и два других мальчика.
– Ломов, – обратилась Аня к Лому, – я у тебя забираю Запруду. Ты не против?
Это совсем не понравилось Игорю.
«Я что, вещь. Можно отдать, можно забрать».
Ломов Анну Радченко уважал и боялся. Уважал за то, что она иногда давала списывать диктанты и математические контрольные, а боялся из-за её острого язычка. При ней он старался не материться, от чего его речь теряла плавность.
– Нема вопросов, б... на... кой... рн мне нужен. Пусть идет в... куда хочет.
– Вот и славно. Как там, Виктор, на севере.
От этого вопроса Лом опечалился. Видимо он вспомнил о стремительно исчезающих подъёмных.
– Комары, суки... за... долбали.
– Комары, Ломов, – назидательно произнесла Аня, строго смотря на Лома, – не могут быть суками или кобелями. Эти понятия относятся исключительно к собакам.
– И к волкам, – пискнул один из мальчиков.
– И к волкам, – милостиво согласилась Аня.
Они быстро оделись, сели на велосипеды и поехали в город по короткой дороге через поле, частично уже скошенное, щетинившееся в небо остатками стеблей, словно солдаты бесчисленной рати, от которых на поле брани остались одни сапоги с торчащими обрубками ног. Редко-редко грустно качался на ветру одинокий колосок.
Тропинка резво взбежала на холм и остановилась утоптанным кругом, будто раздумывая, стоит ли спускаться в город, петлять, виться серой змеёй, теряться в зарослях кустарника, или, пока не поздно, оборваться здесь – на вершине холма.
Игорь катил свой велосипед, не подозревая о сомнениях тропинки. Идущая рядом Аня весело щебетала про ужасы сталинских лагерей. По велению гласности ужасы стали достоянием широкой общественности. Выросли в тиражах газеты и журналы, соревнуясь в красочных описаниях страданий хороших коммунистов, мучимых плохими коммунистами. А последние, стоило им переселиться из кабинетов в бараки, тоже становились хорошими коммунистами, как бы своими страданиями искупая все прошлые грехи. Впрочем, о прошлых грехах хороших коммунистов пресса стыдливо умалчивала. В противном случае гласность обернулась бы охаиванием идеалов. Радеки – Блюхеры – Фрунзе – Тухачевские на страницах гласных журналов приобрели мученический венец. Тогда как их более удачливые подельники во главе со Сталиным, все эти Кагановичи – Молотовы – Будённые, остались в статусе палачей.
Слушая Аню, Игорь забывал недавнюю обиду. Когда же тропинка влилась в асфальтовую реку, настроение Игоря стало высокое и безоблачное, как украинское небо.
Вечерело. Покрасневшее солнце клонилось к закату. Удлинились тени. В воздухе повеяло первой прохладой.
– Я хочу есть, – заявила Аня у калитки её домика, – родители уехали, а холодильник пустой.
– Пойдем к нам. Мама накормит нас ужином.
– Я уважаю твою маму. Она замечательно готовит и у неё много фотографий твоей сестры, её внука, мужа твоей сестры, его родственников. Мне очень нравится сидеть на диване и разглядывать Нину в студенческом отряде, Нину в положении, Нину с Колей на руках, но сегодня я хочу другого.
– Чего же? – недоумевал Игорь.
Аня засмеялась.
– Я думала, ты пригласишь девушку в ресторан.
– В ресторан, – эхом отозвался Игорь.
Он лихорадочно подсчитывал, сколько у него денег, сколько можно выклянчить у матери. Пожалуй можно рассчитывать на двадцать, даже на тридцать рублей.
– В ресторан, – повторил он после некоторой заминки, – я сам хотел предложить.
Аня не ответила, только нежно поцеловала его в щёку. Они сговорились встретиться через час у ресторана «Северное сияние». В посёлке, который население в гордыне своей именовало не иначе как город, имелся один ресторан. От двух других заведений общественного питания – столовой и кафе – он выгодно отличался широкими современными окнами, наличием двух посменно работающих официанток и малым количеством мух.
Кормили в ресторане невкусно и дорого. Карта алкогольных напитков – короткая, как вздох: горькая водка, да сладкий кагор, иногда – шампанское. Интерьер «Северного сияния» был прост, как устройство кирпича. Окна до пола, кое-где треснувшие от прежних битв, закрывали гардины, посидевшие от времени и пыли. На кафельном полу стояли на металлических ножках дюжина шатких столиков производства местной мебельной фабрики. И пластмассовые стулья, по четыре на каждый стол.
Вот, пожалуй, и всё... Да, в углу притаилась маленькая эстрада, когда-то ярко-синяя, а теперь пепельно-голубая. В праздники, когда зал был почти полон, и на юбилеи начальников, когда вносили дополнительные столы, становили в сдвоенный ряд и закрывали их убожество длинным белым полотном, на эстраде выступали городские соловьи, оторвавшись от основной работы на танцах. Они услаждали слух публики печальными мелодиями Антонова о зеркале, в которое следует вглядеться, о лодке на ночной реке, о белом пароходе и ласковой волне.
