Среди присутствующих находился денщик Николая – Василий Трофимович Синельников – личность по всем статьям замечательная. Человек он был «умный, но неизбалованный», как он сам себя рекомендовал. В самом деле: у него были смышлёные глаза и глубоко укоренившаяся любовь к порядку. Сам он рассказывал, что до войны «любил употребить», но здесь считал подобное невозможным даже во время «увольнения», которое выражалось в свободном перемещении по бессарабской деревушке, в которой квартировал полк. Николай знал, что Трофимыч, как его звали солдаты, трогательно любит свою жену и двух ребятишек, которых успел завести «до забрития», как он выражался.
Он был исправным солдатом и мог бы дослужиться до «настоящего» унтера, но тщеславием не страдал, и остановился на ефрейторе. Василий Трофимович был «домашним», поэтому его тянуло к душе, к которой он мог бы прибиться. Став денщиком у поручика Нетаева, он крепко к нему привязался и заботился, как о родном. Это и было самое замечательное.
Но, кроме того, Трофимыч ещё и обладал редким даром занимательного рассказчика, и, его рассказы среди своих пользовались популярностью цирка шапито. Так как за укрытием грохотало всё чаще, было самое время отвлечься от неприятных мыслей, даже несмотря на то, что всех собравшихся могло в одночас накрыть случайным снарядом.
- Случилось это в пору безумного увлечения моей Людмилкой, - баил Трофимыч, комментируя рассказ лицом. – Я был такой влюблённый, что мог в соседнюю деревню, как добрый иноходец, бегать за семь вёрст туда и обратно каждый непогожий вечер. Мне, конечно, пора было ей показать, что я не какой-то мелкий проходимец, а очень серьёзный элемент. Но в моём неброском городке чудес было с гулькин нос. Чтобы её заманить (а была она девушка видная – мягкая и голосистая) требовалась очень неоспоримая причина. Я её придумал совсем неожиданно.
Недалеко от городишки проходила железная дорога «Петербург-Москва». Станций никаких поблизости не было, поэтому паровоз пролетал мимо с грохотом и дымом. Одним поздним вечером я маялся, чем мне поразить её искушённое кавалерами воображение. И тут мне было озарение через детские воспоминания. Малышом я, бывало, отправлялся со своими сопливыми друзьями бегать-смотреть на проносящиеся паровозы. Я сразу понял, что этот театр должен её сразить в самое капризное сердце. Я представил, как мы вдвоём на пригорке стоим, приобнявшись, а мимо пролетает паровоз: с шумом, дымом, сотрясением земли, и ветер от вагонов развевает её тугие косы. Она потрясена, а я – герой романа.
Так мне это чудное видение понравилось, что я даже купил новую рубаху с шитьём и поясок, чтобы быть в театре одетым «по случаю». Я уговорил её приехать в мой городок, для чего долго клянчил какого-то угрюмого старикашку, чтобы он прокатился со мной. Он бубнил и не соглашался. Тогда я стащил у папаши бутыль самогона, и сказал, что отдам только после того, как старый пенёк торжественно доставит Людмилку обратно. Таким кандибобером я приехал за ней, и, страшно гордый, повёз на дедульке «смотреть паровозы». Всю дорогу я вспоминал и придумывал новые подробности картины «Паровоз, несущийся в столицу!» Наверное, я немножко приврал, но это было так красиво, что я сам уже верил в то, что в вагонах едет императорская семья и великие княжны иногда машут у нашего городка платочком.
К концу путешествия я чувствовал, что этот день будет моим триумфом, тем более, что денёк выдался на редкость погожий и солнечный, хотя весенняя погодка – как девичья логика: не поймёшь, куда потащит. Старикашка довёз нас до пригорка вовремя, за что я простил ему жадность и непонятливость во время торга. Земля в ту пору ещё как следует не высохла, и кое-где грязь была такая же, как у нас в окопах. То есть – по щиколотку. Я выбрал Людмилке местечко повыше и посуше, а сам присоседился рядом, но пониже и одной ногой в сырости. «Искусство требует жертв!», то есть – меня», - сказал я себе, чтобы поменьше нервничать «придёт или не придёт паровоз». Мы стоим, как Пенелопы, провожающие Одиссея: она - с любопытством, я – с нетерпением. И - о, чудо! – страшилище летит прямо на нас. Я вижу, что Людмилка уже моя, и тут этот железный козёл начинает скрипеть. Вместо праздничного аллюра эта ржавая телега (оказалось, что нам попался неподкрашенный паровоз) подползла к нам и напротив издохла, показывая, что никаких княжон в вагонах нет, а вместо вагонов – теплушки, в полуоткрытые щели которых высовываются любопытные свиные рыла. Такого позора я не мог пережить и с досады топнул ногой.
Похожие ощущения у меня были, когда несмышлёнышем, закутанный от мороза, как куль, я съезжал на животе с ледяной горки. Я поскользнулся, упал лицом вперёд и по хилой весенней травке пронёсся с горки в яму у насыпи. Яма была полна поджидавшей меня водой, и я воткнулся в неё с разбегу на радость свиньям и подбежавшему поглядеть старикашке. Фонтан был, как в Петергофе, и моя новая рубашка стала ровно-грязного цвета. Я не утонул, но вылезать из воды не хотелось. Я представлял, что выгляжу так же, как довольные свиньи. Тем более, что наверху ещё хохотал противный дедок. Мне даже пришло в голову, что он не заслужил краденый самогон.
Прибежала Людмилка. Но, хотя и хихикала над моим рубищем, заставила старикашку отвезти меня домой. Дома меня поджидал папашка, который успел пересчитать «золотой запас». Дед смекнул, что его самогону угрожает опасность и, стегнув лошадёнку, умчался. Людмилка, увидав отца, тоже не стала задерживаться и покинула меня на произвол судьбы. В этот страшный вечер я понял, почему так трагично Дездемона умоляет Отелло не душить её покедова. Потому что папашка сильно смахивал на Отеллу.
Я был уверен, что Людмилка после провала моего бенефиса найдёт себе парнишку получше, поэтому был удивлён, когда она пришла через три дня и сказала, что я ей нравлюсь, потому что она ещё никогда в жизни так не смеялась, как в день смотрин паровоза.