Я совсем не помню, кто и когда надел на меня ядро. То ли я сам в каком-то порыве самоистязания это сделал, то ли наказан был кем-то жестоким на выдумку, но я ношу его очень давно. Кажется, наделили меня им, или я сам себя наделил, в дни моей давней болезни, когда я бредил в горячке, но опроверг скорбные ожидания моих несчастных родственников, пославших уже к гробовщику.
С тех пор, как я очнулся, я всегда ношу на шее этот массивный чугунный шар, напоминающий снаряд старинного единорога екатерининских времён, или спортивное ядро. Металл отполировался моей кожей, но все же, время изъело его поверхность, и клеймо на его в черных ос-пинах боку полуистерто.
Шар очень тяжел и прикован к также массивной железной цепи, которую можно свободно снять через голову. Но я редко это делаю. Никто из моих знакомых и друзей не знает о моем тягостном ожерелье, хотя иногда подозрительно посматривают на мою манишку, сквозь которую видны его очертания. Но эту выпуклость я стараюсь скрыть пышным бантом, отчего и слыву старомодным, ибо подобных галстуков сейчас не носят. По этой же причине я стал сутулиться, выдавать плечи вперед, грудь ввалилась, спина горбится, натягивая пиджак, хожу я, понурив голову. От звеньев цепи шея у меня превратилась в сплошную мозоль, как на ладонях гимнастов. Сначала, помню, на шее открылись язвы, и цепь царапала позвонки, причиняя невыносимые страдания. Но затем я при¬вык, и сейчас даже не ощущаю прикосновения железа. На груди между сосков появилась хрящевое образование, и шар при ходьбе катается по нему.
Я настолько свыкся со своею ношей, что совсем не замечаю ее тяжести, или каких-либо неудобств, и даже втайне горжусь тем, что хоть чем-то отличаюсь от остальных людей, и иногда представляю, как бы удивлялись этому люди, узнав все, и, возможно, не только бы жалели меня, но и восхищались моим стоицизмом. И я незаметно поглаживаю литой холмик на груди, довольно улыбаясь. Но чаще я впадаю в отчаяние, стараясь оправдать свой удел и не в силах этого сделать, я кляну окружающих за то, что они не знали, не пережили моих мучений и моего позора. Особенно несчастен бываю я, когда во мне пробуждается желание к женщине, а моя особенность не позволяет мне даже приблизиться к женщине.
Большей же частью я вообще не воспоминаю о ядре. Случается, что перед сном я снимаю его. Это происходит чаще всего после небольшой выпивки. Словно чья-то чужая рука стаскивает через голову матово поблескивающий шар, цепь больно задевает уши, щиплет волосы и с тяжким грохотом падает на пол. Тогда мне снятся страшные сны. Обычно это ощущение жуткой легкости, даже невесомости, будто бы я падаю в пропасть или в ко¬лодец, и ожидание удара, конца падения подбрасывает меня в постели, перехватывает ужасом горло, и я больше не могу заснуть, не надев ядро снова.
Признаться мне даже как-то легче стало жить с подобным грузом. У меня появилась какая-то цель. В минуты задумчивости я мечтаю о тех днях, когда смогу ходить прямо, гордо выпятив грудь, буду появляться на пляже, познаю любовь. Я живо вижу этот праздник, когда я сброшу это ярмо, кину его в реку, в огонь, разобью молотом. Такие мечты подогревают меня, скрашивают мое несчастье, поэтому я все больше задумчив и замкнут. Люди избегают меня, Я превратился в человека нелюдимого, неразговорчивого, не общительного, теряю друзей. Им становится неинтересно с че¬ловеком, погрузившимся во что-то
сугубо свое.
И как-то раз я взбунтовался. В трамвае я встретил девушку, милую и тихую, она странно так глядела на меня, ведь я, в общем-то, не дурен собою, даже красив, если не считать моей сутулости. Она мне понравилась, и я не выдержал, прибежал домой со слезами в глазах, сорвал проклятое ядро и зашвырнул его под кровать. Я содрал с себя шутовской бант, расстегнул рубашку, расправил плечи. Я упивался своей победой, ликовал, даже попробовал петь, и пошел на улицу весело. В моей походке появилась та легкость, как во снах, но не страшная легкость падения, а стремительность и беззаботность отдохнувшего человека. И хотя я ночью почти не спал из-за кошмаров, я все же наслаждался дарованной мне самим собой свободой.
С ощущением этой свободы я ходил еще несколько дней, хотя меня начал раздражать нестерпимый зуд на шее и на груди. Я раздирал шею до крови, мозоль начала отставать слоями, грудь шелушилась и болела как от удара. Но я терпел это мужественно. Потом что-то стало беспокоить меня, ощущение какой-то потери, отсутствие чего-то близкого, привычного. Я не находил себе места, стал раздражительным, сварливым, часто злился по пустякам, и, сознавая неблаговидность своего поведения, еще тяжелее переживал и укорял себя. Бессонница продолжалась, я похудел, меня часто бил озноб. Есть я почти совсем перестал, появилась рассеянность, странная забывчивость. И однажды утром, совсем забывшись, я как-то инстинктивно, по старой, вновь пробудившейся привычке, нащупал запылившуюся, успевшую потускнеть цепь, и вдел голову в петлю.