Аня, как обыкновенно водится у женщин, опоздала. Но не надолго. Всего на полчаса.
На ней было короткое белое платье, плотно облегающее фигуру, белые туфли на высоком каблуке, в руках она держала белую лакированную сумочку в форме саквояжа. Темная волна волос свободно ниспадала на открытые плечи.
«Она похожа, – думал Игорь, любуясь подходящей Аней, – она похожа... на невесту». Это открытие отчего-то удивило его.
– А вот и я. Я не сильно опоздала?
– Нет, не сильно.
Аня и Игорь заняли второй от входа столик у окна. У эстрады гуляла компания шахтеров – четверо парней и две девицы, известные в городе своим легким поведением. Прочие столы были свободны.
Одна из девиц, уже изрядно навеселе, громко высказала суждение о молокососах, которым рано ещё шляться по ресторанам. Глядя в окно, Аня так же громко заметила, что некоторые шалавы с утра пьяные. Размалеванная девица вскочила с намерением затеять скандал, а если повезёт – то и драку, но её удержал один из парней.
– Сядь где стоишь, – повелел он и мягче добавил: – ты чё, Люся, это ж директорская дочка. Он же меня с говном съест.
На этом конфликт исчерпал себя.
Официантка выбралась из своего закутка, единственным украшением которого была неработающая касса, такая древняя, что в голову лезли птеродактили, мумии фараонов, глиняные черепки давно ушедших эпох. Убедившись, что драки не будет она подошла к столу и положила перед Аней меню, на листе серой бумаги расплывчато отпечатанное машинкой с дефектной буквой «о».
Аня заказала рыбу.
– Рыбы нет, – равнодушно изрекла официантка.
– Чем же можно поужинать без крайнего риска для здоровья, – настаивала Аня на священном праве клиента.
Официантка молчала, всем своим видом выражая презрение к молокососам и солидарность с размалёванной девицей. До самого донышка своей скандальной душонки она была убеждена, что в ресторан ходят не ужинать, а гулять. И если избавиться от глупой привычки подавать к водке горячие закуска, посетителей не убудет, но разве объяснишь это детям. «Надо бы паспорта потребовать, небось и восемнадцати нет», шевельнулась ленивая мысль и пропала.
Молчала и Аня. С интересом смотрела она на официантку, и та сдалась.
– Есть эскалоп, – выдала она тайну ресторана.
Причем, дабы завуалировать предательство, эскалоп она назвала остолопом.
Аня посмотрела на Игоря. Он кивнул.
– Два эскалопа.
Официантка чиркнула что-то в своём блокноте.
– Гарнир? – спросила Аня.
Измена охватила официантку. Выдача второй тайны далась ей значительно легче.
– Жаренная картошечка.
– Давайте.
И пошло.
– Огурчики все в пупырышках, помидорчики только вчера получили.
Аня со всем соглашалась. Официантка всё записывала.
– Что будете пить, молодые люди, – сказала она, пряча блокнот в карман кокетливого передника, и сама подсказала: – есть шампанское. Крымское.
– Будем шампанское, – Игорь, как мужчина, поставил точку в этой торговле.
Заказ подоспел довольно быстро. Официантка расставила тарелки, ловко открыла вино, нежно улыбнулась: приятного аппетита, молодые люди. И удалилась в свою коморку.
Они набросились на картошку, расправились с остолопами, оказавшиеся не такими уж плохими, выпили шипучего крымского вина за этот день, за школьные годы, за любовь.
Во время ужина в зал вошла семейная пара – мужчина и женщина средних лет. Пугливо озираясь на шумную кампанию шахтеров, они уселись за соседний столик. Заглянули, постояли на пороге и удалились двое мужчин в приличном подпитии.
Официантка убрала пустые тарелки. На столе остались два бокала, полупустая бутылка и пепельница. Игорь закурил вонючую болгарскую сигарету. Курил он недавно, не больше полутора месяца. В студенческом общежитии на вечеринках все курили, и он как-то незаметно пристрастился. Впрочем, ему казалось, что бросить он может, когда захочет. Пока не хотелось.
На пороге появился Кощей. Едва взглянув на Кольку Гришаева, Запруда ощутил, как в сердце его закипает злоба. Это удивило Игоря, ведь они дружили. В десятом классе дружба несколько охладела, а в девятом она цвела в полную силу на почве горячей любви к научной фантастике. Однако любовь к творениям Лема, братьев Стругацких, Брэдбери была у них совершенно разного сорта. Запруду влекла канва, сюжет, обрамленный мегапарсеками пространства и парадоксами времени, а Гришаева занимало соответствие законам. Каждую прочитанную книгу он нудно разбирал по косточкам: что отвечает новейшим теориям, а что нет и, стало быть, быть того не может в принципе.
И еще долгими зимними вечерами они сражались в шахматы. Кощей приносил их с собой. Он прибегал из соседнего подъезда налегке. Гришаев давал фору двух коней или ладью и всё равно чаще выигрывал.
– Батон, – крикнул Гришаев с порога, – вот ты где! А я тебя с утра ищу.
Злость и ненависть, непонятно откуда взявшиеся, наполнили душу Запруды до самых краёв.
Гришаев, не ведая о нависшей над ним беде, подошел к столу.
– Радченко, – он посмотрел на Аню, – я слышал ты провалилась на биологии.
– Ты оскорбил мою девушку, – мрачно изрёк Игорь.
Гришаев остолбенел. Он удивленно хлопал глазами то на Запруду, то на Радченко. Дрожащей рукой он поправил очки.
– Че же?
– Оскорбил, оскорбил, – подтвердила Аня.
Запруда поднялся. «Ну всё, довольно».
– Чем же, позволь узнать.
Гришаев не узнал. Игорь ударил его в лицо. Ударил слабо, но Кощей с какой-то удивительной готовностью свалился на пол.
– Вот тебе, вот тебе обзывать меня Батоном, вот тебе, – Игорь пинал Гришаева ногами, стараясь попадать в мягкие места.
– Ой больно, ой не надо! – кричал Гришаев.
– Сейчас милицию вызову! – вопила официантка, удивлённая, что молокососы затеяли драку, как взрослые.
Семейная пара испуганно оглядывалась, опасаясь, что в бой вступит отряд шахтёров и тогда разбитые стёкла, поломанные столы и стулья, милиция, протокол, неприятности на работе. На пути их бегства лежал поверженный Гришаев, а над ним бесновался Запруда. Шахтёры одобрительно гудели. Визжали их дамы легкого поведения.
– Дай ему ещё, дай этому очкарику! – кричала накрашенная дама.
– Вот тебе ой, вот тебе ой, вот тебе, – Запруда задыхался от ненависти.
Рядом суетилась Аня.
– Дай этому козлу, дай ещё. Дай я сама.
Она ударила белой туфлей Гришаева в живот. Это отрезвило Игоря. Он за талию оттащил Аню, а Кощей, воспользовавшись заминкой, вскочил и убежал.
«Чего это я так разошелся», – удивлялся себе Игорь.
Трясущейся рукой он достал мамин четвертак, бросил его на стол.
– Пойдем отсюда, – хрипло сказал он.
– Пошли.
Никем не задержанные, они вышли из «Северного сияния».
На городок спустилась ночь. Одна из последних в этом году – тёплая тихая ночь. Рассыпанные по небосклону горели звёзды, сгущаясь на дорожке млечного пути, прорезавшей свод от горизонта до горизонта. Призрачным огнём пылал ущербный месяц.
Весь городок высыпал на прогулочную милю. Она начиналась у рынка и другим концом упиралась в кинотеатр Воровского с памятником неизвестному шахтёру в центре круглой клумбы. Памятник гордо стоял, оперев правую ногу на укрощённый механизм – причудливую помесь пулемёта и пожарного насоса. Шахтёры, составляющие большинство населения, утверждали, что этой штукой они добывали стране богатства недр, на сто процентов состоящие из каменного угля.
Аня и Игорь под руку не торопясь шли от рынка к Воровскому. Они встречали одноклассниц, те ревниво оглядывали Аню; встречали одноклассников, эти с завистью смотрели на Игоря. Запруда не учувствовал в разговорах, а ели и говорил, то невпопад. Он всё не мог отойти, отстраниться от избиения Кощея в ресторане. Дракой это не назовёшь. От всей сцены веяло дешевой театральщиной, любительским спектаклем. И от этого становилось ещё гаже.
Лишь на обратном пути падший Гришаев в его внутреннем пространстве перестал корчиться на полу, и сцена подернулась легким туманом забвения. Запруда заметно повеселел.
Они остановились у дома Ани с маленьким палисадником и двумя вишнями перед забором, как часовые почётного караула растущие по обеим сторонам калитки. Здесь Игорь всегда прощался с Аней.
– Зайдем, – предложила она, многозначительно глядя на Игоря, – у меня к чаю есть киевский тортик.
Два последних года Запруда боролся с избыточным весом, за который и получил свою кличку. Избыточный вес он победил, но кличка осталась.
– Я только сбегаю домой, предупрежу мама, – торопливо сказал Игорь.
Аня погладила его по щеке.
– Не надо её предупреждать. Она и так знает.
Подивился Игорь: откуда мама может знать, что он зайдет в гости к Ане, если он сам минуту назад не знал этого.
Эта ночь была их. На широкой родительской кровати совсем не то, что на траве, или на сене, или торопливый секс на диване, боясь каждую минуту, что застукают за этим преступным занятием. Они угомонились, когда третьи петухи возвестили городок о приходе утра.
Уже засыпая, Игорь вдруг отчетливо осознал, что всё их нынешнее сношение, все эти вздохи, позы, крики и стоны произошли точно по сценарию рыжего эротомана Вольдемара. Он невольно улыбнулся этому обстоятельству и погрузился в сон.